ПИСЬМА
А. Н. ВЕРТИНСКИЙ — Б. В. БЕЛОСТОЦКОМУ (США)[8]
Шанхай.
19 марта 1937 г.
Мой дорогой мальчик!
Очень порадовало меня твое письмо. Хорошо знать, что где-то за океаном у тебя есть друг. А их у меня очень немного. Отвечаю тебе сразу на все «больные» вопросы! Да. Я еду домой. Я удостоился высокой, до слез, чести — меня единственного из всей эмиграции Родина позвала к себе. Я не просился, не подавал никаких прошений, анкет и пр. Я получил приглашение от ВЦИКа приехать петь на Родину. Это приглашение было результатом просьбы Комсомола! Ты поймешь мое волнение — дети моей Родины позвали меня к себе! Я разревелся в кабинете посла — когда меня вызвали в консульство и объявили об этом. Этого не выдержали бы ничьи нервы! Все слова излишни. Пойми сам! Не буду тебе говорить о том, что я хожу наполненный до краев высокой и гордой радостью. Поэтому вся газетная грязь у меня вызывает только улыбку — и то добрую и благостную. Песня, о которой так много говорят, написана была 2 года тому назад в Сан-Франциско, а спел я ее только теперь. Ничего советского, конечно, в ней нет. И только кретины и подонки могут находить в ней это. Та же любовь к России, та же тоска по ней. Вот и все. Встречена она публикой бурей восторга и аплодисментов, ибо в ней я говорю, как всегда, то, что думают почти все. За исключением подлецов и идиотов. Теперь дальше. Уеду я, вероятно, осенью — не раньше. Так как у меня есть долги и я должен расплатиться с ними и многое купить и сшить себе. Поэтому я открываю здесь свое кабаре — «Гардения». К 1-му апреля надеюсь открыть. Концерты прошли с безумным успехом — в одном Шанхае я спел 20 концертов <…> Ну, конечно, я много зарабатывал и все проживал. Теперь хочу скопить денег на дорогу домой. В Америку пока не собираюсь. Приеду через 2-3 года из России.
К тому времени буду уже миллионером — одни пластинки будут давать миллионы в год. Понимаешь? А какое счастье петь перед родимыми людьми! На родном языке в родной стране. А те, кто меня порицает, завидуют мне в душе и многое бы дали, чтобы быть на моем месте! Но мне высоко безразлично. Повторяю, это высокая честь и счастье, и это Господь меня наградил! За мои скитанья и униженья в эмиграции и за мою любовь к людям. 17 лет я напоминал эмигрантам, что у них есть Родина. 17 лет я будил в их сердцах чувство, которое у многих заснуло, — любовь к Родине. Теперь — в России — я вижу свою миссию в том, чтобы, рассказав там о страданиях эмиграции, помирить Родину с ней! И все камни, летящие в меня, я принимаю с улыбкой. Я вижу сквозь время. Я гляжу далеко вперед и верю в час, когда мы все вернемся. Вот тогда многим будет стыдно. О тебе, мой дорогой Боринька, я думаю очень часто
и больше всех хотел бы видеть и тебя в Москве. Все, что будет в моих силах, я сделаю в Москве, чтобы вернуть на Родину двух людей — тебя и Ивана Мозжухина. Пиши мне, держи в курсе. Целую тебя крепко, мой дорогой друг. Поцелуй от меня всех моих друзей. Скажи, что я их люблю и помню.
<…> Да хранит тебя Бог.
Твой Шура
* * *
1937-38 г. Шанхай.
ПУСТЬ «ОН» СОШЬЕТ СЕБЕ ТОГУ ИЗ МОЕГО КОСТЮМА ПЬЕРО
Письмо в редакцию
М. г.г. Редактор!
Не откажите в любезности поместить на страницах вашей единственной приличной газеты в Шанхае эти несколько строк.
В данное время я нахожусь в Циндао, сюда редко и нерегулярно доходят газеты. Тем не менее из разрозненных номеров этих газет я понял, что в Шанхае, так сказать, «делят мои ризы».
Ризы, правду сказать, не пышные…
Да и что может быть у меня, актера? Костюм Пьеро… Фражетовые портсигары — «от благородной публики»… И фотографии…
Реквизит, как видите, театральный и небогатый.
Не думаю, чтобы этот «адвокат от „Иверской“», который преследует меня уже 2 года за неимением лучших дел в своей практике, что-нибудь выиграл от этого аукциона.
Но здесь, очевидно, преследовалась другая цель — вымазать дегтем ворота.
Иначе никак нельзя объяснить эти грязные анонсы в этих грязных газетах.
Ну что же, пусть!..
Оттого, что собака напачкает на памятник Пушкина — качество «Евгения Онегина» не изменится. Не правда ли?
Да и что могу сказать я после того, как поступили эти «издания» с покойным Шаляпиным…
Уж если ему ворота мазали, то мне удивляться нечего.
Но в интересах, так сказать, «истины» я хочу объяснить, за что с меня взыскивают деньги.
Как вам известно, 2 года тому назад я открыл в компании с другими лицами кабаре «Гардения». Мало зная Шанхай, я попал на такой штат «сотрудников», который в очень короткое время разворовал мое дело, что называется, «до нитки».
Несмотря на блестящие дела, я легко запутался, и был объявлен банкротом. Мои компаньоны благополучно отвязались от этих обязательств, как более опытные люди, а я, как человек мало коммерческий, остался отвечать один за всех.
Надо отдать справедливость моим кредиторам: узнав, что у меня ничего нет (кроме костюма Пьеро), они оставили меня в покое, и только один «ходатай по делам» увязалдя, так сказать, вплотную.
Лично ему я, разумеется, ничего не должен и даже в глаза его не видал, но, очевидно, он «по дешевке» купил какой-нибудь из моих «вышеуказанных в тираже» чеков и вот развлекается, развлекая в то же время немногочисленную публику объявлениями и заметками подобного сорта.
Конечно, ни одна уважающая себя газета не поместила бы подобного объявления. Но чего можно требовать от этих изданий?
Я посмеялся, и тем дело кончилось.
Если бы у великого Кина продали с аукциона костюм Гамлета, то это была бы история — история театра.
А если… у Вертинского продают костюм Пьеро — то это маленькая грязная шанхайская история.
Ну что же, костюм мне не нужен, я из него вырос.
Пусть этот «ходатай от „Иверской“» сошьет себе из него адвокатскую тогу.
Посмейтесь же и вы со мной, господин редактор!
Александр Вертинский.
ВЕРТИНСКОГО костюм ПЬЕРО,
серебр. портсигары и другие вещи
будут продаваться с аукциона по приказу Исполнительного отд.
местного суда 2-го Особого района Шанхая.
Аукцион состоится 10-го августа
в 9 час. утра, во дворе суда.
Участие в аукционе свободно для всех.
А. Н. ВЕРТИНСКИЙ — В. М. МОЛОТОВУ
Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович.
Я знаю, какую смелость беру на себя, обращаясь к Вам в такой момент, когда на Вас возложена такая непомерная тяжесть — такая огромная и ответственная работа, в момент, когда наша Родина напрягает все свои силы в борьбе. Но я верю, что в Вашем сердце большого государственного человека и друга народа найдется место всякому горю и, может быть, моему тоже.
Двадцать лет я живу без Родины. Эмиграция — большое и тяжелое наказание. Но всякому наказанию есть предел. Даже бессрочную каторгу иногда сокращают за скромное поведение и раскаяние. Под конец эта каторга становится невыносимой. Жить вдали от Родины теперь, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь — самое ужасное.
Советские Патриоты жертвуют свой упорный сверхчеловеческий труд, свои жизни и свои последние сбережения.
Я же прошу Вас, Вячеслав Михайлович, позволить мне пожертвовать свои силы, которых у меня еще достаточно, и, если нужно, свою жизнь — моей Родине.
Я артист. Мне 50 с лишним лет, я еще вполне владею всеми своими данными, и мое творчество еще может дать много. Раньше меня обвиняли в упаднических настроениях моих песен, но я всегда был только зеркалом и микрофоном своей эпохи. И если мои песни и были таковыми, то в этом вина не моя, а предреволюционной эпохи затишья, разложения и упадка. Давно уже мои песни стали иными.
Теперешнее героическое время вдохновляет меня на новые, более сильные песни. В этом отношении я уже кое-что сделал, и эти новые песни, как говорят об этом здешние советские люди, уже звучат иначе.
Разрешите мне вернуться домой. Я — советский гражданин. Я работаю, кроме своей профессии, в советской газете Шанхая «Новая жизнь» — пишу мемуары о своих встречах в эмиграции. Книга почти готова. ТАСС хочет ее издать. У меня жена и мать жены. Я не могу их бросать здесь и поэтому прошу за всех троих:
1. Я сам — Александр Вертинский.
2. Жена моя — грузинка Лидия Владимировна, 20 лет.
3. И мать ее — Лидия Павловна Циргвава, 45 лет. Вот все. Разбивать семью было бы очень тяжело. Пустите нас домой.
Я еще буду полезен Родине. Помогите мне, Вячеслав Михайлович. Я пишу из Китая. Мой адрес знают в посольстве в Токио и в консульстве в Шанхае.
Заранее глубоко благодарю Вас.
Надеюсь на Ваш ответ.
Шанхай,
7 марта 1943 г.
А. Вертинский
А. Н. ВЕРТИНСКИЙ — ЗАМ. МИНИСТРА КУЛЬТУРЫ С. В. КАФТАНОВУ
Дорогой Сергей Васильевич!
Если у Вас хватит времени и терпения прочесть это письмо, то посмотрите на него, как на своего рода «курьез».
Лет через 30—40, я уверен в этом, когда меня и мое «творчество» вытащат из «подвалов забвения» и начнут во мне копаться, как копаются сейчас в творчестве таких дилетантов русского романса, как Гурилев, Варламов и Донауров, это письмо, если оно сохранится, будет иметь свое значение и, быть может, позабавит радиослушателей какого-либо тысяча девятьсот… затертого года!
Почему я пишу его? Почему я обращаюсь к Вам? Не знаю. К Вам оно меньше всего надлежит, если говорить официально.
Но… я не вижу никого, к кому бы я мог обратиться с моими вопросами, и не верю в человечность, внимательность, чуткость ни одного из ваших «больших» людей, потому что они слишком заняты другими, более важными государственными делами и их секретари никогда не положат на их стол мое письмо и вообще не допустят меня до них. Щадя время, учитывая их занятость и еще потому, что эти большие люди за 13 лет, что я нахожусь в Союзе, ни разу не удосужились меня послушать!
Где-то там… наверху все еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят «нет сигнала». Вероятно, его и не будет.
А между тем я есть! И очень «есть»! Меня любит народ! (Простите мне эту смелость.) 13 лет на меня нельзя достать билета!
Я уже по 4-му и 5-му разу объехал нашу страну. Я пел везде — и на Сахалине, и в Средней Азии, и в Заполярье, и в Сибири, и на Урале, и в Донбассе, не говоря уже о центрах. Я заканчиваю уже третью тысячу концертов. В рудниках, на шахтах, где из-под земли вылезают черные, пропитанные углем люди, ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие, жмут мне руку и говорят: «Спасибо, что Вы приехали! Мы отдохнули сегодня на Вашем концерте. Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир — мир романтики, поэзии, мир, может быть, снов и иллюзий, но это мир, в который стремится душа каждого человека! И которого у нас нет (пока)».
Все это дает мне право думать, что мое творчество, пусть даже и не очень «советское», нужно кому-то и, может быть, необходимо. А мне уже 68-й год! Я на закате. Выражаясь языком музыкантов, я иду «на коду». Сколько мне осталось жить? Не знаю, может быть, три-четыре года, может быть, меньше. Не пора ли уже посчитаться с той огромной любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок, на поверхности и не дает утонуть?
Все это мучает меня. Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может.
Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного — стать советским актером. Для этого я и вернулся на Родину. Ясно, не правда ли? Вот и я хочу задать Вам ряд вопросов:
1. Почему я не пою по радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее, чем я?
2. Почему нет моих пластинок? Разве песни, скажем, Бернеса, Утесова выше моих по содержанию и качеству?
3. Почему нет моих нот, моих стихов?
4. Почему за 13 лет нет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет? Я получаю тысячи писем, где меня спрашивают обо всем этом. Я молчу.
В декабре исполняется 40 лет моей театральной деятельности. И никто этого не знает. Верьте мне — мне не нужно ничего. Я уже ко всему остыл и высоко равнодушен.
Но странно и неприлично знать, что за границей обо мне пишут, знают и помнят больше, чем на моей Родине! До сих пор за границей моих пластинок выпускают около миллиона в год, а здесь из-под полы все еще продают меня на базарах «по блату»! <…>
Мне горько все это. Я, собственно, ничего у Вас не прошу. Я просто рассказываю Вам об этом. <…> Потому что Вы интересуетесь искусством и любите, по-видимому, его <…>
Как стыдно ходить и просить, и напоминать о себе… А годы идут. Сейчас я еще мастер. Я еще могу! Но скоро я брошу все и уйду из театральной жизни… и будет поздно. И у меня останется горький осадок. Меня любил народ и не заметили его правители!
Примите мой привет и мое глубокое доверие к Вам, как к настоящему советскому человеку, и прошу помнить, что это письмо Вас ни к чему не обязывает.
Ваш Александр Вертинский
А. Н. ВЕРТИНСКИЙ — К. Л. ЛИСОВСКОМУ
Москва
6 октября 1955 г.
Милый дружище Казимир!
Совершенно случайно на три дня попал в Москву. Меня отпустили на праздники. Закончив гастрольную поездку, я улетел в Киев, пробыл всего неделю дома. С 25-го октября снимаюсь в Киеве в двух картинах: «Костер бессмертия» и «фата-Моргана». До конца ноября я — в их плену. (Между прочим, часть натуры снимаем в Сухуми.) С 1-го декабря у меня Рига и Ленинград. Потом январь — концерты в Москве, а дальше — Средняя Азия. Вот вам план моей работы. Устаю. Злюсь. Часто мерзну в нетопленых театрах. Никаких радостей, ни творческих, ни собачьих, кроме колбасы, которой нас кормят на студии. Она-то именно и называется «собачья радость» и действует в духе ваших внуковских бутербродов.
У меня к вам вопрос: улетая в Арктику, вы надели шляпу и хотя бы пыльник? Или приехали туда, как в Москву?
Ваши фото лучше бы я не видел. На них какой-то злой, усталый старик. Меня надо долго и «любовно» ретушировать, прежде чем показывать мне.
Супруга моя сдала диплом на «отлично». Ее очень хвалили за вкус, которого «нет у наших талантливых художников», как выразился один из критиков. «Новеллы» лежат и чего-то ждут. Писать некогда. Здоровье обычное, но нервы никуда не годятся. Спасаюсь коньяком. Коты на даче растут и дичают. Нам починили крышу и грозятся сделать ремонт. Поздравляю вас и жену с праздником.
Ваш А. Вертинский
* * *
Ставрополь, 3 июня 1956 г.
Дорогой дружище Казимир!
Отдохнув в Москве ровно десять дней, я снова ринулся в турне по Сев. Кавказу. Это, конечно, намного легче, чем ваша Сибирь, но тоже «не подарок»! Погода тут стоит ужасная. Дождь хлещет с утра до ночи. И всю ночь тоже. Успех у меня обычный. Но холод собачий! Удобств никаких. Спел Минводы. Теперь — Ставрополь, Грозный, Краснодар, а дальше, возможно, Ялта. И — конец. В Москву, в отпуск. Я взял в поездку летние вещи в надежде на «жаркий июнь», а теперь замерзаю. Мы все часто вспоминаем тебя и Дашу и твои «банкеты с пельменями». И без оных. Очень беспокоимся: зажили ли уже на твоем «высоком челе» следы Даши-ных кошачьих бархатных лапок? Надеемся, что зажили и ты снова бродишь по городу с высоко поднятой головой, как и подобает настоящему поэту. И твои друзья, позвонив тебе в квартиру, снова спрашивают:
Здесь живет звезда поэтов,
Ослепительный Фирдуси?
(Кедрин)
В мире — ничего нового, если не считать «вспышек на солнце» и предполагаемых вспышек Дашиного темперамента! Брохес[9] жаднеет с каждым днем и пил в Кисловодске нарзан от жадности — потому что бесплатно. Абрам[10] — обижается и уже совершенно перестал понимать шутки. Как грузин. Я — еле скриплю. Мотаюсь по размытым дорогам Кавказа. Неохотно пою и пью коньяк после концертов. Закончу, вероятно, Ялтой. Может, там будет теплее. 29-го июня буду в Москве. Доченьки уже на даче. <…>
Как же ты живешь. Казимир? Куда думаешь деваться летом? Как сын? Если захочешь ответить на письмо, то пиши на Москву, иначе меня трудно поймать в этих проездных городах. По радио говорят, что у вас там тепло? Завидую тебе. А я мерзну, как цуцик. Посылаю тебе карточку. Снялся в Кисловодске. Одну — сольную и другую — со своими рабами. Ничего интересного.
А где-то есть в большом и светлом мире
Иная жизнь. И теплые края…
А я живу в нетопленом сортире…
«окруженный постоянными заботами нашей родной партии и правительства», как пишут в газетах.
Ну, пока. Бодрись! Мужайся! Сопротивляйся, елико возможно!
Пиши побольше. И не дозволяй Дарье портить твою благородную вывеску!
Целую. Жму руку.
Даше — привет.
Твой
А. Вертинский
* * *
9-го ноября 1956 г.
Дорогой друг!
Вот только что позвонил почтальон и принес твою милую книжку в скромной голубовато-серой обложке — и я получил мешок голубых драгоценных камней, чистых, радостных, сверкающих и… увы, никому в этой проклятой действительности не нужных, бесценных и бесполезных, как и все искусство вообще. И я вспомнил Георгия Иванова:
Даже большие… Кому это надо —
Просиять сквозь осеннюю мглу?
И деревья заглохшего сада
Широко шелестят:
«Никому».
Я читаю твою книжку понемножку. Стихи нельзя читать сразу, много. И меня бесит, что ты еще веришь во всю эту чушь! Впрочем, иначе их бы не напечатали! Ты растрачиваешь свое большое дарование на воспевание казенных земель и безрадостных событий. Какие-то эвенки!.. Убогие радости… И даже не радости, а прозябанье. Оторвись! Пошли к <…> всю эту демагогию. Подумай о том, что ты поэт. И поэт настоящий! Пой бесцельно! Полным голосом о том, что тебе хочется, а не о том, что «нужно».
Они уже <…> со своими «идеалами» и сами не знают, куда им повернуть! Недавно мне попала в руки неизданная поэма Ахматовой «Поэма без героя», написанная еще в Ташкенте, в 42-м году. Знаешь, как она говорит о поэте:
Существо это странного нрава…
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла…
А несет по цветущим верескам
По пустыням, — свое торжество.
И ни в чем не повинен. Ни в этом,
И ни в том и ни в третьем… Поэтам
Вообще не пристали грехи!
Проплясать пред Ковчегом Завета
Или сгинуть…
Да, впрочем, об этом
Лучше них рассказали стихи!
Вот тебе — дорога!
Пиши! Ты же можешь. Брось свои Игарки и Курейки. И пой — полным голосом. Не подумай, дорогой, что это — рецензия. Книжку я еще не прочел и говорю не о ней. Те десять страниц, которые я прочитал, уже зацепили меня такими строками, как:
Казалось, что, плутая, колеся.
Рванулась, тронулась в места глухие
Вся — голая, вся — нищенская, вся
Бездомная, бездольная Россия…
И мне еще предстоит много находок в твоей книжке, много радостей… Но… помни мои заветы! Я ведь гляжу через года. В века!.. Я что-то знаю. И пока еще ни в чем не ошибся!
Целую тебя. Желаю хороших праздников в твоем сером, но милом городе. Привет «кровожадной» повелительнице твоей. Привет сыну. Я уезжаю 14-го в Тбилиси. Написал изумительный сценарий «Дым без Отечества». Скоро начну сниматься в фильме «Олеко Дундич». В ночь под Новый год вернусь домой и больше не буду петь пока.
Твой А. Вертинский
А. Н. ВЕРТИНСКИЙ — В. О. ТОПОРКОВУ
5 ноября 1949 г.
Дорогой Василий Осипович!
Смотрел спектакль и хочу выразить Вам свое восхищение и благодарность за приглашение. Образ композитора Вы создаете верный, советский и подлинно трогательный. Особенно сильное впечатление производит эта сдержанность обиженного человека, эта внутренняя борьба с самим собой. Сцена с танкистами и Ваш уход — просто великолепны. Это, конечно, самое сильное место в роли. А главное, что это советский человек. Вам это удалось необыкновенно. Я получил искренне полное удовлетворение от Вашего творчества. Да иначе и быть не могло. Вы необычайно одаренный актер, да еще и умница. Аплодирую Вам от всей души!
Ваш А. Вертинский
* * *
Москва
10 апреля 1953 г.
Дорогой Василий Осипович!
Посмотрите, какой шедевр отыскал я в книге Антокольского. Называется он «Гамлет» и предельно отвечает моим, а может быть, и Вашим настроениям творческим. Посылаю Вам его. Хотя, может быть, Вы его уже знаете? <…>
* * *
Москва.
13 апреля 53 г.
Дорогой друг!
Посылаю Вам еще немного стихов. Мы ведь с Вами как антиквары… Любим редкости. Шлю два стихотворения] Антокольского и одно написанное в Ленинграде в день смерти Блока его другом, о кот. мало кто знает, — поэтом В. Зоргенфреем…
А. Н. ВЕРТИНСКИЙ — П. Е. ПОЗНАНСКОЙ
(Ленинград) 5 мая 1957 г.
Милая Полина Евсеевна!
Только что получил Ваше письмо с анкетами и спешу ответить. К моему величайшему сожалению, ехать с Вами в Югославию я не смогу[11]. Перед самым моим отъездом из Москвы выяснилось, что операцию рук (о которой Вам известно) профессор Вишневский может сделать мне только в начале июня, так как дальше он уезжает на медконгресс за границу и когда вернется — неизвестно. Переносить эту операцию нельзя на более поздний срок, так как болезнь запущена и всякое промедление грозит тем, что мне окончательно сведет пальцы и тогда уже никакая операция не поможет. Поэтому на 1 1/2 — 2 месяца я вынужден «выбыть из строя». Вам придется передать эту роль другому актеру.
Все это очень печально, но, увы, ничего не поделаешь. Передайте Леониду Давидовичу[12] мой сердечный привет, «ни пуха, ни пера!» — картине и горькие сожаления — товарищам. Вслед за письмом отсылаю Вам обратно сценарий и анкеты.
А. Н. ВЕРТИНСКИЙ — ДОЧЕРЯМ
5 апр. 50 г.
Мои обожаемые доченьки!
Я по вас страсенно соскучился, уже съел все ваши конфетки и теперь целые дни думаю о вас и целую ваши карточки. Я пою концерты — зарабатываю вам денежки на дачу, где мы купим корову, которую будет доить Ольга Алексеевна, и кота. Как вы учитесь? Как себя ведете? Напишите папе, мне будет очень приятно получить от вас письмо. Слушайтесь маму и бабу и Ольгу Алексеевну и не обижайте друг друга — не огорчайте папу. Ко мне на концерт приходил кот федул — он уехал с Курильских островов, потому что мышей там мало, а рыбы он не любит. Он поступил в Оперу, где и будет петь, а жена его, феклушка, сделалась балериной и танцует балет «Лебедячее Озеро». Летом они всей семьей приедут к вам в Анапу — купаться в песке, потому что воды они, коты, не любят.
Сшили ли вам уже штанишки для улицы или нет? Как поживает Володька и серая птичка? Давайте им каждый день булочки. Спасибо вам за телеграмму, что поздравили папу. Хотя в день своего рождения я был в поездке и получил ее уже по приезде в Свердловск на три дня позже.
Будьте умницами, слушайтесь старших и не забывайте своего папу и пишите мне.
Крепко целую вас, мои крошечки, радость и свет моей жизни, да сохранит вас Господь Бог.
Ваш папа Саша
(Насте Вертинской)
Дорогой мой Воробушкин!
Посылаю тебе привет из Ялты. Тут тепло, светит солнышко. Я простужен. Кашляю, но все ж пою свои «кацеты». Вспоминаю своего «воробышка» и рычу, как старый «лева», что он не прилетает. Купил вам ракушек.
Целую тебя, моя радость, крепко-крепко.
Папа
* * *
Мой маленький, дорогой Воробушкин!
Спасибо тебе за письма. Мы с мамой очень обрадовались им. Я пою концерты, а мама ходит по Киеву и ест клубничку. Меня не обижает. Она купила вам чудные мисочки и тарелочки. Мама скоро приедет к вам, а я — в августе. Мы очень «скакучились» по своим «муням-пуням». Как я рад, что вы обе стали такими умницами — хорошо кушаете, а главное, что вы слушаетесь бабу. Я показываю маме свой Киев, и вчера мы видели дом, где я родился. Когда вы с Бибой подрастете, я тоже возьму вас в Киев. Здесь очень жарко, и мне трудно петь. Но успех большой.
Целую тебя крепочко в масявочку, и в носик, и в косички, и в бантики. Ты же моя любимая младшая дочь. Будь здоровенькой и не ходи в море без бабы. Бабу и Бибу поцелуй от меня.
Твой папа Саша
* * *
Мои дорогие любимые доченьки, Биби и Настенька! Я сегодня страсенный именинник и потому поздравляю вас с моим днем рождения. Вашу и мамину телеграммку я получил и очень обрадовался. Тут очень много снега. Дети катаются на санках. У меня в комнате в углу есть дырочка. Там живет маленькая мышка. Я ей положил кусочек сыру, она его кушает и смотрит на меня. А на балконе моем сидят голуби и стучат клювами в окно. Я тоже даю им крошки хлеба. У вас скоро каникулы? Напишите папе, как вы учитесь и как себя ведете. И как себя ведет фаншетта.
Целую вас в мои дорогие масявочки — тысячу раз. Слушайтесь маму и бабу. Я скоро приеду.
Ваш папа Саша
* * *
Ленинград. 21-го мая 1954 г.
Дорогой Воробушкин!
Я очень рад, что тебя приняли в пионеры. Теперь ты у нас совсем большая девочка. Скоро поедешь в Ригу с бабушкой, а я поеду и найду вам дачу. Тут стала хорошая погода, и я днем хожу гулять. «Анна на шее» идет во всех кинотеатрах и имеет большой успех. Я всем рассказываю, что тебе больше всего понравились папа и котеночек. Вчера послал вам чернослив, соломку и «пулезенных» — с одним дядей, но боюсь, чтоб он их не съел по дороге. Напиши мне, привез он их? Киня, Валя и Алеша тебя целуют крепко и Биби тоже. Скажи маме, чтобы она собирала все газеты, в которых будут писать об «Анне на шее». Я уже очень соскучился по тебе и Биби. Недавно в речке Мойке тонула кошка, но ее спасли матросы на лодке. Мы все смотрели и очень волновались за нее. Вчера у меня был большой концерт в саду отдыха. Народу было тысячи две. Я пел хорошо. На пятерку. Напиши мне, как прошли экзамены Биби и мамы, и спроси бабушку, нет ли и у нее экзаменов?
Целую тебя в носик, и в шейку, и в масявочку. Не забывай мыть руки, которые самые красивые в Москве и самые… чистые!
Твой папа Саша
* * *
Дорогой мой Воробушкин!
Спасибо тебе за чудное письмо. Ты у нас умница — и на стол накрываешь, и папе письма пишешь за маму. Я очень соскучился по своим доченькам. 8-го надеюсь быть дома часа в 3 дня. Я пою в Кишиневе. Тут тепло, весна и цветут вишни-яблони. Спасибо за карточки. Кто это вас снимал? Как зубки? Вы носите протезики? Я очень горевал, что тебя не приняли в балетную школу из-за того, что у тебя мои ноги! Я очень рассердился на свои ноги и даже не разговариваю с ними. А твои ножки поцелую, когда приеду. Ничего, не беда. Ты будешь знаменитой пианисткой, если захочешь. И сыграешь папе «Балладу Шопена». Хорошо? А я тебе подарю красивое платье и ты будешь королевой. А орден за «Скандер-бега» я, вероятно, получу все-таки, но 2-й степени, в группе остальных, как написано, но мне он не нужен. Носить его я все равно не буду. Ну, до свидания. Целую тебя в носик и в затылочек, и ручки, и ножки. Поцелуй Бибочку и не обижай ее. Маму тоже поцелуй крепко. Скоро увидимся.
Ленинград Папа Сяся
P.S. А другой листочек — отдай маме.
* * *
Мой дорогой воробушек Настенька!
Какое ты мне хорошее письмо написала! Спасибо, что папку не забываешь. Я так счастлив, что мама вам шубки купила! Надо еще купить вам варежки и теплые ботиночки. Ты знаешь, в Сочи я сидел днем в ресторане. Обедал. Окно было открыто. Вдруг я смотрю, в окно влетели воробушки… много… штук десять, и нахально прыгают по полу, подбирают крошки хлеба… Никого не боятся. Трое подскакали к моему столику, и я их кормил хлебом. Они садились на спинки стульев, а один даже сел ко мне на стол. Такие смельчаки! Этого я еще никогда не видел!
Здесь, в Тбилиси, холодно, как у вас в Москве, и я мерзну. Как ты учишься, моя Муничка? Маму слушаешься? С Бибой не дерешься? Поцелуй ее крепко от папиного имени. Что, уже вывели ей из головки квартирантов? Крепко-крепко целую тебя, мою дорогую масявочку, будь умницей. Соблюдай наш договор! Взвесься на весах, и потом посмотрим, на сколько ты поправилась. Еще раз целую крепко тебя, Бибу и маму. Скоро я пришлю вам фруктиков.
Ваш «шобственный»
Папка
* * *
21/9/54
Настенька, моя красотуличка!
Что же это вы с Бибой все ссоритесь? Из-за какой-то открытки! Вы же родные сестрички! Меня это очень огорчает. Спасибо за посылку, а то я уже простудился в летнем пальто и два дня лечусь стрептоцидом. Вчера пел концерт больной. Сегодня получу свои вещи, и мне будет тепло. Я очень скучаю по вас и скоро надеюсь быть с вами. Тут холодно. Идет дождь все время. Осень. А у вас на даче, наверное, хорошо? Целую тебя крепко, моя радость.
Твой папа
Кемерово.
* * *
9 апреля 1956 года
Дорогая моя младшая любимая доченька Настенька,
уважаемая А.А. Вертинская!!
Если бы ты знала, как я обрадовался, получив сегодня, за кулисами, во время концерта, твое письмо! Я уже давно не имел из дому писем и очень скучал. Единственное письмо от мамы я получил в Иркутске, а уже скоро месяц как я в поездке. Я не надеялся получить что-нибудь здесь, в Кемерово, потому что я велел маме писать на Новосибирск. И вдруг мне приносят твое письмишко! И какое чудесное! И удивительно, как оно поймало меня? Я счастлив, что ты хорошо кушаешь. Это самое главное. Я надеюсь, что, в конце концов, мама и баба найдут тебе демисезонное пальтишко. А каникулы ваши в этом году начнутся раньше. В газетах сказано, что до 5 кл(асса) — все кончается 1-го июня. А с 6-го кл(асса) — все кончается 4 июня. Таким образом, вы будете на даче в этом году раньше, чем в прошлом. Телевизор я тебе куплю, как я обещал. Но вот не знаю, где его лучше поместить, дома или на даче? Сделаем антенну на даче, а потом заберем его в город. Ладно? Ты ничего не знаешь про котов? Живы они? Кто-нибудь был на даче? Напиши мне в Новосибирск!
Я работаю как всегда. Пою свои «кацеты». Люди меня благодарят за них, и концерты всегда переполнены. В остальном все по-прежнему…
Часто-часто думаю я о тебе, и Бибочке, и маме…
Я рад, что тебя никто не обижает. Ты, наверное, стала доброй и хорошей девочкой? Вот поэтому тебя никто и не обижает. А главное, молю тебя, не ссорься так страшно с Биби! Не считайся мелочами! Будь выше мелочей. Не дерись с ней за каждый пустяк! Ведь она у тебя единственная сестра и подруга, и она тебя никогда и никому не даст в обиду! А подруги, как и все люди вообще, думают только о себе и тебя так, как сестра, любить не будут!
Ну «покедова».
Приветик.
Теперь мы все завели у себя эту твою моду и говорим друг другу — «приветик»!
Целую тебя крепко и нежно. И очень по тебе скучаю. И по Бибочке. И по маме!
Храни вас Бог.
Папа
Р. S. Не забудь, что 1-го мама именинница!
* * *
29 мая 1956 г.
Масинька моя! Крысопуличка! Красавица моя!
Дюмовиська!
Здравствуй!
Я по тебе страсенно скакучился и все время вспоминаю тебя! И твой поганый характер! Не обижай, пожалуйста, бабу! Она теперь больная, и ей нужен покой! Поэтому — кушай хорошо, не ссорься с бабой и будь умницей. Я тебе купил брошечку с надписью: «Настя». И еще две пары носочков — желтенькие и апельсиновые — для лета. Телевизор я куплю, как обещал, по приезде. Я пою «кацеты» и в свободное время кормлю воробьев в «Колоннаде». Они тут страшно нахальные и никого не боятся. Их приучила пирожница, которая дает им крошки от пирожного «наполеон». А я, когда прихожу, покупаю один кекс и, покрошив его, даю им. Они никого не боятся и рвут кекс прямо из рук. Очень нахальные и душечки!
Днем тут солнце до 5-ти вечера. А потом дождь. Сегодня был ливень. Но у меня был аншлаг, и театр был полон публики. Но все были мокрые, и только я один сухой. Потому что приехал раньше, до дождя. Скоро я еду дальше.
Целую тебя крепко в носик, и в реснички, и в масявочку! И в самые красивые руки в Москве… и самые грязные! Мой их почаще. Не обижай Бибу. Помни, что она твоя сестра и единственная подруга. И маму не зли.
До свидания!
Ута. Утавакина!
Твой ПапсикI
(Марианне Вертинской)
Харьков.
23 июля 1953 года
Бибулек мой ненаглядный!
Поздравляю тебя с днем рожденья, этот день всегда будет самым счастливым днем в моей жизни. Мне очень жаль, что я не с тобой, но я скоро приеду к вам и тогда расцелую тебя и привезу тебе еще подарочек. Будь умницей, слушайся маму и бабу, ты теперь большая, тебе десять лет. Не обижай Настеньку и не лезь глубоко в море, а то я за тебя здесь дрожу от страха. Мама подарит тебе от меня браслетик, а я привезу тебе красивую куколку.
В день твоего рожденья я пригласил на крышу всех воробышков и буду их кормить булочками. Так мы отпразднуем этот день. Целую тебя, мою старшую любимую доченьку, в глазки, в носик, в веснушечки и в бантики, которые тебе заплетут в косюли.
Поздравь от меня маму, и бабу, и Настеньку. Ей я тоже привезу куколку, поцелуй ее за меня и сама себя в зеркало.
Твой «шобственный» папа
* * *
Харьков.
12 окт. 54 г.
Моя дорогая маленькая старшая любимая дочь — Бибонька!
Спасибо тебе за письмо. Я всегда так радуюсь вашим письмам, что потом три дня хожу счастливый и улыбаюсь всем. У тебя очень хорошие письма — ты всегда пишешь самое главное и радуешь меня. Кота надо назвать Тимошка — Тимофей. Это старинное котячее имя — очень солидное и сурьезное. Назови его так. Я очень испугался, что ты остригла свои чудесные косы! Боюсь, что это плохо. Но если они лезут, то тогда надо было остричь. Как здоровье моей маленькой любимой младшей дочери — Настеньки? Напиши мне в Ялту о ее здоровье. Я очень боюсь за нее. Она такая слабенькая. Вот видишь, что нельзя вам давать денег. Она покупала мороженое и заболела. Бедненькая! Ты же не обижай ее. Сиди около ее кроватки хоть немного. Играй с ней в куклы. Я приеду к празднику, и мы с вами пойдем на парад на Красную площадь. Я получил сегодня пальто, и мне теперь тепло. Через два дня я уеду отсюда в Симферополь — Ялту. Пиши мне: Ялта, Крымская Госфилармония. Оттуда привезу еще фруктиков. Игрушек тут нет. А вот очень жаль, что Вам до сих пор не купили шубки. Я ничем не могу Вам помочь отсюда. Только когда нужны деньги — я могу выслать. Очень я по вас соскучился. Жду не дождусь, когда вас увижу и сяду в кресло в кабинете с вами на коленях! Тут холодно, но в гостинице топят, слава Богу! Напиши мне сейчас же на Ялту — как здоровье Настеньки. Слышишь? Сейчас же! Поцелуй ее или лучше не целуй, чтоб не заразиться ангиной, а скажи: «Папа тебя крепко целует!» Ну, до свидания, моя умница, целую тебя крепко-крепко, радость моя!
Твой любящий вас обеих Папа
* * *
Новосибирск.
23 апреля 56 г.
Мой дорогой любимый старший дочь
Бибулек! (Это для меня.)
Уважаемая Марианна! (Это для тебя.) Вчера был очень рад, услышав твой голосок по телефону. И Настенькин. И решил сегодня написать вам. Меня очень радует, что вам наконец купили пальто, а также сшили кофточки и юбочки. Я люблю, когда мои дочери хорошо одеты (и причесаны к тому ж!). Интересно было на даче? Так ты говоришь, что коты толстые? Очень рад. И бежали за вами на вокзал? Правильно. Кузя и Джема Энди — кот! А снег уже стаял или нет еще? Десятого мая я приеду, и мы поедем все вместе. Я очень устал от трудной поездки по разным местам, где нет никаких удобств, и от поездов — и теперь хорошо себя чувствую здесь, в Новосибирске, где у меня хороший номер в гостинице. Скоро уже каникулы. Меня только огорчает, что учитесь вы плохо: «на тройках с бубенцами!..» — как поется в одной песне. У вас там тепло в Москве, а здесь все еще холодно, идет снег довольно часто, а вчера была прямо снежная вьюга. Я купил тебе хорошую книжечку: А. Грин, «Алые паруса» — привезу. А Настеньке — сказки, но боюсь, что эта книга у вас уже была. Ты в этом году будешь уже семиклассницей. Это уже считается «старшим» классом. Вот как время бежит. Через три года ты кончишь школу! Ну и ну!..
Ну, пока до свиданья. Целую тебя, мой золотой Бибулек, во все твои веснушечки, в носик, в голубые глазки и в косюли.
Ты у меня орел!
Привет маме и бабе.
Настеньку поцелуй.
Папа
* * *
25 сентября 1956 г.
Дорогая моя доченька, старшая любимая
Марианночка — Бибулек!
Очень, очень порадовался твоему письму, теперь я знаю все ваши новости, и про Кузю, и про дачу, и про новые гольфы. Ты всегда пишешь мне интересные письма. Жаль только, что ты нахватала двоечек. Это очень печально. Ведь ты теперь «пионервожатая». Этим школа оказывает тебе большую честь. Ты теперь как учительница, как педагог. Ты заведуешь малышами, они должны тебя слушаться и уважать как старшую, как начальницу пионеротряда. Но ты подумала, какой будет для тебя конфуз, когда эти малыши узнают, что их начальница сама двоечница? Ведь они будут над тобой смеяться и перестанут тебя уважать и слушаться. Это будет очень позорно. Поэтому ты подтянись, Бибочка, не роняй своего достоинства и престижа. Да и перед школой тебе неудобно. Так-то, мой дружочек. Потом мама пишет, что вы с Настенькой живете неладно. Ссоритесь, деретесь. Вы же уже большие! У меня вас две доченьки — одинаково любимых, и меня это огорчает больше всего. У меня ведь очень мало радости! И ты с Настенькой — это мои настоящие радости, и вдруг… Вы живете как собаки! И меня, и маму это ужасно огорчает. Дай мне слово исправить свои отношения с Настей. Я тогда буду спокойно работать. А так — не могу. Расстраиваюсь очень. Ну, я уже в Ташкенте. Тут жара ужасная. Сегодня прилетел сюда, и завтра первый концерт. Я здоров, пою хорошо, хотя и задыхаюсь от жары. Но вечером тут прохладно. Прочитав мое письмо, пойди и поцелуй Настеньку и скажи: «Папа просил, чтобы мы не ссорились!» Я через месяц приеду на 2 недели в Москву, а потом опять уеду. Привезу вам целую корзину винограда. А что, яблочки были вкусны? Таких даже в Москве нет. И еще очень прошу тебя и Настю — не раздражайте маму, она и так очень устает от вас и от дачи. Когда меня нет, то ведь все дела лежат на ней. И бабушку тоже пожалейте, у нее столько хлопот и забот с вами. Ну, целую тебя, моя красавочка, всю мордашечку твою чудесную. Настеньке передай, что я ее очень люблю и скучаю по ней, по тебе и маме. Сделай это для меня, твоего папсика, которого ты как будто любишь. Поцелуй маму и Настеньку от меня отдельно.
Любящий вас папа Саша
* * *
Здравствуй, дорогой Бибулек! Я вчера расстроился, когда услыхал в телефон, что ты плачешь. Из-за такой чепухи. Не надо ссориться. Вы же у меня одни. Я простудился, но уже проходит. Сегодня надену пальто. Спасибо, что прислали. Что пишет мама? Напишите мне по адресу: гор. Горький. Госфилармония. Мне. Числа 19-го я уже буду дома. Пою я хорошо. Успех хороший. Только скучаю по своим непослушным доченькам. Целую тебя крепко.
Твой папа
* * *
Бибуль! Эта девочка похожа на тебя. Только она отличница. А ты — нет. Но ничего. Не в этом счастье. Эта девочка красивая, но моя Биби — лучше. Жаль только — учится хуже. Что же ты там делаешь, моя красавочка? Телевизор уже смотрите по воскресеньям? Как Кузя на даче? Как вы живете с Настенькой? Исполнили вы мою просьбу или ссоритесь по-прежнему? Через месяц я прилечу. Ровно 1-го ноября. Целую тебя, моя радость. Привет Настеньке, и маме, и бабе.
Папа
* * *
21/9/54
Золотой мой Бибулек!
Как тебе понравилось в колхозе? Как ты учишься? Почему не пишешь папе? Я уже кончил Киев и лечу во Львов. Скучаю по своим доченькам. Послал вам конфетки — «марципаны», их можно кушать. Не гоняй по улицам, учись английскому.
Целую тебя крепко в масявочку.
Папа
А. Н. ВЕРТИНСКИЙ — Л. В. ВЕРТИНСКОЙ
Киев.
21 августа 1945 г.
Дорогая жена моя Лиличка!
Вот я и в Киеве. Не могу тебе описать то чувство, которое охватило меня при въезде в этот город моего детства и юности. Изменился он мало и, кроме неузнаваемого, разрушенного до ужаса Крещатика, во всем остальном он остался таким, как я его запомнил на всю жизнь. Только стал старше немного. Деревья выросли выше и гуще, и оттого он стал похожим на человека, у которого отросли волосы.
Приехали мы вчера в 3 часа дня — тащились по жаре в поезде 20 часов, что ужасно измучивает. Но уже вечером я не выдержал и потащил Мишку[13] на Крещатик. Оттуда мы прошли к Днепру, смотрели на него из б. Купеческого сада. Он так красив, этот город, он напоминает немного Тбилиси, но только больше зелени и лучше здания. Они почти все целы.
Был во Владимирском соборе. Он цел также, но обветшал немного. Его уже реставрируют. Он был открыт. Мы вошли внутрь, я снова смотрел на его чудесную живопись и вспоминал, как семилетним мальчиком меня водила сюда Наташа[14], как я замирал от пенья хора и как завидовал мальчикам, прислуживающим в алтаре в белых и золотых стихарях, и мечтал быть таким, как они, и ходить по церкви со свечами… И все на меня смотрели бы… Я уже тогда бессознательно хотел быть актером.
Мы поднялись наверх, на хоры. Я показал в алтаре Божью Матерь Нестерова, в голубом хитоне, в которую я был влюблен и носил цветы. Уверенно, ни на секунду не сбиваясь, я водил Мишку по городу, называя улицы и здания, — как по своему дому. Теперь я так сильно почувствовал свое возвращение на Родину. Если Москва была возвращением на Родину, то Киев — это возвращение в отчий дом.
Сколько воспоминаний! Тут была кондитерская, где мы, гимназисты, воровали пирожные. Вот Купеческий сад, в который я лазил через забор. Вот 1-я гимназия, где я учился в приготовительном классе. Я повел Мишку в Ботанический сад — чудесный сад в центре города, огромный, ветвистый, где я узнавал каждую аллею. Сколько я бегал по ним!
И это только первый день. Я не хотел много ходить — у меня вечером концерт, и где? В том самом бывшем Солов-цовском театре, где я был статистом и где открутил бинокль от кресла (я хотел его продать — я был вечно голоден) и откуда меня с треском выгнали! Улица, на которой стоит он, вся разрушена, но театр цел и невредим. Я вчера уже был в нем и узнал его до мелочей, как родное лицо любимого человека. Сегодня я буду стоять на его сцене и колдовать над публикой — бывший статист, теперь — Вертинский. Огромные афиши с этой фамилией — заклеили весь город. Ажиотаж невероятный. Билетов давно уже нет, а все хотят слышать. Администрация замучена и говорят: что вы с нами сделали! Нам не дают жить! Лучше бы вы не приезжали!
У меня чистый двойной номер в Интуристе. Кормят скромно, но ничего. Балкон и окна выходят на фундуклеев-скую улицу, которую я знаю всю наизусть. Завтра я пойду искать дом в колонии за вокзалом, где я жил у тетки. Подумай, сколько раз я видел во сне этот город и этот дом, и теперь я наконец увижу его наяву!
Да, Пекочка, много-много на меня нахлынуло от этого приезда. Писем в филармонии от тебя нет. Не дошли еще. Но я получу. Пиши мне, когда пойдешь к доктору и что он скажет. Пока целую тебя крепко и любимых маленьких доченек. Привет маме.
Саша
* * *
Баку.
12 авг. 44 г.
Дорогая Лиличка!
Сегодня наконец мой 5-й и последний концерт по ВГКО. Завтра начнутся еще 5 концертов, которые я должен спеть здесь. Это уже интереснее. Погода здесь та же. Дует норд, и для меня это спасение от жары. Но петь трудно на воздухе. Ужасно скучаю по тебе и Бибуле и все время думаю о вас. Никого нет знакомых. Сижу целый день в номере отеля и не знаю, что с собой делать. От скуки травлю мух. Их тут множество. Надоело здорово. Перечел все газеты и журналы до корки. Разглядываю часто наши карточки Бибиного рождения. Интересно, начала она уже ходить? Карточки отоваривают после 12-го. Такие тут правила. Сегодня или завтра должны отоварить. Как здоровье твое и Бибиньки? Хоть бы написала мне. Баку, Интурист, и все. Купил две банки огурцов по 9 р. банка — 18 рублей. Дешево! Потом тут дают на сладкое чудные сухие фрукты, изюм, абрикосы и миндаль. Я их не ем, а коплю для тебя, Пека! Ничего интересного, так что даже писать нечего. Голос у меня очень окреп и звучит замечательно. Потому что тут море и потому что я все время на воздухе.
Пекочка, может, взять тебя в Сочи? А то ты, бедненькая, там совсем закиснешь в Боржоми! А? Посмотришь море… Подышишь другим воздухом. Только надо, чтобы бабуня осталась в Боржоми, а то Л. П.[15] одна не справится с Биби. Если хочешь, поедем. Я выеду или 18-го, или 19-го. Дам тебе заранее телеграмму. Приезжай в Тбилиси меня встречать. Как Биба? Все еще нюхает «чвитоцки» и ходит смотреть «хо-хо»? Или уже появились новые желанья? Очень я по вас скучаю, мои дорогие доченьки, и, если бы не деньги, все бы бросил и уехал к вам.
Ну, до свиданья.
Крепко целую свою Пекульцю и Бибу — в носик и в попку. Скоро увидимся.
Ваш папа
* * *
Одесса.
21 сент. 47 г.
Дорогая Лиличка!
Пользуюсь случаем, посылаю вам кое-что, чего в Москве нет. Кушайте на здоровье, угостите М. И.[16], это продукты ее родины Одессы. Кроме этого посылаю книги, кот[орые] я купил «по блату» по госцене. Это гроши, а книги нам нужны. Дети подрастут — читать захотят. Вот и будет кое-что. Погода здесь испортилась. Похолодало.
Сегодня я пою свой концерт в зимнем театре, где аншлаг 100 тысяч, а публика 8 тыс. человек. Это стадион-амфитеатр. Таких концертов я спел два. Очень трудно. Пою с микрофонами, но успех огромный и похож на вой во время бокса в Америке. В понедельник, т. е. завтра, уезжаю дня на три-четыре в Винницу — это около Киева — по своим делам. Вернусь, буду продолжать петь Одессу, а затем, возможно, уеду в Молдавию, в Кишинев. Чувствую себя неплохо. Отоспался. Дедову траву процедил, добавил водки и снова стал пить. Жаль, чтоб пропадала. Капли тоже. По радио передавали речь Вышинского, очень тревожную, он упрекал американцев в подготовке к войне и многом другом. Публика здесь настроена довольно пессимистично. Говорят, что война неизбежна. Я ее не слышал сам, а газеты страшно запаздывают. Живу, как в деревне. Во всяком случае, реакция правительства довольно резкая и быстрая. Объявлена мобилизация демобилизованных солдат рож. 1908-го по 1924-й год. Демобилизация остальных солдат приостановлена. Неужели Америка полезет на нас? Я не верю в это. Участь немцев была для них хорошим уроком. Тут есть сигареты, я их подкупаю маненько. А туфельки были, но большие — 27-28. Поищу еще. Липстик[17] есть по 80 р. штука, я куплю тебе пару, цвет посветлей. Темного ты, кажется, не любишь. Есть чай Липтон. А главное — маслины, черные маслины! Это шедевр! Но их очень мало. Скоро придет какой-нибудь пароход и привезет — я запасусь. Скука тут адская. Тишина после Москвы… Я задумал писать не пьесу, а сценарий для кино. Это интереснее.
Говорил с реж(иссером) Сашей Разумным, он страшно загорелся и говорит, что это будет сенсация, что разрешат безусловно, и умоляет работать с ним. Решили сперва написать «экспозе» и дать т. Александрову из ЦК на прочтение, и если он одобрит, то сейчас же заняться сценарием. Меня это вдохновляет. Интересно. Мой новый администратор Боринев-Ский оказался очень толковым и очень практичным человеком. Он долго служил в Интуристе и 8 лет жил в «Метрополе», над почтой. Жена его переводчица. Он заботится обо мне неусыпно и сам ходит на базар, все покупает умно. Книги тоже он достал. Вообще он культурный и милый человек. Гурий[18] играет плохо и многого не понимает и никогда не поймет. Что, есть какие-нибудь новости от Ротта[19]? А Марья Ивановна еще в Москве? Напиши мне все новости. Как ведут себя наши обожаемые дочули? Убрали квартиру? И как с крышей? Пиши подробно, а то я ничего не знаю. Поцелуй нежно наших писенят. Привет маме и всем домашним. Пиши на Лондонскую. По приезде из Винницы — позвоню. Крепко целую свою дорогую Пеку (любименькую жену). Храни вас Бог.
Саша
* * *
Ленинград, 19 декабря 1947 г.
Дорогая Лиличка!
Поздравь и поцелуй от меня мою младшую любимую доченьку Настеньку с днем рождения. Я был утром в церкви, в Никольском соборе, в 10 ч. утра — помолился о ее здоровье и о вас всех. Потом об отце, он тоже именинник сегодня. Собор большой, прекрасный, я попал в алтарь. Было очень радостно на душе, принес домой две просфиры. Ну, вчера пел первый концерт. Прием исключительный. Народу миллион. Здесь объявили 15 моих концертов, и на все — билеты проданы дотла<…>
Здесь на новые деньги довольно дороговато. Но я трачу скромно. Подумай, я забыл куртку. Послал за ней проводника, сегодня он зайдет к ВАМ<…> Погода хорошая. Но я не выхожу без куртки. В комиссионках пусто, а антикварные полны, но они были закрыты. Вчера волновались, долго не пел.
Но все сошло хорошо. Целую вас, мои дорогие, крепко и нежно, приезжайте, тут ванна и горячая вода круглые сутки. Тепло. Храни вас Бог.
Ваш папа Саша
* * *
Ташкент. 17/11 48 г.
Пекочка дорогая!
Ты не можешь представить, что я испытал за эту дорогу. Приехав на вокзал, я показал билет проводнику и положил его… в наружный карман зимнего пальто, потом в купе я отдал пальто Маруське[20] вместе с билетом. И тут началось.
Сначала я заплатил штраф 142 рубля. Потом я дал телеграмму т. Егорову[21]. Но ответа не было ни на одной станции, и мне пришлось взять новый билет. Денег у меня было 300 р. 142 — я уже заплатил. В общем, с Гурием мы наскребли 200 р. А билет стоит 500 р.! 200 р. мне дал академик Умаров — узбекский академик, кот., на мое счастье, слушал меня в Политехническом вместе с министром Кафтановым. 200 у меня было, и 100 р. дал проводник. Я даю телеграмму в Ташкент, чтобы встречали с деньгами. Поезд опаздывает на 5 часов, но в пути нагоняет и приходит вовремя. Приезжаю в Ташкент, на вокзале — никого. А я должен проводнику 100 р. и не могу взять вещи. Я в отчаянье… Поезд через 20 м. уходит… и вдруг какой-то неизвестный человек говорит: т. Вертинский, вам нужны деньги? Пожалуйста. И дает мне 150 р.! Чудо! И только через час приехали на вокзал люди из Узгосэстрады. Оказывается, им сказали в справочной, что поезд опаздывает на 2 часа. И они себе спокойно сидели. Вот ужас! Дальше все уже было хорошо. Но сколько я наволновался, когда меня чуть ли не с поезда хотели снять! Я вспомнил тебя, как тебя сняли в Калинине. Ужас! Теперь все хорошо. Я в отеле. В номере цветы… Шампанское. Яблоки… и чудесные гранаты, кот. я никогда даже не видел, и изюм. Это они меня так встречают. Видно, что они старались. Но так вышло…
А потом, на мое счастье, потухло электричество на весь вечер. И вот сейчас зажглось. Я и пишу тебе это письмо. Билеты все проданы. Завтра концерт. Будем надеяться, что все будет хорошо. Тут редиска, свежие огурцы и лук зеленый, постараюсь вам послать!
Целую доченек и тебя, моя любимая жена.
Саша
* * *
Ташкент. 20 /III 48 г.
Дорогая Пекочка!
Уже спел два концерта. Условия, о кот[орых] договорились в Москве, отпали. Из-за нового приказа Лебедева[22] , кот[орый] абсолютно выбил почву из-под ног у всех людей этого рода. Но мы придумали другой способ — старый. В общем, придется больше работать. Приняли меня они от души. Номер в гостинице большой и хотя холодный, но с водой. В день приезда на столе были цветы, фрукты и вино — стараются.
Публика принимает не менее горячо. Никакой весны нет. Миндаль отцвел месяц назад и потом весь вымерз от внезапных морозов, так что у них будет «миндальный голод». Урюк — тоже. Пока сыро, холодно, особенно по вечерам, днем еще бывает солнце. Зелени нет. Деревья стоят голые. В общем, весна еще только будет в апреле. Пальто мое теплое мне бы здесь отнюдь не помешало, да и билет был бы цел. Я делаю вливанья йода. Здесь чудный врач — проф. Федорович. У него в госпитале мне делают все. Сегодня второе вливание. Узбекские артисты пришли все на концерт. Помнишь Халиму Насырову? Когда мы приехали, были на ее концерте в зале Чайковского? Вот она и оперные узбеки тоже. Театр тут построили новый, говорят, чудо архитектуры. Но я еще не видел. На днях соберутся директора из округа, будем говорить о гастролях дальнейших. Как себя ведут мои доченьки? Отдали Настеньку в группу? Халин[23] приехал? И что привез? Напиши мне подробно. Как твое здоровье и успехи в живописи? Напиши мне. Буду искать тебе горшочков. Тут есть уже огурцы, лук и редиска. Может быть, пришлю с оказией. Как кабинет? Уже красят его? Я себя чувствую неплохо. Профессор сказал, что у меня расширена печень, и дал еще «диуритин» пить целый месяц. Говорит, что витамин B1 — очень хорошая штука. Не знаю, сколько успею сделать вливаний. Он говорит, что мое общее состояние «не так плохо». Это меня порадовало. Курить здесь нечего, а мои сигареты кончились. Перейду пока на «Казбек», а потом и совсем брошу. Кормят тут одним бараном, да и то старым. Но у меня еще есть московские запасы. Их я и доедаю. Хватит надолго. Снимали меня тут для Ташкента во всех видах и позах. Как я ни откручивался, пришлось терпеть. Когда будут карточки, пришлю. Немного позже вышлю деньги Шпильберг[24] и в Киев. На концертах моих все сливки узбекского общества — от председателя Сов. министров начиная. Обещают угостить пловом где-то в горах. По-узбекски. Сидеть надо на полу. Как триста лет назад. Ну вот и все.
Целую крепко тебя, моя дорогая, примерная, образцовая жена, и моих очаровательных писенят. Привет Лидии Павловне. Пиши немножко.
Саша
* * *
Алма-Ата.
9 апреля 1948 г.
Дорогая Лиличка!
Вот я в Алма-Ате. Кругом высокие горы в снегу. Городок чистенький, с прямыми улицами, асфальтирован. Но скучный по вечерам, лают собаки, совсем как в деревне, а в пять утра кричат петухи. Движенья мало. Я пою в очень красивом оперном театре. Два концерта в вечер. В 7.30 и 10.30 ч. С микрофонами. Принимают, как везде, — горячо. Жрать нечего. Рестораны ужасные, и в них только селедка и баран — очень старый, со времен Тимура. Мне купили на базаре кусок мяса, и я его ем и на обед и на ужин. Два кило хватит на все мои гастроли здесь, и больше ничего нет, кроме яблок, чудесных зимних яблок, кот[орые] я не ем, а переслать вам не с кем. Холодная весна. Днем солнце иногда. Деревья еще голые. Все же это лучше, чем Ташкент. Несмотря на высоту (1600 метров над уровнем моря), я здесь себя чувствую лучше, чем там. У меня теплый номер, электрическая печка, и меня хоть не трясет целый день. Отсюда 12-го утром на самолетике У-2 перелечу во Фрунзе. Вечером дам концерты. Там пробуду три дня и оттуда в Самарканд. Но для этого надо поездом вернуться в Ташкент и поездом же ехать в Самарканд. Довольно противные здесь поезда — мягких вагонов нет. Из Ташкента, когда ехал сюда 36 часов, в купе, рядом со мной, умер человек. Его так и везли в Алма-Ату, как мертвого, но заплатившего пассажира. На меня это подействовало, можешь себе представить как… Переписываться мы уже больше не сможем, но телеграфировать я тебе буду отовсюду, чтобы ты в любой момент знала, где я нахожусь. После Самарканда — Ашхабад, и конец. Больше городов нет. В Ашхабаде я сяду в большой самолет и через Баку, Сталинград — за 9 часов буду в Москве, если Бог сбережет.(…) Как мои доченьки дорогие? Убрали уже квартиру? Приеду я 27-го — 28-го. Привезу чего-нибудь к празднику… Работаю как пес — «бодро пою по казенке». В мае поеду в Киев, а потом июнь — июль буду жить с вами на даче. Эти вливания йода были большой глупостью с моей стороны, при них надо лежать, а не работать, и я чуть не сдох в Ташкенте — так плохо себя чувствовал.
Здесь разница во времени три часа. И когда я уже пью чай в 9 утра, в это время в Москве 6 часов. Я слушаю радио, и мне кажется, что я дома. Через 20 дней я уже буду дома, если Бог даст. Ну, Пекочка, целую тебя крепко. Учись хорошо. Это все, что я тебе смогу оставить. Ремесло. Целуй детей. Привет нашим бабушкам. Да хранит вас всех Господь Бог.
Ваш муж и папа — Саша.
* * *
Нальчик. 4/IX 48 г.
Дорогая Лиличка!
Сегодня в 2 ч. дня, закончив вчера гастроли в Орджоникидзе, сел в У-двашку и через 50 минут опустился в Нальчике. Я не хотел лететь в У-двашке, потому что болтает на ней ужасно, но потом подумал, сколько надо переться поездом, потом пересадка, а потом еще 2 часа машиной… и полетел. На мое счастье, погода внезапно похорошела, и меня даже не качнуло ни разу. Вот я и в Нальчике. Городок обычный. Гостиница неважная, но у меня номер чистый, и есть вода. Самое главное. Получил твою телеграмму (обе), но пока ты ответила (вчера вечером), в маг[азин]е уже все раскупили. Ну и слава Богу. Здесь я пробуду 2 дня — седьмого утром на машине уеду в Пятигорск — тут часа два езды по чудной дороге (немцы еще ее построили). В тот же вечер у меня концерт в Пятигорске, и утром уеду в Железноводск. А девятого буду в Кисловодске, где задержусь не больше двух-трех дней, — и в Ростов. Теперь пиши мне на Ростов Госфилармонию. <…> Я чувствую себя совсем неплохо и работаю без особого напряжения. Моя печень, очевидно, поправилась от овощей, кот[орые] я стараюсь есть все время. Я живу в поездке, как в деревне. Ничего не знаю. Сегодня, наконец, прочел «Правду» с описанием похорон бедного Василия
Ивановича и с Борькиной[25] статьей о нем, кстати, очень неплохой. Эта смерть произвела на меня очень сильное впечатление. Я вспоминаю его последний творческий вечер в ЦДРИ. Помнишь, когда он вышел, вся публика встала? Потом я был у него. Он был грустный и усталый. И больной, как Шаляпин. Уходят мои учителя и кумиры моей юности… Будут ли еще когда-нибудь такие гиганты актеры? Едва ли. Это уходит созвездие актеров до моей эпохи, а следующее уже мое… Да…
Ну, не будем предаваться грустным мыслям, будем верить, что Бог даст мне еще увидеть своих внучат! Пока все хорошо. Я очень бодро настроен. Как мама, уже уехала? Что говорят писенята? <…> Ужасно скучаешь по Москве и всему в поездке. Сегодня, на мое счастье, в номере у меня есть радио. Я пишу письмо тебе и слушаю хор Свешникова, и мне кажется, что я в Москве и мы с тобой сидим в зале Чайковского на их концерте. В Кисловодске, наконец, прочту твои письма. Ну пока, целую тебя крепочко и доченек любимых, да хранит вас Бог.
Твой Саша.
Р. S. Получили доченьки мои открыточки? И что говорили? Напиши.
* * *
Москва.
8-е июля 1949 г.
Дорогая Пека!
Что-то по письму не видно, чтобы ты о нас очень скучала! Ну, Бог с тобой, искусство прежде всего! Твое письмо шло 4 дня. А ты тут где-то рядом, недалеко от Москвы. Мы все здоровы. Дети резвятся и шалят на даче. Биби шляется то к соседям, то к Оле и Саше, а Настя дружит с Элочкой и говорит, что «отдыхает от Бибки». Недавно, сидя у меня на коленях, она оглядела меня хозяйским оком, потом похлопала по щеке и сказала: «Ты у меня красавец!» Я скромно согласился. Я частью на даче, больше в Москве. Пока идут только репетиции, примерки моих великолепных облачений, и мы уже вместе с режиссером переделываем окончательно тексты моей роли, которая написана Виртой довольно хреново. С 12-го я начну выступать в Бауманском саду.
У меня 12 конвертов] с антуражем, я пою только одно отделение. Отпуска пока не беру. Все равно денег у Г-Б[26] нету. Их счет арестован. Возьму, когда у них деньги появятся. Лифт, кажется, закончили. О, счастье! Твое письмо передал Лидии Павловне, она тебе все вышлет. Я очень устаю. Но ничего, бодрюсь. Бибка получила официальный титул «Королевы грибов» — она изумительно их находит, и мы едим их каждый день. Приезжай 26-го. Пока. Целуем тебя всем семейством.
Саша
* * *
Львов.
25-е сент. 1949 г.
Дорогая Пекочка!
Долетел я благополучно. В Киеве имел посадку и на аэродроме встретил самолет с нашими мосфильмовцами, кот[орые] уже отыграли свое во Львове и летели домой. С ними была В. Серова, Кадочников и др. Меня встречали, и на другой день я поехал смотреть съемку сцен Ганны Лихта[27]. Встретили меня как родного. Не было ни одного рабочего, кот[орый] бы не приветствовал меня, не пожал мне руку. Я был просто растроган. На другой день, т.е. вчера, с утра начались мои сцены — молебен на площади. Потом часть богослужения — по-латыни. Я тоже выучил. А накануне я провел вечер с экспертами — католическими священниками, они учили меня богослужению и молитвам, и обрядам. И когда вчера я играл при тысячной толпе и еще большей толпе зевак — ксендзы со всего города сбежались смотреть. Они сказали Мих. Конст.[28], что такому кардиналу «мог бы позавидовать даже Ватикан», и были потрясены «благородством образа и точностью исполнения обрядов»! «Можно подумать, что он служил всю жизнь», — сказали они. Здесь был директор Мосфильма — Кузнецов. Так Мих. Конст. говорит, что он в меня влюбился. Я целиком окунулся в эту атмосферу и не замечаю усталости, хотя очень тяжело стоять на площади 12 часов подряд. Я выбирал облачение из музеев — примерял в костюмерной митры, посохи и драгоценности весь первый день. Зато все на мне подлинное, великолепное и без клюквы. Когда я вышел из машины в полном кардинальском одеянии, то какие-то старухи крестились, приняв меня за настоящего кардинала. На днях пришлю тебе последнее фото. Вообще я счастлив. Концерты меня мало интересуют, и я вчера, возвращаясь со съемки, с любопытством прочел на стене афишу Вертинского. Оказалось, что он поет 25-го и что у рояля Брохес. Это не доходит до моего сознания. Но денежки нужны… и я пою. Завтра и послезавтра я снимаюсь, а 28, 29, 30 и 1-го — уезжаю в поездку в города на концерты и 2-го утром уже снимаюсь в Ужгороде. Работы много, сценарий сильно расширен в связи с событиями в Венгрии, и сцена моя будет уже не в американском посольстве, а в югославском. Кроме этого, Мих. Конст. поручил мне написать самому себе текст речи о голоде. Я написал, он одобрил, и я уже сыграл эту сцену. Попы были в восторге от текста и сказали, что она написана с большим пониманием образа и типа кардинала и вся в католическом духе. Мишка уже прилетел, сейчас был у меня и рассказал все о тебе, окнах и крыше. Опять надо ходить в Моссовет! Сегодня все наши будут на моем концерте. Вот все пока. Дальше буду писать. Целуй моих обожаемых доченек, про них все спрашивают. Из Ужгорода напишу планы на дальнейшее и дату приезда. Привезу фруктов. В Ужгороде от чуть не даром. Крепко целую тебя и муней-пуней.
Саша
* * *
Львов.
27 сент. 1949 г.
Дорогая Лиличка!
Вчера закончил свои сцены на площади и сегодня отдыхаю. Все, кажется, удачно. Я говорил речи к народу — тексты писал сам, и М. К. их одобрил. На новые сцены в Ужгороде М. К. меня просил тоже написать текст. Я уже сдал их ему. Тоже одобрил. У Вирты ничего нет. Приходится самому все создавать. Таким образом, роль кардинала выходит на центральное место. В особенности в связи с последними событиями за границей. За это время я очень подружился с Мих. Конст. Я пел концерт, и весь Мосфильм пришел меня слушать. Я спел «Беса». Мих. Конст. сказал, что я «великий актер», а про Беса сказал, что это вообще гениально. Наш оператор Магидсон тоже был потрясен и хочет снимать весь мой концерт на пленку. Я совершенно уже отравлен фильмом и не могу от него оторваться. Переживаю за всех. Вот что значит крепкий коллектив! Это вопрос самолюбия каждого из нас. Завтра у меня концерт в Дрогобыче, потом опять Черновцы и оттуда в Ужгород.
Концертов будет немного, потому что глав[ный] устроитель Островский ушел в отпуск и тут осталась одна мелкота, кот[орая] не хочет работать и кот[орой] наплевать на все и на мои концерты тоже. Вообще нигде я не видел столько бездельников, как тут. По улицам города целый день фланируют паны и паненки, кот[орые] нигде не служат и не хотят служить. Все они занимаются «гандлем» — торговлей, перепродавая друг другу отрезы и всякие другие вещи. На это живут, а в субботу идут в «ресторацию» со своими «паненками» и танцуют. Все в длинных пиджаках и причесаны «по-голливудски», как армяне из Еревана. Посылаю тебе ряд разных фото. Тут нас заедают поклонники, на массовках их сотни, и все они хотят «сняться» с Дружниковым и мной, чуть меня не задавили, так все лезут в аппарат, и даже старухи. А глазеющая толпа — еще больше. Не дают работать, и мы их поливаем из кишки пожарной, чтобы разогнать. Они мокнут, идут домой, переодеваются и опять приходят. Ужас! У гостиницы стоит день и ночь толпа и выкрикивает «Дружников», «Кадочников» — даже ночью. Мы никуда не выходим.
Ты, конечно, газет не читаешь и не знаешь, что в Америке паника. Посылаю тебе вырезку. Это значит, что войны не будет и наши дети могут спокойно расти, а страна наша — цвести и строиться. Прочти внимательно и спрячь. Я ее хочу остеклить и в рамку взять. Завтра улечу в Черновцы. Ну, целую тебя и моих «собаков». Скучаю по вас, моя дорогая семья.
Саша
* * *
Владивосток.
11 окт. 1950 г. гост. «Интурист».
Дорогая Пекочка!
Совершенно замучился с этой проклятой дорогой. Девять дней! Спать невозможно — качает и трясет. Есть нечего, кроме взятого с собой. В ресторане ужасная гадость и вдобавок ко всему — собачий холод, топить будут с 15-го! И, как на смех, со мной в вагоне ехали угольные генералы из Министерства уг[ольной] промышленности] — здоровые, как медведи! В первый вечер они напились в дымину, вытащили меня из купе и чуть не задушили в объятиях. Потом стали учить проводника всем вагоном, как воровать уголь на станциях с платформ. Он долго отказывался, потом согласился, бедняга.
С самого начала мне пытались подсадить в купе даму с ребенком. Я поднял страшный «хай», вызвал начальника] поезда и стал на него орать. Потом прикинулся сумасшедшим и стал грозить, что выброшусь из поезда. Они испугались и дали мне мужчину — уголь[ного] генерала. Он меня мало беспокоил, так как все время пил в ресторане или играл в купе в преферанс. Приходил только ночью — спать. В Новосибирске они все слезли, и я остался один в купе уже до конца поездки. Девять дней мой слух терзало радио, которое фальшиво, детонирующе до ужаса, играло пластинки Утесова, Бернеса и др[угих] светил нашей эпохи. Особенно много было Александровича на еврейском языке. Почему? Не знаю. Потом, когда население поезда узнало, что я еду, — началось массовое паломничество пьяных пассажиров. Меня обнимали, тискали, обслюнивали и чествовали насильно до потери сознания. Я вспоминал слова Саши Черного:
Боясь, что кого-нибудь плюхну. Пробрался тихонько на кухню И плакал за вьюшкою грязной Над жизнью своей безобразной!
Под самый конец меня поймали в ресторане молодые летчики и моряки — очень славные ребята, которые с таким обожанием слушали меня, окружив кольцом, и так благодарили меня за то, что я вернулся на родину, и за песни, с кот[орыми] они, по их выражению, «с детства не расстаются», и за то, что я стал играть в кино… что это меня как-то утешило, и я подумал, что, в сущности, публика не виновата в том, что я избрал себе такую профессию, в то время как, если бы я был инженером, или банщиком, или, на худой конец, ветеринаром, я бы тихо и скромно ставил клизмы коровам и меня бы никто не знал и не чествовал! Так в размышлениях я доехал наконец до Владивостока. Отоспался, и вечером мы все пошли в цирк, «чтоб забыться». Сегодня первый концерт. Я простужен и чувствую себя неважно. Город огромный, грязный, мощенный булыжником, битком набитый пьяными. Сюда из Магадана прибывают время от времени отсидевшие сроки преступники, набитые деньгами, скопленными за долгие годы работы в лесах, и др., и пропивают их в несколько дней. Потом начинают грабить и опять садятся на прежнее место. Драки на каждом шагу, город портовый, и страсти тут морские, буйные. Никаких комиссионок тут нет. Так что твои мечты развеялись прахом. То есть они есть, но, кроме рваных брюк и стоптанных ботинок, в них ничего нет. Кораблей никаких нет, кроме наших. Губной помады никто не привозит. О, ужас! Правда, на базаре, говорят, продают живых крабов. Но кто их будет варить? И с чем их есть? Майонез остался у Елисеева. А устрицы вообще обиделись и ушли отсюда вместе со старым режимом. Такова картина «на сегодняшний день», как говорится.
Как прошла твоя проба? Напиши мне подробно о своих переживаниях в Мосфильме. Меня это интересует. Как встретили тебя в институте? Как ремонт, а главное, как мои обожаемые «сябаки», «сюкины дети»? Кто водит Бибочку в школу? Пиши скоро и только авиапочтой. Я пробуду здесь дней 15—20. Потом Хабаровск, я тебе оттуда протелеграфирую адрес, а то филармония может затерять письма.
Я долго думал над ролью Скотта[29] и решил, что она мне не подходит. Во всяком случае, в интерпретации Довженко. Притом я из тех актеров, которых нельзя учить и переделывать на свой лад. Мне надо дать играть так, как я понимаю роль. Тогда будет хорошо, а иначе я не отвечаю за нее. Так было во всем моем творчестве, я одиночка и отвечаю «сам за себя» —> так должно быть и дальше. Калатозов меня не трогал — дал играть, как я хочу, — вот роль и удалась. А тут… В общем, я решил не гоняться за этой ролью, а лучше посидеть в турне подольше. Возможно, что я и к Новому году не приеду. А что? Особого удовольствия посидеть в Доме актера одну ночь я не вижу, да и ты тоже. Лучше работать и заработать денег детям на дачу! Если бы Мих[аил] Константинович] дал мне роль Локарта[30], было бы интересно. Я бы сыграл такую штучку, перед которой «кардинал» бы показался пустяком! Но он не начнет скоро, у него еще нет даже сценария. Я успею, я скучаю, Муничка, по своей грузинской жене и украинским детям с кубанским характером. Напиши, кто звонил и что говорил.
Как доченьки оценили новые кроватки? Как их шубки — отнесли? Здесь холодно, но в шубе жарко. А дальше — в Хабаровске и Чите уже морозы! Так что одет я правильно. Предстоит тяжкий путь на Сахалин и по разным точкам. Все же работать интереснее, чем сидеть сложа руки.
Ну, до свиданья, Пекуля. Крепко целую тебя в ямочку на правой щеке, в носик и в губки. Писенят тщательно облизываю и пишу им отдельно открыточки. Привет Л[идии] П[авловне].
Храни вас Бог.
Ваш шмуз и папа Саша
* * *
Владивосток.
21-е октября 1950 г.
Моя дорогая Лиличка!
Сегодня вечером очень скучал и как раз весь день думал о тебе и детях, и поэтому особенно был рад получить перед самым концертом твое уже второе письмо. Это так успокаивает, когда знаешь, что дома. Ну, я рад за тебя, что ты постепенно обретаешь себя в искусстве и идешь верной дорогой. Надо учиться у своего глаза, сердца и ума. Короче говоря, надо учиться у самого себя. Потому что если у тебя есть талант, то он, во-первых, «божественного происхождения», а во-вторых, он уже не подведет — такой учитель. А школа — это только «курс грамоты», который надо хорошо пройти, чтобы правильно записывать то, что диктует талант. Поэтому работай, как тебе подсказывает он. Ну, я пою. Уже спел 10 концертов. Город отвратительный. Дуют ветры. Ничего нет, хоть шаром покати. Есть нечего. Бегали на базар. Там тоже ничего. В ресторане — травилка и хамство. Хотели мяса кусок купить и у них изжарить — не приняли. В гастрономах ни колбас, ни сыру, ни даже масла, белый хлеб надо искать по городу. Но наплевать. Мне ничего не хочется. Скоро отсюда уедем в Хабаровск, а оттуда на Сахалин. До 30-го пиши сюда, а потом в Хабаровск — Госфилармония, если я улечу — мне перешлют. Вчера отправил письмо Довженко с отказом от роли. Пусть сходит с ума за свой счет, а я не хочу рисковать своим именем, играя, как выученный попугай, то, что ему взбрело в голову. Письмо, конечно, вежливое, с соблюдением всех «аппарансов». Я что-то совсем перестал думать о кино. Надо делать деньги на дачу или квартиру, как ты захочешь. А здесь масса точек, кот[орые] можно петь, и на меня в филармонии уже сотни заявок отовсюду. Вот и буду петь «до <…> смерти» — все равно второй раз я уже сюда не попаду.
К праздникам, вероятно, не попаду домой, а в конце января или февраля — приеду. Что же, надо работать! А кино, ты права, от меня никуда не уйдет. Еще будут сто ролей. В Хабаровске, может быть, мне дадут вагон-салон, чтобы ездить по веткам. Там будут и проводник и кухня. Будем опять в тепле, потому что дальше гостиниц нет. Прием везде хороший, но понимают меня, конечно, хуже, чем в центрах. Все время плохо с желудком, а тут еще в аптеках нет лекарств. Надо было с собой все брать. Сердце меня не беспокоит. Хотя я не лечусь и даже порошков этих не пью. Все же меня очень держит сознание, что я работаю для своей семьи. Очень мелких и тяжелых — в смысле переезда — точек я избегаю и маршруты просматриваю сам. С меня хватит работы и в больших городах. Написал Калатозову. Читать тоже абсолютно нечего. Книг в магазинах нет.
Был тут чтец Кочарян. Уже вчера уехал в Москву. Он тут с июля крутится. Заработал денег. Писать тебе больше не о чем. Спасибо за письма, пиши, не ленись — это моя единственная радость.
Бедный Ванин[31]! И у него ничего не вышло с Довженко!
Как здоровье Никулина[32]? Не звонил? Ну, Пекочка, моя маленькая, будь здоровенькой, не бегай в «лобзададуйчиках» в институт, одевайся потеплее, учись, трудись — ты гражданка страны трудящихся! Скоро увидимся. На праздниках не скучай, но до них еще далеко. Целуй моих обожаемых писенят — душа по ним тоскует.
Привет маме.
Храни вас всех Бог!
Твой Саша
* * *
Владивосток.
22-е окт. 1950 г.
Пекочка!
У тебя нет конвертиков? Купи. А то ты посылаешь мне письма в конверте Дома актеров. Сегодня послал тебе письмо, а потом вспомнил: купили краба на базаре. Живого краба. Краб сдох. Или притворился мертвым. Мы понесли его в ресторан, чтоб сварить. Там его, во-первых, раскритиковали и сказали, что он несвежий, а потом вообще не захотели варить. После больших скандалов его наконец взяли варить. Он был без движенья. Но когда его сунули в кипяток — он побежал… и оказался живехоньким. Мы его съели. Ничего, краб как краб. И даже довольно вкусный. Но сначала он целый день лежал в номере у Мишки, и Мишка боялся, что он залезет ему в кровать, и дрожал всю ночь. Мишка <…> обходил его, как цепную собаку. А собак он боится больше всего на свете. Письмо твое шло 12 дней. Дольше, чем поезд. Это значит, что самолеты не ходят. Вот и пиши при таких условиях!
Надоело мне ездить катером на Русский остров. Океан. Здесь ведь не море, а Тихий океан. Ну, волны, горы вдали, крепость — на вид зеленые, а на самом деле — не тронь!
Корабли наши разные. А я часто гуляю и стою на набережной и смотрю, как подъемный кран грузит песок. Это успокаивает. Иностранных кораблей теперь нет. Только наши. В порту тихо. На днях уезжаю «на ветку». Мне дал салон-вагон начальник дороги. Будут проводник, мягкие койки, даже кухня. Будем варить в вагоне суп и ездить по линии. Гостиниц нет. А в вагоне будем жить две недели. Как в гостинице. Театры всюду холодные — я кашляю посреди пенья и проклинаю свою жизнь. Топить, говорят, будут с 15-го ноября. А пока — душа с тебя вон — пой! Тут ко мне лезут разные люди и изъясняются. Надо много терпенья, чтобы деликатно их выставить. Сегодня весь вечер лез один пьяный моряк. Еле спасся от него. Уехал на концерт. Только не думай, что я жалуюсь, я просто описываю тебе свое положение. А так все хорошо. Все в порядке. Сегодня написал письмо Нине Ивановне. Она ответит, и я буду знать все новости Мосфильма. Тут был Павлик Кадочников и имел большой успех <…>. За картинами тут очень следят — другой жизни нет. И все знают. Меня мальчишки тоже приветствуют, как в Москве. Виктор[33] с отвращением носит мои письма на почту-авиа надо ждать 2 ч. в очереди, и он злится. А я хочу квитанцию. Иначе не верю. Жрать катастрофически нечего. Стараюсь вставать попозже.
23 октября.
Получил твою телеграмму. Что бы это могло значить? Я думаю, что это вина авиапочты. Самолеты не ходят из-за плохой погоды, и письма где-то застревают и ждут ее. Сегодня вернулся с концерта. Пел «Артем-Уголь». 60 километров туда и 60 обратно — замерз. Ноги особенно. Голос тоже, не могу петь. Что-то мешает в горле. Театры нетопленые. Вспомнил то время, когда по приезде в СССР пел в холодных театрах. Тогда была война. Не топили. Теперь тоже не топят. Купил коньяку и кое-как разогрелся. Понимают плохо, а принимают хорошо. Мне в цирке рассказывали клоуны, как погибла моя приятельница, такая Ирина Бугримова. Помнишь, я тебе рассказывал, что я пел в Казани в цирке, а она пришла, познакомилась и сказала: «Пойдемте, я вам покажу моих мальчиков!» Я думал, что у нее дети, и пошел. А оказались львы. Так вот эти львы ее и растерзали. Самый главный лев, которому она клала в пасть свою голову, прикусил ее. Она вырвалась израненная, по лицу ее текла кровь. Когда лев увидел кровь, он осатанел и, ударив ее лапой в спину, переломил ей хребет. На другой день она умерла. Хотели облить зверей из пожарных шлангов, как полагается, но в них не оказалось воды. Так она и погибла. А я еще говорил ей: «Не надо мучить животных! Зачем вы занимаетесь таким скверным ремеслом?» Она была уже пожилая женщина, но она училась этому с детства, и другой профессии у нее не было.
Я занимаюсь песнями. Смонтировал, наконец, «Красавец России» Смелякова и начисто составил текст. И «Аленушку» тоже. Написал кое-что, но мне не нравится.
Во сне каждую ночь вижу тебя и доченек, и все страшно. Просыпаюсь в ужасе. Скучаю и смотрю на карточки: «Где ж мои муни-пуни?» Завтра уезжаю отсюда. Наконец. Очертел мне этот город! Грязь одна. 14 концертов! Хватит с них!
24 окт. Утро.
Вчера простудился, по-видимому. Это ночи. Очень тонкие подошвы в лакированных] туфлях, и хотя я надел теплые носки сверху — все равно простудился. Это уже второй раз. Из вагона буду писать. Оттуда письма, наверное, будут идти годами. Это глушь. Завтра пою Ворошилов — Уссурийский — три дня, а потом пересяду в вагон и — две недели, и только после этого попаду в Хабаровск, где надеюсь найти твои письма.
Как твои успехи, Пекочка? Еще никому не показывала? Интересно. А доченьки хоть вспоминают меня или забыли? Ну, до свиданья, Пекуля. Целую тебя в масявочку, не скучай, не беспокойся за меня — ничего со мной не сделается. Биби и Настеньку нежно целую. Будьте здоровы все.
Саша
* * *
Ст. Смольянинская. 31-е окт. 1950 г.
Дорогая Пекочка!
Сижу на завалинке станционного амбара и пишу тебе письмо. Тут бродят утки, гуси, куры и козы с козлятами. Все голодные и ищут себе пропитанья, копаясь в мусоре. Мы только что «позавтракали» чаем с сухим черным хлебом и сходили на базар. Там, кроме семечек, ничего нет. Но мы вчера купили во Владивостоке мяса и зелени и сегодня будем готовить борщ. Неизвестно, что получится. Проводница какая-то «псиша» и ничего не умеет.
Вагончик у нас маленький, в нем всего четыре места, а нас с проводниками пять. Причем их надо кормить, одна спит на полу. Трясет и мотает нас страшенно. Маневровые паровозы бьют нас целым составом в грудь. Тогда все стекло летит на пол, а Мишка падает с верхней полки, где он «во снах и грезах» проводит большую часть суток. Так целыми днями мы стоим где-нибудь на задворках маленьких станций, а вечером за нами приходит машина и берет нас верст за 20—40 в Дека, которые мы и обслуживаем. Вагончик дрянной, и мы голодаем. На базарах ничего нет. Приходится питаться консервами, от кот[орых] у меня расстраивается желудок.
После двух-трех таких концертов мы возвращаемся во В[ладивосто]к, где опять поем какой-нибудь концертишко где-нибудь в санатории. Сегодня или вчера исполнился месяц, как мы уже ездим, а еще ничего не сделано. Десять дней взяла дорога и только 20 дней рабочих. За это время я и спел 20 концертов, не потеряв ни одного дня. Условия очень неважные. Клубы нетоплёные до сих пор. Света нет. Инструменты убийственные.
Я все время простужен и никак не могу вылечиться. Скоро закончим здесь по линии и числа 10-12-го будем в Хабаровске. А может, и раньше. Плана у них нет, и ничего вперед не знаешь. Вообще халтура в этой филармонии страшная. Хотя люди неплохие, но работать не хотят. Им неинтересно.
Что у тебя нового? Пиши в Хабаровск. Я пробуду там недолго, 3—4 дня. Мы не хотим сейчас петь в Хабаровске, потому что идет зима и надо проскочить Сахалин до морозов, вот мы и торопимся туда сперва. Скучаю по вас, мои дорогие. Как мои красавицы доченьки? Как жизнь в доме? Кто звонил? И нет ли чего нового? Целую тебя крепко. Пиши. А то я как на фронте.
Саша
* * *
5-е ноября 1950 г.
Дорогая Лиличка!
Только вчера отправил тебе два письма, а сегодня опять пишу. Это мое единственное утешение — поговорить с тобой в письме. И хотя ничего нового за это время у меня нет, все же пишу. Как-то легче делается. Сегодня здесь тепло — синее небо, солнце. Сейчас 9 ч. утра, а у вас 2 ч. ночи, и вы еще спите — и ты, и доченьки. Я уже час как проснулся и обо всем передумал. Надо будет купить квартиру. Хотя жалко, что эта нам стоила так много денег и ее надо отдавать даром. Но ничего. А на дачу я заработаю в будущем году. Купил стихи Щипачева. Ничего себе. Пишет как нужно. Иногда трогает, но удовольствия его стихи не доставляют. Потерял свои очки. И к лучшему, а то они были уже слабы для меня. Теперь у меня новые, сильнее, и читаю в них, не утомляя глаз. Вчера концерта не было и до 9-го не будет. Пять дней отдыха. Пора, а то голос утомлен ужасно, да и кашель не проходит. За это время мы переменили парад. Тут все использовано — 24 концерта дал Вл[адивосто]к и район, 9-го первый к[онцер]т в Хабаровске. А завтра в 2 ч. дня мы отсюда отбываем в Хабаровск] седьмого утром, в день праздника. Получил теплую поздравительную телеграмму — спасибо. В Хабаровске пять концертов и — на Сахалин. Как твои дела, Пекочка? Пиши мне почаще. Я тебе протелеграфирую мой Сахалинский адрес.
В общем, я чувствую себя неплохо, и если отдохну эти 5 дней, то и совсем будет хорошо. Все мы скучаем. Знакомых нет ни у кого. Приходил цирковой приятель мой — Жеребцов. Силач, один поднимает двух коров. Страшной силы человек, настоящий русский богатырь. Добрый, как дитя, и мой горячий поклонник. Тут много интересного, ведь тут рядом — Китай и Корея. Приеду — расскажу. Целую тебя крепочко, моя дорогая верная жена Пека, Биби и Настеньку. Всего хорошего вам к празднику!
Саша
* * *
9 ноября
Я уже поправляюсь, Пекочка, но все гудит… в голове шум, сердце стучит… и, главное, это вечное (в последнее время) непрекращающееся беспокойство. (Куда бежать? Что делать?) И главное — дети!
Мне много лет. Как они вырастут? Доживу ли я до этого? Как их обеспечить? Все это мучает меня и терзает дни и ночи. А тут еще расхлябанный нервный аппарат актера-одиночки, дуэлянта и безответственного диктатора своих собственных идей — фактически не признаваемого страной, но юридически терпимого. А на самом деле — любимого народом и признанного им.
Что писать? Что петь? Есть только одна правда — правда сердца. Собственной интуиции. Но это не дорога в искусстве нашей страны, где все подогнано к моменту и необходимости данной ситуации. Сегодня надо писать так. Завтра — иначе. Я устал и не могу в этом разобраться. И не умею. У меня есть высшая надпартийная правда — человечность. Гуманность. Но если сегодня нам не нужна она, значит, надо кричать: «Убей!» и т. д. Все это трудно и безнадежно. И бездорожье полнейшее! От моего проклятого искусства, искусства игры на тончайших и скрытых чувствах и нюансах человеческой души, во мне развернулась сложная и большая машина. Эти маленькие тайные моторы стучат и дрожат и работают на холостом ходу — после концертов или после болезни — и буквально сводят с ума. Целые дни и вечера в голове несутся отрывки мелодий, строки стихов, просто наблюдения, встречи, взгляды, мелочи… Все это шумит, перебивает друг друга, и я часто думаю: уж не сумасшедший ли я? Точно через мою голову льется какой-то поток. Какая-то река, вроде Куры, которая несет щепки и мусор. И только одно-единственное средство — алкоголь. Он оглушает, успокаивает и заставляет исчезать всю эту свистопляску.
Вот почему я после концерта всегда пью.
Извини меня за это письмо, я еще болен. Скоро я приду в себя и в Москве уже буду в порядке. Числа 17-го утром буду в Москве. Доченек — моих ангелочков Божьих — и тебя, мою дорогую жену Лиличку, нежно целую.
Ваш Саша — папа
* * *
13-е ноября 1950 г. Хабаровск.
Дорогая Лиличка!
С большим трудом купил тебе в подарок эту редкую книгу. Ее невозможно достать, т. к. она издана в очень ограниченном количестве. Это антология грузинской поэзии. Все сегодняшние и старые поэты Грузии представлены в ней, тебе это будет интересно почитать, ты же у меня настоящая грузиночка! Посылаю ее бандеролью, чтобы не таскать за собой и не платить за багаж в самолетах. Вместе с этой книгой посылаю второй пакет. Это библиотека поэтов, которую я собираю. У меня будет маленькая специальная полочка для них.
Сегодня вечером у меня тут последний концерт, и завтра утром я улетаю на Сахалин. Это недели на три. Вернусь сюда, в Хабаровск. И отсюда улечу на Магадан. Таковы пути мои, начертанные Богом. Очевидно, я должен исходить все пути и дороги моей родины, чтобы, выражаясь языком поэта, «глаголом жечь сердца людей».
Людей меня слушают тысячи, и слушают затаив дыханье, но «жгутся» ли их сердца, или нет — я не знаю. Впрочем, у некоторых они долго пылают, и при встрече со мной они выражают мне свои восторги, не давая мне проходу. Вчера купил себе коробку носовых платков цветных (рижских) и замшевые кирпичные туфли. В Москве этого не достанешь. Я все еще не вылечился от кашля и пою очень трудно. Целыми днями думаю о тебе и доченьках. Как они выглядят в шубках? После Сахалина полпути уже будет сделано, и станет легче подвигаться к Москве. Пиши мне: Южно-Сахалинск, Госфилармония, а я по приезде завтра тебе протелеграфирую для точности свой адрес гостиницы.
В общем, я чувствую себя неплохо. И когда кашель пройдет, совсем будет хорошо. Была ли ты у врача? Как твои ножки? Одевайся потеплее. […] Уже холодно, и скоро будут морозы.
Целую тебя крепко в мордочку и в твердый грузинский характер. Твой муж.
«Добродушный хохол»
Саша
Р. S. Доченек обожаемых поцелуй за меня.
* * *
Южно-Сахалинск. 77 ноября1950 г.
Дорогая Пекочка!
Вчера прилетел сюда из Хабаровска. Там я кончил 12-го, но три дня ждал самолета — не было. Наконец вчера выпустили нас. А тут, в Южно-Сахалинске, отложили два концерта, потому что я должен был петь 14-го уже. Паника была страшная — звонки, телеграммы… Но ничего не поделаешь — ждали погоды. В Хабаровске было 25° мороза, а в облаках 35°. И самолет не отапливался — трубы замерзли. Можешь себе представить, в какую сосульку я превратился за 3 часа полета! Но вечером уже стоял на сцене — пел и улыбался. А все потому, что здесь получил твое и доченькины письма! Это меня очень поддержало. Тут у меня шесть концертов, а потом дальше: Комсомольск — Николаевск — Сов. Гавань — буду двигаться на самый крайний север Малой Земли, как здесь называют Сахалин, а вы — Москва, это Большая Земля! Хорош бы я был, если бы уехал в драповом пальто! Мне и в шубе-то холодно! Край тут большой, и даже невозможно посчитать, где я буду петь, потому что артисты сюда хорошие не едут, интерес к ним огромный, и людям хочется послушать. Со всех концов Малой Земли летят телеграммы в филармонию. Боятся, что я проеду мимо. Все это очень трогательно, и как-то совестно отказывать этим дальним точкам нашей родины, приходится терпеть и соглашаться. А условия жизни и переезда очень трудные. Почти всюду самолет, а в такое время — это мука. Да и вообще я их побаиваюсь. Но… ничего не попишешь! Раз попал сюда, надо «выполнять задание», как у нас говорится. Кормят тут прилично, и ты не думай, что я ем одну колбасу. Номер у меня пустой, но большой и теплый. Кровать мягкая. Что ж еще. Только вчера вернулся из концерта, зажег свет, смотрю —-крыса бежит через всю комнату и в дырку в угол! Я поднял «хай», вызвал директора. Дырку заложили кирпичами, и я спал спокойно. Я ведь их боюсь до полусмерти! Принимают меня очень тепло и слушают затаив дыхание. Пиши пока сюда. Адрес мой: Южно-Сахалинск, гост. «Дальневосточник», поцелуй моих куколок-доченек и скажи, что папа очень благодарит их за письма. Настеньку за то, что читает по-английски и пьет рыбий жир, а Биби за четверки, и тысячу поцелуев. Привет Лидии Павловне.
Целую тебя крепко. Хорошо, что ты поговорила со студентами, они тебе правильно сказали, а я тебе еще раньше говорил, что «учиться надо у самого себя». И зорко разглядывать других. Ту фразу Чехова, кот[орую] я тебе писал, надо тоже понять. Он говорит: «Надо писать не так, как есть, и не так, как должно, а так, как ты мечтаешь!»
Вот видишь, как это правильно. Надо прислушиваться к себе и уважать свое мнение — если так можно выразиться. Прежде чем писать данный объект, ты спроси: Лидия Владимировна, а как бы Вы это написали? И пиши так, как она хочет! Но старайся держаться в границах разумного и очень уж большой воли ей не давай! А то она может Бог знает куда зайти! Вот тебе мой совет.
О Мосфильме я и не думаю. Играть то, что они предложили — злодеев и шпионов, — меня не увлекает, а настоящей роли нет. Так чего же мне торопиться? Роль меня сама найдет.
Ну, еще раз до свидания! Крепко вас целую. Храни вас Бог
Саша
Р. S. Посылаю доченькам серебр[яные] бумажечки от чая и от папирос. Пусть играют. Я курю теперь хорошие сигареты, а то горло болит от дряни.
* * *
21 ноября 1950 г.
Дорогая Лиличка!
Сегодня уезжаю в Корсаков. Это недалеко, там три концерта. Вернусь и уже пересяду в вагон-салон. Буду ползать по острову и петь разные «точки». Это значит — отцепят вагон на какой-нибудь станции и стоишь весь день. Вокруг никого и ничего. Вечером за мной приходит машина и везет куда-нибудь. Километров за 20 — петь. Потом назад в вагон. Покушал — и спать. А ночью уже подцепят вагон к какому-нибудь поезду и повезут дальше. Утром проснешься — уже другая станция и т. д.
Я буду ездить вагоном дней 10-12. Потом вернусь сюда и… дальше неизвестно. Или на Сев[ерный] Сахалин, или вернусь на материк, т. е. в Хабаровск. Сегодня выпал снег. У меня в номере собачий холод. Был сильный шторм, порвал электрические] провода, и моя гостиница без света, без воды и без отопления. Впрочем, воду уже наладили. Тут много мышей, и они жрут все. Я прячу свою колбасу и хлеб за окном. Они достать не могут. Так они вчера увели мое мыло. Целый кусок! Я закрыл дырки кирпичами, но не помогает. Говорят, японцы здесь прежде разводили крыс. Не знаю, для чего. Вот они и обнаглели. «На периферии», говорят, есть в универмагах чехословацкое] дамское белье, шелковое. Я куплю «на глаз». Просил тебя дать мне свои размеры, а ты не дала. Вот и угадывай!
Здесь раньше жили японцы, и все постройки очень легкие, из фанеры и папье-маше, поэтому везде холод собачий. Отопление — горшок углей посреди комнаты, и все. Если пожар, то все дома сгорают за 10 минут, как картонажные домики, и целыми кварталами. Все домики одно-, максимум — двухэтажные. Из-за землетрясений. Тут потряхивает время от времени. Если будет сильный снегопад, мои концерты остановятся — заметает дороги, и сообщение прерывается. Тогда улечу в Оху и в Николаевск — на Крайний Север, а так я еще дней 20 буду на Юж[ном] Сахалине. Между прочим, не удивляйся, если долго не будет писем. Отсюда они идут месяцами. А из Москвы сюда — быстро. Послал тебе телеграмму 16-го. Просил ответить телеграфно — как дома? Но ты не ответила. Но, даст Бог, все хорошо у вас, и дети здоровы. Я держусь бодро, и кашель уже прошел. Пою хорошо. Принимают меня исключительно горячо. Все концерты полны, все продано. Выйти нельзя даже на улицу. Подходят. И проедают плешь. Но такова моя судьба.
Целую тебя, друг мой, крепко и деточек моих драгоценных.
Саша
Холмск.
* * *
4 декабря 1950 г.
Дорогая Лиличка!
Случайно на несколько часов приехал в Ю[жно]-С[ахалинск] и получил твое письмо. Страшно обрадовался. Сразу послал телеграмму. Я живу в вагоне и езжу по острову, пою разные «точки». Восточные главным образом. Может, пурга и заносит все на свете — и вагон, и пути, и машины, которые за мной приезжают, но упрямо и твердо мы двигаемся вперед и побеждаем природу. Как нам удалось вырваться сегодня сюда из Паранайска, я и сам не знаю. Бог за меня. Впереди пустили снегоочиститель и подцепили наш вагон к ударному составу — и мы прошли. В вагоне тепло. Проводница нам готовит борщ, и живем мы прилично. Но доставать продукты трудно. Цены тут аховые. Например, мясо 45 р. кило. Яйца 75 р. десяток, правда, я их не покупаю, но вообще — как тебе нравится? В магазинах, кроме конвертов и спирта, ничего нет. Он страшный, из древесины, его зовут «сучок» или «лесная сказка». Пьют не разбавляя и потом запивают водой. Никто из актеров сюда не заглядывает, кроме халтурных бригад, поэтому мои концерты — событие огромной важности и значения. Один чудак даже сказал: «Мы видим в этом заботу правительства о нас…» Я его не хотел разочаровывать и скромно потупил очи… Бедняжечка, если бы он знал, что это я сам гоняюсь Sa «длинным рублем», как тут говорят. Кстати, вчера на улице один пьяный пел:
Сахалин мой, Сахалин!
Сопочки с углями…
Завались ты, Сахалин,
С длинными рублями.
А так все хорошо.
Недавно в одной дыре пьяные железнодорожники чуть не сорвали мне концерт. Стали заказывать: спой «Белогвардейские лимончики»! Орали. Я уж хотел повернуться и уйти, но вступилась публика. Их вывели и арестовали, потому что в театре сидело все начальство и даже прокурор. Потом оказалось, что один говорил: «Я сам слышал, как он пел в Киеве белым генералам эту песню!» А у меня отродясь таких песен не было! В конце концов выяснили, что это Утесов пел, и я пострадал за популярность его блатного репертуара! А в общем, если не считать мелочей, публика здесь благодарная. Много пел у летчиков. Они меня обожают и закатывают овации. Мы все очертели друг другу. Мыться можно только из кружечки — лицо и руки. Сидим немытые. Злые. Одичавшие. И я ругаюсь ужасно. Все больные «сутраматом» — это я открыл эту болезнь. В переводе это значит «с утра — мат». Все же самое трудное через неделю останется позади. Дальше работа на материке, где все же есть гостиницы и кой-какие удобства. Главное было проскочить Сахалин до заносов, и мы, кажется, проскочили. Осталось 4 конц[ерта] в двух городах и два в Ю[жно]-С[ахалинс]ке, и я улечу в Хабаровск, а там Чита, Улан-Удэ и т. д. Говорят, там морозы в 35°. Но это полбеды — буду сидеть в гостинице, а поезда топят. Полработы уже сделано. Еще месяца два — и я буду дома. Поздравь мою обожаемую младшую доченьку 19-го и скажи, что папа ее целует всем сердцем, и душой, и глазами, а приедет — привезет подарочек. Все же купи ей что-нибудь от меня тоже. Очень грустно, что Бибочка болеет. Смотрите за ней. Она такая живая и много бегает и от этого простуживается.
Не беспокойся, я пью мало, ибо тут ничего нет, кроме спирта, и вообще ничего нет. (Вот толкнули паровоз, наш вагон — и упала свечка и залила письмо стеарином.) Толкают нас дни и ночи, и я просыпаюсь каждые 10 минут. Для спанья урываю время остановок. А то еще начинает все лететь на пол — посуда, графины, термосы, чемоданы… Природа тут мрачная… санки, снег и сухие деревья.<…> В клубах, где я пою, холод собачий, и натопить их нельзя японскими печечками. Публика сидит в тулупах, а я синею за концерт. Зато потом отогреваюсь в вагоне. Бедность ужасная, край еще не освоен, а один «псих» написал книгу: «У нас уже утро», где расписывает такое благополучие, что уши вянут. Чуть не лимоны и апельсины зреют… Сады цветут… гиганты строятся!..
Получил Сталинскую премию 3-й степени. Прожил тут 4 месяца и, написав, удрал в Москву. Все смеются, говоря об этой книге. Бред! Говорят, ему уже попало за «очковтирательство». В общем, ты обо мне не беспокойся. Я переношу все оптимистично и бодро. Главное — дачу купить. Кино меня совсем не волнует. И бросать свое дело я не собираюсь. Да и ролей для меня нет. Бог с ними. Четыре песни уже у меня намечены, и смонтированы тексты, а две я еще доберу. По приезде уеду в Киев, а не в Казань — и выпишу туда Ротта. Хочу совместить работу с отдыхом. Я не умею отдыхать нигде. Но Киев — родина. Поживу недели две, может, успокоюсь. Вот пока все, что можно было рассказать о себе (трясет поезд страшно).
Целую тебя в «подурневшую», но для меня все равно красивую мордочку, и целую очень нежно и крепко и много раз. Вот. Попроси Л. П. беречь моих дорогих доченек, а то я очень за них беспокоюсь. Передай ей привет. Пиши в Ю[жно]-С[ахалинс]к, Госфилармония — мне передают. Связь всегда есть.
Храни вас Бог.
Саша
* * *
Чита.
9 янв. 51 г.
Дорогая Лиличка!
Вчера наконец закончил эту проклятую Маньчжурскую ветку и вернулся в Читу. Нет слов, чтобы описать тебе весь ужас этой поездки! Мороз 57°! Ты подумай только! Дышать невозможно. У меня были припадки удушья, и я рвал на шее ворот рубахи, не имея возможности дышать. Машины только «виллис» — холодные, раскаленные от мороза, а расстояния от одного Дека доследующего 15-20 километров! Правда, нам давали тулупы, но все равно я приезжал полумертвый. Потом отходил, отогревался и вечером как ни в чем не бывало пел концерт. Из пяти концертов только на одном было относительно теплее, а на остальных холод, как на улице. Поешь, а изо рта — струя пара! Публика сидит в тулупах и валенках, а я во фраке. Правда, я под сорочку надевал свой свитер, но это мало помогает. И заметь, печи топятся на полный ход, но обогреть помещение не могут! Доходило до 60°. Я проклинал свою жизнь, но дотянул до конца. Такова театральная дисциплина моя. Даже Мишка при всей жадности к деньгам чуть не плакал и «просился домой» — я все же выпил эту чашу испытаний до конца. Принимали меня трогательно сочувствуя моим страданиям. В Дека делали, что могли, но… А самое ужасное — это «У на У»[34]. Приходилось в такой мороз ходить в уборную в сарай. Мы старались есть мало, чтобы не ходить туда. Но это не помогало. Воистину эта поездка может называться «Ледяной поход»! Если я и не был на войне, то теперь я заплатил за это сполна. Конечно, меня держало сознание того, что люди, приходившие меня слушать, живут в такой глуши, ничего не видя, ибо туда никто из артистов не едет, и для них это целое событие — мой приезд. И они так были благодарны, так рады мне. А завтра, т. е. 10-го янв[аря] я сажусь в поезд и еду в Улан-Удэ. Там у меня 4-5 концертов. После Иркутск. Пиши в Иркутск, потому что в Улан-Удэ не успеешь. Дальше, вероятно, будет легче. Все-таки гостиницы там приличные в больших городах, да и театры тоже. Впрочем, в театрах петь приходится мало, потому что они заняты труппами и дают только выходной день, а больше всего — клубы. Заводские, железнодорожные или военные. В Улан-Удэ, например, у меня только один концерт в театре, а остальные в клубах. Конечно, время для поездки неудачное — сезон. С Иркутска я собираюсь проделать обратный путь по тем местам, где я весной пел. Это уже хуже. Много не споешь. И некоторые города не берут меня из-за неимения помещений, которые все заняты. Это меня тревожит, потому что трудно выколотить ту сумму денег, которую я себе наметил для нашей дачи, где мои дорогие обожаемые девочки будут жить, загорать и расти. Но я упрямый хохол и своего добьюсь, хотя бы мне пришлось еще год ездить и мерзнуть. Из Улан-Удэ дам тебе телеграмму. Письма твои меня очень поддерживают, и это моя единственная радость — получить из дому письмо. Пиши мне, помни, что мне очень трудно. Напиши, что у нас дома, как дети, как твое настроение и ученье. Теперь уже, я думаю, недолго осталось. В феврале я приеду. В остальном все хорошо. Я здоров, пока ничем не болею, кроме мелочей — кашля и ревматических болей в суставах рук и ног, от мороза, вероятно. Поздравляю тебя и всю семью с праздником Рождества Христова, которое было вчера — 8-го янв[аря]. Напиши мне про елку и что было у вас и где встречали Новый год. Получил твою телеграмму, довольно суховатую, и от Осмеркина. Да еще Казимир меня поздравил. Вот и все. Ну пока все. Не думай, что я жалуюсь.
Это просто привычка рассказывать тебе все, что происходит. А иначе и писать не о чем было бы. Поцелуй моих красавиц доченек, передай привет всем остальным. Да хранит вас Бог.
Саша
* * *
Иркутск.
18 января 1951 г.
Дорогая моя Пекочка!
Ну вот все и кончилось. Улан-Удэ был последним городом Дальнего Востока, и на нем мое турне по Дальнему Востоку заканчивалось. Теперь я уже в Сибири, а это на 10 тысяч километров ближе и теплее, чем я был. Так странно, что морозы только 16° вместо пятидесяти и шестидесяти. Можно гулять, можно дышать! Гостиница приличная. Мне дали тот же номер, в котором я жил, когда был тут весной. Люди тут приветливее. Из Бодай-Бо прилетел геологический генерал Гаврилов — мой горячий поклонник. Все рады мне — встречают как родного. Я потихоньку оттаиваю. От арктического холода и «вечной мерзлоты». Помылся горячей водой, наконец. Надел новый костюм, отоспался и… готов на «новые авантюры» и эксперименты над самим собой! О юность, это ты!.. Получил в У[лан]-Удэ твою телеграмму, и сразу стало спокойнее.
Теперь уже немного осталось. Пока у нас заделаны три города: Иркутск, Красноярск, Новосибирск, увы, только по два концерта каждый (я уже пел в них), а дальше еще два-три города, и конец. Плохо еще то, что часть городов — нельзя петь. Не заплатили Гастроль-Бюро, задолжали, и им не дают артистов, пока они не рассчитаются. В Свердловск я, кажется, не попаду из-за этого, а жаль. Там можно спеть пяток концертов! Легко! Там меня очень любят. Одно сознание, что я подвигаюсь к Москве, меня уже приводит в хорошее настроение. Таковы дела мои. Как же ты учишься, бедняжечка? Как экзамены, ты теперь диамат сдаешь? Я боюсь, что ты станешь такой образованной, что я буду себя чувствовать дураком по сравнению с тобой.
И часто плакал от испуга.
Умом царицы ослеплен.
Великолепный Соломон.
Ну, целую тебя, моя героиня учебы, и своих ненаглядных доченек.
Саша
* * *
Новосибирск.
26 янв. 51 г.
Моя дорогая Лиличка!
Вчера ночью приехал сюда — в поезде замучился. Номер мне дали прямо неземной. Ванна, уборная, тепло, чисто! Я блаженствую после своих горемычных дней. Привел себя в порядок. Послал тебе телеграмму — ответ на твою красноярскую. И сел писать тебе письмо. Да, в этой бочке меду есть и капля дегтя. Утром в ванную, где я мылся, спокойно зашла огромная крыса — посмотрела на меня удивленно и ушла. А выражение лица у нее было такое, точно она хотела сказать: «Ну и гость теперь пошел… Голодранцы какие-то… Ни продуктов, ни чего-нибудь съестного!» В чемоданах одни папиросы, а в авоське — черный перец кот[орый] я везу с Сахалина домой. Позвонил Казимиру, у него родился сын. Он, конечно, уже в него влюблен и говорит, что он красавец мужчина и совершенно непонятно, в кого он пошел. Я ему, дураку, еще в прошлом году говорил: рожай сына, это даже лучше стихов! А теперь я сказал, что это мой сын, а не его, потому что это я ему внушил. Он очень смеялся. Через час он придет ко мне. Видел фильм «Далеко от Москвы» — ничего особенного. Павлик играет себя — Кадочникова, а остальные персонажи страшно орут на «полном актерском» темпераменте, изображая нового советского человека, которого, собственно говоря, еще нет, или вернее — он «собирательный тип». Герои не так скоро рождаются, и их надо создавать в литературе и в искусстве годами. Так создавались Обломовы, Онегины, Чайльд-Гарольды и прочие, а потом уже человечество начинает им подражать, этим образцам, и «герой» входит в жизнь. «Советский человек», конечно, есть и существует, но он еще не полноценный «герой нашего времени», и черты его разбросаны в каждом из наших людей. Его надо собрать и умно смонтировать. А вот почему надо его играть на сплошном пафосе, с таким напором — я не понимаю. Хорошо и спокойно играет Охлопков.
Пекочка, что это ты все гриппуешь? Верно, бегаешь опять в своей курточке? Надо одеваться тепло. Пека! А то ты слабенькая. Отдохни от экзаменов. Полежи дома, почитай в кровати. Я скоро приеду. Осталось работы недели на две, и конец. Устал я здорово. Но выгляжу хорошо. Так говорят. Мне ведь надо поспать дня два, и я опять хорошо выгляжу. Скучаю по вас, мои дорогие родственники! Мои писенята, наверное, уже выросли! Скоро четыре месяца, как я езжу. Тут морозы слабые, 9-10°, и я сразу перестал задыхаться и кашлять.
Поезжай все-таки в Л[енингра]д. Тебе же нужно для творческой зарядки! А к 15-му фев[раля] возвращайся. Я уже буду дома. Целую тебя крепко, лапочка моя, и доченек обожаемых. Привет Л. П.
Саша
* * *
Кисловодск.
28 марта 51 г.
Дорогая Лиличка!
Вчера часов в пять вечера попал в Кисловодск, а сегодня утром уже пишу тебе письмо. Погода тут солнечная. Хотя холодновато. Номер мне дали «люкс» — на солнечную сторону. Отсюда вижу весь «пятачок». Все на старом месте. Перемен никаких. Так же движутся, как сонные мухи, наехавшие люди, не привыкшие отдыхать. От растерянности покупают всякую дрянь вроде ермолок и костяных брошек, и с перепугу очень много едят. У курзала огромный мой плакат с тоненькой надписью сверху: «Лауреат Сталинской премии». Мы с Мишкой долго стояли, любуясь плакатом. Даже его фамилия внизу афиши как-то выиграла и звучит по-новому, более благородно, как будто и он стал лауреатом. Впрочем, он так и считает. Что он тоже лауреат. Я бы только крупнее написал эту заголовную строку. А они как-то стыдливо это пишут, точно боятся, чтоб им не попало за это. Мой первый концерт, увы, только завтра и, увы, не в Кисловодске, а в Ессентуках. А второй — здесь, третий — в Пятигорске и четвертый — опять здесь. Пока все.
И отсюда — в Ростов. Со мной случилась беда. Я забыл все запонки и пуговицы от белого фрачного жилета, не взяв с собой палехскую коробочку, которая лежит с табакерками в шкафу. Что делать — ума не приложу! Сегодня пойду по магазинам покупать пуговицы и буду сам их пришивать к жилету. Ведь таких (с ушками) не найдешь! Перешли мне их (всю коробочку), если можно с кем-ниб[удь] в Ростов. Позвони в Г-Бюро, Горюнову (К-0-65-84) и попроси его переслать с кем-нибудь мне в Ростов и отдать директору Ф-и — Луковскому. Пожалуйста, Пека! Не поленись! И еще одна к тебе просьба: возьми книжку стихов Смелякова и перепиши стихотворение «Если я заболею, к врачам обращаться не стану» и сложи его в письмо. Я совершенно забыл о нем, а оно мне нравится, и я хочу его петь. В дороге был не в духе, очень стало трудно отрываться от дома, семьи. Сегодня отошел немного. Очень интересуюсь, как сошла твоя встреча с Птушко[35]. Напиши подробно, покупай яблочки доченькам и конфетки. Сегодня все утро смотрел на их карточку с барашком. Как два маленьких голубенка! Что за чудесные девчонки! Жаль, что тебя нет с ними. Рестораны тут на ремонте, обедать надо на вокзале. Но это близко. Есть тут туфельки ночные, вроде летних, но только чуть оторочены легким пушком. Я хочу их купить тебе, если найду твой номер 37-й или 36-й. Вчера мельком видел в витрине. Ну, целую тебя, лапочка. Не скучай. Скоро приеду. Масявочек моих целую в носики.
Ваш папа и шмуз Саша
* * *
Ростов.
4-е апр. 51 г.
Муничка дорогая, что же ты ничего не пишешь? Я был уверен, что застану здесь твое письмо. Но, увы, ничего нет. Вероятно, ты разрываешься между институтом и Мосфильмом!
Я только успел это написать, как мне подали твою телеграмму. Ну, значит, все в порядке. Я сразу успокоился. Вчера мне сделали операцию. Было немножко больно, но не очень. Я лежал весь день и ночь в кровати, и сегодня уже ничего не болит, а только тянет вспухшее место. В понедельник (я пробуду здесь до вторника) мне снимут швы. Я еду в Тбилиси — лечу самолетом. Краснодар переносится на обратный путь. Через 1 1/2 месяца вернусь в Ростов и сделаю вторую подсадку — так условились с доктором Румянцевым Григорием Евстигнеевичем. Он милый, серьезный и немного угрюмый человек. Говорят, его долго мучили и, пока он добился своего, глотнул много горя. Операция длилась три-четыре минуты. А народу у него — море. Тут рассказывают чудеса о его опытах. Мое счастье, что я успел к нему вчера, потому что он в тот же день вечером выехал в Среднюю Азию, где он открывает такой же институт. Через месяц он вернется. Сегодня у меня первый концерт в Новочеркасске (еду машиной). Завтра в Таганроге (тоже), а послезавтра начну Ростов, где у меня четыре концерта. Всего — шесть. Сулханшвили страшно пугал меня телеграммами — то запрещая, то разрешая петь в Ростове, пока, наконец, договорился с дир[ектором] филармонии о погашении задолженности. Я уже думал, что не попаду в Ростов. Пять телеграмм получил от него и ответил. Наконец все устроилось. Дальше все пойдет по графику. Только Краснодар — на обратном пути. Кисловодске концерты прошли великолепно. Одно удовольствие петь в хороших театрах. Публика сидит как зачарованная, а с тех пор как я стал лауреатом, никто уже и пошевелиться не смеет. Я завожу Мишку, что теперь на афише его имя зазвучало «по-новому», что «сияние моей славы» падает частично и на него, и долго серьезно уверял его, что надо что-то добавлять теперь к его фамилии. «Лауреат» — писать нельзя… и вот я выдумал ему титул: «Помощник лауреата Сталинской премии» Михаил Брохес! Это звучит убедительно. Здесь тепло, но как-то неровно. В Кисловодске я вышел в костюме без пальто и схватил грипп. Так я пел с гриппом. И сейчас еще не выздоровел, но уже кончается. Запонок не присылай. Я кое-что купил, кое-что отобрал у Мишки, а к жилету пришил пуговицы. Пришивал сам — крепко.
Лиличка, ты не забыла о даче? Лето на носу, а потом дач не будет. Купил доченькам чувячки красненькие — чудные 27-й и 28-й размер. Тебе и Л. П. — тоже. 36 и 37. Но не говори ей об этом. Пиши на Тбилиси — филармония — сразу по получении этого письма, а то я недолго там буду и ты меня не поймаешь. Заканчиваю книгу Никулина. Очень интересная! Вроде Алданова.
Очень скучаю по дому и семье. Скоро пасха. Зелени еще нигде нет, но подснежники продают уже. Интересно, есть еще телеграммы дома? И есть снимки в окнах ТАССа? Кто звонил? Пиши все. Пришли стихи Смелякова. Как твои дела в институте? Не жмут больше? Что ты пишешь и как подвигается композиция? Деньги скоро вышлю — еще ничего не заработал.
Оказывается, будет еще в конце года переучет, сколько я заработал, и будет взыскан п. н. («прогрессивный налог»). Как тебе нравится?
Ну, целую вас всех, мои родные родственники, крепко, крепко.
Ваш муж и папа Саша.
* * *
Ростов-на-Дону.
Апрель, 1951 г.
Дорогая Лиличка!
Вчера должен был ехать в Таганрог, где у меня концерт, но уже с утра мне стало так плохо, что я еле держался на ногах. Я приписываю это гриппу, который я схватил в Кисловодске. Накануне я еле допел концерт в Новочеркасске, а тут и совсем расклеился. Вызвали врача. Прежде всего он уложил меня в постель и запретил ехать в Таганрог, а потом, осмотрев и выслушав, сказал, что грипп сам по себе обычный, но ввиду того, что я сделал подсадку, он усилен стимулом новых тканей, которые борются в организме. Поэтому он в такой сильной степени. Он (врач) дал мне чудесные порошки и ментол с маслом в нос, и к вечеру мне стало лучше. А концерт пришлось отменить. Там была паника, ибо был аншлаг 15 тысяч. Мне пришлось дать телеграмму в газету, что я спою на обратном пути, т.к. съехались лауреаты завода, стахановцы и обком. Сегодня я пою здесь. Но самое интересное это то, что в клинике, где мне делали подсадку, мое состояние вызвало восторг. Доцент сказал, что это значит, что подсадка привилась очень энергично. И поздравил меня с этим. В Новочеркасске видел Князевых[36], они пришли на концерт с крестницей. Им теперь дали квартиру, и они очень довольны.
Мишка, из рабского подражания мне, тоже простудился в Кисловодске, у него грипп. Он лежит в своем номере, и ко мне никто не заходит. Каждый день справляюсь о письме в филармонии, но письма нет. Карточку доченек выпросил на день Луковский — директор филармонии, и его просили в обкоме показать. Там все в восторге от моих детей. Говорят, что моя премия — это сильнейший удар по эмиграции, которая меня хоронила и расстреливала. Весь город говорит об этом. Книга Никулина оказалась чудесной. Давно не читал таких книг, прямо Алданов! Я даже написал ему письмо с комплиментами. Отсюда десятого утром улетаю в Тбилиси, ибо одиннадцатого у меня там первый концерт. Оттуда напишу. В остальном все благополучно, если бы не болезнь, а то все эти дни я ужасно себя чувствовал. С нетерпением жду твоего письма, чтобы узнать, что у тебя вышло с кино и как твои дела в институте. Между прочим, тут уже получен новый приказ Комитета по Делам Искусств за подписью Ось-кина, чтобы актерам не платить ни копейки, ничего кроме суточных. Остальное все в Москве! Значит, надо быть антрепренером самого себя и ездить на свои деньги! Ибо 26 руб. суточных хватит только на носильщика (15 р.) и постель в вагоне (10 р.). Каково! Ну, пока. Целую вас всех крепко, не скучайте.
Да хранит вас Бог.
Саша
Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚
Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением
ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК