Бунт удельных крестьян в 1838 году

Возвращаясь из Саратова в Симбирск, я поехал по берегу Волги, это было в конце Вербной недели. Проезжая Сызранский уезд, узнаю — бывшие казенные, теперь удельные крестьяне бунтуют; по рассказам, уже тысяч до восьми не повинуются. Такие бунты разливаются, как пожар. Я — к губернатору Хомутову, оказалось, что он ничего не знает. Я предложил и торопил Хомутова, чтобы он обделал дело на Страстной, пока народ весь трезв. Хомутов упросил меня ехать с собой. С ним отправился правитель его канцелярии, Раев.

Приехали в главную бунтующую деревню, названия не помню. Народу очень много. Ловкий мой жандарм, через какого-то родню, отставного солдата, узнал, что главный бунтовщик Федька, и указал мне его. Мужичонка небольшой, плотный, лет 35-ти, в синем кафтане, красный кушак, сапоги с напуском и новая шапка из мерлушки. Стоит козырем, около него кучка народа.

Рано утром, через сотских, я приказал собраться крестьянам, что им будет читать закон губернатор. Послушались, собрались и стали вроде фронта. Я сказал губернатору, что, проходя по ряду, против главного коновода Федьки я кашляну, но советую не трогать: при массе и бранить не должно, а всякое действие опасно. Проходя — Федька стоял в середине ряда, — я только кашлянул, как губернатор остановился, вызвал Федьку и молодцом крикнул:

«Кнутьев! Вот я покажу тебе, как бунтовать! Раздеть его!»

Только тронулись за Федьку, как вся масса гаркнула и бросилась выручать Федьку. Мой храбрый губернатор бежал, Раев — за ним. Толпа с криком гналась за ними, и губернатора с правителем выгнали за околицу. Я остался на месте: крик, шум, я только указываю, чтобы не дотрагивались до меня, никто не дотронулся; напирают задние, около меня падают, смотрят на меня добро и смеются. Разошлась толпа, я нашел губернатора в постели: болен, кровавая дизентерия.

Вижу: дело очень плохо; послал за солдатами с боевыми патронами и приказал явиться 12-ти жандармам без коней. Целую ночь придумывал, какую бы штуку выкинуть, а без штуки нельзя, потому что силы нет. У татар вывезли меня богатые торговцы, а тут нет богатых и нет трех-четырех жен у них. Проклятые русопетки, преупорные и озлобленные, а что еще хуже, раскуражились победой над губернатором. На всякий случай приказал исправнику собрать побольше понятых и отставных.

Против церкви стояли отдельно пять домов, по обыкновению, рядом с крытыми дворами, внутри разгороженными плетнем; плетни выломать, и образовался один крытый двор из пяти. Понятых спрятать ночью во дворе. Заготовить веревок и розог.

Рано утром приехали команды. Спиною к домам, в одну шеренгу, выстроил 40 солдат, между церковью и солдатами собрал бунтовщиков, сказал им убедительную речь и спросил: повинуются ли? В один голос: нет, не повинуемся!

— Вы знаете, ребята, по закону я должен стрелять.

— Стреляй, батюшка, пуля виновного найдет, кому что Бог назначил.

— Слушайте, братцы, — я снял шляпу и с чувством перекрестился на церковь, — я такой же православный, как и вы, стрелять никогда не поздно, мы все под Богом; может, найдется невиновный, то, убивши его, дам строгий ответ Богу, пожалейте и меня, а чтобы не было ошибки, я каждого спрошу, и кто не покорится, тот сам будет виноват.

Обратился к первому:

— Повинуешься ты закону?

— Нет, не повинуюсь.

— Закон дал государь, так ты не повинуешься и государю?

— Нет, не повинуюсь.

— Государь — помазанник Божий, так ты противишься Богу?

— Супротивлюсь.

Крестьянина передал жандарму со словами: «Ну так ты не пеняй на меня!» Жандарм передал другому; жандармы были расставлены так, что последний передавал во двор, там зажимали мужику рот, набивали паклей, кушаком вязали руки, а ноги веревкой и клали на землю.

Я имел терпение каждому мужику задать одни и те же вопросы, и от каждого получил одинаковые ответы, и каждого передал жандармам, и каждого во дворе вязали и клали. Процедура эта продолжалась почти до вечера. Последние десятка полтора мордвы и русских покорились, их отпустил домой. Ночь не спал, не пил, не ел, сильно устал, но в таких делах успех зависит от быстроты.

Пришел во двор, все дворы устланы связанными бунтовщиками.

— Розог! Давайте первого.

Выводят старика лет 70-ти.

— Повинуешься?

— Нет!

— Секите его.

Старик поднял голову и просит:

— Батюшка, вели поскорей забить.

Неприятно, да делать нечего, первому прощать нельзя, можно погубить все дело. Наконец старик умер, я приказал мертвому надеть кандалы.

Один за другим, 13 человек засечены до смерти, и на всех кандалы. 14-й вышел и говорит:

— Я покорюсь.

— Ах ты негодяй, почему ты прежде не покорился? Покорились бы и те, которые мертвы. Розог! Дать ему 300 розог.

Это так подействовало, что все лежащие заговорили:

— Мы все покоряемся, прости нас.

— Не могу, ребята, простить, вы виноваты против Бога и государя.

— Да ты накажи, да помилуй.

Надобно знать русского человека: он тогда искренно покорен и спокоен, когда за вину наказан, а без наказания обещание его ничего не стоит, он тревожится, ожидает, что еще с ним будет, а в голове у него — семь бед, один ответ, того и гляди, наглупит. Наказанный — боится быть виноватым вновь и успокаивается.

Приказал солдатам разделиться на несколько групп и дать всем бунтовщикам по 100 розог, под надзором исправника. Потом собрал всех, составил несколько каре и объявил:

— Я сделал, что мне следовало сделать по закону, простить их может только губернатор; он может всех в тюрьму, там сгниете под судом.

— Батюшка, будь отец родной, заступись, как Бог, так и ты, перемени гнев на милость. Я поставил их на колени, научил просить помилование и дал слово, что буду ходатаем за них, но губернатор очень сердит.

Кричат: «Заступись, батюшка, выручи!»

Прихожу к губернатору, лежит болен, не знает, что я делал. Мне доложили, что засеченные ожили, их обливали водой, и я повеселел. Говорю губернатору:

— Пойдемте прощать.

Не верит.

— Только прошу, долее сердитесь, не прощайте, а простите только под моим ручательством за ним.

Подходя к фронту, губернатору, хотя и штатскому: «На караул!» Барабанщик две дроби: «Здравия желаем вашему превосходительству!» — все для эффекта. Подходим к группам, я снял шляпу и почтительно, низко кланяюсь, представляю раскаявшихся. Виновные в один голос:

— Помилуй, ваше превосходительство!

— Не могу, вы так виноваты, что вас следует судить.

А мужики, кланяясь в землю, твердят:

— Помилуй, ваше превосходительство, ни впредь, ни после того не будет.

А я-то униженно, без шляпы, кланяюсь и прошу помиловать. Губернатор гневно сказал, что он бунтовщикам верить не может и согласится тогда, если кто за них поручится.

Я обернулся к мужикам: ручаться ли за них?

Как заорут в один голос:

— Ручайся, отец, небось, не выдадим, ручайся, батюшка.

— Ребята, смотри, чтобы мне не быть в ответе за вас.

— Отец ты наш, вот те Пресвятая! Положим жизнь за тебя, ручайся!

Я поручился. Губернатор умилостивился, простил.

Я распустил всех по домам, приказал сотским накормить солдат и жандармов. Откуда что взялось: снесли столы, зажгли лучины, явились десятками горшков щей, каши, кисели с сытой, все постное; вероятно, было готово для мужей, но им не удалось поесть, съели солдаты. В тюрьму пошел только один Федька.

Из воспоминаний Стогова.

Русская Старина, 1878, декабрь.