2. Мистицизм

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Мистика и реакция эпохи Александра стояли в неразрывной связи с «благотворными идеями» Священного союза, которым харьковский проф. Надлер написал апофеоз в пяти томах.

Для того, чтобы международные отношения приобрели действительную силу непоколебимости, надо и во внутреннем управлении придерживаться тех же начал. «Отныне поданными своими государи будут управлять как  о т ц ы   с е м е й с т в»,  – гласил акт Священного союза. Чтобы упрочить учреждения, созданные людьми, их надо исправить, обосновав на началах, завещанных Спасителем. Надо перевоспитать людей, чтобы они восприняли благодатные действия Св. Писания; чтобы они твердо усвоили себе вечные религиозные истины. В связи с этой задачей стояла, конечно, прежде всего реформа образования, за которую вскоре и взялись мистики и реакционеры. Просвещение надо было основать на религиозных началах.

Первым следствием, извлеченным из практической программы Священного союза, было развитие библейских обществ, при помощи которых можно было бороться с «мнимо просвещенным врагом», как определил князь А.Н. Голицын в 1816 г. задачи библейских обществ. Первое библейское общество возникает еще в 1812 г. в Петербурге по инициативе члена британского общества распространения Библии Патерсона. Его задачей является распространение Библии в обществе и народе.

Деятельность библейских обществ, в связи с развитием деятельности всевозможных христианских миссионерских обществ, в это время широко распространилась по Западной Европе (первое библейское общество было учреждено в 1804 г.). В сущности в филантропических и просветительных целях этих обществ определенно звучали и реакционные мотивы, так как влияние Библии противополагалось как бы влиянию идей французской революции. «Опыт научает нас, – говорилось в проекте учреждения Петербургского библейского общества, – что повсюду, где Св. Писание всеми читается, оное сильно способствует к преуспеванию в добродетели, направляет человеческие страсти к лучшей цели». По отно шению к России Библия, кроме того, должна служить «утешением в горестях» населению, пострадавшему от неприятельского нашествия. Правящие круги охотно взялись за мысль дать после 1812 г. «утешение» народу в Библии (с таким же восторгом в придворной среде принимается и манифест Священного союза).

Но Библия сама по себе – обоюдоострое оружие; знакомство с ней приводит подчас совсем к другим результатам, чем какие хотят получить. Примером может служить русское сектантство, обосновывавшее нередко даже свои социалистического характера учения библейскими текстами. В деятельности библейского общества с самого начала его было одно несомненно крупное положительное значение, вопреки помыслам его учредителей. Ведь для того, чтобы «бедные соотечественники, потерпевшие в последнюю войну разорение», могли найти действительное утешение в Библии и поучаться ей, чтобы Библия могла служить противовесом тлетворным идеям разума, читатель ее должен был прежде всего быть грамотным. И таким образом библейское общество должно было явиться рассадником просвещения, которое всегда за собой влечет пробуждение того общественного самосознания, которое думали заглушить темнотой библейских текстов. То, что у просвещенных людей затемняло сознание, то для непросвещенных являлось пробуждением (Библия притом стала издаваться на русском языке). Библейское общество вместе со Священным Писанием раздавало и азбуку; оно должно было признать необходимым учреждение сельских библейских школ. В связи с деятельностью библейских обществ явились в России под влиянием квакеров и так называемые ланкастерские школы, или школы взаимного обучения. При помощи этих школ также надеялись воспитать весь народ в религиозно-нравственном направлении… Но как раз здесь-то и началась революционная пропаганда.

С.-Петербургское библейское общество, переименованное по высочайшему повелению в 1814 г. в «Российское», открыло целый ряд отделений своих в губернских и уездных городах.

В члены попадает немалое число чиновной знати – «по долгу звания своего», чуть ли не все высшее духовенство – митрополиты и епископы. В провинции отделения организуются губернаторами, епископами, предводителями дворянства и другими лицами, занимающими такое же общественное положение и распространяющими идеи библейских обществ при содействии капитан-исправников, благочинных и т. д. Этих отделений уже скоро насчитывается до шести десятков, действующих весьма успешно. «Чтение Св. Писания, – констатирует отчет библейского общества за 1819 г., – распространяется у нас и между поселянами. Солдаты и матросы сами ищут себе пищи духовной. Во внутренности семейств Библия становится правилом жизни и ежедневным изучением. Но еще утешительнейшие виды представляются ныне для отечества нашего: в сообразность с волею монаршею вводится теперь чтение Св. Писания по всем учебным заведениям нашим, и таковое основание послужит непременно к насаждению благочестия в духе возрастающего поколения, к созиданию царства Христова на земле». И действительно, модные библейские общества учреждаются среди воспитанников различных учебных заведений, даже «дети» Ришельевского лицея предаются «благословенному подвигу», учреждают между собой библейское сотоварищество для снабжения сверстников книгами слова Божия…

Библейские общества распространяются, потому что им покровительствует высшее правительство. Президент общества – сам кн. Голицын, глава Министерства народного просвещения. Все спешат записываться в библейские общества, ибо тому, «кто не принадлежал к Обществу Библейскому» – тому «не было хода ни по службе, ни при дворе» (Греч).

Александр Тургенев, брат знаменитого Николая, один из главных помощников Голицына по министерству, человек в сущности беспринципнейший в своих убеждениях, может служить хорошей иллюстрацией для характеристики библиомании в тогдашнем обществе. Тщетно допрашивает его друг кн. Вяземский про библейские общества: «Кого здесь обманывают?»… «Отведи душу: скажи, на что тебе наша Библия?» Тургенев отвечает цинично шуткой: «монашеское шампанское не хуже военного». Фигура А.И. Тургенева наилучше рисуется шуточным адресом одного из писем Вяземского, направленного туда, где Тургенев может отыскаться:

За просвирой иль при котлете,

С красавицей или попом,

В храм Лютера или мечети!..

Верную характеристику дал ему Греч: «добрый человек, но пустой, надменный, ветреный, конечно, ничему не веривший…» Жил в верхнем этаже министерского дома и над кабинетом гонителя наук и просвещения сочинял либеральные конституции, беседовал с единомышленником своего брата Николая и меланхолически писал в 1816 г. Вяземскому: «Наша российская жизнь есть смерть. Какая-то усыпательная мгла царствует в воздухе, и мы дышим ничтожеством».

В насаждении этой атмосферы «ничтожества» принимал активное участие тем не менее сам автор этих строк.

Понятно, что библейские общества постепенно превратились в орудия насаждения популярного мистицизма и сделались центрами самого мрачного обскурантизма. Характерным образчиком может служить речь симбирского губернатора Магницкого при открытии местного отделения библейского общества. Эта речь – целая проповедь против человеческого разума, против мрака философии, затемняющего свет Христов, против «мудрости бесовския».

Наряду с покровительством библейским обществам стоит и покровительство мистике всех оттенков, ибо флаг христианской любви, великих моральных заветов, высоких идей человеческого перевоспитания самое лучшее средство для борьбы с либеральными течениями, для борьбы с свободным просвещением, требованиями разума и социальной правды: мистика всегда была в России враждебна либерализму. Это покровительство мистике неизбежно должно было привести к очень печальным результатам. Мистическое фантазерство очень легко превращается в шаблонное ханжество, в крайнюю религиозную экзальтацию самого дурного тона, т. е. в изуверство и фанатизм. И эта мистика, действительно, весьма скоро получает самые уродливые формы проявления. При недостаточной культурности, «мистической вздорологии», по выражению Карамзина, легко приобрести адептов.

Сам Александр в своем пиэтическом настроении, как мы знаем, легко поддается влиянию крайних мистиков обскурантов, которые окружают его за границей. «Мрачная пифия мистики и реакции» – баронесса Крюденер, напрасно пытавшаяся привлечь Наполеона и возненавидевшая его за это, пользуется на первых порах большим расположением Александра[161]. Крюденер, жена русского посла в Берлине, представляет довольно типичную фигуру религиозной ханжи. Эта прежде светская женщина с возрастом делается очень падкой до религиозной экзальтации, особенно после неудач на литературном поприще[162]. Быть может, потому, что она честолюбива и хочет во что бы то ни стало играть роль. Тенета мистицизма увлекают ее, и трудно разобраться уже, где фальшь, где невежество, где искреннее увлечение и вера. Вместе с Штиллингом, перешедшим от философии Канта к «Духовидению», «помешавшаяся от святости», по выражению Греча, Крюденер вызывает духов, говорит с умершими, произносит назидательные проповеди, пророчествует не только о кончине мира и наступлении тысячелетнего царства Христова, но и на политические темы. В туманной неопределенности, как всегда, готовы увидать глубокий смысл.

Крюденер сумела сблизиться с фрейлиной Стурдзой, пишет ей пророчествующие письма об Александре и умеет хорошо польстить до болезненности самолюбивому императору: он для нее «белый ангел». Все эти «пророчества» удивительно совпадают с теми охранительными началами, которые ложатся во главу внешней и внутренней политики Александра.

За Александром идут и его друзья, как кн. А.Н. Голицын, человек неглубокого ума и весьма поверхностного образования, явившийся главным официальным насадителем мистицизма в России. Прежде «придворный ветреник», в юности прославившийся веселым нравом, талантом передразнивания, по отзыву Чарторижского, и тем, что на пари дернул Павла I за косу во время обеда, потом «вольтерьянец» и поклонник идей «французских энциклопедистов», несколько неожиданно для себя сделавшийся в 1803 г. обер-прокурором Святейшего синода, наконец мистик и религиозный ханжа, с 1817 г. доходивший до того, что даже нюхал табак из табакерки со священным изображением – мало того и его собачка ела из подобной же тарелки. Он сосредоточивал в себе заведование и церковью и Министерством народного просвещения и при всем том, по выражению Вигеля, до конца оставшийся пустопорожней камергерской головой и любителем при всей своей набожности неприличных анекдотов (воспоминания Сологуба).

При таком высоком покровительстве наряду с Библией в обществе усиленно насаждается и мистическая литература, та самая, которая до 1812 г. не только не находила официальной поддержки, а скорее заподозревалась в тайных революционных целях, на сцену выступают те масоны-мистики, те «мартинисты», которых Ростопчин огулом зачислял в революционеры. В действительности эти ранние александровские мистики, принявшие наследие старого екатерининского масонства, были всегда политическими реакционерами. Проповедь их не заключала в себе оригинального зерна – она повторяла лишь учения немецких пиэтистов. И как у немецких мистиков чувство, не ограниченное требованием разума, легко вдавалось в безбрежную и ухищренную фантастику, так было и у русских их последователей.

Все нелепые увлечения немецкого розенкрейцерства с его поисками таинственных знаний, средневековой алхимией, кабалистикой и доходившей до добывания золота и «жизненного эликсира», с его таинственной обрядностью, магической терминологией и архимистическим созерцанием, – все это нашло себе отклик у масонов-мистиков.

В «Дружеском обществе» Шварца и Новикова это «алхимическое масонство» не затемняло, однако, основной идеи о нравственном и религиозном совершенствовании человека, не затемняло сознания человеческого достоинства. Широкая просветительная и благотворительная деятельность отличает знаменитый Новиковский кружок. Он не отрешается от общественных задач, ставя себе гуманитарные цели общественного воспитания и обличая социальные недуги страны. У Новиковского кружка идея внутреннего обновления человечества не шла до известной степени вразрез с практической работой, направленной на удовлетворение глубоких реальных потребностей жизни.

Старые традиции уцелели и в александровское время, но потеряли всякую общественную ценность. Эти традиции в первые годы александровского времени поддерживал младший сверстник Новикова сенатор Лопухин. Около него ютится небольшой кружок мистиков, его выучеников, который, воспользовавшись благоприятным временем, пытается вновь оживить мистическую литературу путем многочисленных переводов немецких пиэтистов.

Уже в своих ранних произведениях XVIII в., в «Рассуждении о злоупотреблении разума» Лопухин, развивая идеи истиннохристианского понимания вещей, т. е. масонства, и отыскивая «натуру вещей», с большой резкостью выступал против европейского просвещения и равным образом против «французской революции с ее пагубными плодами»: «Равенство! Свобода буйная! – Мечты, порожденные чадом тусклого светильника лжемудрия, расположенные безумным писанием нечестивых татей» – так бичевал Лопухин Францию, это «исчадие папистического изучения и новой философии». Враг «разума», враг положительной науки, он искал тех таинственных знаний, которые раскрывались людям, преданным теософическому экстазу. Друг «божественной алхимии и магии, вооружающих избранных сынов нетленными сокровищами натуры и провождающих их в обетованную землю – в райские обители возобновленного эдема», Лопухин полное, так сказать, раскрытие таинств видел у немцев. Эккартсгаузен и затем Юнг Штиллинг – вот два величайших авторитета, которым раскрыты таинства природы. Вот два «величайших светила божественного просвещения», «проповедника истины и предвестника явления ее царства». Оба признанные оракулы мистицизма были в сущности крайние реакционеры, погрязшие в дебрях апокалиптических толкований и теософического тумана. Люди, в которых мистицизм убил всякую живую мысль, привел к полуболезненному состоянию видений и галлюцинаций: Юнг Штиллинг умер, по-видимому, убежденный, что в нем воплотился Христос – «поборник престолов и алтарей».

За немецкими учителями следовали и русские ученики. Запутавшись в темнотах мистических алканий и верований в сверхъестественные начала, они являются такими же в сущности политическими реакционерами. Всякие мысли об освобождении принадлежат, по мнению Лопухина, европейской заразе: эти «пустословы», т. е. философы, содействовали порождению «буйного стремления ко мнимому равенству и своеволию, в противность порядка небесного и земного благоустройства».

У Лопухина был ограниченный кружок сочувствующих, и это прежде всего его непосредственные ученики: Ковальков и Невзоров. В их деятельности мы не найдем, в сущности, ничего оригинального – это все вариации на те же темы об аскетизме, о создании церкви внутренней и царства света Божия, борьба с разумом и наукой, представляющими из себя «излияние духа нечистоты». Заглушать всякий «глас ума собственного» – вот основная задача мистиков. Таков был по преимуществу Ковальков, совсем юноша, доходивший до болезненного исступления в своем мрачном религиозном экстазе. Другой друг Лопухина – Максим Невзоров, выученик Новиковской семинарии, одно время страдавший психическим расстройством и содержавшийся в Обуховской больнице, – не был в сущности глубоким и ревностным мистиком; в своей литературной работе он преследовал более морально-педагогические задачи. При содействии Лопухина он начал в 1807 г. издавать журнал «Друг юношества», где наряду с проповедованием нравственно-христианских целей борется с французским влиянием. К этому кружку относился и другой чрезвычайно плодовитый выученик старого масонства – глава петербургских мистиков, А.Ф. Лабзин, директор департамента военно-морских дел, начавший издавать в 1806 г. специальный христианский журнал «Сионский Вестник». Но тогда еще мистика не получила официальной санкции[163], и Лабзин вскоре должен был прекратить издание до более благоприятного времени. Направление «Сионского Вестника», в сущности, не выходило из общих мистических контуров. Это все та же «мистическая» ненависть к французской революции, к буйству разума и проповедь внутреннего общения и соединения человека с Богом для достижения высших моральных целей.

И в конце концов, в этой мистической литературе действительно было очень мало оригинального. Эккартсгаузен и Юнг Штиллинг – это были настоящие вдохновители тех, кто принял на себя наследие Новиковского кружка. Их проповедь, их морально-педагогическая деятельность в сущности никакой положительной ценности в общественном отношении не имела. Их религиозные искания заводили в лабиринт самого ухищренного мистицизма, который в лучшем случае должен был вести к полному квиэтизму, к отрешению от общественных задач. Это отрешение и является характерной чертой мистицизма начала XIX века. Его представители так много говорили о христианской морали, о вреде гордости и любостяжания, и тем не менее проходили мимо того крепостного варварства, которое всегда останавливало на себе внимание их екатерининских предшественников. Они не доходили до идеи противоестественности рабства, убаюкивая себя тем, что их задача более существенная, чем думать о тленном мире – «свергнуть оковы не мнимые, оковы греха, смерти и ада». «Свобода – в добродетели», – устанавливает Лабзин в первой книжке «Сионского Вестника». «Добродетельный, благочестивый муж и в цепях свободен, а злой и в чертогах и во славе раб». Самое большое, до чего доходили они в своих моральных проповедях, это сентенции, направленные по адресу помещиков и фабрикантов: не жадничать; быть гуманными и из «кровопийцев» делаться благодетелями трудящихся. Так писал, между прочим, Невзоров в 1809 г. в своем журнале. Но ведь эта проповедь человеческих отношений к крепостным была, в конце концов, пустым местом, равно как и памфлетические нападки Невзорова на недостатки современного ему общества. Сатира Невзорова сводилась к» шаблонным нападкам на галломанию, на поверхностное воспитание и т. п. Здесь много было правды, как была она и в XVIII веке. Но эти нападки были лишены своего общественного значения, ибо оставляли в стороне ту социальную подкладку, которая питала крепостнические чувства и воспитывала в моральном варварстве все молодое дворянское поколение. Наоборот, боязнь положительных течений, шедших из Франции на Россию на ряду с модами, заставляла мистиков становиться всецело на защиту консерватизма: и недаром Лопухин – защитник крепостного права.

Если, таким образом, общественная ценность мистической литературы была весьма незначительная в смысле морального воспитания общества, то зато отрицательная ее сторона находила широкий отзвук в реакционных кругах: мистик и реакционер в конце концов сливались в одно целое. Вражда к науке, к разуму, к просветительной философии, к идеям политической свободы и социальных реформ, которые несла с собой революция, и, наконец, вообще к Франции – все это объединяло христианствующих литераторов и крепостников староверов в одну реакционную группу.

В сущности, упомянутый кружок мистиков, примыкавший по своим воззрениям и традициям скорее к отошедшему уже веку, первоначально был довольно одинок. Как ни обильна была относительно сама по себе мистическая литература, писателей мистиков в действительности два-три. Всю первую книгу «Сионского Вестника» Лабзин написал один. Печатая в своем журнале незначительные отрывки творчества Лопухина, народного философа-мистика XVIII века, Сковороды и др., он преимущественно, однако, занимался переводом и переложением немецких оригиналов.

Эта мистика, будучи и в литературе одинока, не могла захватить широких слоев общества, не могла пустить глубоких корней. Аскетизм и мистицизм слишком далеки сами по себе от обыденной житейской обстановки, от того мещанства, которое все же является главным содержанием жизни общества при современной социальной структуре. И мистицизм, конечно, особенно мало подходил к дворянскому крепостному обществу.

Но те общественно-политические условия, которые создались после 1812 г., когда Россия как бы официально вступала на «путь апокалиптический», благоприятствовали распространению мистических исканий. Старые литературные авторитеты, однако, сошли уже со сцены. Новиков (t 1818) вместе со своим другом «Божьим человеком» СИ. Гамалея (t 1822) доживают век в с. Авдотьине под Москвой, совершенно отрешившись от общественной жизни. Лопухин тоже выходит в отставку после 1812 г. и поселяется в своем кромском имении. Живет здесь довольно одиноко, окруженный небольшой группой почитателей и учеников, проповедуя монашеский аскетизм, а в действительности предаваясь в своей крепостной деревне мистическим забавам. Он развел здесь сады, украсил их памятниками с причудливыми символами и в этом красивом уединении предавался самосозерцанию и мистическим размышлениям. Это был какой-то барский мистицизм, неизбежно в действительности очень далекий от основной проповеди: «Наипаче должно упражняться в люблении ближнего». Все любление ближнего сводилось к некоторому «нищелюбию», которым, по отзывам некоторых современников, отличался старый Лопухин..

Центральной фигурой становится Лабзин, возобновивший в 1817 г. свой журнал «Сионский Вестник» с посвящением его непосредственно Господу Иисусу Христу.

Лабзин издает свой журнал уже с «Высочайшего повеления» и получает даже 15 000 р. правительственной субсидии. Лабзин проповедует все те же старые мистические «истины», которые отзываются подчас тем же ребяческим легковерием. Этот «человек», признававший «науку», доходил до самых невозможных бредней. Химия – это «искусство, которым… просвещенные собственными очами созерцают таинства Иисуса, последствия Его страдания и в химических явлениях видят все происшествие и следствия Его воплощения»… Эта «теософическая химия» была, конечно, весьма своеобразной наукой.

Та же ухищренная мистика распространяется и через переводы Эккартсгаузена и Юнга Штиллинга. Возрождаются и старые масонские авторитеты: Арндт, Яков Бем, Фома Кемпийский, Таулер, Сен-Мартен, г-жа Гюйон и др., появляются всевозможные «Божественные философии», «Гармония мира», «Таинство Христа» и т. д. С 1813–1823 гг. вышло до 60 мистических сочинений. Если до такого понимания «науки» в духе самого старого «алхимического мистицизма» доходил Лабзин, то к каким результатам должна была приводить мистика, насаждаемая через литературу, библейские общества, масонские ложи, людей просто невежественных, но поддавшихся по тем или иным мотивам господствующему в правительственных сферах настроению? Она приводила к самому мрачному и грубому ханжеству.

В самом деле, всякого рода «пророки» пользуются необычайным успехом. Особенно экспансивны в этом отношении дамы высшего круга. В начале царствования Александра среди них успешно действовали патеры-иезуиты, теперь успех имеют всякие ясновидцы и тому подобные толкователи. Некоторых из этих дам идеи обновления человеческой жизни на религиозных началах захватывают настолько глубоко, что они бросаются в практическую деятельность. Такова была кн. Мещерская, пользовавшаяся большим уважением со стороны самого императора. Это была впоследствии большая любительница «собачек и воспитанниц», на обязанностях которых лежало изучение индивидуальных наклонностей тех «Мими и Жужу», которые окружали княгиню. С таким же рвением кн. Мещерская, в связи с деятельностью библейских обществ, предавалась созданию и распространению назидательной литературы, в виде религиозно-нравственных поучений. Другие с такой же страстью отдаются новому религиозному чувству – мистическим исканиям.

Для широких кругов общества того времени чрезвычайно характерно положение, которое занял в Петербурге знаменитый скопец Кондратий Селиванов. Это было время, когда расцвел «зеленый райский сад», как поют скопцы в своих песнях. В «Сионе-граде» жил «искупитель»; «приходили к нему царские роды, все со страхом покоряли сердца, прославляли искупителя-отца». Действительно, мистицизм Селиванова среди многих лиц должен был вызвать интерес. Один из мистиков, находившихся под влиянием Лабзина, Кошелева и др., камергер Елянский, сделался даже самым верным последователем Кондратия Селиванова. В царствование Павла последний находился в Обуховской больнице, главным врачом которой был мистик-масон Эллизен. После посещения в 1802 г. Александром I Обуховского дома Селиванов был переведен в богадельню при Смольном монастыре, а затем был передан на поруки Елянского. Селиванов поселился в доме петербургских купцов Ненастьевых. И очень скоро молва о «святом старце» распространилась по Петербургу.

Тогда уже дом Ненастьевых стали осаждать представительницы высшего света и купечества, желая получить благословение от праведника. Кондратий Селиванов и его последователи получили такую популярность, что Елянский, явно человек ненормальный и подверженный галлюцинациям, в 1804 г. представил даже императору Александру через Новосильцева целый план необходимых государственных преобразований «на прославление истины Господней и на возвышение возлюбленного отечества, Росс-Мосоха именуемого». Правда, за мечты о «таинственной церкви», на фундаменте которой должно базироваться государственное устройство России, Елянский был отправлен в Суздальский монастырь; но это не помешало самому Александру посетить «искупителя» перед Аустерлицем. По преданиям, разговор зашел: начинать ли войну или нет? И будто бы Селиванов не советовал начинать войны «с проклятым французом»: «Не пришла еще пора твоя, побьет тебя и твое войско, придется бежать куда ни попало». «Не даю благословения тебе, явному царю, не ходи ты на войну. Без тебя врага уйму». Во всяком случае, в Петербурге интерес к предсказателю от этого лишь усилился.

На вечерних собраниях у Ненастьевых можно было видеть немало представителей знатных петербургских фамилий. В 1817 г. Селиванов переселился уже в специальный дом, выстроенный для него купцом Солодовниковым, – это был «дом Божий», «Горный Сион». Солодовников устроил все приспособления для жизни «второго Сына Божия» и для его проповеди. Сам «искупитель» восседал на троне, с которого можно было видеть танцующих и поющих во время молитвенных радений. К Селиванову ежедневно сходилось на радения от 200–300 человек: здесь бывали военные, дамы, купчихи, монахи, монахини, здесь бывали постоянно племянники петербургского генерал-губернатора Милорадовича, жена полковника Татаринова и др. «Днем, – рассказывает современник, – нередко несколько карет, заложенных по тогдашнему обыкновению четверкою и шестеркою лошадей, стояли в Баскове пер.», – это все приезжали к «известному старцу», – как именовался Селиванов в полуофициальной переписке, – чтобы познакомиться, с таинственной проповедью нового христианства.

Только в 1820 г., когда проповедь Селиванова стала распространяться среди нижних чинов, проповедник вновь был отправлен в Суздальский монастырь. Отправлен был, впрочем, с почетом – в особой коляске, стоившей казне 1700 р. Каждый мистик был любезен сердцу кн. Голицына.

Конечно, проповедь Селиванова могла заинтересовать, но не увлечь. Елянские считались единицами.

Одна из посетительниц еще ненастьевских собраний Татаринова образовала свой кружок, получивший значительную популярность своими экзерцициями среди мистиков, не могших удовлетворить своих религиозных потребностей одними лишь немецкими умствованиями и самосозерцаниями. Татаринова представляла собой довольно заурядное явление, – это была женщина, впавшая в религиозность после семейного несчастья. Ненастьева вовремя сумела подойти и воспользоваться ее настроением, окрепшим под влиянием небезызвестного рижского теософа действ. стат. совет. Гюне и его приятеля действ. стат. совет. Багинского. И весьма скоро Татаринова всецело уже отдается мистическому трансу, сама делается пророчицей, что и влечет к ней души и сердца других ищущих. В 1817 г. Татаринова образует свое собственное «Братство во Христе». К ней присоединяются многие из тех, которые бывали на радениях у Селиванова: мы видим на ее собраниях тех же гвардейских офицеров Д. и А.Г. Милорадовичей, знаменитого художника Боровиковского, Лабзина, Е.А. Головина, командира л. – гв. Терского полка, впоследствии главнокомандующего на Кавказе, министра народного просвещения кн. Голицына, тайного советника Попова, обер-гофмейстера Кошелева, вице-президента библейского общества и мн. др. Здесь и представительницы аристократической среды княгиня Енгалычева, и княжна Крапоткина, и свящ. Алексей Малов, и монах Иов. Человек пятьдесят, по словам современников, собираются на молитвенные собрания Татариновой. Скоро эти молитвенные собрания превращаются в мистические радения со всеми их атрибутами. К ним члены татариновского кружка уже привыкли у Селиванова и «тоскуют» по ним. Надо ведь особо повышенное настроение, особое возбуждение, чтобы впасть в транс, чтобы «отверзлись уста» и начать пророчествовать. Как всегда, это возбуждение вызывается искусственным путем: путем пляски, быстрого верчения и т. д.

В сущности, трудно установить, что в действительности происходило на этих радениях. О них ходило по городу много сплетен, как всегда, быть может, в значительной степени ложных. На собраниях одевали белую одежду, пели различные масонские, скопческие, хлыстовские песни, образовывали «круг» и предавались тем «телесным движениям», которые более возбуждали способность к пророчеству. Чем экзальтированнее была натура, тем большая проявлялась в ней способность к пророчеству. Первенствовала сама Татаринова. Один из участников «радений» рассказывает, как под влиянием пророческого слова Татариновой тайн. сов. Попов «начал кружиться невольным образом, сам испугавшись столь сильного над собой духовного влияния». Все это происходило, конечно, с «премудростью, всеведением и властью явно божественным». Вот эта «возможность обладать способностью говорить не по размышлению… а по вдохновению, в котором голова нисколько не участвует», и привлекала на радениях. «Подчиняясь средству под названием радения, – рассказывает Головин, – я, отлагая и попирая ногами всю мудрость людскую с ее приличиями», низлагал «гордость естественного разума». Этот род движения, по словам того же Головина, производил такую «транспирацию», какой и самые земные поклоны «не производили». И после такой «транспирации» Головин чувствовал «себя каждый раз необыкновенно легким и свежим», что, как оказывается, имело благотворное влияние на его здоровье. Головин попросту в это время страдал истерическими припадками, которые сопровождались для него «сладостным чувством внутреннего блаженства», – явление, хорошо известное в психопатии. Участниками татариновского кружка и являлись в большинстве люди, которых мистика доводила почти до болезненного состояния. Люди с расшатанными нервами, как Головин[164], экзальтированные фанатики вроде Татариновой, ищущие мистики, заблудившиеся в дебрях своих исканий, вроде Лабзина, религиозные ханжи вроде т. с. Попова, истязавшего свою дочь за то, что она чувствовала «отвращение» к обрядам татариновского кружка, – вот кто составляли центр, к которому притекало, вероятно, немало шарлатанствующей братии; к ним примыкали и другие религиозные ханжи, которых время плодило немало. Таков, например, подполковник Преображенского полка А.П. Дубовицкий, человек, одержимый меланхолией, носивший вериги в 30 фунтов, секший себя кнутами и занимавшийся у себя в деревне миссионерством. Впоследствии этот Дубовицкий – богатый помещик – устроил у себя целое общежитие в 68 человек, щедро одаряя своих последователей. И, как обнаружило следствие в 1828 г., он и чужих и своих собственных детей изнурял голодом и побоями, каждодневно наказывал розгами и плетью, у которой концы были со смоляными шишками. Также до крови сек Дубовицкий и тех своих крепостных, которые недостаточно проникались его «миссионерством»[165].

К такому религиозному изуверству, в конце концов, приводили искания высшей религиозной истины.

Конечно, все подобные крайности были только единичными фактами. Недаром лишь татариновский кружок приобрел незаурядную историческую известность. Ни в Москве, ни в провинции, в сущности, нет ничего аналогичного.

Центром мистики является Петербург, вернее, даже петербургская аристократия, близкая к придворным кругам и очень чуткая ко всякого рода переменам в высших сферах. Мистика расцветает там, где ей особенно покровительствуют, где она будет заметна и угодна. И знаменательно, что о татариновском кружке не только знают, но определенно сочувствуют, как сочувствуют до времени и модному салону, где пророчествует явившаяся в Петербург г-жа Крюденер. Татаринова имеет свидание с императрицей Елисаветой Алексеевной, и последняя обещает ей свое покровительство. Сам император выражает ей одобрение: «Я вами очень доволен за учение ваше о Спасителе нашем». Сердце Александра пламенеет особой любовью к Спасителю, когда он читает в письмах Д.А. Кушелева о татариновском обществе. Имеется свидетельство, что Александр сам посетил татариновские радения. Характерно, что радения до 1821 г. происходят в Михайловском замке, где устроительница собраний живет, имея бесплатную квартиру. В 1821 г. Татаринову выселяют из Михайловского замка; причина та, что брат государя, Николай, просит замок под инженерное училище. Александру неловко отказать в просьбе брату, и он ассигнует по наитию «на молитве» специальные деньги (8000 р. ежегодно) Татариновой на «наем квартиры со всеми удобствами».

Чрезвычайно любопытны и сами мотивы этого покровительства, как видно из разговора Александра с Татариновой, передаваемого довольно осведомленным о делах татариновского кружка ст. сов. Ивановым. «Продолжайте, – сказал будто бы Александр Татариновой. – Ныне распространяются на Западе карбонарии и проникли уже в мою державу».

Как и ранний мистицизм александровского времени, так и мистицизм, пышно расцветший после 1812 г., в действительности не пускал глубоких корней в русском обществе. В каждом обществе мы найдем, конечно, искренних мечтателей, не удовлетворенных жизнью, стремящихся понять ее смысл и разрешать сложные религиозно-философские вопросы; мы всегда найдем известное число надломленных натур, ищущих как бы самозабвения в мистических созерцаниях; мы найдем людей слабых волею, поддающихся метафизике. Модные течения подчас могут широко охватывать общество. Мистицизм «augmente journallement» сообщает австрийский посол в Петербурге Лебцельтерн своему шефу 26 мая 1817 г. И тут же делает попутно замечание об органе Лабзина: он столь мистичен, что его «мало кто понимает». Но именно вещи, которых не понимают, особенно затуманивают головы. Так было и с Александром, который, по собственному признанию, читал лабзинские переводы и тщетно старался их понять.

Этим модным течениям в обществе поддается даже такая трезвая натура, как Сперанский, усиленно рекомендовавший своему другу приемы древних аскетов для достижения благодати: уединяться, смотреть в пуп и повторять: «Господи, помилуй», чтобы увидать «Фаворский» свет. В ссылке Сперанский занимается переводом «Подражания Христу» Фомы Кампийского, по поводу чего Вигель в своих записках замечает: «Я стараюсь уверить себя, что тут не было лицемерного желания сблизиться вновь с набожным императором». Во всяком случае, надо помнить, что Сперанскому перед возвращением из ссылки пришлось поклониться временщику Аракчееву и отказаться почти от всего того, что он говорил и делал во времена «либерального» правительственного курса. И то его возвращенье, по свидетельству Сипягина, произвело «почти такое же волнение в умах, как бегство Наполеона с острова Эльбы».

После 1812 г. религиозные настроения несомненно должны были усилиться, как это почти всегда бывает после сильных общественных встрясок. Мы найдем подтверждение в словах объективного и спокойного современника будущего декабриста бар. Штейнгеля; он писал впоследствии: «Общее бедствие 1812 года наклонило ум и сердца к набожности. Отселе начинался период мистицизма». Но это еще не означает, что мистические настроения глубоко захватили общественное сознание. Если для одних, повторяем, здесь много было искреннего увлечения, для других это была своего рода вывеска – воспринималась внешняя оболочка модных течений. И остроумный александровский баснописец Измайлов дал меткую и злую характеристику распространившегося в обществе типа ханжи-мистика:

Бездушин прежде пил, играл

И женщин и мужчин, как дьявол, соблазнял.

Ни чести, ни родства, ни Бога он не знал,

Но вдруг потом переменился

И в землю все молился,

Ходить прилежно в церковь стал,

А дома Библию да Штиллинга читал…

Пусть думают, что я ума рехнулся:

Поддел я славно сатану,

А уж людей теперь, конечно, обману…

Разве это, действительно, не жизненный тип для александровской эпохи? Разве не глядит на вас образ какого-нибудь генерал-майора Брискорна, который, по словам Греча, занимался попеременно пуншем и Библией?

«В этой стране, – замечает французский посланник Лаферонэ по поводу увлечения мистицизмом, – более чем где-либо подражают вкусам господина».

Еще раньше современник Екатерины и Павла Массой так характеризовал русского дворянина: «Вкус и характер он будет менять так же легко, как моды, и несомненно, эта физическая и умственная гибкость его отличительная черта». «Из русского, – заметил еще Мирабо, – можно выковать при желании что угодно».

Мистический уклон в обществе вполне гармонировал к тому же и с сентиментальным романтизмом, столь характерным для литературных течений первой четверти XIX века. Если одни «предаются мрачным рассуждениям о бренности жизни и проводят целые ночи, – как выразился Батюшков, – на гробах и бедное человечество пугают приведениями, духами, страшным судом», то другие всецело находятся во власти самой «приторной слезливости»: кающийся грешник становится как бы особым типом в аристократическом русском обществе. И действительно, меланхолия очень близка мистицизму. Конечно, искренней эмоции здесь очень мало, это более искусственное или модное возбуждение. Нам уже приходилось отмечать любопытное явление, что именно наиболее рьяные крепостники любили настраивать себя на минорный лад и успокаивать, очевидно, свою совесть чтением «Сеятеля Благочестия», как Аракчеев. Этот сентиментализм был одной из опор реакции, идя в ногу с мистикой.

Сентименталисты в литературе любили восторгаться пастушескими идиллиями, воспевать «щастье крестьян», как Карамзин, и тем самым вместо того, чтобы будить общественное сознание, лишь убаюкивать его своими слезливыми излияниями. Русский мужик, правда, был весьма плохим объектом для идиллических мечтаний. Это чувствовала, в сущности, и слезоточивая романтика. «Известно, – писал Панаев, – каковы нынешние пастухи и земледельцы: продолжительное рабство сделало их грубыми и лукавыми». Грубость отвращала тонкие натуры от пастушеских идиллий, взятых из русской жизни, но отнюдь не побуждала к ослаблению «рабства».

Если люди, способные «по целым часам» сидеть в сентиментально-меланхолической задумчивости (как опять тот же Карамзин), не всегда увлекались мистикой, которую называли «вздорологией», то все же от сентиментализма до мистического ханжества оставался один шаг.

«Пустословие» удивительно легко увлекает людей. Примером могут служить массоны нового типа, расплодившиеся в александровское время.