XIV. Судья и законодатель

Широкая публика обычно воспринимает римского императора как воина. Представляет его себе героем в доспехах, прекрасно сложенным, как на античных статуях или в голливудских фильмах. Воином император, конечно, был, но в равной мере являлся также судьей и законодателем, которого скульпторы изображали в тоге и со свитком в руке.

Клавдий, кстати, проводил гораздо меньше времени во главе армии, чем на форуме и в курии, поэтому отправимся с ним туда, чтобы составить себе полное представление о его правлении. Для начала посмотрим, как он справлялся со своими судебными обязанностями, о которых древние авторы говорят больше всего, — впрочем, зачастую чтобы его поддеть. Первое, что привлекает внимание, — его интерес к ремеслу судьи. Когда он правил суд, то заседал с утра до вечера, не отвлекаясь ни на что — ни на помолвку своей дочери Октавии, ни на народный праздник, ни даже на то обстоятельство, что это «заповедный» день, то есть работать вообще-то нельзя. Столь напряженная деятельность позволяет предположить, что императорское правосудие при Клавдии приобрело размах.

Чтобы лучше понять, о чем речь, нужно прежде всего отделить уголовные дела от гражданских. До сих пор императоры ограничивались надзором за судами по уголовным делам, то есть сенатом и постоянными следственными палатами (quaestiones perpetuae). Август и Тиберий редко судили уголовных преступников этим занимались палаты, с тем лишь уточнением, что в большинстве случаев судили рабов и плебеев, дела которых уже разбирались высшими магистратами, трибунами или городским префектом. А когда дело было политическим, принцепсы предоставляли заниматься им сенату, который умел вынести желаемый приговор. Это не мешало им при случае присутствовать при прениях и принимать в них участие, если дело крайней важности. Так, Тиберий категорически отказался судить Пизона, обвиненного в убийстве Германика, но присутствовал на судебном разбирательстве в сенате. В провинциях губернатор обладал всей полнотой юрисдикции, но римские граждане могли апеллировать к императору.

При Клавдии эволюция выразилась в непосредственном вмешательстве императора в политические дела — те, где речь шла об оскорблении величия. Вспомним, что Азиатика судили intra cubiculum, то есть в личных покоях императора. Мы видели, что Мессалину и ее любовника Силия казнили по решению Клавдия. Именно эти судилища вызывают больше всего критики со стороны древних авторов, поскольку обвиняемые не имели возможности защищаться. Например, Сенека в «Отыквлении божественного Клавдия» заставляет хор петь: «Оплачьте того, кому равного быть / На суде не могло / В разбирательстве дел: / Слушал сторону он / Всегда лишь одну, / А порой — ни одной»[72]. Действительно, если Азиатик хотя бы предстал перед императорским советом, в который входили два сенатора, с прочими разобрались еще быстрее. Напомним, что Аппия Силана официально казнили из-за сна Мессалины и Нарцисса, а по какой процедуре Клавдий решил судьбу Гнея Помпея и его родственников, по-настоящему неизвестно.

При этом какими бы шокирующими ни кажутся упомянутые случаи, надо признать, что обращение в сенат не изменило бы приговор: Азиатик, Силан, Мессалина, Силий были обречены на смерть еще до суда, каким бы ни был его состав. Сообщников Скрибониана судили в сенате под председательством консулов, как и обеих Юлий и Сенеку. И никто не уцелел, кроме Сенеки, которому Клавдий облегчил наказание, потому что тот играл не самую важную роль. На самом деле такие убийства по суду, как мы уже отмечали, — в самой природе принципата. Не важно, в каких стенах творится суд. Важнее подчеркнуть, что в вынесение решений сенаторами вмешивались императорские вольноотпущенники. Кстати, Нарцисс получил за это отповедь от одного из обвиняемых, тоже вольноотпущенника.

Однако при Клавдии количество таких процессов сильно сократилось. Это может показаться странным, но нужно рассматривать события в историческом контексте. Сначала вышел закон об оскорблении величия римского народа, разработанный в 104 году до н. э. народными трибунами, чтобы преодолеть сопротивление сената по поводу раздачи земель. Затем преступление, состоящее в оскорблении величия (crimen laesae maiestatis), получило новое определение от Суллы в 80 году до н. э. и теперь обозначало всякое покушение на действия правительства. Еще позже, в 12 году до н. э., Август пересмотрел это понятие в «Законе Юлия об оскорблении величия»: на сей раз преступлением считались мятеж, дезертирство, злоупотребление властью, препятствование магистратам в исполнении ими своих обязанностей и посягательство на их честь злонамеренными словами. Разумеется, вследствие монархической природы принципата величие римского народа очень скоро перешло на личность императора.

Само по себе это развитие было нормальным, но уже в следующее царствование оно привело к эксцессам, которые далеко не все могут быть поставлены в вину Тиберию. Например, достаточно было справить нужду, имея при себе перстень или монету с изображением покойного Августа, или переодеться перед одной из его статуй, чтобы оказаться преступником. На самом деле оскорбление величия перестало быть всего лишь удобным оружием против людей, представлявших опасность для императора. Правящий класс присвоил его себе, чтобы направить против своих же членов. Как было дело? Прежде всего, следует знать, что римское право практически не разграничивало гражданскую процедуру с уголовной, а прокуратуры тогда не было вообще. В наши дни уголовное преследование возбуждает прокуратура — либо по собственной инициативе, либо на основании заявления, предварительно убедившись в его обоснованности. Наоборот, в Риме обвинение было делом частных лиц. Любой, кто считал себя жертвой уголовного преступления, начинал процесс, в котором выступал одновременно как потерпевший и как прокурор. Любой, не будучи жертвой чего бы то ни было, мог обвинить и преследовать по суду человека, которого считал виновным в нанесении вреда обществу, — в точности как современный прокурор. Чтобы побудить граждан выполнять эту задачу, закон отдавал обвинителю четверть имущества обвиняемого, если суд признает того виновным.

Разъяснив этот момент, вернемся к римскому политическому классу и его нравам — гораздо дальше, чем себе представляют, ушедшим от fides и gravitas (верности и достоинства), которые этот класс сделал своим девизом. Во все времена знать использовала суд для сведения личных счетов и удовлетворения своих амбиций. При Республике суд был местом поединка, где вершилась месть между родами, и ямой, в которую молодой честолюбец хотел столкнуть старшего, метя на его место. Цицерон приводит в пример Мария, обвинившего своего начальника Метелла в затягивании войны с Югуртой. Этим «ложным обвинением» (которое, впрочем, было не таким уж и ложным) Марий «изменил своему честному слову и справедливости» и «навлек ненависть на лучшего и достойнейшего гражданина». Так вот, обвинение в оскорблении величия открывало еще более широкое поле деятельности для утоления ненависти и амбиций. Техника заключалась в том, чтобы проследить за человеком, собрать доказательства его враждебности к императору, а потом обвинить его. Всё годилось: сказанное за столом, шутки, отбитая голова у статуи Августа, чтобы приладить на ее место голову Тиберия, изображение принцепса, перелитое в обычную серебряную посуду, и т. д. Как говорит Сенека, страсть к обвинению перешла в исступление и обуяла всех поголовно; страшнее, чем все гражданские войны, она выкашивала людей в Риме в мирное время. Ловили слова пьяницы, невинные шутки. Любой предлог был хорош, чтобы проявить жестокость, а судьба обвиняемых никого не интересовала, поскольку была известна.

В случае успеха обвинителю доставалась четверть имущества осужденного, возможность получить от благодарного императора высшую магистратуру или высокий административный пост и, конечно же — физическое устранение вероятного соперника. Доносчики не щадили и людей, лишенных амбиций и способностей, с единственной целью обогатиться и выставить себя в выгодном свете. Тацит приводит прекрасный тому пример. Среди друзей сенатора Фирмия Ката был некий Либон — простодушный человек, главным достоинством которого было происхождение от Великого Помпея. Кат подталкивал его к совершению всякого рода глупостей, в том числе к занятиям колдовством, что очень не нравилось властям. Когда «дело» получилось уже достаточно пухлым, Либон предстал перед сенаторским судом и покончил с собой еще до вынесения приговора. Кату, однако, пришлось поделиться добычей с двумя другими доносчиками, которым удалось примазаться к этому доходному делу. Предав друга, этот интересный тип переключился на свою сестру, выдвинув против нее ложное обвинение. Но на сей раз он промахнулся, и его исключили из сената.

Потому что, разумеется, когда обвиняемый не был «заказан» принцепсом, желавшим устранить врага, дело заключало в себе определенный риск. Обвинитель мог превратиться в обвиняемого и умереть. Кстати, эта судебная лихорадка многим стоила жизни, тем более что Тиберий, в первой половине своего правления довольно часто вмешивавшийся, чтобы прекратить неправые судилища, в конце концов махнул на все рукой. Питая отвращение к аристократии и, верно, думая, что та заслуживает судьбы, которую сама себе уготовила, старый император не мешал ей истреблять саму себя. Свои потайные мысли он изложил письменно в конце жизни, во время очередного судебного процесса над сенатором, затеянного ему подобными по случаю злонамеренных слов, якобы произнесенных им о принцепсе: «Что вам писать, почтеннейшие отцы сенаторы, или как писать, или о чем в настоящее время совсем не писать? Если я это знаю, пусть боги и богини нашлют на меня еще более тягостные страдания, нежели те, которые я всякий день ощущаю и которые влекут меня к гибели». И завершал письмо словами о том, что извращенные застольные речи не должны привести к смерти невинного.

Этот взгляд в прошлое был необходим, чтобы понять, почему и каким образом правящий класс, в особенности высокопоставленные сенаторы, занимался доносительством. Оно превратилось в способ повышения по службе, и первейшие сенаторы часто к нему прибегали, потому что именно так достигли высот и там удерживались. Поэтому мы рады узнать, что Клавдий положил конец обвинениям в оскорблении величия. Речь не об отмене закона в строгом смысле слова, а, скорее, о прекращении его неправого применения. По крайней мере, именно это следует из несколько путаных объяснений Диона Кассия, из которых достаточно процитировать вывод: «Он очень тщательно расследовал все случаи, чтобы те, кто совершил преступление, не были бы освобождены вместе с другими, кто был обвинен ложно, ни чтобы последние, с другой стороны, не погибли вместе с первыми». Иначе говоря, Клавдий по меньшей мере обуздал судебную тиранию, не принимая к рассмотрению коварные обвинения. Если бы она продолжала свирепствовать, как раньше, то Тацит, посвящавший этой теме целые главы в «Анналах», относящиеся к царствованию Тиберия, непременно упомянул бы о ней в главах о Клавдии. И не вызывает сомнений, что Сенека намекнул бы на это в своем памфлете.

В область гражданского права предшественники Клавдия, не желая подменять собой традиционных магистратов, облеченных этой юрисдикцией, вмешивались нечасто, и только в новых делах. При Клавдии императорское cognitio, то есть судебная компетенция принцепса, расширилось. Де-юре этому ничто не мешало: принцепс был высшим магистратом, а потому мог разбирать дела всякого рода. Тем не менее некоторые древние авторы укоряли его за это. Ничего удивительного: развитие императорских учреждений, будь то congnitio, прокурателы или канцелярии, о которых мы уже говорили, не нравилось писателям из сенаторского сословия. Конечно, они не оспаривали напрямую интерес Клавдия к правосудию, но пользовались случаем, чтобы выставить его легкомысленным, бестактным, а то и несправедливым. Порой это доходило до абсурда: однажды возник спор о том, должен ли ответчик выступать в тоге или в плаще, и Клавдий приказал ему менять одежду в зависимости от того, кто говорит: обвинитель или защитник. Это сильно смахивает на выдумку, как и история, которую Светоний начинает со слова «говорят»: якобы Клавдий написал вместо приговора: «Я поддерживаю тех, кто говорил правду!»

И все-таки эти острые стрелы зачастую метят в привлекательный образ, даже складывается впечатление, что Светоний предлагает нам читать между строк. Вот, например: «Сутяги так злоупотребляли его терпением, что когда он хотел сойти с судейского кресла, они не только призывали его вернуться, но и удерживали его, хватая за край тоги, а то и за ноги».

Здесь мы видим не дурака, а человека, внимательного к другим, лично занимающегося делами и даже вынужденного терпеть приставания невеж. Как укорять его за смягчение строгих законов, чтобы справедливость возобладала над целеустремленностью? Истцам, которые были правы, но требовали слишком много, а потому проиграли дело, Клавдий разрешил обратиться в суд повторно. Но Светоний тотчас исправляет благоприятное впечатление, оставленное этой информацией, добавляя, что принцепс мог и ужесточить вынесенный приговор. Это возможно. Клавдий, как и все, не был лишен недостатков, и предвзятость историографов — не повод отбрасывать все их критические замечания. Суд по справедливости, а не по закону чреват большими ошибками, если фактов для принятия решения недостаточно. Вот почему, кстати, прислушиваться на суде к голосу сердца запрещено в принципе.

Клавдий, похоже, вообще вольно обходился с судебной процедурой, разрешая, например, выслушивать в качестве свидетелей проституток, что было запрещено. Кстати, подсудимый, придя в ярость от того, что суд выслушивает показания этих дамочек, якобы швырнул в лицо императору грифель и дощечку. В Риме судебные процессы были настоящими спектаклями, часто под открытым небом, и подсудимые, адвокаты, судьи охотно осыпали друг друга бранью к вящему удовольствию публики. Однако мы сильно сомневаемся в правдивости этой истории, тем более что в ней не говорится, каким было наказание за этот поступок, ведь Клавдию сильно оцарапало щеку. Зато вполне возможно, что вспыльчивый подсудимый метил в неугодных свидетелей…

В предыдущей главе мы намекали на утрату влияния юрисконсультов, испытывавших конкуренцию со стороны императорских вольноотпущенников. Возможно, это стало новым проявлением гибкости Клавдия в отношении права. Его юридическая концепция, во всяком случае, стояла ближе к позиции адвокатов, толкующих закон исходя из фактов, а не к юрисконсультам, приверженным букве. Отсюда эта сцена, показанная Сенекой в «Отыквлении божественного Клавдия»: юрисконсульты наконец-то вышли из тени после смерти принцепса, а адвокаты оплакивают его кончину.

Как законодатель Клавдий вел себя не менее активно, чем судья. Мы уже упоминали о некоторых его крупных реформах: предоставление права галлам из «Косматой Галлии» заседать в сенате, увеличение судебных полномочий прокураторов, права для судовладельцев, идущих на риск ради снабжения Рима, и т. д. Подробное исследование Клавдиевых законов заняло бы много страниц и вышло бы за рамки данной книги. Извлечем из них самые характерные.

Первая серия законов касается управления системой правосудия. Клавдий тратил на заседания столько времени, что это наверняка навело его на кое-какие умные мысли об улучшении процедуры. Традиционно суды не заседали весной и осенью, что увеличивало сроки разбирательств. Клавдий сократил эти длинные судебные каникулы до одной только зимы, обязав при этом судей продолжить на отдыхе изучение начатых дел. (Об этом нам известно из папируса с отрывками из двух речей Клавдия в сенате.) Другой причиной проволочек были, как и сегодня, ухищрения обеих сторон по затягиванию процесса. Одно из них заключалось в том, что истец подавал жалобу, а в суд не являлся. В одной из речей Клавдия, записанной на папирусе, говорится, что император потребовал от магистратов выносить приговор против обвинителя, отсутствующего без уважительной причины. Кстати, по словам Светония, император и сам так поступал, когда вершил суд. Но, разумеется, поскольку Клавдий не может поступать правильно, историограф тотчас уточняет, что этот лоботряс и не пытался узнать причину отсутствия…

Еще одно положение, относящееся к функционированию системы правосудия, — установление верхнего предела для вознаграждения адвокатов. Злоупотребления явно зашкаливали — с легкой руки некоторых стряпчих, например Суллия, который выступал в роли обвинителя на нескольких громких судебных процессах, в том числе над Азиатиком. Именно Суллий и вызвал скандал, после которого произошли эти перемены. Он был то обвинителем, то защитником; взял 400 тысяч сестерциев с одного всадника за его защиту, а потом выяснилось, что он в сговоре с противной стороной. Начались протесты, и в итоге консул внес законопроект. Оказалось, что по старому закону 204 года до н. э. (lex Cincia) адвокатам запрещалось принимать деньги в дар. Несмотря на свое усиление в 17 году до н. э., этот закон больше не применялся, потому что не подходил под сложившиеся обстоятельства. Изначально некоторые из ораторов, происходивших из знатных аристократических или всаднических родов, могли выступать безвозмездно, и таких оказывалось достаточно. Важных дел было мало, а слава, которую они могли снискать своими речами, гораздо больше способствовала их карьере, чем вознаграждение. Но с увеличением числа дел должность адвоката превратилась в ремесло, которым жили люди из народа. Однако именно этот устаревший закон сенат и консул хотели возродить, обрекая нарушавших его на наказание, предусмотренное за взяточничество.

Такой важный вопрос нельзя было решить без принцепса. Клавдий выслушал оба мнения. Сторонники закона Цинция напоминали о бескорыстии великих адвокатов прошлого и настаивали на том, что если за ораторский дар платить, судебные процессы будут множиться. Противники утверждали, что только богатые могут работать бесплатно, потому что «кто берет на себя чужие дела, тот уделяет меньше заботы своим». Кроме того, богатых не хватит для защиты интересов тяжущихся, отныне этим занимаются люди небогатые, но одаренные: «Пусть принцепс подумает и о плебеях, чтобы и они могли отличиться на этом поприще: если не вознаграждать тех, кто проявляет усердие, от их усердия ничего не останется». Для решения вопроса надо было выбрать золотую середину, что Клавдий и сделал, определив «потолок» вознаграждения в 10 тысяч сестерциев, который останется неизменным весь период ранней Римской империи.

Вторая серия реформ касается частного права. В них речь идет о многих вещах, из которых самыми интересными представляются две: правоспособность женщин и права рабов. Для начала развенчаем кое-какие мифы. В интересующую нас эпоху римлянка уже давно не была недееспособной и полностью зависящей от своего супруга, какой ее принято изображать. Хотя брак сит тапи, предоставлявший все полномочия мужу в гражданских делах, еще существовал официально, но практически уже отошел в прошлое, уступив место браку sine тапи. При этом, куда более благоприятном, режиме супруга юридически по-прежнему принадлежала к своей родной семье, а потому муж был над ней не властен. Если конкретно, то она сохраняла за собой свое имущество, за исключением приданого, и распоряжалась им. И то еще супруг мог только управлять имуществом, полученным в приданое; в случае развода он должен был возвратить его или отвечать по суду. Зато женщина, вышедшая замуж sine тапи, освободившись от опеки супруга, оставалась под властью законного опекуна, выбранного среди ее родственников по мужской линии. Но на деле такая родственная опека была чисто формальной уже в I веке до н. э. Если опекун вздумает отнестись к своей роли серьезно, женщина без труда добивалась, чтобы его заменили другим. Таким образом, эволюция нравов свела родственную опеку к фикции. Клавдий попросту отменил ее законом, получившим название lex Claudia. Отныне только отец, предоставивший дочери юридическую дееспособность, оставался ее опекуном, чтобы она не составила завещание в пользу кого-либо другого[73]. При этом надо уточнить, что еще со времен Августа матери троих детей избавлялись от всякой опеки.

Еще один большой шаг вперед: Клавдий позволил матери наследовать своим детям, умершим, не оставив завещания. В случае отсутствия завещания и тогда, и сегодня порядок наследования определялся законом. До Клавдия мать не всегда наследовала своим детям[74]. Клавдий принял важное решение, сделав ее законной наследницей своих детей (хотя нам и неизвестно, наследницей какой очереди). Любопытно, что он обосновал свое решение необходимостью утешить мать, потерявшую дорогих людей, тогда как истинный мотив заключался в желании покончить с несправедливостью. Возможно, император хотел замаскировать революционный характер своей реформы. Как бы то ни было, она была упрочена 60 лет спустя: женщину возведут в ранг родственников по мужской линии, поставив наравне с сестрами покойного. Однако для этого она должна была иметь троих детей (или четверых в случае вольноотпущенницы), так что этот закон вводит больше ограничений, чем реформа Клавдия.

Юридическое освобождение женщины внушало опасения по поводу того, как она распорядится своим имуществом. Когда Август отменил опеку над матерями троих детей, он заодно запретил им выступать поручителями своих мужей. Клавдий логичным образом распространил это положение на супруг, которых вывел из-под опеки родственников-мужчин. Идея каждый раз заключалась в том, чтобы вывести жену из-под влияния мужа. Но сенатусконсульт Веллея, принятый в правление Клавдия или Нерона, запретил это всем женщинам вообще — замужним и незамужним. Отныне они не могли выступать поручителями долга, кому бы он ни принадлежал. Законодатель, не доверяя юридическим способностям дам и, вероятно, считая их более подверженными влиянию, чем это было на самом деле, хотел защитить их от нечистоплотных должников. По крайней мере он хотел как лучше…

Клавдий также интересовался судьбой рабов. И тут тоже следует разрушить кое-какие стереотипы. Рабство вовсе не было наихудшим из возможных состояний для человека. Не вдаваясь в подробности, скажем, что рабы были разные. Чем быть жалким свободнорожденным, представителем того, что Тацит называл plebs sordida (грязной чернью), вынужденным заниматься поденной работой ради пропитания, лучше быть образованным рабом, воспитателем детей своего хозяина; доверенным рабом, управляющим поместьем, или императорским рабом, руководящим административной службой. По меньшей мере такие люди ели вдоволь и могли надеяться на освобождение с «выходным пособием», на которое можно было неплохо устроиться. Некоторые, кстати, преуспевали в жизни и порой сколачивали колоссальное состояние. Вольноотпущенник зачастую предпочитал остаться в услужении у своего хозяина и по-прежнему выполнять привычную работу: что плохого в стабильном трудоустройстве… Свободнорожденные охотно сделались бы рабами богатого человека, чтобы обеспечить себя и свою семью. Конечно, в жизни множества рабов не было ничего завидного, особенно в сельской местности. Но нельзя забывать, что «качество жизни» зависело не только от социального статуса свободного человека. Свободы без хлеба не существует — ни сегодня, ни вчера.

Вот только раб, юридически уподобляемый вещи, мог быть убит или брошен своим хозяином, если становился для него бесполезен. В самом Риме больных или не способных к труду рабов «выставляли» (expositio) на острове Эскулапа (ныне остров Тиберина). Смысл expositio заключался в том, что человека, ранее полностью находившегося в чьей-то власти, покидали в общественном месте, чтобы при желании его мог кто-нибудь подобрать. Не признанные отцами новорожденные подвергались той же участи. Клавдий издал эдикт, в котором заявил о своем решении: любой выставленный таким образом раб обретает свободу и в случае выздоровления уже не считается собственностью бывшего хозяина. С другой стороны, если владелец вздумает убить больного раба, его будут судить за убийство. Это второе положение, наверное, самое важное: впервые умерщвление раба хозяином расценивалось как преступление. И в этот раз реформа, проведенная нашим императором, прекрасно вписывалась в эволюцию нравов. На протяжении почти целого столетия положение рабов улучшалось — если не де-юре, то де-факто — под влиянием философии, считавшей филантропию первым долгом человека. Сенека красноречиво говорит об этом в 47-м письме Луцилию, полностью посвященном отношениям между хозяином и рабом. Свою мысль он выражает такой фразой: «Обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы, чтобы с тобою обходились стоящие выше». Благодаря Клавдию началась наконец и эволюция права. Она уже не остановится: Нерон позволит рабу подавать жалобу на несправедливость со стороны хозяина, Адриан отнимет у хозяина право убить своего раба, а Антонин Благочестивый разрешит уголовное преследование за убийство.

Разумеется, у эволюции нравов в отношении женщин и рабов были свои границы. При всей широте взглядов на сексуальность половая связь свободной женщины с чужим рабом вызывала негодование. Именно с чужим, поскольку своих рабов госпожа, как и господин, могла использовать как пожелает. Кстати, удовлетворять господина, госпожу или обоих сразу входило в обычные обязанности прислуги. В «Сатириконе» Петрония богатейший вольноотпущенник Трималхион рассказывает, что во времена рабства 14 лет был «женщиной» своего хозяина. А что, обычное дело: «Ничего тут постыдного нет — хозяйский приказ». Одновременно он был еще и любовником хозяйки: «И хозяйку ублаготворял тоже. Понимаете, что я хочу сказать». Наказание в данном случае было чисто домашним, если только хозяин не обижался на шашни своей жены со своим эфебом: «Помереть мне на этом месте, если я в свое время не игрывал с хозяйкой, да так, что “сам” заподозрил и отправил меня в деревню».

И если домашние заигрывания оставались без последствий, то совсем другое дело, когда свободная женщина приставала к рабу соседа. Социальные отношения, воспринимаемые здесь как соотношение сил, менялись на противоположные: теперь уже не хозяйка приказывала рабу, а раб повелевал свободной женщиной, вместо того чтобы служить своему хозяину. Клавдий отреагировал на подобное безобразие постановлением сената от 52 года: женщина, повинная в такой связи, сама становилась рабой. На первый взгляд эта мера кажется слишком строгой. Но если приглядеться, то заметно: законодатель грозит пальцем, но не более того. Чтобы женщина утратила свободу, владелец раба должен был трижды воспротивиться этой связи, а магистрат — издать после этого декрет, отдающий провинившуюся владельцу. Понятно, что такое случалось крайне редко, а может и никогда. Кроме того, владельцу, который действительно хотел оборвать роман, вовсе не требовалось обращаться в суд: достаточно было поколотить раба или услать его в деревню, как поступил хозяин с Трималхионом.

На самом деле этот закон, на наш взгляд, относится к арсеналу мер, направленных на сохранение семьи, против роскоши, против восточных культов, против любви представителей высшего сословия к актерам и возничим… Такие законы принимали регулярно и во множестве, но применяли редко, а то и никогда. На самом деле это были заклинания в форме принуждения, произносимые с единственной целью: напомнить о mos majorum — старых принципах, традиционно составлявших нравственную основу римского общества. Но теперь правящее сословие им более не следовало и, вопреки тому, что можно было бы подумать, мучилось от этого угрызениями совести. Поэтому издавало законы против собственных упущений, но не питая никаких иллюзий. Просто для успокоения совести и чтобы напомнить себе, что оно, правящее сословие, обязано сохранять традиции и нравственность.

Данный сенатусконсульт — прекрасный тому пример. Староримскую мораль шокировали женщины, особенно из приличного общества, появляющиеся на людях рядом с рабами. Постановление сената целило в дам из высших сословий, хотя в нем об этом и не говорится, потому что, разумеется, только они привлекали к себе внимание и имели значение; полагаем, что поведение плебеек, даже свободных, мало интересовало законодателя. А вот матроны как раз распустились и уже давно без зазрения совести распутничали с людьми низкого происхождения. Август в свое время отреагировал на эти вольности, создававшие неприглядный образ аристократии: приговорил к смерти одного из своих любимых вольноотпущенников за многочисленные прелюбодейства со знатными дамами; в другой раз велел высечь кнутом знаменитого актера, потому что на одной из вечеринок ему прислуживала аристократка, причесанная под мальчика… Но всё напрасно. Даже пример императора, убившего своего вольноотпущенника за сексуальную распущенность, не побуждал отцов семейств хотя бы препятствовать тому, чтобы их рабы навещали матрон. Отсюда причина, по которой другой император притворился суровым: предоставил право тем же отцам семейств подавать в суд на распутную жену. Но он знал, что они этого делать не станут, потому что жены им совершенно безразличны. Да он и не хотел, чтобы они это делали, а потому обставил судебную процедуру отпугивающими условиями. Дело сделано, mos majorum сохранены: в Риме свободная женщина не может спать с чужим рабом, иначе сама попадет в рабство.

В завершение этого буйного законотворчества приведем документы о праве наследования вольноотпущенников. Здесь тоже полезно вернуться чуть-чуть назад, чтобы поместить закон Клавдия в исторический контекст. До последнего века Республики вольноотпущенник римского гражданина, сам ставший римским гражданином, был волен передавать свое имущество кому захочет. Хозяин не имел никакого законного права ни на какую часть наследства своего libertus. Только в исключительном случае — если вольноотпущенник умирал, не оставив ни завещания, ни наследника, — ему наследовал бывший хозяин. То есть наследственное право было в пользу вольноотпущенника, пока увеличение количества «вольных» и их возрастающее богатство не побудили законодателя ужесточить закон. В самом деле, возмутительно, что хозяин не может воспользоваться порой огромным состоянием своих вольноотпущенников, хотя сам более или менее поспособствовал его возникновению, выплатив выходное пособие. Вот почему к концу II века до н. э. закон предоставил хозяину половину имущества при отсутствии у libertus прямых кровных потомков. Затем Август упрочил права хозяина на имущество самых богатых вольноотпущенников: если libertus оставлял после себя не менее 100 тысяч сестерциев, его хозяин наследовал половину или греть — в зависимости оттого, приходилось ли ему делиться с одним или двумя детьми. Однако если у вольноотпущенника было трое детей, его хозяин не получал ничего — это правило диктовала демографическая политика.

Август главным образом пытался повлиять на пагубное последствие массовых освобождений рабов — автоматическое получение римского гражданства вольноотпущенниками, чьи хозяева были римскими гражданами. Тогда, как и теперь, было нежелательно предоставлять гражданство плохо интегрировавшимся в общество людям. Император принял меры для предотвращения массового освобождения. Во-первых, хозяева могли отпускать на волю только рабов в возрасте от восемнадцати до тридцати лет. Во-вторых, поскольку богатые часто освобождали своих людей через завещание, было установлено соотношение между общим количеством рабов, принадлежащих одному человеку, и отпускаемыми на волю: последних не должно было быть больше ста. Ничего не вышло: рабов продолжали отпускать на волю незаконно, и поделать с этим ничего было нельзя. Август принял это к сведению. Официально он не отменил два первых закона, но создал новую социальную категорию, стоящую ниже римских граждан, в которую попадали все, отпущенные на волю противозаконно.

Их называли Latini Iuniani — «колонисты Юния»: по Юниеву закону они получали гражданские права, как у жителей римских колоний, но не как у римских граждан, а римское гражданство предоставлялось им при выполнении определенных условий. Закон не позволял им ни завещать свое имущество, ни оставлять его для распределения без завещания — оно переходило к хозяину, отсюда формулировка: «Колонист Юния живет свободным, но умирает рабом». Кстати, хозяин получал имущество такого человека не по наследственному праву (jure successions), а по праву на пособие (jure peculii), словно имущество покойного состояло только из выходного пособия, выданного ему хозяином, который оставался владельцем этого имущества. Последнее уточнение: всё в тех же демографических целях Юниев закон не применялся к родителям троих детей.

Таково было положение с наследованием имущества вольноотпущенников к моменту прихода к власти Клавдия. Он лишь уточнил права хозяев на имущество вольноотпущенников. Ларгианский сенатусконсульт (названный так, вероятно, по имени Цецины Ларга, бывшего консулом в 42 году) пересматривал очередность наследников, имевших право на имущество колонистов Юния. До сих пор хозяин мог передать его кому угодно по завещанию. Отныне его дети становились наследниками первой очереди, что бы ни значилось в завещании. Другой сенатусконсульт — Осторианский (вероятно, по имени Остория Скапулы) — позволил хозяину выбирать одного или нескольких из своих детей, которые получат имущество его вольноотпущенников. Этот закон применялся ко всем liberty, гражданам, колонистам Юния или дедитициям (самой низшей категории вольноотпущенников). Намерения законодателя ясно видны, хотя и не выражены в дошедших до нас документах: упрочить права близких родственников хозяина на имущество покойного вольноотпущенника, потому что источником благосостояния бывших рабов была семья их владельца.

Наконец, Клавдий принял меры против неблагодарных вольноотпущенников, снова обращая их в рабство. Светоний, сообщающий нам эту информацию, тем и ограничивается, но похоже, что тяжб между хозяевами и liberti становилось всё больше. Дион Кассий рассказывает, что однажды Клавдий был шокирован тем, как один вольноотпущенник не только вызвал своего хозяина на суд народных трибунов, но и добился, чтобы того отвел туда ликтор. Император вмешался, наказал истца и тех, кто ему помогал, «и одновременно запретил, чтобы кто-нибудь в будущем оказывал содействие лицам подобного рода против их бывших хозяев под угрозой лишения права выступать с исками против других». Принял ли этот запрет форму официального закона после данного дела? Дион Кассий выражается слишком уклончиво, и мы не можем быть в этом уверены. Возможно, это было просто правило, установленное декретом. Декретами называли приговоры императора. В принципе они применялись только к конкретным случаям, но их престиж был настолько высок, что они получали силу прецедента, особенно если повторялись. А Клавдий как раз рассудил несколько дел такого рода и всегда с одинаковых позиций, что, возможно, придало его запрету силу, почти равную силе закона[75].

Закон это был или декрет, но здесь вновь проявилось желание Клавдия сохранить тесную связь между вольноотпущенником и хозяином. А в более общем плане столь суровая позиция в отношении тяжущихся liberti была продиктована, как нам кажется, его стремлением обуздать судебные эксцессы — в области как уголовного, так и гражданского права.

Этот набор законодательных актов опровергает миф о глупости Клавдия. Перед нами предстает государственный деятель, следящий за развитием общества, способный принимать взвешенные решения, не лишенный доброты. Короче — государь, стремящийся поступать хорошо. Те же соображения применимы и к его судейской деятельности, хотя на его решениях порой сказывалась (не лучшим образом) привычка судить по справедливости, а не по закону. Качество работы императора — лишнее доказательство компетентности его советников, в первых рядах которых стояли вольноотпущенники, столь возмущавшие писателей из сенаторского сословия.