III. Переворот

Как только стало известно об убийстве Калигулы, консулы Гней Сентий Сатурнин и Квинт Помпоний Секунд созвали заседание сената. Но в Риме было неспокойно. На улицах народ открыто возмущался убийством, а преторианской гвардии следовало остерегаться, не говоря уже о германцах. Сенат мог рассчитывать, и то без абсолютной уверенности, только на городские когорты. Но эти войска, исполнявшие полицейские функции, ходившие в ночной дозор и боровшиеся с пожарами, не имели серьезного боевого опыта. Они не выстояли бы перед преторианцами и страшными германскими наемниками. Кроме того, они были рассеяны по городским кварталам, так что собрать их всех было непросто. Вот почему заседание прошло не в Юлиевой курии, а на Капитолии, который было легче оборонять.

Но в курии ли, на Капитолии ли сенат уже не владел ситуацией. Заклеймив память Калигулы и произнеся несколько красивых слов о «свободе», он мог лишь призвать гражданское население разойтись по домам, а солдат — по казармам, пообещав первому сократить налоги, а вторым — выплатить вознаграждение… В общем, расписался в своей беспомощности. И потом, у преторианцев был Клавдий, что значительно меняло весь расклад. Сенат решил попытался пока выиграть время, направив к Клавдию двух своих представителей. Опасаясь, что их могут взять в заложники, выбрали не сенаторов, а народных трибунов, поскольку те обладали неприкосновенностью. Их задачей было убедить Клавдия явиться в сенат и объясниться относительно своих намерений, а также не использовать силу, чтобы прийти к власти. Трибуны начали свою речь в этом ключе, подчеркнув твердую волю сената не подчиняться принуждению. Но завершили несколько иначе. То ли они были благорасположены к Клавдию, то ли на них произвел впечатление вид преторианцев, но закончили они, на коленях умоляя его принять власть над империей от сената, а не получить ее посредством гражданской войны.

Разумеется, Клавдий не был настолько глуп, чтобы отправиться на Капитолий, где его могли посадить в тюрьму или убить, а потому только успокоил посланных касательно своих намерений и передал им добрые слова о сенате. Клавдий советовался с царем Иудеи Иродом Агриппой I, который тогда находился в Риме. Внук Ирода Великого был близок к императорской семье и являлся давним другом Калигулы. После смерти его деда Август разделил царство на тетрархии между тремя сыновьями покойного. Обойденный дядьями, Агриппа не получил ничего, но Калигула, желавший вознаградить его за верность, незадолго до своего убийства передал ему две из тетрархий вместе с царским титулом. Агриппа был ловким человеком. Всю свою жизнь он занимался тем, что прибирал к рукам царство своего деда полностью или частично, обращаясь за поддержкой к Дому императора. Когда он понял, что от Тиберия не получит ничего, то поддержал Калигулу еще до его прихода к власти. Но слишком активно, за что на несколько месяцев угодил в тюрьму. Старый Тиберий не любил некорректного поведения. Теперь же Ирод Агриппа, естественно, решил воспользоваться ситуацией, чтобы получить царство целиком. Для этого ему в очередной раз надо было поставить на верную лошадку. При этом Агриппа прекрасно разбирался в хитросплетениях римской политики: когда он был безземельным царевичем, то подолгу жил в Риме, а потому хорошо знал и семейство Юлиев — Клавдиев, и главных сенаторов, и могущественных императорских вольноотпущенников, занимавшихся государственными делами. Он знал, что у Клавдия есть все шансы на успех, лишь бы он их не упустил.

Если верить историку Иосифу Флавию, Клавдий чуть было не отказался от борьбы, но Агриппа его ободрил. Кое-кто считает, что Иосиф, тоже иудей, хотел выставить в выгодном свете своего соотечественника. Однако нельзя отрицать важной роли, которую царь Иудеи сыграл в этом деле, а еще менее — минутную слабость Клавдия. Позднее мы увидим, что, став императором, он захочет отречься от власти после попытки государственного переворота. Во всяком случае, в течение дня переговоры продолжились, и Агриппа принимал в них деятельное участие, разъезжая между сенатом и лагерем преторианцев. Он призвал собрание к осторожности, посоветовав не приводить в исполнение свой план вооружить рабов против преторианцев, а Клавдия убедил заявить, будто его удерживают силой, и поэтому он не может предстать перед сенаторами.

Ясно видно, что сенаторы оказались застигнуты врасплох последствиями заговора. В нем участвовали не все. Неизвестно, сколько конкретно людей были к нему причастны. Совершенно точно, что это было меньшинство, хотя в сенате мало кто мог сожалеть о гибели «тирана». И вообще, как могло собрание из нескольких сотен человек быстро и четко договориться о плане действий «после Калигулы», если сами заговорщики ничего не предусмотрели? Они, так сказать, убрали императора в срочном порядке, не подумав, кем его заменить. Да и какие были варианты? Восстановить республику? Об этом никто не думал всерьез. Конечно, Иосиф Флавий приводит речь консула Сатурнина: «Теперь вы избавились от подобных бедствий и равноправны; <…> подобный способ правления наиболее способствует не только минутному благополучию, но и дальнейшему спокойствию и славе благоустроенного государства… Тиранию ничто так не поддерживало, как трусость и боязнь противоречить ее предначертаниям»[9]. На самом деле это не истинные слова Сатурнина, а заново сочиненная речь, как было принято у древних авторов. Иосиф, таким образом, преподносит нам вариацию на тему об утраченной свободе и о сенаторской республике. Древние авторы ее обожали, причем именно с тех пор, как эта «свобода» и республика предков прекратили существовать, используя в качестве литературного сюжета, проникнутого ностальгией. Но возможно, что консул и произнес что-то в этом роде. В конце концов, подобные мысли были идеальной основой бесплодного сопротивления сената имперскому режиму, и при таких обстоятельствах их можно было высказать вслух. Это не означает, что Сатурнин и его слушатели во все это верили. Это были только слова. Ностальгия — сожаление о прошлом, а не планы на будущее.

Большинство желало найти преемника Калигуле. Объявилось несколько кандидатов, в том числе его зять Виниций и богач Валерий Азиатик. Ни тот ни другой не получили единодушного одобрения. Второй, галл по происхождению, вообще не имел шансов привлечь к себе коренную аристократию. Был еще Анний Винициан, который позже войдет в заговор против Клавдия. Он тоже не заручился согласием равных себе. Связались и с высокопоставленными лицами, находившимися в провинциях. Светоний упоминает о будущем императоре Гальбе, который командовал частью рейнских легионов, но наверняка авансы давались и другим военачальникам. Никто не сдвинулся с места. Во всяком случае, к тому времени, когда до них добрались гонцы, ставки уже были сделаны. К концу этого дня, 24 января, или утром 25-го преторианцы провозгласили Клавдия императором и поклялись ему в верности. Кстати, Калигула был провозглашен императором гвардией и Мизенским флотом еще до вмешательства сената. В очередной раз собранию оставалось только утвердить выбор армии.

Клавдий пообещал подарить каждому преторианцу по 15–20 тысяч сестерциев. Это в десять раз больше подарков его предшественника, но ничего нового он не изобрел. С тех пор как армия стала профессиональной во время гражданских войн конца республики, все военачальники расточали своим войскам «щедроты» для поддержания их пыла. В период принципата эти раздачи изменили свою природу, став наследством, завещанным солдатам покойным принцепсом; свою долю получал и римский плебс. В этом выражалась двойная основа режима: император получал власть от народа и армии и в ответ становился их благодетелем и защитником. Заложил эту традицию Август, завещав около 40 миллионов народу и около 50 — солдатам, исполнить же его волю должен был Тиберий. В свою очередь, Тиберий вписал в свое завещание примерно такие же суммы, а Калигула их раздал. Клавдий, облаченный в пурпур преторианцами, не был ничьим душеприказчиком, поскольку Калигулу убили, не дав ему времени составить завещание. Так что ему пришлось самому пообещать то, что не завещал его племянник. Вот так наследство предшественника превратилось в дар преемника по случаю восшествия на престол, в подарок, который стали называть donativum. Но какая разница. Обе системы имели ту же основу, ту же цель, тех же получателей и ту же кассу. Только даритель действовал в иной период времени — в начале своего правления, а не в конце. В этом плане упоминания в источниках лишь о сумме, выплаченной преторианцам, не должны вводить в заблуждение: Клавдий, разумеется, не забыл ни о римском плебсе, ни, что важнее, о легионах, которые ему этого бы не простили. Однако историки правы, делая акцент на подарках гвардии. В самом деле, она только что показала свой политический вес, присвоив себе право избирать императора. Начала она, как уже говорилось, с Калигулы, но тому хотя бы не пришлось сразу же платить за свое возвышение. Отныне преторианцы разделяли с сенатом право делать императоров, по меньшей мере в Риме, ибо близки те времена, когда легионы, рассеянные по границам, начнут соперничать с гвардией, избирая собственного кандидата. Светоний не ошибся, сказав, что Клавдий был «первый среди цезарей, купивший за деньги преданность войска». Армия превратилась в высшего арбитра наследственных споров.

На заре 25 января сенат собрался снова, но уже не строя иллюзий по поводу своей способности влиять на ход событий. Едва ли сотня сенаторов явилась на заседание, и то лишь для того, чтобы взаимно укорять друг друга в опасном поведении, могущем разозлить Клавдия… На всякий случай они отправили в лагерь Херею — одного из гвардейских центурионов, который убил Калигулу. Напрасный труд: как только он предстал перед солдатами, те завопили, что желают сейчас же нового императора, а когда Херея хотел ответить, звон обнажаемых мечей убедил его этого не делать. Одновременно несколько преторианцев, ранее вставших на сторону сената, теперь его бросили. Наверняка donativum сыграл кое-какую роль в этой перемене… Собрание получило последнее послание Клавдия, вероятно, переданное Агриппой. По форме оно было жестким, но по сути примиряющим. Дядя Калигулы подчеркивал, что не стремился к власти, но теперь, когда солдаты наделили его ею, он не отречется. Это что касается жесткости. Затем он объявлял, что намерен править в согласии с сенатом, как государь, достойный этого имени. И если хорошо известная умеренность его характера не кажется достаточной гарантией, можете быть уверены, что судьба Калигулы отвратит его от пути тирании.

Покинутый немногими войсками, бывшими в его распоряжении, не придя к согласию по кандидатуре преемника, сенат больше не имел пространства для маневра. Он мог теперь лишь утвердить выбор преторианцев. Это был тяжелый удар по его авторитету, однако такая развязка имела и свои преимущества. После полного конфликтов правления Калигулы пришествие Клавдия позволяло хотя бы надеяться на нормализацию отношений. И потом, совершенно верно, что личность нового избранника была способна утишить страхи и обезоружить возражения. Считали ли его дурачком, не способным властвовать, ученым, обжорой или всем этим, вместе взятым — по меньшей мере он будет добрым правителем, а не жестоким тираном.

Такова, во всяком случае, реконструкция событий тех двух дней на основе довольно неточной историографии Иосифа Флавия, Светония и Диона Кассия. Первый, самый словоохотливый из всех, выводит на первый план Ирода Агриппу, выставляя Клавдия напуганным и нерешительным; второй рассказывает о возвышении кретина в столь комичной манере, словно это сцена из пьесы Плавта; третий ограничивается нейтральным и легким пересказом. Все трое основываются на источниках, явно созданных по горячим следам, перерабатывая их в соответствии с личными пристрастиями. Этим объясняются довольно значительные расхождения, усложняющие задачу современному историку. Несомненно, должна была существовать официальная версия, но ее след утерян. В ней наверняка описывалось бегство Клавдия после убийства племянника, защита, оказанная ему преторианской гвардией, а в результате — внезапное возвышение, к которому он не стремился.

Возникает и еще одна проблема. Исходя из историографии, складывается впечатление, будто Клавдий не пользовался никакой поддержкой ни в сенате, ни в правительственных кругах, но это невозможно. Известно, например, что императорский вольноотпущенник Каллист ставил на Клавдия. Сообщив, что этот министр был замешан в заговоре, Иосиф Флавий уточняет, что он предупредил Клавдия о намерении Калигулы его отравить. Однако, по словам иудейского историка, Каллист все это выдумал, чтобы снискать благорасположение Клавдия. Это явный намек на то, что Каллист предчувствовал его приход к власти и входил в число его сторонников. Другие «министры» наверняка последовали его примеру.

Имелись сторонники и среди сенаторов, начиная с тех, кто был связан с семьей Германика узами дружбы. В социальном и политическом смысле слово amicitia (дружба) означало в Риме, и в особенности в высших сословиях, связи любого рода, соединявшие двух человек, а через них — две семьи. То есть это была и общность интересов, и дружба в повседневном значении этого слова. Клавдий мог, таким образом, опираться на многочисленных «друзей» своего отца или на их потомков, а также на тех, кто не хотел исчезновения баловавшей их династии. Получается, что из личной симпатии, из убеждений или объективной реальности (одно не исключает другого) многие сенаторы должны были быть настроены в пользу Клавдия, надеясь извлечь выгоду из нового царствования. Этим и объясняется отсутствие большинства сенаторов на втором заседании 25 января. Молчание для весьма значительной фракции этого «болота» было способом предоставить событиям развиваться в пользу Клавдия, но при этом не подставляться, прямо выразив свою поддержку: вдруг дело обернется иначе.

Это наводит на вопрос, мог ли Клавдий прямо или косвенно участвовать в заговоре. Историография на это даже не намекает, но это ничего не значит. Древние авторы слишком старались представить его простофилей, чтобы признать за ним даже крошечную роль, которая противоречила бы этому образу. При всем этом маловероятно, чтобы он принимал деятельное участие в заговоре. Самое большее, что ему сообщили о желании кое-кого избавиться от Калигулы. Чтобы представить себе возможное поведение Клавдия, надо помнить, что каждый знал: Калигула — не навсегда. Конечно, он раскрыл два заговора, но никто, даже, наверное, он сам, не считал, что он умрет от старости. При таких условиях можно предположить, что Клавдий задействовал свои связи — не для того, чтобы ускорить объявленную смерть, а чтобы поспособствовать собственному восшествию на престол, когда это произойдет. Такой человек, как Каллист, архетип «серого кардинала», наверняка этому способствовал — с одной стороны, вербуя друзей, а с другой — лично участвуя в заговоре, если, конечно, утверждения историографов верны. Но Клавдий наверняка не был в этом замешан, и планы заговорщиков в любом случае были ему неизвестны. Иначе как объяснить, что в день убийства он оказался в самой гуще событий, рискуя лишиться жизни? Весьма вероятно, что он исподволь предоставил действовать своим сторонникам, чтобы не иметь отношения ни к каким интригам и выйти сухим из воды в случае провала. Примеров такой тактики в истории полно. Если допустить эту гипотезу, его «эвакуация», как мы сказали бы сегодня, была вовсе не случайной. Грат со товарищи, скорее всего, выполняли приказ одного или обоих префектов претория, начальников стражи.

Имя одного из них — Аррецин Клемент — нам известно, другой остался безымянным. Однако Иосиф Флавий сообщает, что Херея пытался вовлечь Клемента в заговор, но тот лишь одобрил проект, посоветовав хранить его в полной тайне и действовать только наверняка. Короче, согласно этой версии Херея получил благословение своего начальника, но не деятельную поддержку. О поведении другого ничего не известно, но оно, наверное, было таким же. Ясно одно: ни один из префектов прямо не участвовал в убийстве, но оба позволили ему свершиться, а это уже соучастие. Тем более что они, вероятно, облегчили задачу убийцам, убрав стражу Калигулы.

Сегодня некоторые историки теряются в догадках по поводу того, который из префектов приказал взять Клавдия под защиту. Вопрос возник в связи с тем, что как только преторианцы провозгласили Клавдия императором, он заменил одного из префектов Руфрием Полионом. Из этого делают вывод, что не отдавший приказ был таким образом наказан, значит, приказ отдал другой. Но это не факт. Для назначения Полиона могли быть и другие причины: например, преклонный возраст Клемента (об этом упоминает Флавий), который уже не смог бы повести солдат в бой, если бы возникли осложнения с сенатом. Лучше признать, что мы ничего не знаем.

Октавиан мог оправдать свой государственный переворот защитой Запада от угрозы со стороны Клеопатры и предателя Антония. Для той войны не только сенат предоставил ему полные полномочия, но и весь народ Италии поклялся ему в верности, сделав верховным вождем. Избавившись от своего соперника, он, напомним, смог притвориться, будто слагает с себя полномочия, чтобы сенат умолял его оставить бразды правления в своих руках. Так родился принципат — не что иное, как возобновление полномочий, полученных законным путем, с формального согласия сената.

По словам Иосифа Флавия, Калигула ограничился «уведомлением» сената о том, что Тиберий избрал его своим преемником. Он лгал. Покойный император не принял четкого решения в пользу Калигулы или его кузена Тиберия Гемелла; это обнаружится при вскрытии завещания. Но, как мы видели, преторианцы и Мизенский флот приветствовали Калигулу. Молодой человек еще даже не был в Риме, он только-только уехал с Капри, где Тиберий испустил дух. Но именно его народ, толпившийся вдоль дороги, будет встречать приветственными кликами до самой столицы. Сенату придется лишь утвердить свершившийся факт несколько дней спустя. Собранию это было досадно, поскольку форма была нарушена. Принципат зиждился на армии и народе, это знали все, но официально императоров сотворял сенат. С пришествием к власти Калигулы с этой условностью было покончено. Но хотя бы не возникло конфликта, потому что никто не хотел сражаться за Гемелла, так что можно допустить, что войска и народ попросту предвидели решение сената.

Зато возвышение Клавдия было гораздо более унизительным для высокого собрания. Оказался сброшен последний покров с военной природы режима. Конечно, покров был настолько тонок, что не скрывал очертаний меча, но все же оберегал целомудрие сенаторов. Клавдий сорвал его, показав сенаторам то, чего они не хотели видеть. Его путч был похож на переворот Цезаря, поскольку он оказался всем обязан преторианцам, как Цезарь был всем обязан своим легионам. Кстати, позднее два выпуска монет напомнят о тесных связях между стражей и императором. На аверсе одной из них изображена казарма преторианцев, на которой восседает Фидес (богиня верности) рядом со штандартом, а на стене надпись: IMPERATOR RECEPTUS (принятый император). На другой Клавдий в тоге пожимает руку стражнику в доспехах, держащему штандарт, и надпись: PRAETORIANI RECEPTI (принятые преторианцы). Такая оплеуха не предвещала ничего хорошего в плане отношений между сенатом и императором. По словам Флавия, сенат якобы объявил Клавдию войну, как только тот был провозглашен преторианцами. В переводе на язык римского права это означало, что собрание объявило его hostis, то есть «врагом (государства)», или, по меньшей мере, adversarius — «противником государства». Неточность терминологии Флавия и отсутствие подтверждений в других источниках не дают уверенности на этот счет.

Зато одно известно наверняка. Клавдий выждал 30 дней, прежде чем появиться в курии с эскортом. Это было сделано, чтобы принять все почести и титулы, полагающиеся императору, за исключением звания Отца Отечества, которое он примет только в январе 42 года. Но надо было также и предоставить соответствующие гарантии, чтобы умерить враждебность. Первым делом он объявил амнистию для участников заговора против Калигулы. Никакого расследования не проводилось, и заговорщикам не приходилось бояться, что они предстанут перед судом. Этим, кстати, и объясняется, что мы так мало знаем об этом деле. Тем не менее убийство принцепса нельзя было оставить полностью безнаказанным, иначе появятся другие желающие. Поэтому амнистия распространялась только на сенаторов, и в совершенно классической манере счет был предъявлен только подручным. Преторианских центурионов казнили, при этом Херея с некой бравадой потребовал, чтобы ему отрубили голову мечом, которым он сразил свою жертву.

Эта первая милость касалась лишь немногих. Поэтому Клавдий немедленно предпринял ряд мер с целью обласкать побольше аристократов. Он вызвал из изгнания нескольких человек, отправленных туда в предыдущее царствование, в частности Агриппину II и Юлию Ливиллу, которые, как мы помним, плели заговор против своего брата Калигулы. Он вернул имущество тем, кто был его лишен по приказам Тиберия и Калигулы, — вероятно, провинившись лично перед цезарями. Это последнее распоряжение — в пользу самих жертв или их наследников — не касалось всех подряд, как дает понять Дион Кассий, попросту потому, что иначе обошлось бы слишком дорого.

Знатные семьи часто носили прозвище, унаследованное от предка, который заслужил его каким-либо подвигом или особенностью внешности. Однако Калигула запретил некоторым из них, которых считал своими врагами, носить такие имена. Так, у Манлиев отняли прозвище Торкват («Ожерельный»), полученное их предком Титом, который снял ожерелье с убитого им в поединке великана-галла; у Квинкциев — прозвище Цинциннат («Кудрявый»), у Помпеев — Магн («Великий»), Клавдий отменил эту оскорбительную меру для Гнея Помпея, пообещав ему в жены свою дочь, но можно предположить, что и другие пострадавшие таким образом роды восстановили свои права.

На протяжении всего своего правления Клавдий, как мы увидим, будет стараться не задеть чувства сената и поддерживать с ним хотя бы учтивые отношения. Однако он никогда не будет доверять ему. Наученный судьбой Калигулы, Клавдий будет тщательнейшим образом заботиться о собственной безопасности. В начале своего принципата он присутствовал на пирах в окружении телохранителей, а пищу ему подавали солдаты; если он посещал больного, то велел обыскать комнату, заглянув даже под одеяла и подушки. Впоследствии он ввел систематический обыск и личный досмотр приходивших к нему людей, а если посетитель являлся вместе с писцом, то у того отбирали коробку с перьями и стилусами на время разговора. Только под конец он немного ослабил контроль, избавив от обыска женщин и детей.

Клавдий звался отныне Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик. Прозвище Цезарь перешло к Октавиану, когда он согласился заменить своего двоюродного деда, а от него — к Тиберию, Германику, Друзу II и Калигуле по праву усыновления и наследования. Но Клавдию с точки зрения гражданского права оно не принадлежало никогда, из-за чего Сенека в своем «Отыквлении божественного Клавдия» отказывает ему в праве его носить. На самом деле сенат наверняка наделил этим прозвищем нового принцепса, передав ему полномочия предшественников. Имя «Цезарь» незаметно превратилось в титул, точно так же как «Август», когда этим званием наделили Октавиана. Даже после исчезновения династии Юлиев — Клавдиев его по-прежнему будут передавать вместе со всей императорской титулатурой. Одновременно имя собственное и нарицательное, слово «цезарь» преодолеет века и границы: в немецком языке из него получится «кайзер», в русском — «царь».

Это может показаться мелкой деталью, но порой по детали можно судить о целом. На первый взгляд передача этого прозвища Клавдию символизировала принадлежность власти определенной семье. Но также подчеркивала специфичность должности императора и его независимость: отныне можно стать Цезарем, даже не будучи усыновленным носителем этого прозвища. Достаточно иметь поддержку среди солдат. Еще одно царствование — и чтобы стать цезарем, даже не нужно будет принадлежать к роду Цезарей.

Маленькая деталь, которая многое говорит о том, как право подстраивается под неумолимую необходимость. Почему гвардия и народ подняли на щит Клавдия? Просто потому, что их устраивал принципат, а Клавдий был из рода Юлиев — Клавдиев, то есть наследником утвердившейся династии. Другими словами, принципат и Клавдий были социальной необходимостью и по этой причине были узаконены. Легитимность выступает как необходимость, потому что является непобедимым представлением общества о том, какой должна быть законность. Право — лишь закон в сухом виде, то есть набор более или менее ясных норм, зачастую отстающих от необходимости в представлении общества. Сенат отвергал Клавдия, потому что его избрание было незаконно, потому что де-юре не существовало ни династии, ни даже принципата, а только правители, избираемые сенатом. Сенат притворялся, что считает себя единственным творцом правителей, а потому цеплялся за право. Но он забыл, что легитимность плевать хотела на тонкости конституционного права, тем более когда у нее есть мечи. И вот под давлением необходимости сенат узаконил ее во всех деталях, предоставив вновь прибывшему прозвище «Цезарь». Законность была приведена в соответствие с легитимностью.