Глава 3. Первый

У Германа Буля был хотя бы первитин. Сейчас такое нельзя. Сейчас дибазол, фосфен, пантотенат кальция, метионин, панангин, оротат калия, рибоксин, диакарб, глицин, милдронат. И виагра. Хотя можно и без этого. В любом случае у меня не было ничего.

Стоп. У меня был адреналин. Мой собственный, выработанный организмом. Никакой химии. И его – хватало. Я шел наверх на каком-то нечеловеческом заряде, на невозможной порции энергии, выдираемой из организма. Я, подобно уроборосу, пожирал сам себя, и мне достаточно было собственного тела, чтобы существовать.

Но все-таки у тела есть границы. Сугубо технические. Никакой адреналин не способен сдвинуть с места, к примеру, мертвеца. Я не был мертв, но степень моей усталости можно было приравнять к смерти. Особенно много сил отняла одна расщелина. Современные альпинисты проходят такие в считанные минуты, перебросив лестницу, – но у меня лестницы не было, и я сумел каким-то чудом перебраться на другую сторону по узкой кромке на перекрывающем расщелину утесе, вбив примерно посередине пути крюк и повиснув на нем всем телом, перебрасывая себя на другую сторону. Я знал, что останавливаться нельзя, и шел дальше – докуда хватило сил.

Сейчас я знаю, что хватило их до чудовищной высоты. Ни один эксперт не допустил бы даже возможности того, что я поднимусь хотя бы до 7500. Но я поднялся на тысячу метров выше. Это была одна из многочисленных моих ошибок, связанных с полным непониманием гор. Мне нужно было остановиться до восьми тысяч, инстинктивно почувствовав высоту, после которой самостоятельное дыхание представляется практически невозможным. Тогда бы последний километр я преодолел значительно быстрее и даже, вполне вероятно, остался бы жив. Но я не знал об отсутствии кислорода наверху. Я чувствовал усталость, я чувствовал, что мне катастрофически не хватает дыхания, я шел минуту и отдыхал десять – но я шел.

За 350 метров до вершины – теперь я знаю эти расстояния – я разбил палатку. Довольно криво, но на удивление крепко. Как оказалось, после моей смерти, даже сдвинутая в сторону порывами ветра, она простояла как минимум сорок лет. Обессиленный, я заставил себя чуть-чуть поесть и уснул.

У меня не было будильника, но он был не особенно нужен – мой сон был болезненным, чутким, скорее набором полудрем, чем полноценным царством Морфея. Я видел странные, страшные, давящие картины, какие потом невозможно никоим образом описать, невозможно запомнить – но при этом остается ощущение мерзости, страха, тебя передергивает от отвращения и ужаса, хотя ты не можешь вспомнить источника этого раздражения. Просыпаясь, я смотрел на часы и мучительно ждал рассвета. Мне было по-настоящему плохо – я не был уверен, что физически смогу подняться и пойти наверх. Уже тогда я знал, что до вершины недалеко, что палатку сворачивать не придется. Я полагал, что доберусь, а потом быстро, за считанные часы, спущусь вниз и доберусь до базового лагеря уже к обеду. О, как я заблуждался.

Я хорошо запомнил один из своих кошмаров – только один из тысячи, но его было достаточно для того, чтобы сломать кого угодно. В этом кошмаре гора представлялась мне живым существом – не вялым каменным гигантом, а именно что подвижным теплокровным созданием, которое стояло передо мной, и его многочисленные глаза буравили меня, точно сверла. Гора говорила со мной, но я не понимал ни слова, хотя был уверен в том, что язык – мой родной, английский. С каждым непонятым мною предложением гора все больше раздражалась, и вот она уже по-настоящему зла и нависает надо мной, крошечным, грозя, кажется, раздавить меня в лепешку. Но мне не было страшно. Я – со своей стороны – находился в том самом окопе у Пашендейла, повсюду вокруг меня лежали тела моих товарищей, а я с трудом удерживал вырывающийся из рук пулемет, напропалую строча по наступающим фигурам немцев. Немцы были частью горы, ее воинами, они вырастали из ее невероятных корней и наступали, наступали, а пулеметная лента все не кончалась, и я кричал от страсти, от желания убивать, и косил их подобно нарисованной смерти из дешевого бульварного романа.

При этом гора каким-то образом одновременно была огромной и равной мне, то есть она воспринималась как нечто нависающее над войсками противника и в то же время как командир, прячущийся за спинами солдат. Потом мой пулемет заело, и я бросился вперед, на штурм, размахивая пистолетом. Но когда я стал нажимать на курок – раз за разом, – пистолет внезапно обратился в ледоруб, и я понял, что вишу над пропастью, держась за его шероховатую рукоять.

Потом я услышал голоса – они звали меня. Я с трудом обернулся и понял, что подо мной, на узкой кромке, под ледяным ветром стоят люди, которых я когда-то знал и любил. Марк Уилсон, мой отец, моя мать Сара, мои братья – они стояли, и каждый новый порыв ветра на сантиметр, на долю сантиметра приближал их к краю. Я должен был им помочь и не мог, потому что я сражался не за, а против, я умел убивать, а не спасать. Потом их стало больше: появилась моя первая жена Беатрис, которую я не видел уже много лет – мы развелись в 1926-м в Новой Зеландии, – а за ней в скалу вцепилась моя вторая жена, Руби, и ей я тоже никак не мог помочь, не отпустив ледоруб, который снова обрел пулеметное обличие, только ствол его был вморожен в лед.

Во мне боролись два Мориса Уилсона – один должен был жать на гашетку и продираться наверх, другой должен был сдаться, спуститься и помочь родным выбраться из ледяного ада. И я уже чувствовал, что сон вот-вот прервется, как это всегда бывает с сюжетными снами, и я никогда не узнаю, какой выбор был правильным. И он прервался, но в последний момент перед болезненным пробуждением я разжал пальцы, отпуская рукоять-гашетку, срываясь вниз – и когда посмотрел на тех, к кому стремился, увидел лишь раззявленные рты и вывернутые пулями челюсти убитых мной немецких солдат.

Около четырех часов утра я внезапно поймал себя на том, что никуда идти не хочу. Мне было хорошо. Тело перестало чувствовать усталость и холод. Я лежал в палатке, снаружи дул ветер, и его вой неожиданным образом умиротворял мой воспаленный ум. Перед моими глазами проносилась моя жизнь – учеба, война, полет. Сны постепенно переросли в реальность, слились с ней. Мне показалось, что я не на горе, а внизу, в собственной постели, и Руби со мной, хотя уже два года я жил один, и с Руби разошелся по собственной инициативе. Мне показалось, что все уже закончилось, что я спустился и нахожусь в безопасности, что гора приняла меня и отпустила живым. Подо мной была мягкая, слишком мягкая перина – я никогда не любил такие, потому что из-за них у меня начинала болеть спина. Только что-то немного мешало, что-то давило в бок, и мне казалось, что вот – убрать эту мелкую неприятность, и мир обретет целостность и совершенство.

Я протянул руку, приподнялся и нащупал мешающий предмет. Это было небольшое походное зеркальце, круглое, довольно легкое. Некоторое время я тупо смотрел на него, не понимая, для чего мне эта женская, казалось бы, штучка. А потом – вспомнил. Да, конечно. Я должен подняться наверх и оттуда, поймав солнечный луч, отправить пятно света вниз, в монастырь Ронгбук, в качестве доказательства того, что я достиг вершины. Конечно, у меня же не было фотоаппарата, я о нем не подумал. Решение с зеркалом стало спонтанным, пришедшим неожиданно, уже в монастыре. Будучи в лагере III, я аккуратно извлек зеркало из металлической рамки, чтобы облегчить поклажу. Рамку я выбросил там же, а хрупкий кружок взял с собой – чудо, что он не раскололся под моей тяжестью.

И теперь, лежа в палатке на высоте 8500 метров, я понимал, что рано расслабляться. Что зеркало еще не сослужило свою службу. Что нужно собрать все силы в один узел и сделать последний рывок.

Я понимал, что вершина близко, и не собирался брать с собой ничего, кроме, собственно, зеркала и ледоруба. Внизу, на земле, такое расстояние можно пройти за десять минут. Но когда я выбрался из палатки, то понял, что не могу встать. Меня просто не держали ноги. Несколько раз я попытался принять вертикальное положение, но голова кружилась, колени подгибались, и я падал. Разойдется, разработается, подумал я – и пополз. А что оставалось делать?

Конечно, я полагал остаться в живых. Знал ли я, что к этому моменту мои негодяи-шерпы уже спустились из третьего лагеря и отдыхали в монастыре? Знал ли я, что не найду внизу ничего, кроме снега? Не знал – но я и не думал об этом. Само собой разумелось, что я спущусь, и мне помогут добраться до Ронгбука.

Я полз в течение примерно часа. Механические движения – ничего сознательного. Я намеренно отключил разум. Иногда я поднимал голову, чтобы не сбиться с пути. Снег тут был глубоким, но слежавшимся, порой он даже не проваливался подо мной, и удавалось проползти какое-то расстояние по ровному насту. Потом я нашел в себе силы встать – снова вскипела кровь, заиграл адреналин, если вообще можно так сказать о моем холодном и медленном существовании. Я не знал, сколько оставалось до вершины.

Из вещей со мной были лишь ледоруб, зеркало и дневник, более ничего. Я и сам не знаю, зачем взял дневник с собой. Я давно сделал в нем последнюю запись и не думал, что воспользуюсь им еще раз – в этом просто не было смысла. Где-то в глубине души я уже радовался тому, что дошел – хотя и преждевременно.

На пути мне встретились несколько сложных участков. Будь я сильнее, я бы преодолел их быстрее, но в моем состоянии каждый занял не меньше полутора часов. Значительно позже я понял, что это были Ступени – и, если честно, я и сейчас не понимаю, как у меня получилось через них пройти. Я просто не помню.

До исполнения моей мечты оставалось совсем чуть-чуть, и сдаваться теперь было просто нельзя. Это было невозможно физически. Организм вырывал из себя последние силы, держался на жалких остатках энергии – и когда я перебрался через очередной снежный занос, я понял, что дальше идти некуда – я был на вершине. Моя мечта претворилась в реальность. Я добрался. Я – одиночка, безумец – стал первым человеком на горе, первым, достигшим вершины мира без кислорода, без армии носильщиков, без напарника. Я, Морис Уилсон.

Я сел на снег, потому что стоять больше не мог. Зрелище было нечеловечески прекрасным – такого я не видел никогда в жизни. Я с трудом, негнущимися пальцами извлек из кармана зеркальце – и понял, что не представляю, где находится монастырь Ронгбук. Более того, я не понял, что подавать сигнал нужно в течение определенного времени, чтобы его точно заметили, и все это время желательно посылать луч более или менее в одну точку. В какую, я даже представить себе не мог. За время подъема я столько раз поворачивал, терял ориентацию, возвращался и шел назад, что не мог понять, откуда начался мой путь. Я щурился, пытаясь разглядеть хоть какие-нибудь ориентиры, но вокруг были лишь горы, горы и горы, и ничего такого, что подсказало бы мне, куда светить. Лишенная снега долина на западе более всего напоминала знакомые места, и я направил луч туда, не будучи уверенным, что его вообще можно заметить с такого расстояния.

Меня начало страшно клонить ко сну. Миссия завершилась, и организм сдался. Мне было тяжело держать даже зеркало, и я решил закопать его в снег в знак того, что Морис Уилсон был здесь и видел всю эту необъятную красоту. Я осмотрелся в поисках более удобного места – и вдруг увидел странной формы темный камень, торчащий из-под снега. Длинный, узкий, он больше напоминал творение человеческих рук, чем природное образование.

Я подполз к нему и расчистил снег. Это была верхняя кромка металлической фоторамки в обрамлении истлевшей обертки, от которой сохранились бечевки, а там, под стеклом, выцветшая и поблекшая, но вполне различимая фотография незнакомой женщины. Но я догадался, кто это. В многочисленных статьях, вышедших в середине двадцатых годов по итогам Третьей британской экспедиции, не раз упоминалось, что пропавший без вести Джордж Мэллори обещал оставить на вершине фотографию своей жены. Моя находка означала, что я не первый, что Мэллори все-таки достиг своей цели и погиб на спуске.

Я попытался выдернуть рамку изо льда – но у меня не вышло. Я был слишком слаб. Но зато оказалось, что фотография крепится на опоре с помощью обыкновенной резьбы. Поднатужившись, я сумел сорвать ржавчину и свернуть ее. В моих руках было доказательство первенства Мэллори. Я держал снимок и смотрел в глаза Рут Тернер – она и в самом деле была необыкновенно красива. Мое зеркальце лежало рядом – жалкая вещица по сравнению с портретом прекрасной женщины.

Но я не сомневался. Я знал, как поступлю, и совесть нисколько меня не мучила. Я аккуратно положил зеркальце в образовавшуюся выемку, вдавил его поглубже и аккуратно закопал, притрамбовав сверху. Сохранится оно или нет – на все воля горы. Держа в руках фотографию, я подполз к краю. Вниз уходил бесконечный снежный покров. Я размахнулся, насколько хватило сил, и выбросил фотографию. Сперва я видел, как она летит, вращаясь, и сверкает на солнце, потом она ударилась о склон, закувыркалась и пропала. Возможно, она просто легла под таким углом, что лучи не отражались от нее в мою сторону. А может, провалилась в какую-нибудь скальную щель.

С огромным трудом я поднялся на ноги. Я вдохнул ледяной, разреженный воздух. Я закрыл глаза. Меня зовут Морис Уилсон, и я – первый человек, которому поддалась величайшая в мире вершина.

Путь вниз оказался значительно тяжелее, чем я полагал. Это была не легкая прогулка, а чудовищное испытание. Часть пути я сумел пройти, часть – полз. Впрочем, своего последнего лагеря я достиг достаточно быстро. Крошечные проблески разума, еще теплившиеся во мне, подсказали: нужно взять спальник. Но другая половина меня уже не могла воспринимать рациональное мышление как указание к действию. Я протащился мимо лагеря вниз – вся надежда теперь была только на шерпов, ожидавших в лагере III.

Но лагерь был пуст. Шерпы ушли. Возможно, если бы меня подхватили, донесли, согрели, я бы выжил. Но я – обмороженный, измученный, не способный уже подняться на ноги – пополз дальше и сумел спуститься еще на несколько десятков метров.

Я лежал на спине и смотрел в небо. Кажется, я пытался позвать кого-нибудь на помощь и даже прохрипел что-то подобное. Но, конечно, никого не было в радиусе нескольких километров. И на меня снизошло окончательное спокойствие, уже не требующее рывков, напряжения силы воли, борьбы с самим собой. Я просто стал частью горы. Это было лучшее ощущение из испытанных мной за целую жизнь. Даже лучшее, чем взгляд с вершины мира.