Власть в провинции

Еще за два года до прибытия покойного государя Николая Павловича в Казань (в 1836 г.) было известно, что он намерен посетить этот город. И город, и губернии стали приготовляться к приему. Все зашевелилось. Народ был в радостном настроении, власти же несколько трусили. А как будет ревизия? Как бы не обнаружилось что-нибудь? За несколько лет до этого два сенатора, граф Санти и Кушников, ревизовали Казанскую губернию, и все чиновники были отданы под суд. Дело тянулось в течение восьми лет, и чиновники получали половинное жалованье, но когда невинность их была обнаружена, то за все восемь лет выдана была им остальная половина.

Губернатором в Казани был в то время генерал-лейтенант Стрекалов — администратор из самых обыкновенных, не злой, но нельзя сказать, чтобы и особенно добрый. Это был сибарит, старавшийся пожить в свое удовольствие. Положение его было блестящее. Начальник губернии, человек со связями, с обеспеченным состоянием, да еще получающий, кроме того, огромное по тому времени жалованье. Какого еще житья надо? Скажут: заботы огромные — целая губерния на плечах, надобно иметь гигантские умственные силы, чтобы нести это бремя. Ничуть не бывало. Начальнику губернии не для чего было не только работать, но даже и думать. Административная машина того времени была так отлично налажена, что управляющему краем было чрезвычайно легко. Петербург поважнее Казани, да и то в старые годы градоправители его не находили никаких затруднений в исполнении своих многосложных обязанностей.

— Это кто ко мне пишет? — спросит, бывало, петербургский губернатор Эссен, когда правитель канцелярии подаст ему бумагу.

— Это вы пишете.

— А, это я пишу. О чем?

Узнав, о чем он пишет, государственный муж подписывает бумагу.

Бывали администраторы более беспокойные, как, например, ереванский губернатор князь Андроников. Этот все сомневался, не обманывает ли его правитель канцелярии, и придумал способ, посредством которого удостоверялся, что его не обманывают.

— Скажи правду, это верно? — спрашивал он правителя канцелярии, подносившего ему бумаги к подписанию.

— Верно, ваше превосходительство.

— Взгляни на образ, побожись!

Тот взглянет на образ, побожится; князь Андроников перекрестится и подпишет.

Главная задача губернатора состояла в том, чтобы бумаги, присылаемые из министерства, не лежали долго без ответа. Такой политики строго держался знаменитый казанский губернатор Скарятин, столь счастливо воевавший с татарами в последнее время. Эта манера практиковалась весьма многими деятелями, были бы бумаги скоро исполнены, а до людей и подвластных им дела нет.

Подписать более ста бумаг в день хотя и не особенно трудно, но все-таки человек утомляется, надобно отдохнуть.

Чем заняться? — женщинами.

Стрекалов неуклонно держался этого правила. Будучи уже стар и лыс, он старался нравится женщинам: румянился, носил парик, устроенный с таким искусством, что трудно было отличить его от настоящих волос, но в особенности его молодил блеск власти, он заменял ему румянец юности. Его победы обходились ему дешево. Родственников женщин, удостоившихся его благоволения, он награждал тепленькими местечками исправников. По делам он, правда, взяток не брал, но с откупщиков получал ежегодную дань. Это считали в то время доходом безгрешным. За несколько десятков тысяч рублей Стрекалов предоставлял откупщикам — а их в губернии было несколько — грабить обывателей, как им хотелось. Раз, в самом губернском городе Казани, откупщику вздумалось делать в каждом доме осмотр погребов, не приготовляет ли кто пива для домашнего употребления, и не только за найденное пиво, но даже за густой квас откуп взыскивал штраф с хозяина дома. Слишком густой квас доказывает намерение приготовить пиво. Штраф взимался за вредные мысли против откупа. В течение двух слишком месяцев производился, при содействии полицейских властей, осмотр кладовых и погребов жителей Казани, по преимуществу купцов, мещан, мелких чиновников и духовных лиц. Изменнически преданный откупщику город заплатил страшную контрибуцию питейному баскаку. Ропот был страшный, но на это не было обращено ни малейшего внимания. Грабеж прекратился неожиданно по особенному случаю. Поверенный откупа, в сопровождении квартального надзирателя, явился, между прочим, к священнику Варламиевского прихода. «Так и так, — говорит, — позвольте осмотреть ваш погреб». Священник повел их в погреб, и когда они вошли внутрь, он запер их там и отправился доложить об этом бывшему в то время архиепископу Владимиру. Проделка священника над служителями откупа показалась владыке очень остроумной. Он успокоил священника, но велел их выпустить из заключения. На другой день невинные узники явились к преосвященному с жалобой, но владыка принял их сурово.

— Как смели вы прийти в дом священника, — спрашивал преосвященный, — вы грабите народ, вы отнимаете у бедняка последнее удовольствие, вон, негодяи!

После такого мужественного отпора откуп должен был отступить, и не только духовные лица, но и прочие жители оставлены были в покое.

А что делалось в губернии? Она походила на озеро, в глубине которого крупные рыбы поедали мелких, на поверхности уже его было тихо, и оно блистало, гладкое, как зеркало.

Хотя обличители являлись и в то время, но им крайне не везло. Один из таких обличителей в Казани был чиновник Кудрявцев. Он имел порядочное состояние, был уже в отставке и писал разные жалобы на управление, в полной уверенности, что он неуязвим. Стрекалов его предупреждал.

— Эй! — говорил он Кудрявцеву, — перестань ябедничать — худо будет.

В то время каждая, хотя и справедливая, жалоба считалась ябедой.

Но тот не унимался. И вот в одно утро Стрекалов призывает Кудрявцева к себе. Тот является.

— А я, брат, тебе приятную весточку скажу, — говорит ему Стрекалов.

— Какую, ваше превосходительство? — заинтересовался Кудрявцев.

— А тебе предстоит веселая поездка в Уфу, и как ты славно прокатишься! Погода такая отличная.

— Зачем?

— Да чтоб тебе спокойнее там было. Ты все недоволен, то не так, да это не по тебе. Там тебе уже не на что жаловаться будет. Все еще, я вижу, не понял? Там ябедничать не посмеешь, там ты будешь под надзором полиции.

Пять лет пробыл Кудрявцев в Уфе и наконец взмолился Стрекалову. Тот, усмотрев нравственное исправление Кудрявцева, смиловался и выхлопотал ему возвращение на родину.

С тех пор Кудрявцев стал шелковый, об обличении не смел и думать.

Были и другие вольнодумцы: Аноров и Перов, но Перову выпала такая же доля, как и Кудрявцеву. Аноров тоже скоро замолчал. Этот писал довольно колкие статейки в казанский журнал «Заволжский муравей». Хотя фамилий он не выставлял, но некоторые себя узнавали и жаловались Стрекалову на печальную обиду.

Ссылка под надзор полиции за произнесение правды в то время практиковалась очень часто. И не так давно один могущественный администратор, недовольный местной газетой, осмелившейся иметь независимый взгляд, призвал к себе ее редактора и произнес ему следующую речь:

— Послушайте, я не имею права закрыть вашу газету, но я могу сослать вас под надзор полиции, выбирайте любое: или закройте вашу газету, или отправляйтесь в отдаленный край на жительство.

Разумеется, издание прекратилось.

Да и что могли сделать в то время мелкие частные лица без связей, без значения против целого корпуса взяточников, правда пустых, ничтожных, необразованных людей, но сильных единством, одушевленных одним общим стремлением к грабежу, крепко сплотившихся для защиты друг друга. Был в то время в Казани человек посильнее этих крошечных обличителей и занимавший важный пост в губернии, по долгу службы обязанный вести борьбу с врагами закона, который он поставлен был охранять. По своим дарованиям и знанию дела он неизмеримо был выше всех губернских сановников, резко выделяясь из всей казанской чиновной шушеры. Это был казанский прокурор Солнцев.

До назначения в должность прокурора Солнцев был ректором Казанского университета и профессором юридического факультета, но за либеральные мнения был вытеснен бывшим попечителем Магницким. Между юридическими профессорами того времени он был светилом.

…Сколько несправедливостей, сколько злодейств совершалось на его глазах, и он был безгласен. Повальное ограбление жителей Казани местным откупщиком, о котором я выше уже говорил, совершалось при нем. При нем полицмейстер Поль свирепствовал в Казани в течение нескольких лет.

Много я на своем веку видал чиновных извергов, но равного Полю не встречал. Не говорю уже об алчности его к деньгам. Это была общая для всех слабость в ту пору. Поль делал зло из одного удовольствия делать его, не имея от этого никакой выгоды. Закон и право для этого человека не существовали. Казанский Поль был едва ли не почище римского Катилины, только в другом роде. Оставляю в стороне его злоупотребления по должности. У него была неудержимая страсть к телесным наказаниям, и он истязал людей совершенно невинных. Полицейским чинам стоило взять совершенно не причастного ни к какому проступку человека и донести на другой день полицмейстеру, что взятый был задержан за пьянство и буйство. Поль без всякой проверки донесения тотчас же приказывал его при себе растянуть и высечь. Этой участи подвергались не только простолюдины, но даже и мелкие чиновники. Жалобы были бесполезны, на следствии ни один полицейский, конечно, не осмелился бы дать показания против полицмейстера. Раз Поль едва было не засек одного портного по жалобе его хозяина за то, что тот отказывался просиживать за работой ночи напролет, тогда как и без того работал усердно в день часов по 15-ти. Солнцев не мог не знать об этих злодействах, когда весь город знал о них. Но местный Цицерон безмолвствовал. Он был один, а Катилин было много. Борьба с ними кончилась бы для него лишением места, а он был человек без состояния.

В Казани народ ждал государя с раннего утра. Помню, это было в августе месяце. Погода стояла превосходная. Огромная толпа наполняла Воскресенскую улицу, на которой находилась квартира для государя в губернаторском доме. Я стоял у самого подъезда. Вдруг подъезжает к дому коляска, и в ней сидит какой-то красавец генерал рядом с губернатором. Никто в толпе и не думал, чтобы это был сам государь. На вид ему казалось не более 35 лет.

— Здравствуйте, — сказал он звучным голосом, вышел из коляски и быстрыми шагами прошел во внутренность дома.

Тут только догадался народ и радостно хлынул за государем к крыльцу. Но толпу остановил высокий, толстый офицер с седыми усами.

— Стой! Кто осмелится дальше ступить, тот в Сибирь пойдет, — сказал он, впрочем, негромким сиплым голосом, с ядовитой усмешкой.

Пожалуй, трудно поверить, чтоб кто-нибудь осмелился сказать такую дерзость в глаза народу в нескольких шагах от самого государя, но, клянусь, ясно слышал эти слова; я стоял вместе с толпой у самого крыльца, возле этого блестящего оратора. Офицер, сказавший эту знаменитую речь, был майор Герман, поляк, состоявший при губернаторе Стрекалове чиновником особых поручений, маленький Конрад Валленрод, известный пьяница и буян. На него часто Поступали жалобы; он находил несовместным со своим достоинством платить за работу портным, сапожникам, часовщикам и выпроваживал их чубуком, когда они являлись к нему за деньгами. Стрекалов не обращал на эти жалобы внимания и держал Германа за то, что он был светский человек и говорил на нескольких иностранных языках, как на своем родном.

Через несколько времени явились к государю все губернские власти, в том числе и прокурор Солнцев, и местное дворянство.

Когда представлен был ему Солнцев, государь сказал:

— Вот что, Солнцев, я слышал, что ты пьешь, а между тем ты человек способный и знающий. Поэтому я даю тебе полгода на исправление. Если же в течение этого времени ты не исправишься, то ты не можешь быть более на службе.

«Казанская старина» (из воспоминаний И. И. Михайлова).

Русская старина, 1899, октябрь.