Игорь Попов

В зале полутьма. Игорь Борисович стоял спиной к небольшому экрану и менял в аппарате цветные слайды, комментируя моментальные снимки минувшего:

— Тридцать лет назад — территория, которая еще не была охраняемой. В настоящий момент вы смотрите на заповедник глазами главного его разрушителя… До 1991 года самый главный нарушитель режима, которого тогда еще не существовало, — это, конечно, И. Б. Попов: разрушал камень молотком, стрелял глухарей… Это всё вы увидите. Я занимаюсь слайдами давно — с 1968 года. Я вам коротко расскажу о работе геолого-съемочной партии на территории «вогульского треугольника». Забрасывались мы в те сложные, застойные годы только вертолетом. Завозили всё — горючее, тринадцать бочек, до последнего сухаря и коробки спичек. Часть доставлялась вьючным лошадиным обозом — случалось, даже из самой Перми.

Это апрель-май. Обычно после Дня геолога — первого воскресенья апреля. Вот: 5 апреля 1983 года, если мне память не изменяет. Мы высадились на болото, в полутора километрах выше устья речки Хальсории, на правом берегу Вишеры. За восемьсот метров перетащили спальники, печки, топоры, продукты. Нарубили лапника, свалили сушину, вскипятили чаек. Четыре часа вечера. В десять часов у нас уже стояла палатка. Для этого надо выкопать шестьдесят кубометров снега, толщина которого составляла полтора метра.

Ну а тут другой день: высота конька у палатки — два метра пятьдесят сантиметров. Труба торчит. Туда надо спускаться. А мы, браконьеры проклятые, уже трескаем рябчиков. Весенняя охота на них запрещена была всегда. Каюсь, грешны: десять рябчиков мы тогда съели. Ну и несколько зайцев. Нет, я не ем, я фотографирую. Там была полянка, мы ее расширили — десять березок завалили, пять елок. Вручную. У нас была пила-«разлука» — «Дружбы», которая электрическая, еще не было.

Самый хитрый у нас — этот кадр, Чичерин, он же Видякин, Пузырихин и Корченюк. Бегал от советской власти по тайге до 1964 года, потом сдался. Самый старый работник Мойвинской партии, из Бобруйска, из-за рубежа. Из Белоруссии. Как только высадились, начал готовить ужин, пытался разломить ножом кусок соли — проткнул соль, и руку тоже. Ладошку. Ему выписали бюллетень на три дня. Стрелял рябчиков. В общем, занимался хозработами, а мы втроем расчищали аэродром, занимались подготовкой к полевому сезону.

А это уже к концу сезона, в сентябре где-то, в августе, построена избушка — на камеральный период. Обратите внимание: палатка всегда на каркасе, в идеальных условиях она выдерживает три года. Дров море. Потому что в любой момент летом температура может понизиться до минус шести. Последний снег у нас четвертого июля, а первый — двадцать третьего. Лето маленькое. В этой кастрюльке — рябчики, в уксусе…

— Всё еще те? — спросили из публики.

— Нет, уже другие, — улыбнулся Попов. — Тут соленый хариус, а тут — два ящика пряников. С хлебозавода номер два. Порядок у нас был всегда. Все, что временно, это вечно. Лагерь ставится трое суток. Я пятнадцать лет чистого времени прожил в таких условиях. Нарки, печечка — все продумывается.

Во, солнечный день, студенты шарашатся, рюкзаки надели — времени всего одиннадцать часов утра. На работу пошли. Ну это я вам сообщаю, по знакомству, — другим говорю, что тут семь утра. Собака Мойва, лаечка. За одну осень на речке Лыпье с ее помощью поймано восемь соболей. На диктофон записываешь? Смотри у меня!.. Это драга — пятиэтажное сооружение, в ста пятидесяти километрах южнее заповедника, моет алмазы. Такой вот она оставляет после себя техногенный ландшафт: валуны, глыбы, вода мутная. На речке Щугоре. Драга плавает и сама себе делает пруд. Загребает грунт — до двадцати метров глубиной, который внутри промывается, перемывается — и пустая порода уходит по транспортеру в отвалы. Пустая порода, якобы пустая. А на самом деле… За сезон добывается всего два ведра алмазов. У меня тоже есть алмаз, в стеклорезе — за семь рублей у китайца купил. На самой территории алмазных запасов мало — не больше трех ведер. Золота гораздо больше. Специализация партии была золотая, но, как это ни странно, у геологов ни одной золотой вещи нет — пропили, за стакан «Агдама» отдали.

Еще одно полезное ископаемое — горный хрусталь. Одно из месторождений — на Пропащей речке, другое — на Ольховке, еще в 1964 году, когда уже Попов был известен как главный склеротик Мойвинской партии, в двадцать четыре года: я не поставил треугольник через сто метров, рядом с ручейком. Через каждые сто метров у нас рылись шурфы. Проходчик пришел — треугольника нету. А, дескать, Попов — склеротик! И в двух метрах от ручейка давай копать — молодой, неопытный. Выкопал шурф, два метра по воде, — и вся вода ушла в кварцевую жилу. Пошел дальше, вверху уже начал закапываться — с сорока сантиметров пошел хрусталь. Притащил охапку. До 1989 года шла разведка месторождения. Попутно с добычей. До сих пор добывают хитники: таскают хрусталь, облучают его на Южно-Уральской атомной станции — он приобретает золотисто-желтую окраску и продается от двадцати до ста долларов за килограмм. А карат уже ограненного цитрина стоит от одного до трех долларов. Такие вот делаются деньги на нашем сырье, на моем родном сырье. А я нищий, блин, в натуре. Ну, мы ведем всякими методами борьбу там…

Одна из самых красивых речек на территории заповедника — это Вижай. Ялтын-Я — «Священная река» по-мансийски. Потому что вдоль этой реки, в укромных уголках, у манси веками стояли идолы, которым они поклонялись и поклоняются. Вогулы их сами рубят. И стоят боги в лесу по двести лет. Коля Бахтияров, который в 1977 году вырубил очередного идола, назвал его Андрюшей. Старый был Илюша. Потому что тогда у него, у Коли, сын родился Андрюша, а у меня внук — Андрюша… И поставил он Андрюшу на пять лет рядом с Илюшей — богову делу учиться. Спрашиваю Николая: «Ну, как там Андрюша — соображает что-то? Какая погода будет завтра?» — «Да! — говорит. — Молодой, ничего не соображает!» — «А старый чё говорит? Илюша?» — «А старый совсем уже из ума выжил!» — «Так у кого ума Андрюша набираться будет?» — «Так у него, у кого еще — наберется чего-нибудь. Но ты в маршрут иди — погода хорошая будет». Да, предсказывал погоду безошибочно!

В общем, иди за ягодами, за черникой. А брусника фотогенично выглядит, как видите. Я предпочитаю чернику. Земляника выше Лыпьи уже не растет. Где-то заканчивается и черемуха…

А теперь о количестве и качестве снега. Это снежник на восточном склоне Мансипала, есть такой хребет. Итак, 17 июня 1975 года: глубина снега порядка трех метров, протяженность снежника три-четыре километра и ширина метров пятьсот. Вот тут, в перволесье, у стволов берез вытаивают такие воронки глубиной до двух метров. Одну из них вы видите на слайде. Дерево начинает распускаться с 22 июня, появляются зеленые листья над снегом. Это фирн, он плотный: я могу вот здесь стать одной ногой с рюкзаком шестьдесят килограммов — и он будет меня держать. Приезжайте, смотрите. Далеко? Всего пятьсот километров напрямую. Я сорок тысяч километров наездил. За один год.

А это студенты отбирают геохимические пробы. Сейчас, правда, они уже все начальниками стали.

Исток Вишеры. Обратите внимание: навеянные снежники. Преобладающие западные ветры навевают такие сугробы, с которых можно упасть. Один геофизик упал — сломал позвоночник и гравиметр. Гравиметр жалко.

Север хребта. Чувальский Камень. Останец. Одиннадцать часов вечера, солнце еще не село, 22 июня 1974 года. Снежный склон. Студенты смотрят в бинокль, идет ли дым в лагере. Если идет, значит, ужин кто-то варит — можно возвращаться. Если нет, можно еще покататься на снежнике.

Порог на Малой Мойве, где позднее метеорологи устроили пост и определяли расход воды речкой, которая зажата между двух коренных берегов. Весной тут творится черт знает что…

Следы медведей. Они у нас добрые — за все время только два случая было… Весной в петлю попадется лось — приходит охотник, а там уже сидит медведь и говорит: «Лось мой!» Охотник начинает спорить, стрелять, но если даже в упор два раза выстрелишь — трудно сделать это удачно, чтобы наповал. Медведь успевает отвинтить охотнику голову.

Ну, вот Маугли у нас попался — ему медведь выдрал глаз, сломал ребра. Маугли левую руку ему в рот засунул, а правой резал живот ножиком. Пока медведь его грыз. Потом восемнадцать дней Маугли существовал с глазом, висевшим на ниточке, и с распоротым животом, в котором уже буби ползали. Володя давай ему марганцовкой промывать, а он — да перестань, все равно сдохну. А тот лубок ему, шину, глаз отрезал — выкинул. Через месяц Маугли уже пил водку с мужиками. Маугли? Это Ваня Нестеренко, сидел в Ивделе, потом работал проходчиком в соседней партии.

Так называемый камеральный день. Самую маленькую девочку посадили долбить гранит на горе Саклаимсори-Чахль, а мужики сидят у начальника — трафаретики из бумаги вырезают.

Хребет Молебный Камень, южная часть. Где манси приносят своим богам жертвы, которые я называю взятками. В платки, в узелки завязывают шерстяные шарфики, рубашки нейлоновые. В качестве подарков, чтоб соболь ловился. Если олень начнет помирать, идола можно и поколотить — плохо работает. У них отношения простые.

Гора Хусь-Ойка — тоже бог, визирь, помощник главного бога Ойки-Чахль, ферзь…

Родиола розовая — вылезает где-то в начале июня, внизу, около ручейков.

А тут рудорозыскные собаки. Применялись для поиска золота, меди и халькопирита — медного колчедана. Разных рудных проявлений. Колли, а были и эрдели — хорошо работали. И лайки. Порода тут неважна. И овчарки — одна девочка отдала мне свою собачку, чемпиона. Грин — мы его звали Гриня. Золота не было, пришлось взять у Стёпы. Он тут перед полем в ванной мылся, пьяный, упал — выбил три золотых зуба, да… И положил их в мой сейф на хранение. Я говорю: «Стёпа, нечем собаку дрессировать. Можно я твои зубы возьму?» — «Бери, — говорит он, — только не потеряй». Что я когда терял? А Грин был чемпионом области по общему курсу дрессировки, там он предмет находил среди других и тащил хозяину. А нам надо было, чтоб он золото нашел, сел рядом и гавкнул. И вот он, паразит, подбегает к этим зубам, а найти не может — там мох, трава, у него морда тупая. Он чует, что тут где-то, начинает интенсивно рыть — и пока я эти десять метров бегу, там уже куча всего. Я его отталкиваю, он рычит на меня: дескать, сам вали отсюда — я золото ищу, а не ты, у тебя вообще нюха нету.

Один раз девушки его натаскивали. Стёпа кричит: «Я твоего Гриню зарежу! Там бабкин червонец, десять царских рублей!» — «Зарежешь, — говорю, — это чемпион города и области!» Как оказалось, Гриня быстро нашел зубы, в пасть взял — и сидит, молчит. Они ему: повтор! Он раз — и гавкнул, и зубы проглотил. И морду такую удивленную сделал. Три дня мыли золото — не вымыли. Гриня, видимо, через час или сколько отрыгнул где-то зубы — и всё, потерялся царский червонец. Кончилось тем, что я его выучил — все нормально. Отдал его девушкам, они стали работать и нашли золото.

А это гвоздика, которая растет на карбонатах, на мраморах. По ней и ориентируешься.

Олени. Теперь оленей нет, манси спились. Лёня Онянов, который зараз заваливал по три зверя в одной берлоге. Его медведи и съели, 8 мая прошлого года. Пошел петли проверять. Один рюкзак от него нашли.

Манси Мирон ремонтирует нарты. Вот эта деталь — из черемухи, эта — из березы, эта — из елки. Полоз — из красной елки, которая растет на болоте и устойчива к стиранию. На нартах ездить вообще цирк: олени натренированы до упора. Узкая дыра на тропе, между деревьями, — они все четыре в нее лезут, друг на дружку. И им наплевать, зацепилась у тебя нога за березу или нет, оторвалась или нет еще…

Гора, рядом с перевалом Испугавшегося оленёнка. С той стороны начинается река Вишера. Там есть потрясающий каньон — с пятиметровыми сосульками.

Лодка-вишерка. Толкаешься шестом, умеешь — десять километров вверх по течению, не умеешь — три, но вниз…

А это вертолет — за нами прилетел…

После другой, более быстрой публики к Попову подошел я. Задал свой вопрос. Игорь Борисович, собирая лекционный реквизит, вздохнул, покачал большой светловолосой головой.

— Как говорит один знакомый финансист, ни копейки сомнения: так оно и было. Идрисов был похож на моего младшего сына — тот, когда по разным каналам мультики идут одновременно, смотрит сразу два телевизора. Только что сейчас об этом говорить? Вы меня поняли? Кстати, Алёша Бахтияров передает вам привет и говорит, что он не вогул, а манси! Вогулы, говорит, это не мы, а какие-то другие племена.

Может быть, все может быть. Но на Вишере вогулами называют Бахтияровых и других манси. Вогулы, вольные люди. Рыбу солят, мясо вялят, чернику варят — без сахара, грибы сушат, а клюкву хранят на холоде. Огородов не разводят, заборов не городят. Пасут оленей, охотятся и играют на нарс-юх — трехструнном щипковом инструменте, который мастерят из ели, в форме рыбы с раздвоенным хвостом, на котором крепятся колки.

И вообще, Бахтияровыми не Азия завершается, а начинается тот самый Запад — на Молебном Камне, где проходит граница между Европой и Азией. Запад — это Западный Урал, Восточная Европа, Западная, Атлантический океан, за которым, мужики рассказывали, есть какая-то Америка. А центр мира — здесь, на Цитринах, у подножия светло-зеленого, будто покрытого патиной, голого, могучего Ишерима.

Полетел Алексей Бахтияров на юго-запад, в город Красновишерск, впервые. Дали геологи две тысячи своему другу — на расходы. И Бахтияров, узкоглазый, кривоногий, щуплый, с черной, густой, длинной, как у Конька-Горбунка, гривой, забрался в какой-то бар и начал активно угощать местное население — аборигенов. Хотя, если честно, его предки первыми появились здесь три тысячи лет назад, в ранний железный век, который ученые называют ананьинской археологической культурой. Так что помолчите — кто тут хозяин.

Алексей то и дело выглядывал на улицу и кричал прохожим оленеводам: «Русские, друзья, заходите — угощаю!» Ну, эти, конечно, мимо не проходили.

Когда геологи Алексея нашли, он уже был за пределами разговора. Поэтому тело вогула в салон Ми-8 внесли молча, вместе с коробками продуктов и мешками цемента, предназначенного для строительства домика. И всю воздушную дорогу, то есть полтора часа, Алексей не только молчал, но и не двигался.

А когда вертолет подлетел к Цитринам, выяснилось: машину не посадить — такой дул ветер в трубе между гор. Пришлось приземляться на самом Ольховочном хребте, хотя понятно стало: пятидесятикилограммовые мешки придется таскать вниз, за триста метров, на своих плечах. Но выбора не было, потому что была труба, да какая — что там аэродинамическая…

Да, как только стих шум-гул винтов, Бахтияров открыл глаза, поднял голову и вскочил так, будто сутки проспал трезвый у себя дома: почувствовал вогул, что вертолет опустился с небес туда, где тысячу лет стоял чум его вольных предков. Он вскочил и безо всякого вербального перехода включился в лошадиную работу: геологи отнесут по мешку, охотник — два. И никакого синдрома, раскаяния и жалоб на неудавшуюся жизнь.

В июле он насобирает дикий лук, растущий по берегам таежных речек, засолит ведро — и на год ему хватит. А сегодня поймает пять хариусов, накормит детей. Хотя, конечно, здесь эта рыба не такая крупная, как, скажем, на Печоре, но что Бахтиярову до Печоры? Его родина здесь, где на склоне Ольховочного хребта тысячу лет простоял чум вогульских предков. А Бахтияров родину на рыбу не меняет. Пусть морда у печорского хариуса тупее, тупоносей, зато местная вкусней. И вообще, при чем тут чья-то морда или усатая харя…

Правда, один раз Алексей попал на Мань-Пупы-Нёр, плоскогорье в верховьях Печоры. Да и то олени завели — пять дней двигался за ними по тайге. Это вам не два часа на вертолете! Подивился тамошним останцам — каменным столбам в горной тундре, похожим на окаменевших идолов. Ну и что? Молебный не уступит причудами времени.

Завершалась первая неделя после убийства Идрисова. В тайге стояла тишина. «Кажется, придется сдаваться и все сдавать», — по-хозяйски размышлял Василий. Он заметил, что произнес эту мысль вслух, наверное для кошки, сидевшей у печи и внимательно наблюдавшей за хозяином.

Светлана привезла эту рыжую Мусильду котенком из городской конторы заповедника для борьбы с лесными мышами. Полевок и крыс там не было. Когда подросла, кошка начала ловить мышей безжалостно: придет, принесет мышку, покажет — вот, мол, работаю — и только потом устраивает трапезу. Простая домашняя кошечка превратилась в неистовую террористку: давила птичек от снегиря до кукушки, бурундуков, белок и голенастых зайчат размером больше себя, а однажды обнаглела — принесла горностая. Через год Василий заметил, что у Мусильды сепаратный мир с норкой, бегающей по двору, — зверь кошке, похоже, был не по зубам, поэтому она делала вид, что не замечает его.

Осень 1996 года выдалась урожайной на еловую шишку, поэтому зимой вокруг дома собралось много клестов-еловиков, которые постоянно копались в трухе в большом и пустом сарае. Мусильда нападала на них из-за поленницы дров и сытая приходила домой ночевать. В конце зимы Василий заметил, что по пять-десять придушенных птичек она начала оставлять на ночь в сарае, но к утру от этих заготовок оставался только пух. Сама она их съесть не могла, поскольку дверь закрывалась, а вентиляционные продухи в подполе наглухо забиты паклей. По следам Василий понял, что ворует куница или соболь, или метисы — «кидусы» по-научному, которых он встречал здесь даже с красноватым мехом. В декабре он увидел, как куница гоняет по укатанной «бураном» вертолетной площадке здорового зайца. Он закричал, и она убежала в лес. Заяц подпустил Зеленина метров на пять и, оправившись от шока, рванул тоже, но в другую сторону. «Наверно, она ходит в сарай за клестами», — подумал Василий и решил отловить зверька, опасаясь за жизнь кошки: куньи сильнее кошачьих — так, росомаха справляется с рысью.

В марте Василий проснулся от стука на веранде — по звуку было похоже, что какой-то зверь спрыгнул с чердака. Он подумал, что это большой полосатый кот заявился в гости с Цитринов, за сорок километров. Но это было нереально — трудно не погибнуть в дороге, в когтях соболей. Василий взял фонарик и посветил в окно из кухни на веранду: над картонной коробкой с продуктами торчал пушистый хвост, не кошачий. Зверек, взбешенный светом, начал бросаться на стекло, сползая по нему, скрипя большими черными когтями. Пришла Светлана. Сказала: «Прелесть какая завелась!» — и ушла спать. По распластанному на стекле меховому пузу он понял, что это самка, и сразу назвал ее Кунигундой.

Вскоре куница стала приходить на веранду днем, поскольку ей понравилась нанизанная на нихромку, висевшая гирляндами оленина, которую принес Бахтияров. Сороковой, наверное, прыжок оказался успешным, но она не стала сразу грызть мясо, а просто перерезала зубами проволоку. Заслужила. Она не наглела — съедала два-три куска, как с шампура, и уходила. В апреле, когда потеплело, дверь на веранду держали открытой. Кунигунда проходила на кухню, проверяла кошачьи миски. А однажды они увидели, как куница и кошка прогуливались мирно по насту, рядышком, видимо о чем-то беседовали на своем зверином языке.

Как только Холерченко с бандой свалил в сторону, Василий связался с Бахтияровым по рации и попросил вернуть шестнадцатый калибр, который вогул брал у него доя обороны от медведей, таскавших в начале лета оленят.

Они встретились на середине тропы. Василий повернул голову и увидел на золотистом стволе сосны потемневшие насечки, вырубленные вертикально.

— Что тут написано?

— Осенью здесь прошли три мужика, две женщины и собака — к стойбищу на Лиственничном.

Алексей принес ружье и унес здоровенный арбуз детям, никогда не видевшим южное чудо. От банды остался.

— Скажу им: такая клюква на болоте выросла, зеленая еще, — улыбнулся Бахтияров на прощанье.

Возвращаясь на Мойву, Василий с улыбкой подумал: если бы предложили выбрать нацию, то стал бы вогулом — маленьким, кривоногим, заплатанным. Победителей воспринимал как красномордую мразь, вечно жующую «орбит». А манси даже на том свете занимаются любимым делом — пасут оленей, ловят рыбу или хлещут белое пойло. Николай, отец Алексея, пить пил, но даже в самом запредельном состоянии замолкал, когда спрашивали о языческой вере. Потому что вера для вогула — святое. Не доя публики. Недавно Алексей обещал Василию рассказать о своем боге. Жаль, не успел…

Не знал милицейский полковник Мамаев, что еще в 1774 году вогульский сотник Егор Андреевич Соловаров и Кондратий Семёнович Бахтияров «со товарищи» обратились в Соликамскую воеводскую канцелярию с просьбой выдать им грамоту на земельные угодья взамен подлинной, сгоревшей в селе Верхняя Язьва. По эту, по западную сторону Уральского хребта владения новокрещеных вогулов находились в верховьях Язьвы, тянулись к северу до Помянённого Камня, до Кваркуша и далее — до Печоры. В 1775 году Александр Борисов, Соликамский воевода, выдал вогулам копию грамоты на владение землей, размеры которой равнялись хорошему государству.

Странное это понятие — вишерские финно-угры. Может быть, «странные» от слова «страна» — большая страна с небольшим населением. Я всегда удивлялся количеству совершенно необычных для пятнадцатитысячного городка людей. Удивлялся потом, когда стал взрослым. А с какого-то детского ракурса запомнил одного стройного мужчину в яловых сапогах гармошкой и такой папиросиной «Беломора» в зубах — с пережатым гармошкой бумажным мундштуком. Однажды я, восьмилетний пацан, обратил на него внимание у библиотеки, что была в одном из бараков Лагеря. Так разбрасывает свои карты судьба — мы снова встретились с ним, через тридцать пять лет. И тогда я узнал, что он мой земляк и моего героя — Алексея Бахтиярова — тоже. Да, земляки по планете. Какое-то всемирное землячество угров. Помнится, я встречал его фамилию в гостевой книге заповедника, на Цитринах. Да каждый из моих героев — это вариант Васи Зеленина, с другим днем, годом и местом рождения. Впрочем, Эник еще и родом из-под Санкт-Петербурга.