Евгений Матвеев

В город завезли партию складных ножей — по два рубля пятьдесят копеек с двумя лезвиями и по рубль пятьдесят с одним. Женька купил, что было по карману. Он пробовал затыкать его в раскрытом состоянии за пояс, как делали герои фильмов об индейцах, но лезвие все время норовило перерезать пояс брюк или ремень. А в сложенном состоянии он открывался так туго, что Женька начал закладывать под лезвие кусок бельевой веревки, чтобы в любой момент можно было рывком привести его в боевое состояние.

Вечером компанией они пошли в кино. И уже в сквере у Дворца культуры бумажников Федька Дружинин сцепился с парнем из «красной» школы, названной так в честь кирпича, из которого она была сложена. Фамилия у парня была Антипин, а звали его все Стропилиной, за длинный рост.

Женька не выдержал, подскочил и один раз пнул Стропилину под зад. Это он зря сделал. Стропилина про Федьку забыл, а вот про Женьку запомнил.

Через неделю они снова пошли в кино. Но у «красной» школы, у бокового входа в сквер дворца, их уже поджидала серьезная компания: братья Бычины, братья Гурины, другие приблатненные пацаны. Было предложено драться один на один. Всей гурьбой свалили за дворец, за тир, к берегу реки.

На Вишере царил ледоход. Льдины плотно шли по реке, шурша и наползая на пологий берег. От реки веяло холодом уходящей зимы.

Женька и Стропилина встали друг против друга, окруженные кольцом друзей и врагов. Сначала они осторожно пытались нанести удары, но никому это не удавалось. Женька был ненамного меньше ростом, а смелостью вообще превосходил противника, все время наступая и не давая ему остановиться. Во время очередной попытки сбить врага с ног Женька почувствовал, что с пояса у него соскользнул кожаный солдатский ремень. Он увидел его уже на земле, а в следующее мгновение Стропилина наклонился, схватил ремень, выпрямился и одним захлестывающим движением намотал его свободный конец на правую руку.

Имея такое оружие, можно идти в атаку. И уже второй мах тяжелой медной пряжкой с пятиконечной звездой достиг цели: удар пришелся чуть ниже переносицы. Боль, кровь и ненависть хлынули из Женьки, застя взор и последний разум. Он с ревом, переходящим на визг, бросился на врага, схватил его за воротник куртки и рванул на себя. Они упали на землю — пацаны расступились. Сорвались с обрыва и покатились вниз, наматывая на себя мокрую, вязкую глину крутого берега. Потом Женька понял, что сидит на враге и наносит ему удары кулаками. Нет! Не бить! Не бить! Его надо убить! Убить суку-у-у!.. Он выхватил из кармана нож, но не нашел бельевой веревочки — забыл заложить ее под лезвие! Он попытался открыть нож, но пальцы, скользкие от глины, срывались с узкой полоски металла.

— У-у-у! — взвыл Женька, вскочил и бросился вверх. — Откройте! Откройте мне нож! — кричал он пацанам.

Кровь бежала по его лицу. Весь в глине, от резиновых сапог до воротника фуфайки, он протягивал пацанам нож, кричал, но они почему-то отступали от него, отходили все дальше и дальше, со страхом глядя на своего товарища.

Женька остановился, потоптался на месте, поняв, что нож никто открывать ему не будет, развернулся и пошел вниз, размазывая по лицу кровь и глину. Поверженный враг пытался подняться, но это ему не удавалось. Он лежал на спине, страшный, как утопленник. Женька миновал его и направился к реке, начал умываться ледяной водой. Он поднял лицо и увидел на той стороне реки Полюд, в легкой весенней дымке, с остатками снега у самой вершины. Он не оглядывался ни на врага, ни на зрителей. Он ощутил, что злость прошла, но пришло какое-то смутное чувство, будто мир вокруг стал иным…

Через час в травмопункте районной больницы ему зашили перебитый нос, на котором на всю жизнь остался шрам наискосок, как молния, вспышкой выхватившая кусок бездны. Когда Женька вспоминал об этом, он с ужасом понимал, что точно убил бы парня, если бы нож открылся. И может быть, как и другие вишерские пацаны, пошел бы по лагерям, сидел бы сейчас на нарах, а не в кресле самолета, летящего в столицу братской Украины.

Уберег его Бог для чего-то…

Сверхзвуковой разлет черных клешей, темно-малиновый пиджак, розовый отложной воротничок рубашки и прямые темные волосы ниже плеч. И вот он пошел, пошел, привычно раздвигая узковатыми плечами праздничную толпу. С ходу прыгнул на эстраду и с коротким жестом бросил несколько слов музыкантам.

— «Мисс Вандербильд»!

Открытая, ярко освещенная танцевальная площадка, гудящая под кронами высоких вишерских сосен, опрокинулась на спину в суровом и варварском шейке.

Один друг сделал для него перевод этой песни, но Женя, сжимая микрофон, как молодой Адамо, исполнял ее на английском. Не поверить гармонию алгеброй, не расчленить музыку и звукопись языка.

«Шагаю к другу своему, чтоб рассказать, как я сгораю, как будто я в родном дому чужую музыку играю», — пел, помню, он, когда я пришел из армии в университет, где Женя уже учился на историческом факультете. О себе пел…

Он пел, по-азиатски скрестив ноги на кровати в студенческом общежитии, по пояс голый, с темным птичьим профилем арабского кочевника; пел с телевизионного экрана — скромный такой юноша в белой рубашечке с закатанными по локоть рукавами; пел, расставив длинные ноги на асфальтовой дорожке вишерского парка: «Я подковой вмерз в санный след…» — а напротив стоял старый, маленький, пьяненький зэк, освободившийся из лагеря, и плакал…

Он пел с большого винилового диска жестокие слова Николая Домовитова: «Дорогая, стоят эшелоны, скоро, скоро простимся с тобой. Пулеметы поднял на вагоны вологодский свирепый конвой…» Тогда один хороший человек признался мне, что прослушал эту песню двадцать раз подряд. Кто слышал, тот уже никогда не забудет, как после третьего куплета нарастающий рев сибирского паровоза передается морозным, сдирающим кожу звуком американского аккордеона.

Многие годы барды и другие причастные к делу лица уходили, уезжали из городов, скрывались, как сектанты. Они проводили свои сборища в лесу, но особенно любили берега рек. Это было бардовское братство, не признанное властью, но контролируемое спецслужбой.

И вот 1989 год — жара, самый разгар сухого закона. Но на дворе стояла осень, когда из далекого города Киева пришло официальное приглашение на Третий Всесоюзный фестиваль авторской песни.

Женя предупредил жену Галину и остальных — Николая Каменева, Андрея Куляпина: «Репетировать будем каждый день!»

Первым учителем Жени Матвеева был Валерий Чезаре, итальянец, руководивший вокально-инструментальным ансамблем вишерского Дома культуры. Однажды Женя, игравший на бас-гитаре, заметил, как Чезаре потянулся за шоколадкой, упавшей на пол. Когда он оглянулся вторично, любитель сладкой жизни исчез под «ионикой» полностью и только одна правая рука продолжала гулять по клавишам. И люди танцевали, и музыка играла… Может быть, в тот самый момент он засек, что мастерство должно иметь изящный и легкий почерк, а песня должна быть вкусной и горькой, как шоколад, как вишерская вода…

Это о Матвееве один чилийский поэт написал стихотворение: «Хоть богом не был я отродясь, я не работал по воскресеньям, от понедельника до субботы — тоже, потому что от веку ленив…» Этот поэт, кстати, за свою жизнь написал пятьдесят тысяч произведений — конечно, вы знаете, о ком тут идет речь. Человеку, который дышит песней, а передвигается в ее ритме, трудно представить, что такое трудолюбие. Когда смотришь на некоторых музыкантов, кажется, что они стоят у токарного станка. Матвеев предпочитает стоять у микрофона.

До начала фестиваля оставался месяц.

Человек, который не любит работать, не давал своим музыкантам ни дня покоя, точнее, ни вечера. Они репетировали во Дворце культуры КБМаша. Про это предприятие, так называемое Конструкторское бюро машиностроения, в то время ходил такой анекдот. Будто бы в закрытый город Пермь был заброшен американский шпион с особым заданием — узнать, что производится на предприятии с таким безобидным названием. А наводку дали ему только одну: секретный объект находится рядом с общественной баней номер восемь. Ну, высадился шпион из электрички и спрашивает, как пройти к бане. «А милок, — ответила ему бабка, — пойдешь по этой улице вверх. Через три квартала упрешься в военный завод, где ракеты делают, а справа, через дорогу, будет твоя баня!»

Директор Дворца культуры КБМаша имел высшее авиационное образование. Правда, он честно признавался, что до сих пор не может понять, как эта железная махина взлетает, ведь она тяжелее воздуха. А Женька, музыкант с гуманитарным образованием, работал во Дворце главным инженером — значит, был главным по водопроводу, теплоснабжению, канализации и прочей матчасти.

До Киева через Москву добрались самолетом, хотя он и тяжелее воздуха. Гостиница была набита бардами со всего Советского Союза, который организаторы фестиваля поделили, будто на военные округа — Дальневосточный, Среднеазиатский, Уральский и так далее, — на десять регионов.

Гостей и участников фестиваля приветствовал главный продюсер фестиваля Борис Гройсман. А за ним всех отправляли к столам регистрации. Доброжелательная красавица, похожая на нераскаявшуюся Магдалину, заполнила бланк на каждого музыканта ансамбля.

— Регистрация стоит десять рублей! — она подняла свои прелестные черные глаза.

— С чего это? — удивился Матвеев.

— Это взнос в фонд фестиваля! — еще радостнее добавила она.

Матвеев молча смотрел на нее, одновременно прикидывая, сколько осталось денег на обратную дорогу.

— Вы киевлянка? — спросил он.

— Нет, москвичка, половина фестивального штаба из Киева, половина — из Москвы.

— Понятно, — кивнул головой Матвеев, — дайте нам квитанции о том, что вы получили деньги.

Магдалина улыбаться перестала.

— У нас нет квитанций.

— Найдите! — потребовал музыкант.

Магдалина исчезла — в сторону Гройсмана. Стала скапливаться очередь. Послышались недовольные голоса. Наконец Магдалина принесла бланки, похожие на квитанции, приняла деньги, отметила суммы, выдала каждому члену ансамбля по расписке.

Матвеев решил выступать в номинации «Автор музыки».

На следующий день начался первый тур фестиваля — прослушивание. Жюри возглавлял известный композитор и певец Сергей Никитин. Ансамбль Матвеева исполнил три песни — на стихи Николая Рубцова, Олега Чухонцева и Анатолия Жигулина. Жюри, понятно, приходилось нелегко: претендентов на победу было более трех десятков.

— А вы хоть знаете, что у Никитина тоже есть песня на эти стихи Чухонцева? — подлетела к ним после выступления дама — по всей видимости, из бардовских оргов.

— Знаю, — ответил Матвеев, — но моя музыка нравится мне больше!

Странная это вещь — бардовское жюри, если не ино-странная. На Грушинском фестивале, на берегу Волги, Матвеев слушал, как обсуждалось выступление ансамбля с песней «Мальчики» на стихи Юнны Мориц.

— Аккордеон звучит тихо! — выкрикнул Борис Гройсман, бывший тогда рядовым членом жюри.

— С микрофоном все будет нормально, — спокойно ответил Николай Каменев, работавший в Перми звукорежиссером телевидения.

Гройсман огляделся вокруг: тихо… Как будто не песню прослушали, а шум хвойных верхушек.

— А вы что молчите?! — набросился он на председателя жюри.

— Эту песню я давно знаю и люблю, — ответил Виктор Берковский.

«Поешь-поешь, а они — молчат ино-странно… Асланьян сказал: они, Женька, тебе завидуют, поэтому хвалить не получается, а хулить еще стыдно».

Первый тур они прошли. И Матвеев думал недолго — уже через час направился в зал, где проходило прослушивание в номинации «Бардовский ансамбль». Виктор Берковский, возглавлявший жюри, записал Матвеева без единого вопроса. В тот же день они прошли во второй тур и этого конкурса.

На следующий день выступили в двух концертах — и победили в обеих номинациях. А на третий день состоялся гала-концерт, перед началом которого слово предоставили Виктору Берковскому, который был словоохотлив и доброжелателен.

— Самым интересным мне показалось выступление ансамбля Евгения Матвеева из Перми, который стал победителем в двух номинациях из четырех. Хочется отметить слаженность коллектива, мастерство и, конечно, музыку самого Евгения, деликатную, благородную, выразительную, скупую аранжировку, в которой нет ничего лишнего, которая точно соответствует стихам… Я думаю, что сегодняшние победы Евгения Матвеева — самые заслуженные.

— С Берковским все понятно, — раздался сзади громкий шепот, — это он решил, кто будет победителем!

Говорящий рассчитывал, что произносит достаточно громко, чтобы сидевший впереди Матвеев его услышал. Но Женя не шелохнулся, только большие пальцы постукивали по красному дереву гитарной обечайки. Он благодарил Бога, что жюри оказалось независимым от продюсеров фестиваля.

И вот Матвеев вышел на сцену — высокий, мощный, с короткой стрижкой и большим великолепным лбом.

Они пели с Галиной — красавицей с огромными глазами и слегка вздернутым носиком. Она, бедная, раздвигала большой американский аккордеон, будто душу разворачивала. Ей было нелегко. Николай Каменев менял инструменты, как иллюзионист: мандолина, банджо, гитара… Андрей Куляпин тихо работал с перкуссией.

Сам Матвеев играл на семиструнной гитаре и пел стихи Олега Чухонцева: «Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина, ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом. Кажется, всё, что улеглось, талой водой взбаламучено, всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом».

Это только кажется, будто Матвеев — монумент себе. Однажды, собираясь предстать перед стотысячной аудиторией Грушинского фестиваля, он глотал транквилизаторы стаканами. А в другой раз, после неудачного выступления, схватил гитару за гриф и разбил ее о землю.

В то памятное лето Матвеев был на Вишере, писал эту музыку — на стихи Олега Чухонцева: «Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами? Что ворожит над головой неугомонный галдеж? Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями? За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?»

Если музыка Никитина передавала ритм поезда, проходящего мимо лирического героя, то музыка Матвеева воплощала печаль и скорбь на фоне проходящего состава: «Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую, за неуспех и за пример зла не держать за душой. Поезд ли жду или гляжу с насыпи — я уже думаю, что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой».

— Будем рады видеть вас на следующем Всесоюзном фестивале авторской песни, — блеснул ино-странным взглядом Борис Гройсман, провожая ансамбль после банкета. Продюсер любил широкие жесты, если они ему ничего не стоили.

На фестивале было еще две номинации — «Полный автор» и «Исполнитель». Конечно, Женя мог бы попытаться выступить и в последней, но решил, что не стоит: три из четырех — это многовато. Да и двух было много. Да чего двух, когда вышла магнитофонная кассета с фестивальными записями, на ней не оказалось ни одной песни Матвеева, занявшего два первых места из четырех! А в часовом репортаже Центрального телевидения с места события победителя вообще не показали. И ни слова не сказали о нем, будто такого музыканта и не было вовсе.

Борис Гройсман, продуманный человек, не простил ему ни высокого роста, ни квитанций, ни успеха.

После этого ансамбль побеждал на всех фестивалях и конкурсах авторской песни, проводившихся в Советском Союзе, а позднее в России. Но только однажды я смотрел по телеканалу фильм, в котором Евгений Матвеев исполнял песню на стихи поэта Ивана Елагина: «Ждем еще, но всё нервнее курим, реже спим и радуемся злей. Это город тополей и тюрем, это город слёз и тополей…» Жесткий видеоряд пермской фактуры — тюрьмы, вокзала, тротуарной нищеты — шел на фоне матвеевского шедевра. Странно, но стихи написаны не о Перми. Они о Берлине сорок пятого года, где оказался бывший военнопленный Иван Елагин. Там, за границей, поэт и остался… Стихи написаны не о Перми, а как похоже!

На моей полке стоят лазерные диски Евгения Матвеева с песнями на произведения Николая Рубцова и Анатолия Жигулина, Николая Гумилёва и Владимира Маяковского, Алексея Решетова и Редьярда Киплинга. Да, в одной программке советского периода, помню, было написано: автор слов — Р. Киплинг (Великобритания), автор музыки — Е. Матвеев (СССР).

Конечно, Женя пишет не только с удовольствием, но и со вкусом. Со вкусом ягод рябины — поздних ягод. Да, он всегда делает то, что ему хочется. И платит за это неуспехом, который дорого стоит. Но знает, что творчество — это освобождение…

Вот они — большая виниловая пластинка фирмы «Мелодия» и три лазерных диска. Помню, как слушал одну из передач столичного радио, где исполнялась его песня. «Евгений Матвеев! Запомните это имя!» — закончила программу ведущая. Это она правильно сказала! Да, Женя, потом она, вся эта чума и холера, будет гордиться тобой.

А пока ты с Галиной и со своей семиструнной гитарой сидишь под открытым вишерским небом на берегу реки и поешь-упеваешься рубцовской тоской: «Не грусти на холодном причале, теплохода весною не жди. Лучше выпьем давай на прощанье за недолгую нежность в груди…» А я пишу тебе по ночам письма, которые не доходят до адресата.

С той сухой, с той песчаной земли поднимаются в небо теперь вертолеты… Все, что сделать хотели мы, но не смогли, с пылью смешивают молодые пилоты. Это небо достойно свирепых машин, эта бездна не тянет меня за предел, за руины тех гиперборейских вершин, за которые я отомстить не посмел. И высокая тяга прозрачных винтов распускается рябью по синей воде с ароматом бензиновой розы ветров, как букет озаренья на Страшном суде. Опускается в бездну поселок лесной, и вращаются лопасти — будто часы. Я бегу с пацанами песчаной косой на другом берегу безымянной слезы…

Сеанс этой последней радиосвязи должен был быть в шестнадцать часов, а в шестнадцать пятнадцать. Василий узнал, что у начальства с собой резиновая лодка. Точнее, лодка ждала путников в тайнике. Об этом ему сообщил контральтовый голос милой девушки Алёны Стрельчонок.

После радиосвязи, по выражению самого Зеленина, у него произошло «замыкание в мозгах». Появилась мысль об убийстве. Или мысль о том, что пришел наконец хороший момент для реализации задуманного? Почему именно тогда возникла мысль? Может, потому, что в этот момент на кордоне никого не было: Светлана ушла на обход, и не с кем-нибудь, а с бывшей женой Идрисова — Викторией.

Василий надел брезентовый плащ с капюшоном и засунул в карман пять патронов двенадцатого калибра со свинцовыми пулями. Через километр миновал по бревнышкам ручей и попал в русскую народную сказку: дорогу пересекали белки — сотни, может быть, тысячи белок. Зверьки перебегали тропинку, сверкали в воздухе пушистые хвосты, уши с кисточками. Взлетали и спускались по стволам, легонько посвистывая. Бросались в мойвинскую воду. Он понял, что нарвался на массовый переход белок — еще вчера тут было пусто. Они не пугались, увидев человека с ружьем, доверчиво замирали в каком-нибудь метре от него, смотрели с любопытством. Казалось, можно протянуть руку и погладить пушистого озорника. Шишка тем летом налилась хорошая, вот они и вернулись на Вишеру.

Никак не мог он забыть тот санитарный борт в мае 1997 года, когда на кордоне впервые появилась Алёна Стрельчонок.

Последний год они поддерживали связь с центром — городской конторой заповедника — через эту вишерскую радистку. Каждый день мойвинских инспекторов приветствовал искренний девичий голос: «Доброе утро! Как там у вас дела?» А с вертолетных бортов снимались заказанные грузы, аккуратно упакованные Алёной, с короткими записками, сделанными ее рукой.

Зеленин и Гаевская познакомились с Алёной в эфире, пролетая над тайгой и отрогами Каменного Пояса. Почему-то решили, что радистка похожа на Дюймовочку с белокурыми волосами. А как еще может выглядеть девушка, которую зовут Алёна Стрельчонок? Она появилась на кордоне в мае 1997 года и оказалась большеглазой брюнеткой с богатым телом, говорливой украинкой. Она увезла с собой больного Никифорова и Гаевскую. Потом Светлана два месяца посылала мужу приветы из разных точек своего круиза по родственникам. Алёна бережно передавала краткие тексты на таежный кордон, назначала дополнительную связь, если была плохая слышимость. Как будто за двести пятьдесят километров чувствовала, как тяжело Василию там, на острове одиночества, со смертоносным вопросом, который оставил ему Никифоров, вопросом, на который, возможно, уже готов страшный ответ. Чекисты определили: Вишерский край относится к Соловецким островам, заброшенным бурей в самый центр континента.

Что поделаешь, если директор Идрисов оставил инспекторам только один способ общения с миром — эту самую рацию. Пятнадцать минут Василий упрямо ждал, когда в эфире появится контральтовый голос Алёны, — и дождался: узнал, что Идрисов движется по реке в сторону кордона. Как будто кто-то гонит человека по узкому коридору…

Гостей Василий встретил, не доходя устья Малой Мойвы. Они шли слишком близко друг к другу. «Наверно, директор командует Агафонову не отставать, — подумал Зеленин, — что-то предчувствует, сука…» Он был уверен, что не промахнется, и все-таки… Все-таки он, всю жизнь проведший в лесу, в первый раз шел на человека. Он вел их не менее километра.

Может быть, в лунных лучах августовской ночи увидел Идрисов тот свет. На этом он оставил стальной нож, лежащий в прохладной мойвинской траве, мерцающий космическим светом.

Идрисов скинул рюкзак, достал нож и повернулся лицом к прохладной реке, холодному свету вечности. Шкурой зверя, безошибочным чутьем тюркского охотника он ощутил смертельную опасность. И достал нож, и посмотрел в небо, и мысленно произнес молитву о благословении. Но было поздно — безвозвратно, неумолимо. Враг, ненависть которого он вскормил сам, уже не сомневался в том, что делает: он бил и добивал оккупанта.

Нет, в засаде Зеленин не сидел — в показаниях было написано: «Я прошел от кордона километров семь-восемь, увидел, что по тропе, метрах в двадцати, мелькает Идрисов…» В своих показаниях Василий не расписывал, что вел гостей более километра.

Зеленин шел и завидовал Алексею Бахтиярову, который видел даже в темноте, как зверь. Однажды на Ольховочном появились два северных оленя, которых Алексей разглядел с Ишерима. А стоявший рядом Василий так и не смог увидеть их в восьмикратный бинокль. Конечно, дикая жизнь формирует физически другого человека: Алексей, выросший в берестовом чуме, с детства вообще не болел, не знал, что такое насморк, и жил как первобытный охотник.

Интересное слово — «мелькает». Я вспомнил, как увидел сквозь полиэтиленовую пленку окна на кордоне Ольховка фигуру человека — она то появлялась, то исчезала. Как оказалось, к домику шел Алексей Бахтияров, по горбатой тропе, которая напоминала караван верблюдов. Может быть, Идрисову, казаху, она напоминала караван? Никогда не забуду, как в армии, на первом месяце службы, я стоял с метлой на краю плаца, а напротив меня — маленький человечек, казах, заместитель командира взвода с тремя сержантскими лычками на погонах. Казах что-то выговаривал мне и тихонечко пинал носком сапога в голени моих ног — аккуратно и точно в косточку. Очень больно, между прочим. Трактористом работал на гражданке. Как-то вспомнилось, что известный чеченский палач имел кличку по своей мирной профессии — Тракторист. И не говорите мне, что клички бывают только у собак, а у людей — прозвища. Чеченцы и казахи нагло брали в рабство русских людей, а между делом рассуждали о правах человека в Европейском парламенте. «Вот идет караван по сыпучим пескам — сам Ходжа Насреддин план везет в Пакистан…»

В ту ночь Василий Зеленин двигался по густой, по синей, по холодной траве — туда, где начиналась узкая тропа, уводившая путника в лесные заросли по буреломному берегу Мойвы. Они достали его!

В каком-то научно-популярном журнале он прочитал, что по фотографиям из космоса ученые пришли в выводу: на планете Земля существует два самых не освоенных человеком места — это Северный Урал и Гималаи. Василий выбрал Урал. Но они достали его!

Как говорят на географическом факультете, они достали его до самой Марианской впадины. И эту лаву уже никто не сможет остановить: багровая пелена застила сознание Зеленина.

Они достали его: предатели, бизнесмены, для которых родина — разновидность минерального сырья, импотенты, неспособные возродить великую державу, утверждающие, что любовь — это статья Уголовного кодекса, продажные чиновники — мерзостная короста на теле страны.

Они достали его — до ядра, до самой цитоплазмы. Он уходил, улетал на край земли, где северные олени и рыси, где останцы, гольцы и водопады Ишерима, пенящиеся в желтой и красной листве, в первом сентябрьском снеге. Где брусничные россыпи на моховых коврах гранитных плит. Он нашел это место — рай за розовым Тулымским хребтом, розовым, если смотреть утром с востока, с кордона Лыпья. Но они достали его! Поднялись за ним вверх по течению на моторках, приземлились на вертолетах, примчались на снегоходах.

Инспектор Югринов пошел встречать Идрисова через Ишерим и верховья Молебной, поскольку это был самый короткий путь с Цитринов на кордон Мойва. Инспектор попался на собственной логике таежного человека, точнее — инспектора заповедника «Вишерский».

Тут Якова мало кто обойдет. Три года назад он делал большие километры по весеннему снегу, по тому, по правому берегу Вишеры, и вышел на шкуры трех освежеванных лосей, части туш и кровавую требуху. Не смогли все унести. Югринов преследовал браконьеров по лыжному следу пять непрерывных часов, пока не настиг в одной из таежных избушек, с оружием и мясом. Составил протокол, насмешливо отвечая на вооруженные ненавистью взгляды вайских охотников. Тайга, кругом одна тайга… Впрочем, чего стрелять — и так все обойдется: штраф, который он тогда выписал мужикам, не выплачен, скорее всего, до сих пор — откуда у безработных деньги? Бедные бедными, а лесные правила нарушать нельзя: бери столько, сколько унесешь. Жадность не только фраера губит. Животных жалко. Следующей весной нашел сохатого в полынье с разодранными сухожилиями задних ног. Наверное, серое зверье выгнало лося на лед, где он и провалился. Эти волки вообще штраф не платят и охотятся без лицензии, как менты. Да что волки. Тут одна норка обнаглела: стоило Якову отойти, как она по одной выбросила всю рыбу из ведра, которое стояло в лодке. Утащить не успела. Во борьба идет кровавая!

В 1996 году Инспектор уже жил в Березниках — большом городе южнее Красновишерска на сто пятьдесят километров. Два года, слава аллаху, не видел Идрисова. Но однажды в однокомнатную квартиру, которую он снимал, ввалились местные менты и забрали у него легальное ружье. А самого отправили в Пермь на психиатрическую экспертизу, которая признала его нормальным. Оказалось, что этот козел, Идрисов, накатал донос в милицию — через два года после прощания со слезами на глазах! Дескать, работая в заповеднике, Югринов гонял сотрудников с ружьем и неоднократно грозился убить кого-нибудь. Потом полгода Яков выцарапывал ствол из ментовки.

Работал на частной турбазе, построенной богатым хитником севернее заповедника, в той самой Республике Коми, где когда-то пахал шофером. Хитник купил себе сто километров дикой и богатой речки, куда доставлял вертолетом богатых — порыбачить, поохотиться, камешки пособирать. Неожиданно Якову сообщили, что на базу его более не берут и в вертолет, чтобы забрать свои вещи, тоже. Борт улетел на север. Югринов сел на мотоцикл и за один день преодолел триста километров, добравшись до 71-го квартала. Спрятал технику, вброд перешел Вишеру и утром следующего дня был на кордоне Мойва. Отдохнул, снарядился у Василия и ушел в верховья реки и далее, через горный перевал, на северо-запад — до турбазы, километров сто пятьдесят в одну сторону. Добрался до места, зашел в балок для рабочих, смотрит — его дорогого охотничьего снаряжения нет. Понятно: хозяин поделил с работниками. Югринов вышел подышать воздухом.

И тут он увидел: по зеленой полянке в его сторону бежит бригадир Зыков, двухметровый «бугор» по прозвищу Миша-машина. С топором в руке, которая сама напоминала оглоблю.

Бригадир, плотник по зоновской профессии, имел странности свободного человека: зарубит кого-нибудь в гневе, построит в лагере церковь собственными руками, помолится за упокой души несчастного, получит условно-досрочное освобождение и снова становится свободным человеком со странностями. На этот раз, похоже, «несчастным» должен был стать Югринов.

Миша-машина весело осклабился и на ходу вогнал плотницкий инструмент в мягкий дерн. «Рукой убивать будешь, — вздохнул Яков, — а ты такой большой — не достану я…» Он сделал короткий шаг влево, чтобы правое плечо нападавшего было напротив собственного правого. Замер. Миша — машина стандартная: прямой правой пошел в голову Якова, тот ушел маятником влево, одновременно «отдал честь» правой, обкатывая удар. И в тот момент, когда рука «бугра» проскочила мимо, правой ногой нанес скручивающий удар под правое подставившееся колено Машины. Ребром правой ладони двинул в голову противника, создал пару сил, захватив левой поясницу и отправив Зыкова в полет — броском по спиральной траектории влево. Бригадир молча ушел головой в бревенчатую стену стоявшего рядом сарая. И сполз по ней, размазав на черном дереве кровь.

— Что значит плохо знать коллектив, — покачал головой Инспектор. — Надо знать интересы и возможности подчиненных. Работодателя это, кажется, тоже касается.

Яков зашел в сарай и вынес оттуда канистру с бензином, щедро плеснул на угол гостевого дома, стилизованного под древнерусский терем. Когда бригада во главе с главным хитником сбежалась, он достал зажигалку, чиркнул, помаячил огоньком, кивнул належавшего у стены Зыкова, приветливо улыбнулся.

— Все сожгу, если краденое не вернете!

Хозяин кивнул головой — и вся команда свалила в сторону склада, стоявшего за балком. «Ага, припрятали, суки, догадывались, что я могу появиться — как снег в июне. Воруют, но боятся». Вернули — принесли и аккуратно сложили на траву перед Яковом.

— Идрисов мне все про тебя рассказал, — заявил бригадир на прощание. — Он узнавал, сколько стоит отстрелять такого, как ты. Оказалось, дешевле, чем он думал.

Югринов медленно пошел к перевалу и далее — в сторону речки Молебной. Василий говорил, что через два дня директор прилетит на Цитрины, а потом двинется к Мойвинскому кордону. Надо перехватить ублюдка.

Когда Идрисов не появился в девять часов вечера, Яков понял, что его не будет и в двенадцать. Было такое ощущение, будто кто-то водил Югринова по тайге и топил печь перед его приходом. Казалось, кто-то все время находится рядом.

Обычно Инспектор засыпал, втыкая над головой длинный офицерский кортик в сосновый сруб. Он владел холодным оружием — мастер спорта по фехтованию саблей. А по тайге ходил с ракетницей, в которую вставлял патрон двенадцатого калибра. Это так Идрисов вооружал свою охрану — боялся казахский хан русских романтиков: перекрестятся, сморкнутся в руку, вытрут сопли о штаны, а потом пристрелят как суку.

Яков Югринов по прозвищу Инспектор стремился к буржуазной педантичности — пунктуальнее человека, чем он, на Северном Урале не было, не существовало точнее часов, а слова — обязательней. Если он сказал, что убьет, то уже не стоит бегать по блатным корешам, лазить по загашникам и расчехлять незарегистрированные стволы, надо варить рис с изюмом и писать прощальные письма, а не заявления в милицию. Потому что все твои жизненные заботы уже позади. Да нет, он никого никогда не убивал, просто слово свое держал.

А ружей, припрятанных где надо, у него хватало. Ракетницу носил для понта.

Он шел в длинной накидке из полиэтиленовой пленки, светился от огонька сигареты, будто призрак, и посматривал на песочные часы Ишерима — камни, покрытые замшей времени, напоминали песок, сбежавший в нижнюю колбу из верхней, невидимой. Интересно, сколько камней в этих часах? Рубиновых камушков. Надо было торопиться, святое дело — раздать старые долги. Конечно, могут взять в оборот Василия Зеленина, а если он — все на себя? Этот придурок способен на многое. На миг Инспектору показалось, что сигарета слабая — да, не достает до дна. И он только головой повел, будто бык.

Валаам — остров на Ладоге. Какой-то уникальный микроклимат, древний православный центр. Гаевская приехала туда в восемьдесят пятом, Зеленин — годом позже. «Все в том острове богаты, изоб нет — одни палаты…» Жили в монастырском корпусе. Всего человек четыреста. «Светлану я, конечно, сразу заметил, — сказал Василий, — она меня, конечно, нет…»

До ближайшего берега пятьдесят километров. Летом добирались на кораблях, зимой — на вертолетах. Когда подсчитали, прослезились: Ми-8 в тот день ожидали четырнадцать человек, а борт брал только двенадцать. У трапа началась борьба за первые двенадцать мест, остальные места не были вторыми, даже третьими не были. Потому что двое должны остаться за бортом — как лишние люди из учебника русской литературы XIX века.

И тут небесная арифметика отличилась невероятной, божественной точностью: именно два человека отказались работать локтями. Они стояли и смотрели на захлопнувшиеся изнутри двери. Поскольку винты борт не глушил, ничего не было слышно. Василий увидел, как командир экипажа выглянул в открытое окно и показал ему большой палец — дескать, молодец парень! А потом ткнул указательным в землю — жди меня здесь!

Эти двое, что остались на земле, друг друга знали только в лицо. Женщина сразу же спросила:

— Почему не стал давиться за место на небесах?

— Наверное, им это место нужнее, чем мне, — ответил он.

— А мне сегодня надо было быть там, на материке.

Они стояли рядом с разбитой аэродромной будкой. Потом начали прогуливаться, не замечая, как летит время. Еще как летит… Летит! Это возвращался на остров вертолет. Вот это да. Погнал небесный архангел вверенный ему борт в заведомо убыточный рейс. За двумя пассажирами погнал, которых он заочно обвенчал — при нулевой слышимости, на языке морского сигнальщика. Они запрыгнули в пустой и просторный салон, сели к иллюминатору. А пилот — он не спешит, пилот — он понимает… Низко-низко идет он над Ладогой. На льдинах тюлени загорают, улыбаются, задрав морды к борту. Март 1989 года. Возможно, сплошного ледостава в ту зиму на озере не случилось из-за того самого парникового эффекта-дефекта.

Женщина оказалась родом с хутора Латгалии, куда они и отправились жить — как оказалось, на два следующих года. Ездили по ее родным местам. Потом жили у бабушки Василия.

Мистика. «Не называйте детей именами тех предков, которые плохо кончили» — так написал мне Василий с чусовской зоны. Прадеда Зеленина по отцу звали Василий Алексеевич — полное совпадение. На фотопортрете, сделанном до 1915 года, запечатлен офицер царской армии, служивший в Варшаве. Его сын, Василий Васильевич, дед Зеленина, родился в Риге. (Кстати, Светлана Гаевская имеет латышско-польское происхождение.) В тридцатых годах Василий Алексеевич был репрессирован и умер в лагере. Плохо кончили…

Время перестройки осталось в памяти как бардачный угар алкаша — что-то ирреальное, вонючее и липкое. «Эстетика помойки — не моя эстетика».

На бабушкином хуторе, в девяноста километрах от Питера, стояло зимнее безмолвие. Василий вслух читал Светлане книгу Саши Соколова «Между собакой и волком» и радовался, чувствуя, что ей тоже нравится. Окружающий мир был пиром безобидных алкашей, местных артистов жизни. Василий знал это измерение: он в него рано вошел и быстро вышел. Заблеванные столики — не его эстетика. «Вообще, — возразил мне Василий, — я не бежал от жизни на край света, не бежал, а просто возвращался в то время, когда мне еще не исполнилось семь лет. И там был не край света, а Светлана, ясный зимний свет…» И это ощущение давали ему заповедные места с недоугробленной природой: «А Светоньке моей всегда хотелось филармонии — в уральской тайге и теплохода с рестораном — в каких-нибудь чучмекских горах. И наоборот… Это от жизнелюбия. Она вообще запредельная оптимистка, а я — клинический пессимист».

Я дочитал очередное его письмо и, уже лежа в постели, открыл сборник стихов одной красавицы, живущей в столице, поэтессы по имени Анна Бердичевская, которая родилась за колючей проволокой — в Соликамском лагере, в ста километрах от вишерского Лагеря, где родился я. И вот, вообразите, читаю в книге такое стихотворение: «На Вишере в поселке Вая уже никто не жег огня, и лайки местные, не лая, смотрели строго на меня. Они лежали в теплой пыли вдоль холодеющей тайги, их уши острые ловили скрип елей и мои шаги. В тот час привычное доверье к собакам дрогнуло мое. Для них домов закрыты двери, они — таежное зверье! Чьи зубы там блестят во мраке? Чьи там глаза горят из тьмы?.. Но знали лайки: „Мы — собаки!“ И волки знали: „Волки мы!“».

Меня удивило название стихотворения — «Час между волком и собакой». Я сразу вспомнил повесть Саши Соколова, так любимую Василием Зелениным. Какой-то код прочитывался во всех текстах, разговорах, воспоминаниях…

В Мойвинской геолого-съемочной партии царил культ личности Игоря Борисовича Попова. Например, имел место такой случай вандализма. Известно, что в Перми жил и работал изобретатель радио, однофамильцем которого был начальник партии. Преданные начальнику люди сорвали с одного из домов на улице имени изобретателя указатель с фамилией ученого, привезли в тайгу и прибили к дереву у палатки. Так на берегах Мойвы появилась улица имени Попова. Кстати, одна американская миллионерша целую минуту ржала — не могла остановиться, когда Игорь Борисович на пальцах объяснил ей разницу между Поповым и Поповым.

Геологи — не экологи. Более того, экологи для геологов — инородное тело. Это Попов открыл месторождение цитрина. Рабочему, копавшему тот шурф на берегу Ольховки, Игорь Борисович пообещал: «С меня стакан „Агдама“». Да что там кристаллы хрусталя в фундаменте паженого дома! И все эти речки Золотанки с руслами, усыпанными сухими, как яйцо, камнями! Возможно, есть третья речка Золотанка, которую все ищут. А на самом деле золота здесь немного, Сибирёвский прииск стоит чуть-чуть южнее, на реке Велс, той самой, по которой шел первый путь из Руси в Сибирь. Веревки привязывались к стволам деревьев, стоявших на берегу, и суда подтягивались вверх физической силой ушкуйников, казаков и неугомонных негоциантов. Они шли в Азию, а за бортом лежала шкатулка, имевшая форму «вогульского треугольника», вершинами которого являются Полюд, Помянённый и Саклаимсори-Чахль, и наполненная золотом, алмазами, хрусталем, железом и медью, вольфрамом и нефтью. Но зачем вольным новгородцам минеральное сырье?

В 1955 году, в том году, когда я появился на свет, в Молотовском издательстве вышла книга Николая Асанова «Волшебный камень». (Молотов — так с 1940-го по 1957 год назывался областной центр в честь живого министра иностранных дел.) Я прочитал в книге, что на золото-платиновом прииске у села Крестовоздвиженское Пермского уезда четырнадцатилетний мальчик Павел Попов, рабочий вашгерда — станка для добычи золота, снял с промывочной машины первый кристалл алмаза, который он принял за топаз — «тяжеловес», как его называли на Урале. Было это в 1829 году. Удивительно, но цитрины открыл тоже Попов, правда Игорь Борисович. «Кристаллы отличались от африканских и индийских камней своей необыкновенной прозрачностью, так называемой водой». Интересно, что уже тогда здесь вовсю промышляли хитники — втайне от казны. Хитники — это кто, хищники? А мастера «при помощи простого болотного хвоща полировали гранит и мрамор неделями».

В пространстве и времени по каким-то неведомым мне формулам были разбросаны, будто драгоценные камни, совпадения, которые мне никак не удавалось идентифицировать…

Там же, помнится, прочитал: у скал Камня Писаного все дно было забито останками судов, бревнами-топляками, чугунными чушками, а может быть, и слитками золота. Около деревянных богов, обращенных на восток, лежали каменные плиты с углублениями посередине, куда стекала когда-то жертвенная кровь людей и животных. Кровь жертвы стекала…

Из показаний Юрия Агафонова, начальника охраны: «От поселка Вая до 71-го квартала мы поднимались на моторной лодке. К Чувалу шли по старой французской дороге. На кордоне Ольховка, где никто не живет, спрятали радиостанцию, шахтерский фонарь, резиновую лодку, весла и направились к Цитринам. Когда вернулись, вышли на связь. Собрали вещи и упаковали в непромокаемые мешки. Директор начал сплавляться, а я пошел по правому берегу Большой Мойвы. Друг от друга находились в поле видимости. Остановку запланировали около скалы Печка. Ели рис, зеленый лук, хлеб, пили травяной чай. Там он вытащил на берег и отдал мне рюкзак — сказал, что лодка переполнена. И быстро скрылся из виду…»

Разве Василий Зеленин знал, что Рафаэль Идрисов остановится? Что он остановится за пять-семь секунд до встречи со своим врагом, на открытом месте, освещенном потусторонним светом? Скинет рюкзак и отвернется к реке?

Я подумал, что Зеленин увидел Идрисова издалека — когда тот еще «мелькал». Тогда, читая дело, я не знал, что Василий вел Идрисова более километра в ожидании подходящего момента. Но почему нож Идрисова оказался на земле? А потому что они здесь остановились. Идрисов сменил обувь — сапоги на ботинки. При этом ножом что-то перерезал.

Я долго рассматривал фототаблицу уголовного дела: в высокой траве лежал человек — лицом вниз, в брюках защитного цвета с широким кожаным офицерским ремнем, в куртке-штормовке, немного задранной. Спина в крови. Справа виднелся комель старого березового ствола, обломленного, наверное, ураганным ветром. Почему-то вспомнились слова маленькой девочки, подслушанные мной в троллейбусе: «Тама ничего не было, мама, тама одна трава, зеленая…»

Жалко тебе эту жертву, кровь которой стекала в Мойву по каменному желобу? Мне — может быть. Или нет? Я понимал, что этот человек был сыном матери и отцом маленьких детей. Странно, я смотрел на убитого, но не испытывал обыкновенной жалости — приличного чувства, необходимого для участия в черном ритуале. Только и заметил, что холодным речным ветерком прошло что-то по груди — может быть, сожаление? Печаль о несостоявшейся жизни? В стране диктовала свои примитивные правила гражданская война, вторично развязанная большевиками, поэтому я привык к виду бесчисленных трупов на телевизионных экранах — людей, расстрелянных в подъездах и автомашинах, на окраинах чеченских сел. Василию жалко не было, и я, кажется, его понимал…

Светлана Гаевская передала мне с оказией диктофон с пленками. Я пришел с работы домой — сын вылетел навстречу: «Папа, нам сегодня сказали на уроке, что Пушкина убил Дантес! Ты знаешь, все готовы были разорвать его на кусочки. Вот бы построить машину времени!»

Прежде всего меня интересовала фигура начальника охраны Димы Холерченко, главного телохранителя бизнесмена — Владимира Петровича Кузнецова. Это все еще был мой шкурный интерес, но уже, конечно, не тот. Гаевская рассказала в письме: всегда вежлив, дружелюбен; когда стреляли из пистолетов, несмотря на спитость, в нем проявился офицер — в классической стойке при стрельбе. Больше и добавить нечего.

Стрелять умеет. Но меня стрельба уже не пугала. Кажется, не пугала. «Добавить нечего» — это что, характеристика чекиста, развитое чувство мимикрии?

Убийцы свидетелей не оставляли, а заказчики — убийц. Если все изложено верно, получается, Зеленин знал о том, что будет свидетель, которого он не убьет. Или не успел он убить? А может быть, растерялся?

Если человек получает пятерки, первый разряд по боксу или большую зарплату, бывает, у него создается иллюзия, будто он лучше других — умнее, сильнее, поэтому достойней самого большого куска. Но это иллюзия, золотой песок и голубой океан, в котором утонули миллионы млекопитающих. Скажи человеку о мираже, он все равно не поверит — и полезет своими босыми ногами проверять глубину Марианской впадины. Почти все жившие на Земле, миллионы и миллиарды людей, ставшие потом ее почвой, плодородным слоем, прошли печальный путь эмбриона до конца. Каждый близнец пытался сожрать своего брата еще в утробе матери. Почти все жившие, почти все, но все-таки не все. Одиночки. И на них вся надежда.

Я продолжал читать показания начальника охраны Агафонова: «К 23 часам мы вышли к устью Мойвы. Направились в сторону кордона. Двигались с дистанцией метров двадцать, иногда переговаривались…

Зеленин выстрелил и стал поворачиваться в мою сторону — он практически посмотрел мне в глаза… И я побежал прочь, с одной только мыслью: чем дальше убегу, тем лучше. Раздался второй выстрел… Я сбросил рюкзак, сорвался в воду, начал вброд переходить речку. На другом берегу свернул в тайгу, спрятался в какой-то яме и просидел там до двух часов ночи… Боялся… Но Зеленин за мной не пошел. Я решил согреться и разжег костер. Для себя я решил, что моя жизнь практически закончена. Меня колотило…»

Очень странный начальник охраны — обыкновенного убийства испугался. Как же он собирался охранять эту землю? По правилам каспаровских шахмат или кремлевского тенниса? Молодой. Потому Идрисов и взял его, что тот ничего не смог бы защитить. А ты — ты сам разве не испугался? Ну, немного.

Тут другая жизнь — денег за выстрел не платят и стреляют метко. С двухсот метров в рябчика попадают. С берегов Вишеры белое мясо поставляли к царскому двору, а потом вывезли этот двор на Урал — и перестреляли в упор, кого в пермском логу, кого в подвале Ипатьевского дома. Куда колокол везти — неизвестно. Такой стала месть за безумные преступления царской династии.

В уголовном деле упоминалось, что оружие убийцы имело техническую неисправность, — деталь, которая кое о чем говорила. Человек, живущий в тайге круглый год, пользуется неисправным ружьем? Или пользуется им редко? На охоту ходит с неохотой? Не хищник по натуре? Действовал в состоянии аффекта? Кстати, надо уточнить значение этого слова — аффект. Вдруг я не так понимаю слово. Утверждает, что нашел ружье, — врет, наверное, разве можно найти ствол в такой тайге, как вишерская? Попов, конечно, знает, что говорит: «Если это не так, то с меня стакан „Агдама“». Но мне кажется, не стал бы Зеленин присваивать конфискованное ружье — только в случае длительной подготовки к убийству, а такой, похоже, не было. У меня отец, опытный охотник, потерял ружье в тайге. Один раз в жизни такое случилось. Приставил его к дереву, отошел — и всё, не смог вернуться обратно. Будто кто-то увел его в сторону. И еще: если Василий действительно нашел ствол, может быть, по высшему закону убийца попадает под амнистию — значит, Бог послал этот ствол Зеленину, чтоб он нарушил заповедь. Благословил, одним словом — или двумя.

«Пыжи, изъятые с места происшествия, имеют общую родовую принадлежность и, как было установлено, сделаны из обреза валенка, изъятого из дома подозреваемого… Принимая во внимание… Принимая во внимание свойства входных ран и наличие войлочных пыжей, следствие пришло к выводу, что повреждения причинены из гладкоствольного оружия». Замечательно сказано: «повреждения». А какая стилистика: «наличие войлочных пыжей». Кстати, где они взяли эти пыжи? И что это за неисправность в ружье? Я вернулся к уже просмотренным страницам.

Всё, включая баллистическую экспертизу, указывало на охотничье ружье УТ-2176 модели ТОЗ-34Р, калибра 28, которое технически оказалось неисправным, но для стрельбы пригодным. Указывало… Прежде всего указывал сам обвиняемый. Интересно, был адвокату Агафонова? Кто дал право столько времени держать его в ментовской камере?

С пыжами в материалах следствия не сходилось. Василий объяснил мне эту нестыковку. Пять пулевых патронов были заряжены далеко от Мойвы. И войлок от тех же валенок никак не мог оказаться в доме на кордоне. «Но мне, честно говоря, эти ментовские навороты были без разницы, — закончил он свое сообщение. — Вообще, все основывалось на показаниях Агафонова и моем признании».

Вот оно что. Происхождение пыжей — это навороты, предназначенные для того, чтобы придать следствию более убедительный характер. Дешевые пинкертоны, браконьеры вишерские — ничего сделать не могут, импотенты…

Если Зеленин заранее планировал убийство, то почему не исправил ружье или не подготовил другое? Наверное, все происходило в состоянии аффекта — психического взрыва, извержения вулкана… Да, можно было и пораньше сообразить. Значит, что-то произошло — конкретное и очень опасное. Человек вернулся из отпуска, а там…

Тут я что-то почувствовал. Действительно, в цепочке не хватало одного звена. Стоп — вот оно! Причина расстрела очевидна, но где повод? Не провокация, а повод! Неожиданный, эмоциональный, безудержный! Он должен быть! Василий по типу личности не является расчетливым убийцей, наемником или мстителем. С чего это вдруг — до отпуска не убил, а после, притом сразу, пристрелил, да еще двумя выстрелами. Второй вообще был похож на контрольный, только без паузы.

Угрозы в мой адрес вызывали подозрение, что дело нечисто. Это уголовное дело. В голову пришла мысль, требовавшая срочной проверки. Если еще есть возможность стать человеком, то не следует ею пренебрегать.

Короче, я решил съездить в поселок Велс. Чтобы, дескать, написать материал о реальной жизни России. Или сбежать от друга Раиса. Или найти в тайге какого-нибудь старика с речки Шудьи. А если еще точнее — попробовать заглянуть в собственную бездну.

Хотелось узнать, что думают по поводу убийства местные жители — с Велса, самого близкого к заповеднику поселка. Да и в конце концов, добыча кедра на заповедной территории или в охранной зоне — это чьи-то миллионные доходы. Часто случается, когда грабители делят добычу — начинают истерично стрелять. А бывает, все начинают стрелять друг в друга. Правда, для этого необходимы определенные условия — например, особая духовность нации, «тайна души» и, конечно, снежная высота помыслов.

Как раз с женой и детьми мы должны были встретить там трех моих друзей, переходивших Уральские горы с резиновой лодкой на плечах — из Азии в Европу. И все-таки мне хотелось найти человека — «приемного сына лесника, работавшего в тридцатых годах на Шудье». И отец попросил передать привет Виктору Краузе.

На том берегу реки, куда нас переправил в лодке десятилетний капитан, на крутом, на зеленом берегу стояли, как старинные каменные башни, две скалы. На первой застыл маленький кедр — с человеческий рост, крепкий, неподвижный, блестящий, как игрушечка.

Романтичное место выбрал для себя управляющий заводом — перед этими береговыми камнями, сложенными из известняков и доломитов силура, покрытыми мхом и лишайниками. Около скал сохранились остатки фундамента того здания, которое до сих пор помнят здесь как «дом барона». Имелся в виду французский управляющий заводом, живший на берегу в начале XX века.

Левее, вверх по течению Вишеры, тянулись сплошные прибрежные скалы, серо-белые, с какими-то красноватыми, охровыми разводами над зеленой водой, напоминавшей полнокровный березовый лист.

Правее начинался Велс — самый северо-восточный населенный пункт Пермской области. Деревянный поселок, среди срубов которого стояло много свежих, разящих запахом дикой таежной жизни. В течение последних ста лет это, считай, третье поколение домов на острове.

Вот именно — на острове… Соловецкие острова, остров Возрождения, Новая Земля, Валаам.

На берегу мы обнаружили ручейковый поток голубоватых, зеленоватых камешков, похожих на бирюзу, любимый минерал восточных самодержцев. Как раз тут проходил до XVI века тот самый путь из Европы в Азию — он поворачивал с Вишеры в русло Велса и шел на северо-восток. До тех пор пока не открыл дорогу от Соликамска Артемий Бабинов, которого называли вожем сибирской дороги.

А голубоватые камешки — сохранившийся шлак от горного завода, построенного в конце прошлого века французским акционерным обществом. Домна и кирпичный корпус находились на острове, но узкая протока между Велсом и Вишерой была засыпана отходами металлургического производства. В результате поселок очутился на стрелке рек.

Об этом рассказал мне Павел Терентьевич Горшков, живший с женой Надеждой Ивановной по соседству с большим пустующим домом, который нам предложили для временного проживания местные. Горшковы вырастили девятерых детей, из которых — «семь сынов», как с гордостью произнес отец. В семидесятых годах семья уехала жить на юг, на Кубань, где растет виноград, но уже через полгода дети сказали: «Папа, вернемся, а? Мы тебе сами хариуса ловить будем». Дрогнуло отцовское сердце — он смотрел, как поднимаются на Российский Север перелетные птицы, стягивая с неба зимний брезент.

Как подумаешь о первопроходцах — тянуло же рисковых людей в безумный путь. У «французского барона» склады находились в Велсинской пещере, длина которой составляет двести шесть метров. При сооружении складов там нашли кольчугу и шлем, оставшиеся, вероятно, со времен дороги в Сибирь.

В пещеру вели деревянные полозы — рельсы, по которым двигалась вагонетка. Вход закрывался воротами. Барон хранил там французское шампанское. А при советской власти, в тридцатых годах, были оборудованы ледник лесопункта и продовольственный склад.

Строился лесопункт — второе поколение домов (после «французских») — спецпереселенцами, раскулаченными со всего Советского Союза. По словам Варлама Шаламова, немного южнее Велса бывал сам Эдуард Берзин — надо думать, чекист добирался на своем гидроплане и сюда.

От дома Виктора Краузе, к которому я зашел передать привет от отца, хорошо просматривался просторный остров на речке Велс. Здесь и был в тридцатых годах аэродром, куда регулярно прилетал двухместный самолет. А телефонная связь существовала еще в конце XIX века!

Дома строились не очень большие, чтобы легче было обогревать. Виктор Краузе, однофамилец философа-идеалиста, сын феодосийского немца, высланного сюда во время войны, — мужчина в зрелом возрасте, крепкий, как сибирская сосна. Он работает в поселке электриком — свет с шести часов вечера до двенадцати, от дизельного генератора.

— В тридцатых по всему району света не было, а здесь — пожалуйста. Напротив того места, где мой дом, стояла небольшая гидростанция. Спецпереселенцы, спецы, построили плотину на Велсе, отводной канал и ворота, поднимавшиеся во время паводка вручную. Гидростанцию закрыли во время войны.

Новый сруб из бруса, три большие комнаты, кухня, веранда, автономное отопление, вода проведена в дом и в баню. Во дворе стоит ЗИЛ-157, собранный собственными руками из брошенных деталей и купленных запчастей. Перед окнами — сплошные цветы.

— Это моя немецкая кровь скрестилась с русской кулацкой — мать выслали сюда из Татарии.

Поселковая улица, где стоял дом Краузе, отличалась обоснованной претензией на долгое будущее. Слева — большой новый дом Александра Цахареаса, справа — такой же, со стилизованной саблей на трубе, Виктора Шевченко по прозвищу Тарас. Еще правее начинал строить дом Леонид Шиллер, глава местной администрации.

Шевченко, Краузе, Шиллер… «А Гёте у вас нет?» — спросил я одного местного. «Может, и был в сороковых», — ответил мужик серьезно, безо всякой улыбки.

Да, Велс родине нужен. Когда война идет, например. С Германией или Чечней.

Среди переселенцев был старик Затей Боровков, сын которого в тридцатых ушел в дальние бега и вернулся сюда только после войны, с фронта, без ноги. Забрал стариков и увез в родную Сибирь, которой до сих пор весь мир пугают. Откуда на Урал ссылали, однако. Представляю, что было в доме Боровкова, когда вернулся сын, с того света.

В поселке я познакомился с Василием Дроздовым, парнем в защитной армейской форме. За девять месяцев он отправил из Чечни три письма, но не получил ни одного. Родители писали ему, да, как оказалось, не туда, а родина не побеспокоилась сообщить верный адрес. Обещали выдать два с половиной миллиона за войну — не выдали. «Что делать будешь?» — спросил. «В Казахстан уеду», — ответил.

Наездами здесь появлялись сторонние работодатели, например господин Горобинский, которого вспоминали, не подбирая слов: «В случае чего так разденет, что не скоро оденешься». Я еще не знал тогда, что придется столкнуться с этим господином.

Молоко тут такое, что, пролившись на стол, отказывалось бежать. Это по склонам, между останцов, августовской земляникой и малиной, по зеленой травке, без пастухов, как божьи коровки, передвигались коровы местной, велсинской породы — коровы-скалолазы.

Хозяевами улиц стали свиньи, пугливые овцы тихо наглели. С наступающим безденежьем люди активно разводили домашний скот. Потому что быстро поняли, в каких случаях родина о них вспоминает. Картошка, лук, репка, черноплодная рябина. «Была бы мука да сахар, — сказал Александр Цахареас — и нету других забот».

Продавали хариуса. В день нашего приезда предлагали пятикилограммового тайменя. Иван Александрович Неклюдов, чердынский учитель математики, автор путеводителя по Вишере, написанного в 1935 году, приводит случай, когда местные поймали белугу весом в сорок пудов. Во время движения рыбы вверх по реке на перекатах у нее были видны плавники.

Люди жили рекой и лесом, как первобытные. Завалить медведя — обычное дело: если человек — пария, то к чему ему чужой закон? Только не забывай, что у медведей в августе гон и в это время с ними лучше не встречаться. А в сентябре — у лосей, могут растоптать. «Я еще ни одного охотника богатым не видел — только горбатым», — сказал мне Шиллер. Сам Леонид Андреевич пятнадцать лет проработал охотником-промысловиком госпромхоза «Денежкин Камень».

В шестидесятых годах по реке Велс был заказник баргузинского соболя, да недосмотрели, случилось, зимой — распустили. И до сих пор мелькает в тайге след — черный цвет меха.

Деморализация велсовских личностей была успешно подготовлена безудержным советским пьянством. Алкоголь настолько вошел в составные обмена веществ, что отдельные организмы пропивали даже «детские» деньги. Как говорил Шиллер, таким и продуктами выдавать помощь бессмысленно — они пропивали все, продавая соседям. Интересно, что соседи покупали. Конечно, в этой ситуации страдали самые маленькие, которые уже умели щелкать безымянным пальцем по горлу: кроха-сын к отцу пришел, и спросила кроха: «Папа, это хорошо?» — «Да, сынок, неплохо». Некоторые семьи голодали в буквальном смысле этого слова.

Между Тулымским и Березовским хребтами ветер гонял тяжелые тучи. Шел обложной дождь — который день, беспросветный.

Тут многие остались за бортом белого теплохода — в длинной, узкой и черной лодке, которую кто называет «вишеркой», кто «чалдонкой» (позднее появилось новое название — «бурмантовка» — с кедровым днищем, по имени чердынского мастера, соорудившего такую на заказ для одного известного путешественника). И оставшись в лодке, люди пристали к ближайшему берегу, достали свои ружья и обрезы. Но и в этой ситуации один убивал зверя, продавал мясо и покупал детям одежду, а другой — пропивал деньги. У каждого свой моральный кодекс строителя капитализма.

За черникой, голубикой и брусникой велсовские люди поднимались по воде до Чувала — утверждают, что там ягоды тетя Сима посадила, знаменитая Серафима Собянина — таежная охотница, которая прожила на Лыпье девяносто лет.

Шиллер и другие, с кем я беседовал, не смогли назвать мне «приемного сына лесника с Шудьи». И безо всякой надежды я спросил о нем у своего соседа Горшкова.

— Да это я, наверно, — ответил он. — Когда отец умер, меня взял на воспитание его брат, отчество которого я и ношу. Избушки у него по речке Шудье стояли.

Точно говорю вам: мы не ведаем, не знаем, где живем, кому служим и за сколько, что поем.

— Тут на острове пара лебедей поселилась два года назад. Смотрю как-то — один остался. А потом и он пропал. Два дня назад над Вишерой тоже один лебедь летал — и сразу мысль нехорошая появилась, что второго уже съели. И белую цаплю, случилось, не пощадили… Зона здесь была, с поселенцами. Я мастером у них работал. И однажды мужики говорят мне: иди, за штабелем гуси сели. Я туда, а там — одиннадцать лебедей, всех пересчитал, красота бесподобная. Поселенцы машут: стреляй! Я вернулся и говорю им: «Не такие голодные мы, чтобы лебедей жрать».

Много позднее Василий Зеленин расскажет мне один случай. Осенью 1994 года, их первой уральской осенью, в октябре, когда уже лежал снег, они со Светланой услышали крики с небес. Выскочили на крыльцо — была низкая облачность. И вдруг из этого молока выпало на кордон около двадцати лебедей. Возможно, птицы отбились от косяка и сбились с пути — кричали они тревожно, несколько раз пролетали над кордоном туда-обратно, будто прося о помощи, а потом пошли строго надо льдом Малой Мойвы — в сторону Большой.

— Как бы они не погибли, — сказал Василий, глядя вслед белым красавцам, летевшим над белым снегом и льдом осенней реки.

— Ничего, лебедь — самая холодостойкая птица, — ответил ему Никифоров, стоявший между ним и Светланой. — По Мойве они долетят до Вишеры, а по ней пойдут к югу. Там с каждым десятком километров будет теплее.

Потом была радиосвязь, и Василий узнал, что даже на Лыпье лед еще не установился, а по Вишере идет шуга, есть открытая вода.

— Не погибнут, — добавил тогда Никифоров, будто предчувствуя свой трагический исход с этих берегов.

Дом у Павла Терентьевича большой, с горницей, похожей на зал. А рядом другой — из свежего бруса, с деревянной резьбой, мезонином и балкончиком. Настоящий теремок. На стене — ковер, оленьи рожки, подзорная труба.

Историю про казака и его детей он, к сожалению, не помнил — много чего в жизни было.

Он показал мне в сторону Южной Юбрышки — горы, гольцы которой почти постоянно в это время года находятся в облаках. Там, говорит, осталась «французская» штольня, а рядом аккуратно сложены чушки неиспользованной руды.

Приехал как-то секретарь областного комитета партии на Шудью, машина забуксовала. Вылез он из нее и говорит: «Ну, где тут у вас голубой мрамор?» — «А вы буксуете в нем», — с усмешкой ответили рабочие. Монолитные залежи находятся на глубине девяти метров.

Очень похоже на российскую жизнь, по кардан засевшую в золотую грязь.

Ах этот затяжной велсовский дождь, эти бесконечные тучи, которые гоняются ветрами туда-сюда между Берёзовским и Тулымским хребтами. Мой друг Валера и его сын Антон, которые двигались в нашу сторону с той стороны хребта, появились только на пятый день, по причине непредвиденных обстоятельств: Большая Мойва, по которой они должны были плыть, оголила свои валуны — снежной воды не хватило. Поэтому пришлось продираться сквозь тайгу. Добрались до нас, до печки, до бани — и жизнь показалась сладкой, как малина на берегах Велса.

В последний день мы все спустились в пещеру, которая тоже сначала дырой показалась. А когда вернулись, вспомнили, откуда появились на свет. Вспомнили — и пошли на север.

Прошло тридцать лет с того времени, как Валера появился здесь первый раз, шестнадцатилетним школьником. Сейчас он стоял в зарослях высокой травы, пахучих, медовых, снежных метелок бражника, фиолетовой красоты ядовитого аконита, папоротника, похожего на зеленые скелеты каких-то морских обитателей пермского периода.

Прадед моего школьного друга Валеры жил в деревне Южаниново, что выше Красновишерска по реке на пятнадцать километров. Все его предки обитали там, и все были Южаниновы, и вели свой род от первых русских переселенцев, свободолюбивых первопроходцев, уходивших на восток от средневековой элиты — князей и других кровососов. Отчаянные это были люди, первопроходцы, создавшие самое большое в мире государство в погоне за личной свободой.

В сентябре, когда заканчивались сельхозработы, этот прадед, Семён Архипович, поднимался на шестах вверх по Вишере, на сто пятьдесят километров севернее, где на хуторе Лыпья у него стояло зимовье. Брал с собой двух взрослых односельчан и двух подростков. Шли на черных и узких лодках вдоль берега, где течение потише, отталкиваясь от галечного дна длинными шестами. Подростки отгоняли лодку обратно по еще не замерзшей реке с двумя бочками кедровых орехов по сто килограммов, которые успевали налущить за несколько дней.

Зимой они добывали в тайге пушнину — белку, соболя, куницу. Порох берегли, используя силки и капканы. Иногда заваливали одного-двух лосей. Это в двадцатых-тридцатых годах прошлого века, когда охота на сохатого уже была ограничена. С собой охотники брали соль, крупы, муку. Перед дорогой Семён Архипович покупал фунт сахара, половину оставлял дома, а когда возвращался, привозил с собой еще кусочек — для детей, которых было семеро.

Впроголодь жили на зимовье. Возвращались на плотах весной, после того как сходил лед на реке. Старались прибыть в село ночью, привязав подсоленное мясо к бревнам снизу, под водой, чтобы никто не увидел, перетаскивали домой тайно. Потому что соседи могли заложить властям. Надо думать, развал империи первопроходцев начался с распада общества. А вот в других деревнях — Говорливой, Горевой — не закладывали. И может быть, поэтому сама Россия еще стоит.

Валера Южанинов стоял на том самом месте, где когда-то было зимовье его прадеда, Семёна Архиповича, на хуторе Лыпья, где речка с одноименным названием впадает в Вишеру. Он — поджарый, спортивный, но уже седой, бородатый — стоял и смотрел на Тулымский хребет, из-за которого поднималось июльское солнце, на самую высокую точку Прикамья, вспоминал свой первый приезд сюда. Его широко расставленные зеленые глаза хранили всё.

Этот хребет невозможно заснять одним кадром, поэтому мой одноклассник Валера фотографировал его кусками, а потом склеивал черно-белые фотографии в панорамы. Отец Валеры, Пётр Максимович, внук Семёна Архиповича, инженер по профессии, умный, начитанный человек, продвинутый, как сказали бы сейчас, повез своего сына на север специально — по дороге предков-первопроходцев. Петр Максимович с братом и детьми поднимались на двух лодках, с моторами, удочками, коробкой румынского вина «Хемус» и шубным одеялом из овчины. Это было первое поколение интеллигентов в роду первопроходцев и охотников.

Валера окончил школу всего с двумя четверками и слыл среди ровесников примером сдержанности и целеустремленности. Был спортсменом, поклонником точных наук и победителем всевозможных олимпиад. Он написал мне на фронтисписе учебника химии стихотворение Генриха Гейне, по памяти — в оригинале, конечно, не в переводе, а однажды целую ночь, гуляя по белым, по летним улицам города, пересказывал мне новеллы французского летчика Антуана де Сент-Экзюпери, которого я тогда еще не читал. Помните «Маленького принца»? «„Куда вы посоветуете мне отправиться?“ — спросил он географа…» Химико-технологический факультет политехнического института, куда Валера отправился, он окончил с красным дипломом, без единой четверки за пять лет учебы. И в короткий срок сделал карьеру на производстве. Чтобы потом в одночасье бросить все и уйти работать капитаном яхты.

Мы наняли лодку и пошли вверх по реке на моторе — я, мой сын, жена, Валера Южанинов и Антон. Выше поселка Велс расстояние меряют не километрами, а поворотами, плесами и перекатами, на которых мы прыгали за борт и тащили лодку руками, шебурша деревянным днищем по цветному галечному дну реки. Сорвали пять шпонок. Мы поднимались по чистой воде — прозрачной дорогой предков — к таежному хутору Лыпья, где еще до недавнего времени жила с мужем Агафоном и отцом Пантелеем известная охотница баба Сима — Серафима Собянина, та самая, про которую говорили, что это она посадила чернику на Чувале. Выше Лыпьи лодочник подниматься вообще отказался — там камни в воду великаны набросали. На тропе, что вела туда, к тысячелетнему шуму вишерских порогов, то и дело попадались свежие медвежьи следы, взлетали рябчики и кедровки. Да, урожай шишек нынче хороший.

Кровь первопроходцев взяла верх: Валера начал гонять на горных лыжах и яхтах, подниматься в горы Кавказа, Камчатки, Урала.

Было дело, перегонял «однотонник» — яхту самого крупного речного класса в России — по Каме, Волге, Волго-Донскому каналу, Азовскому морю и Днепру до Киева. Экипаж, членом которого был тогда тринадцатилетний Антон, миновал двадцать три шлюза, прошел две тысячи пятьсот километров. Ночью на Куйбышевском водохранилище началась гроза, волны перекатывались по палубе, вокруг сплошная темень. Стало ясно: чтобы выжить, необходимо спрятаться в какую-нибудь бухту. В кратком свете молнии увидели: яхта двигается к берегу, который ощетинился железобетонными «ежами». И снова темень, впереди — крушение. Максимальная собранность, напряженность, ожидание — жизни или смерти… Опять вспышка молнии, резкая смена курса — и яхта прошла в бухту уже в полной темноте.

В тишине благодарил Валера Николая Угодника, покровителя путешественников.

Его предки по бабушке, отцовской матери, были из тех самых чердынских ямщиков, что гоняли зимние обозы до Печоры. Извоз держали. Особенно прославились и запомнились трое бабушкиных братьев-погодков, про которых в семье сохранились залихватские легенды. Будто ходили они покупать самогон — и разбивали трехлитровую бутыль о порог хозяина, если не горел, или выпивали «четверть» на троих, а потом отправлялись на гулянку. Дед рассказывал Валере, как пацаном ездил в санях до Печоры, куда они возили порох, соль и муку, а обратно доставляли пушнину и красную рыбу.

Когда не надо тащиться по перекату, можно лежать в лодке на спине, наблюдать за облаками, считать наклоненные над водой березы, ели, кедры — пару раз слышали ночью в палатке шум падения с подмытых берегов этих деревьев. Жалко их, да и печально, что древесина пропадает. Лучше слушать шум переката и треск догорающего костра.

Мы поднимались на север по территории заповедника «Вишерский». Два раза наше разрешение на посещение этой территории проверяли инспектора. Мы заходили на кордоны Анчуг и Круглая Ямка, по притоку вышли на дом старика, который живет здесь в таежном уединении. Хорошо оборудованный дом, баня, охотничьи лыжи под навесом, рыболовные снасти. Человек ушел в автономное плавание, как уходили на северо-восток первопроходцы. За личной свободой.

На Лыпье нас встретили три студентки-практикантки биофака, охотившиеся на лютики и другую красоту и гордо называвшие себя «ботанами». Девушки рассказали, что неделю провели на кордоне за Тулымским хребтом, куда прошли без тропы, по болотам и буреломам, по компасу! О, отчаянные «ботаны»…

Ничего не сохранилось от хутора бабы Симы. Валера нашел полянку, поросшую иван-чаем, где стояло зимовье Семёна Архиповича. Тридцать лет не был он тут, с того первого раза, и вот вернулся. Объездил весь Советский Союз, чтобы подняться в верховья, назад, к зимовью своего прадеда.

Вспомнил: с прадедом бывал тут один мужик. Однажды зимой он ушел проверять капканы, увлекся — опомнился, когда уже обтемнялось. И выяснил, что забыл спички. Если идти в темноте, можно на скале голову себе свернуть или заблудиться в лесу. А если остаться на месте, ничего не стоит заснуть и замерзнуть. Мужик достал из-за пояса топор, свалил ель и в течение нескольких часов разрубал ее в щепу. Потом свалил вторую ель — и тоже в щепу. Всю ночь работал. Поэтому и не замерз, вернулся утром на зимовье. Да, человек должен быть сильным.

В домике под шифером, в стекле небольшого окна, золотилась от заходящего солнца, слепила вода Вишеры. В августе здесь уже бывает снег, какой застал Валеру тридцать лет назад. Он смотрел с берега и думал.

Наша жизнь не должна быть такой, чтобы к весне оставался только кусочек сахара. В поселке Мутиха имелась машина «скорой помощи» — забрали в город. Поэтому недавно умер старик, которого не смогли вовремя доставить в больницу. Телефонной связи нет! А была здесь сто лет назад, при французах. Пилораму недавно увезли. «Досок не смогли найти, чтобы гроб сделать», — говорили в лесном поселке.

Валера Южанинов стоял на высоком берегу реки, на поясе висел охотничий нож, подаренный ему отцом тридцать лет назад, сделанный из стали, с рукояткой из лосиного рога. Он смотрел на Тулымский хребет, за которым два дня назад исчезли ребята из чердынской станции юных туристов, разглядывал небольшой снежник на склоне. Он завидовал им, ушедшим в тайгу на двадцать пять дней, имея в рюкзаках немного крупы, муки и сахара. Они пройдут Муравьиный хребет, речку Ниолс и поднимутся к самым верховьям Вишеры, туда, где граница Европы и Азии, где на Саклаимсори-Чахль находится водораздел трех великих российских рек — Волги, Печоры и Оби. Его сын Антон, эти «ботаны» и эти чердынские пацаны — другие люди: они не будут закладывать соседей, грабить соплеменников, обманывать свой народ. Валера Южанинов всегда верил французскому летчику Антуану де Сент-Экзюпери: «Посети планету Земля, — отвечал географ. — У нее неплохая репутация…» Эти пацаны — первопроходцы времени: они поднимутся вверх, к истокам реки, будто по ленте Мёбиуса, туда, где прошлое неизбежно становится будущим неистовой «Планеты людей».

Виктор Краузе, второй раз провожая нас на берегу — теперь вниз по течению, заметил, что есть только один реальный путь добычи кедра в охранной зоне — со стороны Свердловской области. Граница не контролируется, а там есть дорога, единственная лесовозная дорога, ведущая к заповедной территории. Валера Южанинов, пришедший с той стороны гор, подтвердил, что встретил там три груженых лесовоза, двигавшиеся им навстречу.

Правильно, волшебный камень, зеленый гранит, малахит, притягивающий богатство, добывается, и всегда добывался, на том склоне Уральских гор, становясь украшением петербургских дворцов. С чего это мы будем богатыми? С оленьих шкур, что ли? Или с алмазов? Слава богу, удалось остаться белым пятном российской земли, идущим от варниц Соли Камской, от скважины с обсадной деревянной трубой, давшей горькую соль с красноватым оттенком, от железной и золотой лихорадки до Чусовского озера с абсолютно секретным ядерным взрывом, от которого содрогнулась планета. Но все равно я счастлив, что у меня есть город, в котором хорошо проводить детство.

«Что с вершины Полюда виднеется? Что скрывает каленый гранит? На изгибе реки полумесяцем тихий город лежит и молчит. Оглянулся вокруг — вижу: Ирод обживает мой пермский период. Но возносит гольцы голубые Пермь Великая в центре России… Схоронился в юдоли земной, проседая палеными бревнами, мой любимый, родимый, родной, мой оболганный и обворованный. Все что хочешь, чего только нету — рыщут птицы по белому свету. Но мерцают гольцы соляные в самом центре проклятой России».

Когда мы на катамаране плыли вниз, сделали остановку на высоком и ровном берегу с аккуратно скошенной травой и стогом, поставили палатку, разожгли костер и приготовили ужин. Все легли спать, солнце зашло за камни противоположного, правого берега, а мы с женой сидели у затухающего пламени. Кругом сильно стемнело, и только пространство реки продолжало сохранять высокий свет уходящего дня. И вдруг над водой раздался какой-то звук, скоро определившийся как работа лодочного мотора, за которой проявился человеческий голос, громко певший какую-то незнакомую мне песню. Лодка шла вверх — она появилась из-за скального поворота и двинулась прямо на наш огонек. «Я родился на Язьве, в семье рыбака, от семьи той немного осталось… Хоть и мать беспредельно любила меня, но судьба мне ни к черту досталась», — еще громче зазвучал одинокий и наглый голос.

Движок заглох, днище прошебуршало по дресве. Мужик поднялся к нам — невысокого роста, самоуверенный, видно, что поддатый.

— Угостите чаем? — спросил он.

Тут я неожиданно разозлился — сказалась, наверно, усталость и некоторая развязность незваного гостя.

— Костер уже потух, — ответил я, — нам пора спать.

— Ничего, я сейчас подкину дров и заварю, — сказала Лиза и встала.

Я тоже встал и пошел в палатку, досадуя на норовистый характер жены. Полежал рядом с детьми и друзьями, но заснуть, конечно, не смог и решил вернуться обратно — кто знает, что на уме у этого веселого придурка? От жениного чая я отказался. Сидел разглядывал лицо аборигена: широкие, но не толстые губы, нос немного вздернутый, без резких и выразительных линий — ну совсем как у меня…

— Как тебя звать? — поинтересовался я, не очень старательно изображая минимальную вежливость.

— Паша, — ответил он между двумя короткими глотками.

— А фамилия? — продолжал изображать я веротерпимость и библейское всепрощение.

— Кичигин, — ответил он.

Жена подняла голову, посмотрела на меня. Да я сам впервые слышал такое — я сидел и подавленно молчал, продолжая рассматривать незнакомца. Я впервые в жизни встретил человека, которого звали Паша Кичигин. Даже моя мать не помнила его, потому что Павла Кичигина, моего деда, по приказу латыша Эдуарда Берзина расстреляли в 1932 году за конбазой четвертого отделения Соловецких лагерей особого назначения, неподалеку от берега Вижаихи, речки моего детства… Маме было три годика. И вот из тьмы вишерской ночи выплывает узкая лодка с человеком, который так просто представился: «Паша Кичигин».

— Откуда ты родом? — спросил я.

— Из деревни Кичигино — была такая, — оголил Паша крупные зубы. — Не слышали? Стояла на Язьве, на берегу, на высокой скале.

Ага, встретились недобитые родственнички…

К утру Паша уже вернулся, как раз к чаю.

— Иди сюда! — махнул он рукой.

Я спустился к воде. Он сдернул брезент, укрывавший носовую часть лодки. Там лежала кровавая лосиная холка. Паша задернул мясо брезентом, расстегнул куртку, достал из-за пояса обрез.

— На, — улыбнулся он с вызовом, — постреляй.

Я взвел курок и поднял ствол. Раздался грохот, появился легкий дымок и знакомый с детства, уже подзабытый запах сгоревшего пороха. Давно я не был в Кичигино — деревне язьвинцев, моих угорских предков. Помню, мы приехали туда с мамой — мама была в приталенном платье и газовом шарфике. Показывала мне и сестренке кедр над скалой, с которого сорвался ее братишка Егор, сын Павла. Сорвался, но крепко схватился за ветвь дерева, повис над водой и потихоньку выкарабкался.

Когда стремительная вода становится похожей на расплавленное олово, а холодный туман скрывает от взгляда хвойные берега, тогда выходит на дорожку голая луна, освещая путь черной и узкой лодке, уходящей вверх по течению реки, по багровому плесу Вселенной, на космический свет нарастающей Селены. Когда я вспоминаю прошлое, я не нуждаюсь даже в настольной лампе. Я закрываю глаза — и мне хватает энергии тайных слез, ярких, как источники вдохновения, как вода, воздух и звезды города, в котором хорошо проводить детство. Как будто наступает то самое время, когда все есть и ничего уже не надо другого, чтобы быть счастливым человеком, поскольку вокруг шумит, гудит, трубит подземными реками территория твоего Бога.

Эту землю еще никто не покорил. На этой территории живут одни одиночки. Да-да, я вспомнил, что вертолет, выполнявший тот санитарный рейс, разбился возле пермского городка Очёр, откуда родом могучие лиственницы, на которых, по легенде, уже века стоит знаменитая Венеция. И я подумал, что одиночки — это те самые сваи, острова, что держат в черной воде прошлого наше единственное мироздание. И я увидел алмазы чистой вишерской воды, пристальные взгляды молчаливых одиночек, бредущих в туманах Кисловских болот в поисках клюквы: неизвестных поэтов пермского периода, наглых и стильных северных музыкантов, художников, прошедших детские лагеря смерти, охотников-промысловиков и грубых лесорубов с философскими фамилиями, беглых зэков и мансийских шаманов, которые навсегда растворились в запахе багульника, офицеров, державших палец на кнопке пуска стратегических ракет с ядерными боеголовками, и милиционеров, переквалифицировавшихся в археологов, бичей с высшим лингвистическим образованием, подаривших собственную жизнь четвертому энергоблоку, и вертолетчиков, разбившихся возле Очёра во время санитарного рейса, путешественников — неутомимых инспекторов территории, и золотодобытчиков с речки Велс, до сих пор похожей на живую дорогу из Европы в Азию, благородных авантюристов и народных артистов, крымских партизан, награжденных Полярной звездою, и суровых дипломатов, умиравших от разрыва сердца в столицах капиталистических государств, экстремальных парашютистов и гениальных провинциальных педагогов — я увидел нательные кресты и параллельные прямые, уходящие в дикую, непознанную бездну холодной и голодной Вселенной.

Мой дядя Егорка выкарабкался — и мы выкарабкаемся, вот увидите. Мы тоже схватимся рукой за мощную ветвь сибирской сосны, нашего кедра, и потихоньку вылезем из этой пропасти, страшно качающейся под ногами.

«Интересно, когда он это решил?» — подумал я, продолжая подозревать, что мысль об убийстве не была спонтанной, возникшей в состоянии аффекта. Велсовские охотники подтвердили, что расстрелять Идрисова намеревались многие — почти каждый. Но реально сделал это Зеленин. А так ли на самом деле? Какого черта — хотели многие, а убил именно он?

Убийство из-за «кедрового бальзама», как я назвал этот вариант после поездки, напомнило мне версию гибели Петра Копытова: когда он с командой пропал в Хибинах, родные неожиданно выдали на-гора мысль о том, что ребята попали в одну из заброшенных шахт тридцатых годов, где работали заключенные. Сумасшествие какое-то, помутнение рассудка, тихая истерика, последняя надежда, вроде веры во Всемогущего, в масляные краски, левкас, доску и мастерство художника. Не было реального повода для убийства директора Василием, не причины, а повода! Но «кедровый бальзам» стал казаться мне чересчур сложным, как вариант с шахтой. Я чувствовал, что никаких миллионов из кедровой древесины за выстрелами не стоит. С другой стороны, сколько раз я ошибался, когда «чувствовал»? Я разговаривал с велсовскими и другими вишерскими мужиками. Местные страстно ненавидели директора заповедника, наглого казаха, они хотели, чтоб он оказался крупным вором, который схлопотал за дело. Да, так и должно быть в жизни, думали они, воруя по-мелкому и быстро пропивая добытое.

Я достал из архивной папки письмо Малинина и перечитал. Потом снова вернулся к показаниям свидетелей из уголовного дела: «…вспыльчивый, злопамятный, спиртное часто не употреблял, но, бывало, если выпьет, начинал изъясняться высокими материями. Употреблял вегетарианскую пищу и был очень мстительным… Случалось, он проворачивал дело так: давал кому-нибудь устное разрешение на ловлю рыбы в заповеднике, а инспекторам охраны приказывал ловить этих рыбаков как браконьеров и составлять протоколы. Поэтому имел много недругов и ходить по тайге, особенно в первые годы, боялся — всё на вертолетах… У Идрисова было двуствольное ружье, газовые пистолеты „Вальтер“, „Револьвер“, система „Удар“…»

Охрана ходила по тайге с ракетницами, а директор имел целый арсенал. Это только официально. Хотя, конечно, у того же Инспектора стволы все равно были. А куда в России без них? Кто тебя защитит? Не милиция же.

Оксана Николаевна Копытова рассказывала, что разрешения на рыбную ловлю в заповеднике выдавались и регистрировались в бухгалтерии. Согласно приказу директора. Какой с них навар, с местных жителей? Одни кости, бульончик. А как оплачивали залеты спекулянты из Перми, которые гордо называли себя «бизнесменами», неведомо никому, кроме Идрисова. Поскольку цифры нигде не фиксировались. Зато известно, что бани и домики на кордонах рубились посторонними бригадами, с которыми директор расплачивался наличными. И постройки эти ни на каком учете не стоят. Казах делал деньги. Его трясло от понятий «заповедный режим», «летопись природы», «раздел фенологии», «проект дендропарка», «методика подсчета ущерба редким видам от разработки золотоносных месторождений»… Ученых Идрисов ненавидел. Его интересовали оптимистические отчеты.

Когда Василий Зеленин жил под Петербургом, он представлял Пермский край сплошным заболоченным ельником. После приезда в Красновишерск очень удивился, а поднялся в верховья Вишеры — и очаровался. Позднее стал другом семьи коренного жителя, а потом сам захотел стать вогулом. А почему нет? Осенью 1995 года они с женой на территории остались одни — на сотни километров вокруг никого.

Хотя целенаправленной политики по искоренению аборигенов русские не проводили, но добились многого — еще в двадцатых годах Велс считался чисто мансийским селением. Постепенно вогулы были ассимилированы пришлыми рабочими французской концессии и последующими волнами спецпереселенцев. Понятно, самым нужным продуктом считалась водка — саамим. «Саами» — относящиеся к финно-угорским народам. Но конечно, не нам, русским, осуждать за это вогулов. А вы что, думаете — православие, мусульманство, язычество? Нет, государственная религия России — алкоголизм, насаждаемый правительством, думой и президентом. Пьяными легко управлять. Напиваясь, вогулы дурели, случалось, убивали друг друга. Бывало, русские убивали манси, но никогда — наоборот. Сам Василий Зеленин убежден, что причина пьянства оленеводов не в том, что существует некая генетическая предрасположенность, о которой писали специалисты, а в особом языческом мироощущении лесного народа — поэтическом, порожденном природной щедростью, духовностью. На Кваркуше — помните? — я ночевал в избушке Бахтияровых, у стены которой на деревянных кронштейнах хранился самодельный трехструнный инструмент — нарс-юх. Но не внутри домика, а снаружи, под стрехой. И в этом — вся вогульская бескорыстность: чтобы ветры играли на струнах, чтобы звезды, Вселенная слышали. Алчность — это не про манси.

— Почему ваш бог все время молчит? — спросил Югринов Бахтиярова. — Почему он ничего не говорит? Не пишет? Прочитай мне хотя бы одну мысль вашего деревянного бога.

Алексей молчал. Он смотрел в звездное небо, чуть выше языков пламени. Они сидели тогда у костра, который разожгли у подножия останца на Чувале, курили и жевали пикшу — черную водянистую ягоду.

— Бог ничего не обязан нам говорить, — наконец ответил манси с печальной железной улыбкой, — он должен порождать мысли…

Бывшие советские руководители, как купюры, не обеспеченные собственным достоинством, до подмышек потели при слове «деньги». Ни начальник милиции, гостивший в доме Зеленина, ни глава администрации — никто не пощадил его потом, даже не поговорил. Шпана. Потому что денежных людей много — порядочных мало. Да и не всё можно купить у нас — денег не хватит. У нас в России. Конечно, за миллион можно приобрести любого патриота. Речь не о патриотах. О каком миллионе, Господи, тут идет речь? Да за стакан «Агдама»…

Конечно, китайцы едят китов, поэтому их так называют. Это утверждает мой сын Сашка. А если ты жрешь малосоленого хариуса? Тогда у тебя должна быть харя с усами. Должна быть, а нету. Трудно все это понять. Как говорит Сашка, мой сын, «глупый ты — из лепешки сделан». Совсем как вогул сделан.

Там, за морями-океанами, люди зарабатывают десятки миллиардов долларов исключительно за счет собственных мозгов. Василий смотрел на депутата Законодательного собрания области, сидевшего на крыльце дома: трейдер, посредник, спекулянт. Это все, на что способны мозги, ограниченные черепной коробкой советского производства: «А кто имел „Победу“ или ЗИМ, тот был вообще неотразим!» Люди, жирующие за счет ближних, они подозревают, будто ничего другого, более достойного, в природе не существует. Вот в этой природе, которую они называют окружающей средой, а Россия представляется им совокупностью дотационных регионов и ясачных территорий.

Историки потом напишут: человеческое достоинство было настолько утрачено, что даже попытка его проявления вызывала снисходительную улыбку российских бизнесменов, вознесших собственное жлобство на уровень национальной идеологии. Василий вспомнил историю, которую рассказал телохранитель депутата по прозвищу Холера. Во время приватизации Чусовского металлургического завода из Москвы чартерным рейсом прибыла команда бандитов с карманами, набитыми баксами, зажигалками и пистолетами, сунула ствол в подбородок главному оппоненту, местному журналисту, и заставила три тысячи людей работать на себя. Переодетые в кашемировые пальто коммунисты. Страну они, быть может, не погубят, а вот народу похоронят много. Ни интеллекта, ни достоинства — сплошная ущербность сознания. Выбирают минеральное сырье и в образовавшийся карьер свозят ядерные отходы со всего мира. А себе покупают землю на юге Франции или Испании. Козлы винторогие. Пусть от голода, вегето-сосудистой дистонии и белокровия дохнут чужие дети. Баи, бояре, ублюдки от накрутки. У нас должны быть элитные школы, кинотеатры, рестораны! Дети элиты будут учиться в английских университетах — в графстве Оксфордшир. А всех, кто против, эта элита размажет по боевой броне своего черного БМВ!

Прослушивая магнитную пленку с записью зеленинских ответов на мои вопросы, читая его письма, изучая уголовное дело и разговаривая со свидетелями, я надеялся понять этого человека, которого ни разу в жизни не видел. Узнал: по мере возможности он старался стать православным человеком, но, кажется, с самого детства ощущал какую-то древнерусскую тоску — и сегодня был готов принять мансийское язычество. Василий читал «Велесову книгу», но пришел к выводу, что это поэтично изложенная летопись. Он чувствовал: русскому воздуху не хватает обрядов и сокровенных знаний, которые были накоплены в дремучих тысячелетиях. Почвенник и сторонник национальных традиций, он считал, что история — это вытеснение милосердных цивилизаций бандами выродков и извращенцев. В результате вогульские монотеисты исчезли, скрылись вместе со своими идолами с европейской территории под напором православных. Только Бахтияровы остались. И сама русская церковь кровью окрасила гусеницы идеологии тех идолов, которых привезли в страну из Англии и Германии, застив свет длинными бородами.

Полуослепший, полуглухой вогул Николай Бахтияров, отец Алексея, перед смертью, как оказалось, произнес — будто на прощание: «Вы уйдете вслед за нами». Старый шаман так сказал, вогул Николай. Страшное дело.

Работать надо, а не «ура!» кричать. В тот же день я пришел в редакцию и взялся за обработку материалов. Пришлось скрупулезно отбирать факты, поскольку фактуры хватало на повесть, а я был ограничен газетной полосой А3 пятничного выпуска. При этом детали и аргументы следовало показать и сформулировать таким образом, чтобы на меня кто-нибудь не накатал какой-нибудь иск. Чтобы не накатали, не накатили, не наехали. И чтобы у меня не появилась вероятность проиграть процесс. Если он будет. Помнится, на моего друга Славу Дрожащих обиженные руководители предприятия написали иск на миллиард рублей морального ущерба, а потом снизили до восьмисот тысяч. «А какая мне разница, — индифферентно отреагировал Слава, — что восемьсот, что миллиард». И я его понимаю, поскольку наш реальный диапазон находится между буханкой черного хлеба и автобусным билетом.

Я опирался только на то, что было в уголовном деле, а также на диктофонную запись своего разговора с Гаевской, Поповым и адвокатом. На запись опирался с оглядкой. Субъективный женский взгляд на то, что происходило в тайге, чувства, гиперболизированные трагедией, и конечную истину, никому не доступную, — все надо было учесть. В конце всех концов я не Бог, чтобы судить людей, даже не судья, коэффициент эффективности которого равен размеру мзды. И разве Бог имеет право приговаривать людей к смерти? Он кто такой? Из какого страшного века нам удалось выкарабкаться живыми! Нам удалось. Тут один положил в Чечне сто тысяч, а ему — мотоциклетный эскорт, пенсию в долларах и липовый мед с белым хлебом. И все это вместо нар на последней ныробской зоне. За что Зеленина? Неужели России действительно пришел конец? Вот, был один человек… Да, опять один.

Правда, какой-то гений сказал, что мы не имеем права на такую арифметику. А на что мы вообще имеем право? Мы имели и будем иметь только одно право — защищаться. А защита может быть неадекватной, когда проводится в состоянии аффекта. Они насилуют наших жен, избивают детей и звонят по телефону, чтобы готовили гроб, а мы не можем взять в руку ничего тяжелее авторучки или стакана с водкой?

Я должен был защитить Зеленина. Но что я против суда, милиции, государства, общественного сознания выжившей из ума, деградировавшей империи? Он уехал на самую окраину мира, но они нашли его — браконьеры бытия.

Он стал царским егерем, стрелком из-под Санкт-Петербурга, белогвардейцем. Или настоящим революционером?

Он медленно накинул плащ с капюшоном и ушел в серое пространство между волком и собакой.

Я понял потом: Идрисов состоял в партии ВКПП — Всемирной коллаборационистской партии предателей. «Коллаборасьон» с французского переводится как «сотрудничество». Члены этой легальной, но не заявленной в официальных реестрах организации стараются поддерживать между собой мирные и даже любовные отношения. «Вы все тут передохнете, а мне ничего не будет!» — говаривал Идрисов за зверобойным чаем. Он знал: если завтра кто-то не даст, то те продадут, предадут, опустят вниз — и двинутся дальше. Таковы правила элитной игры. Поэтому давал — и сам ставил.

Официально они называют себя фашистами или коммунистами, прокурорами или ворами в законе, они называют себя демократами, патриотами и даже интеллигентами, а на самом деле это одна порода людей, которую очень легко определить: они всегда живут лучше, богаче и дольше других. Понятно, чтобы так благоденствовать, надо находиться в состоянии публичной или латентной, но постоянной агрессии. Проигрывают или погибают они только потому, что живут с абсолютной уверенностью в собственном уме и удачливости. Вспомните вывод Алёши Копытова: чаще всего в горах пропадают мастера спорта, потерявшие элементарную осторожность. Или потому, что у соседа по партии реакция оказалась более стремительной — во время очередного дележа. Поэтому в гробу у них случается очень удивленное выражение лица. Паразиты, вампиры, кровососы, которые действуют на всех уровнях мирового социума — государства, корпорации, семьи. Живут за счет других, используя реальных созидателей культуры. Они живут, но постоянно чувствуют присутствие рядом с собой членов подпольной группы молчаливого сопротивления, свободных егерей, неторопливых одиночек…

Интересно, что первыми предали СССР три кита империи — партия, спецслужба и милиция. Те структуры, которые были самыми рьяными и отъявленными в деле защиты советской власти. Это они сажали людей в тюрьмы, ломали кости и расстреливали только за намек, за сомнение, за поднятые брови. Есть такая партия: когда понадобилось предать, коммунисты стали капиталистами быстрее демократов. Они первыми побежали к западным менеджерам — быстро-быстро, обгоняя друг друга. Какова скорость реакции! Теннисисты.

Жизнь этих людей охраняется законом — как памятники природы. Читайте, я цитирую закон демократического государства — ст. 105, ч. 2, п. «б» УК РФ: «Убийство лица или его близких в связи с осуществлением данным лицом служебной деятельности или выполнением общественного долга…» Подразумевается, что остальные не ведают, что такое общественный долг.

Я уже хорошо понимал, что эта структура начала взращиваться одновременно с кристаллами алмаза и горного хрусталя, в глубинах земли, под умопомрачительным давлением тектонических плит, гораздо раньше, чем появились наскальные рисунки на берегу Вишеры. Рисунки, сделанные самой естественной краской — суриком, оксидом железа, стекающим по серым, по белым скалам в зеленую воду северной реки. Это цвет ранней ржавчины, первой крови, в которой тоже имеется металл. Но в разных количествах. Рисунки изображали людей и лосей — смешные детские фигурки, поднявшиеся над местом жертвоприношения…

Структура — это система эксплуатации человека человеком, как заметил один вор в законе, заказывая пилотам военно-транспортной авиации персики для ленинградского руководства. В 1942 году. Может быть, поэтому вспомнилось Пискарёвское кладбище, в земле которого аккуратно лежит полмиллиона человек, умерших от голода в блокаду. Это твой Санкт-Петербург, рядовой Зеленин, колыбель, бля, революции…

Я ясно понимал слова советника юстиции, прокурора района Веры Петровны Родионовой, зафиксированные в уголовном деле: «Вопрос о занимаемой должности директора заповедника „Вишерский“ Идрисова, его профессиональные качества находятся в компетенции вышестоящей организации — департамента заповедного дела Минэкологии Российской Федерации…» Стоящей выше кого? Человека? Зеленин преступил черту — и перевел этот вопрос в свою компетенцию, назначил себя главой департамента, председателем Верховного суда и палачом. Завел самое заповедное уголовное дело в России. Безграмотные юристы — нет в Москве такого министерства, нет и не было. Существовал Государственный комитет по экологии. И эти вот прокуроры решают сложнейшую интеллектуальную, духовную задачу. Гений Достоевского испугался однозначного толкования Нагорной проповеди. В тысячестраничных томах, в суперстилистике Легенды о Великом инквизиторе он так и не смог сказать своего последнего слова. А специалисты с тонкими книжками юридических дипломов и мозгами, похожими на консервные банки с ливером, какими-то субпродуктами, пытаются что-то сказать, громко заявить, путают названия столичных ведомств, мычат, не зная, где запятую, где двоеточие поставить, где многоточие.

Василий Зеленин сам себя назначил. Суровый мужик, как сказали бы у нас в поселке. Но какое он имел право поднять ствол на человека? Достоевский… Кто и когда первый вывел формулу убийства? Кто-то должен был взять на себя этот страшный грех…

И далее — теперь уже по делу, уголовному: «Зеленин сознался сам. Психическими заболеваниями не страдал и не страдает. Правонарушение он совершил вне какого-либо психического расстройства. Его деяния не были безмотивными, а были последовательными и целенаправленными».

Глубина мысли поразила: у Зеленина, оказывается, был мотив. Но какой? Умные какие, эксперты. Считают себя здоровыми.

Я вспомнил: в частном секторе у Центрального рынка в Перми бандиты убили восемнадцатилетнего сына моих знакомых, чтобы снять с него кожаную куртку. В Балатовском лесу изнасиловали беременную женщину, а потом положили ей на живот доску, на которую стали по очереди прыгать, чтобы выдавить плод. Четыре человека держали потом ее мужа, мастера спорта по самбо, чтобы он не убил молодых людей. Зачем держали? Надо было убить их. А тот летчик, вспомните, бомбивший афганские деревни, детей и женщин, вообще был награжден золотой Звездой Героя Советского Союза. А позднее назначен на пост вице-президента страны. В результате человеческая жизнь стала дешевле всего остального, дешевле российских денег.

Я был на грани срыва. Я сидел за столом, напоминавшим взлетную полосу аэропорта Савино, и боролся с приступом алкоголизма. Казалось, только водка могла спасти меня от страха перед жизнью и смертью.

Но тут подошла Алина Малышева, наша компьютерщица, — высокая женщина, похожая на ангелa-телохранителя. Она почти незаметно улыбнулась и сказала, что сегодня к ней на работу зайдет братан — двоюродный брат Сергей, он сильно старше — ему шестьдесят: «Поговори с ним. Ему сейчас тяжело».

Пришел Сергей — высокий, седоватый, красивый мужчина. Я разговаривал с ним шесть часов подряд, ненавязчиво стараясь включать и выключать диктофон. И только потом, расшифровывая магнитную запись, отметил, что мой собеседник делал большие паузы — тогда, когда в просторном зале раздавался стук каблуков проходивших в буфет женщин… Еще силен мужик. Стук затухал — и он продолжал последнюю, может быть, исповедь в этой жизни — жизни, которая может пролететь за десять секунд.