1916

1 января

Чёрт знает, мой дневник совсем обленился за ныне прошедший 1915 год! (А propos, надо выучиться писать цифру «6»). Даю себе слово быть исправным.

Спал до двенадцати. Сочинял «Игрочёночка», я рад, что миновал скучное место - томного Астлея, хотя для Коутса надо постараться с англичанином, и то я уже так урезал его партию по сравнению с романом. С нетерпением жду приезда Бабуленьки - осталось немного. Расчёт такой: в январе (несмотря на двухнедельный перерыв из-за исполнения «Алы и Лоллия») кончить второй акт. В феврале написать третий - он краткий и увлекательный. И в конце марта быть в разгаре четвёртого. Тогда опера «принципиально» уже готова и может демонстрироваться кому надо.

Я визитов больше не делаю. Но пошёл «просто поздравить» Элеонору, где три бокала шампанского глубиною в полоскательную чашку слегка подмутили голову. У Рузских приехала Таня. Восстановилась старая дружба. Я любезен, незлоблив и даже в меру сдержан.

По возвращении домой - невероятный случай: квартира разграблена, благо мама и прислуга отсутствовали. Перед каждым столом и шкапом - горка вывороченных внутренностей. Я пострадал на двести рублей (увы тебе, мой первый концерт), а мама на все украшения и столовое серебро. Затем до четырёх часов ночи толклись околоточные, писали, допрашивали - точно описывали имущество за долги. Я подбирал мои рассыпанные письма, мысленно сочинил письмо Юргенсону за новыми деньгами, но огорчён не был. «Игрока» ведь не тронули! Мама была весьма расстроена.

2 января

Ликвидация вчерашнего беспорядка не позволила много сочинять. Маркиз объясняется с Алексеем. Собственно говоря, Алексею нужен материал из его предыдущего разговора с Генералом, а Маркизу - то же из реплик Генералу, а я почему-то пишу новую музыку.

Замечательный факт: перед Рождеством Башкиров возил меня к камергеру Семёнову, где «ясновидящая» девяти- или двенадцатилетняя девчонка гадала, глядя в стакан с водою и ещё с чем-то внутри. Наболтала кучу бледной каждодневщины (вроде: ваша невеста будет меньше вас ростом и темнее волосами... - все женщины меньше меня ростом и почти все темнее волосами !), но сказала и вот что:

- Вас обокрали?

- Нет.

- Ну так остерегайтесь: обкрадут.

Положительно акции Семёнова с его мещанским спиритизмом и «низшим духом», о котором он говорит, серьёзно повышаются.

Сегодня мама продолжает жаловаться на постигшее её огорчение. Я же демонстративно презираю гаденькую превратность судьбы и настроен весело.

Традиционная консерваторская вечеринка обращена в концерт с длинным антрактом. Я всегда бывал и любил их, но ныне совсем какая-то незнакомая публика, и вообще я определённо вырос из Консерватории. Скучно мне, положим, не было, ибо я находился в обществе принца и Элеоноры, которая играла. В артистической Зилоти приглашает Глазунова шестнадцатого к себе на новинки. Глазунов мнётся и отворачивается.

Я решил, выражаясь словами Демчинского, «позволить себе рискнуть опуститься до салонного пианиста» и выучить несколько пьес наизусть. Произошло это после того, как Демчинский, тщетно просивший сыграть меня (и то и сё, и это) и получивший ответ, что не помню наизусть, воскликнул: «Да что же вы наконец умеете играть?» Поэтому я на праздниках повторил кое-что из Шопена и Грига и теперь доволен.

3 января

Принц^{253}, разжёгшись, что я сегодня не еду к нему обедать, напал на регулярность, с которой я работаю, говоря, что творить каждый день с десяти до часу нельзя, и в конце концов рассердил меня. Этот выпад - ответ на мои издевательства над его понедельниками. Но всё-таки я у него не обедал, а вечером был у Демчинского и играл в шахматы. Партия, можно сказать, была уже мною выиграна - и матч кончался бы в сухую: пять рядовых, результат совершенно необъясним, так как Демчинский отлично играет. Но я зевнул слона (чего уже давно не делывал) и проиграл. Теперь стоит 4—1. После шахмат - длинный отвлечённый разговор.

Я повторю для моего салонного репертуара два этюда Шопена. Ясно, что занятия с органом (именно: возня с аппликатурой) развили мои четвёртый и пятый пальцы, так что 2-й Этюд Шопена вдруг пошёл с неожиданной беглостью.

4 января

Пусть Башкиров говорит что хочет про моё регулярное сочинительство, а сегодня сцена Маркиза с Алёшкой шла лихо вперёд и я почти у Бабуленьки. То-то славно.

Я не знал, что делать вечером, звонил Захарову, но он играть сегодня в бридж не может. Как вдруг получил от Зилоти гору партий «Алы» для корректуры. Я страшно рад слышать «Алу», ужасно рад, но корректура меня замучает.

В газетах прочёл, что швейцарской фирме «Гоппс» предъявлен иск. Я дико обрадовался, увидев знакомую фирму в газетах: ведь Алексей^{254} говорит: и через шесть поколений солидная фирма «Гоппс» и компания. Итак, солидная фирма существует до сих пор и ей даже предъявлен иск!

Вчера с Демчинским советовался, как озаглавить четвёртую часть касательно Лоллия и его погони за Алой. Что-нибудь вроде Wanderung^{255}. Демчинский придумал «Поход Лоллия». Очень хорошо.

5 января

Алексей с Маркизом положены в сторону и царят корректуры. Конкурс Малоземовой (для пианисток, окончивших Петроградскую консерваторию), на который я отправился, проверив всё, присланное Зилоти, оказался более интересным по публике, чем по составу конкурирующих. Боровский, приехавший в качестве представителя Московской консерватории для жюри, говорит, что ему из-за меня достаётся в Москве, ибо он меня пропагандирует и встречает противодействие. Седьмого февраля даёт свой концерт в Петрограде и играет моё «Скерцо» из Ор.12, как раз то самое, которое я никак не могу сыграть прилично. Говорит, что первое отделение его концерта будет состоять из русских неоклассиков: Глазунова, Метнера и меня. Познакомил меня с профессором Саратовской консерватории - Скляревским. Тот через две недели даёт у себя концерт из новых авторов и играет тоже моё «Скерцо» и «Гавот». Браво, я попал в Саратов! Дзбановский, горе-критик из «Вечернего времени», прогуливался со мной, тщательно держа меня под руку, поведал свой телефон и просил сообщить побольше про себя для помещения в музыкальном отделе его газеты. Всё это мило, а самым приятным оказалась Умненькая, die alte Liebe^{256}. Я её так давно не видал и она сегодня была такая хорошенькая, что я даже опоздал на мой английский урок.

Завтра первая репетиция «Алы» со струнными. Я ужасно рад «Алочке». А затем, как-никак, со времён 2-го Концерта я два с половиной года не давал новинок и он всё же был моей самой передовой вещью.

«Симфоньетта» - лишь староновинка.

6 января

Идёт «Красная маска» Черепнина и «Ала», остальное пустяки. Таким образом, все репетиции делят Черепнин и я. Черепнин заявил: «Если бы мы оба были нахалами, мы бы рвали друг у друга время. Но так как мы оба будем деликатничать и стесняться друг друга, то оба недорепетируем».

Очень запутанно, но я скоро раскусил идею этой фразы: настроить меня на деликатный лад и сыграть на этой деликатности; результат первой репетиции: Черепнин имел 1 час 45 минут, я полчаса, причём Черепнин же имел обиженный вид, что он не всё успел сделать.

Так как Зилоти со своим переписчиком запаздывают, то у меня были партии только первых двух частей, правда, отлично переписанные и проверенные.

Я поступил, без сомнения, остроумно, начав со второй части, которую оркестр заиграл с бойкостью и даже с увлечением учил пассажи. Кое-что звучит преинтересно, и вообще кажется «Алочка» будет целым фейерверком. Первую часть оркестр играл отлично и лишь с флажолетами мы завязли. На этом дело и кончилось, так как срок репетиции истёк.

Хотя я репетировал полчаса, но так устал, что даже поспал дома. Ходил затем на конкурс, ничего хорошего не слыхал, да и публика сегодня стала хуже. Премию присудили лишь к девяти часам вечера какой-то Термен. Её никто не знал, все удивлённо расхаживали и говорили: «Да покажите мне эту Термен. Какая она хоть с виду?» Голубовской суждено аккуратно занимать второе место, никогда первое, но никогда и третье, уже третий конкурс подряд.

7 января

Я настроился корректировать партии остальных двух частей, но получил от Зилоти всего несколько тетрадок, а потому кстати докорректировал «Сарказмы» и отослал их в Москву. Вечером был на концерте из сочинений Гнесина (устраиваемый «Современником», с которым я в ссоре и на концертах которого не бывал). Весь Гнесин настроен в одну минорную нотку, которую не повышает и не понижает (ни трагизма, ни просветлений) и страшно утомляет, кроме того - всё тянет, ни одного быстрого темпа, но пишет музыку хорошую. Как хотелось бы взамен хоть один живой романс Стравинского! Отлично пел Алчевский. Это был бы самый настоящий Алексей: и голос хорош, и темперамента уйма, и нос у него такой задорный, но полноват Алчевский - массировать бы ему живот, что ли.

8 января

На генеральной репетиции ИРМО (я заставил себя рано встать и пойти на неё) я с удовольствием внимал 1-й Симфонии Чайковского, которую почти не знаю. Что за прелесть первая часть! Боровский - отличный пианист и отличный музыкант - играл концерт Корсакова^{257}. После репетиции мы с ним завтракали в «Астории» и провели приятные полтора часа в оживлённой беседе, ибо крайне с музыкальной точки зрения уважаем друг друга.

Затем Зилоти убил меня толстым портфелем с партиями, которые пришлось корректировать до ночи и всё же четвёртую часть не совсем докончил, ибо распухла голова.

9 января

Удалось настоять, чтобы сегодня было две репетиции: со струнными и с духовыми, которые происходили одновременно, одна в зале, другая в фойе. Со струнной репетицией прошло очень оживлённо и я вогнал скрипачей в пот, уча пассажи. Хуже было с флажолетами, которые пищали, детонировали. Многие смеялись, но я не обращал на это внимания. А когда иные возмущались или гримасничали, имея, например, до и видя до-диез у соседа, я давал объяснения вроде: «До-диез для лёгкости написан вам вместо ре-бемоль, голоса движутся малыми нонаккордами с задержанными терциями и пониженной квинтой». Из этого объяснения они ничего не понимали, но так как я всю тираду отчеканивал быстро и уверенно и каждый раз не задумываясь, когда бы не был задан вопрос, то они сразу замолкали, боясь признаться, что ничего не поняли.

В одиннадцать часов сделали антракт и переменились с Черепниным: он пришёл сюда, а я пошёл к духовым. Там было хуже, залёнок - крошка, гром страшный, сложнее музыка, чем у квартета, диссонансы звучат резче, гримасы сердитее, и я, становясь на точку зрения фаготов и валторн, даже смущался, что заставляю их играть такие неприятности. Кроме того, я с непривычки совсем замучился.

Придя домой, спал, читал «Сатирикон», ел мятные пряники и мало-помалу к вечеру отдохнул. Право, уже сердце устало, как у Коутса. Сегодня я его встретил после репетиции. С ним был сердечный припадок недели три назад от переутомления. Теперь он отошёл. Мы расцеловались - и вообще он восхитителен.

Вечером - празднество у Рузских, серебряная свадьба. Надел фрак и направился к ним, предварительно однако заглянув в ИРМО, где мы парой голубков сидели с Черепниным и слушали Боровского. Малько сказал: «Я хочу быть вашим антрепренёром и устроить ваш концерт. Надо этих «современников» ударить по носу, да и кроме того - что это вы целый сезон не играете!»

Мило, хотя мне немного лень. У Малько же должна быть и другая идея: его жена, Степанова, хочет петь мои романсы. Вот если кроме неё ещё Алчевского, тогда можно начать переговоры.

У Рузских - фраки, декольте, пир на весь мир и большое музыкальное отделение с вокальным и струнным квартетами и дуэтом Зилоти-Романовский. Оба квартета пристали ко мне, чтобы я им сочинил и такой квартет, и другой. Я немного сторонился Mlle Кишинской, зная, что её сестра - подруга Нины, и боясь каких-нибудь разговоров. Но узнав, что оная сестра сама недавно с кем-то сбежала, я к концу вечера довольно весело с ней беседовал и на надписи, сделанной ей пришедшим от неё в восторг нашим профессором Кедровым, наставил знаки вопроса перед всеми перечисленными её достоинствами, приписав вдобавок: «Но тем не менее вы довольно милы». Она пожала плечами.

Плясали плясуны, было много вина. Романовский - tr?s gris?^{258}, - который всю осень дулся на меня за то, что я ему шикал за 4-ю Сонату Скрябина, - когда я подошёл к нему чокнуться, выпил со мной «на ты». Меня это ужасно рассмешило, а у детей Зилоти произвело сенсацию. Да ещё кое-где произведёт сенсацию. В седьмом часу утра я не очень твёрдою ногою шёл пешком домой, слегка забавляясь своею нетвёрдостью.

10 января

Проснулся я в первом часу от злющей головной боли - от пьянства. Пил пирамидон, был несчастен и час гулял - стало лучше. Сегодня была небольшая репетиция с арфами, фортепиано и челестой, учреждённая Черепниным, которую я проспал. Я вчера на вечере спросил у Зилоти, можно ли не придти на неё.

- Нет, уж лучше приходите, - сказал Зилоти.

- А если просплю?

- Ну если проспите, тогда не приходите.

Глубокомысленно и справедливо.

Корректировал партии. Принц позвонил, у телефона - мама, он с нею беседовал, спросил, дома ли я, и узнав, что да, к телефону не пригласил, а поговорив с мамой, распрощался. Совсем от рук отбился, мальчишка. Но я ему задам перцу.

11 января

Моё вчерашнее отсутствие скомпрометировало мою аккуратность в глазах Зилоти и сегодня в девять часов утра он звонил мне, справляясь, встаю ли я, чтобы идти на репетицию. Сегодня был полный состав, за исключением некоторых ударных, фортепиано и других. Я опять начал со второй части и когда мы её после нескольких повторений не без блеска, хотя и через пень-колоду, доиграли до конца, то оркестр устроил мне небольшую овацию. Этого я совсем не ожидал, хотя конечно, вторая часть наиболее понятная, а на ритмические, бойко оканчивающиеся вещи, оркестр всегда падок. С первой половины первой части пошло, к удивлению, довольно хорошо, но вторая половина выходила плачевно, всё было m.forte, неуверенно и смутно. Третья часть была тоже сплошною грязью. Убедительно звучали лишь нижние страшные си в начале её. Но дальше ни поэзии, ни страхов не было, а средний взрыв - Чужбог, бросившийся ночью на прикованную Алу, - никак не звучал, так как тромбоны не играли forte. В «Походе Лоллия» оркестр смеялся, а «Шествие солнца» мы не успели пройти. Резюме репетиции: усталость и никакого впечатления от звучности.

Днём корректировал партию ударных, вечером играл в шахматы с Тюлиным - ничья.

12 января

Сегодня начинал репетицию я. Я насел на оркестр и так его «замурыжил», что когда потом пришёл Черепнин, оркестр еле играл. Был полный состав. Я начал с «Шествия Солнца». Кажется, будто недурно, ярко, хотя я ещё не совсем расслышал звучность. Кажется, флейты немного слишком орут наверху. Во время «Похода Лоллия» оркестр уже не смеялся. Не нравится мне ксилофон с трубой. Третья часть чуть-чуть пошла и из тромбонов я таки выжал зычные возгласы. Первая часть начинает совсем проясняться. Многое выходит премило. Во второй части я заставил Cass'y^{259} и литавры начинать елико возможно сильнее, те разъярились и закатили такой грохот, что их сосед, второй тромбонист, бледный, вскочил и закричал: «Я уйду!... Я уйду!... Я не могу выносить такого треску!» Вообще же, сегодня вторая часть прошла хуже, чем вчера. Репетицией я остался удовлетворён: сегодня в первый раз кое-что начало выходить и «Ала» проясняется.

В антракте меня окружили оркестровые музыканты и один из них говорил мне, что сплошные диссонансы так бьют его по нервам, что он совсем болен. Он спрашивал, зачем я так пишу, неужели это от души, а не плод напряжённых выдумок, как бы сделать пофалыпивее. Я отвечал, что это только от души, иначе бы это не увлекало оркестр, как случилось, например, со второй частью. О диссонансах я сказал, что они мне необходимы для более сильного и нового выражения мыслей, все они основаны на логике и потому я спокойно уверен, что рано ли, поздно ли будут поняты и оценены.

- Если я вижу сейчас гримасы или смех, я на это не реагирую никак, те, кто смеются - не виноваты, ибо они ещё не уловили логику, когда же они уловят - может, после пятой репетиции, может, после пятого исполнения, то поймут их и оценят.

Я ещё много говорил, ссылаясь на историю, на учебники, на японскую музыку, наконец на то, что сидя в оркестре, трудно уловить общую идею и оттого кажется ещё непонятней. Музыкант слушал меня с интересом и иногда мои доводы встречали одобрительные возгласы. Молодой виолончелист Чернявский восторженными глазами глядел на меня и когда кто-то ему заметил, что он точно влюблённый, он сказал: «Это исторический разговор».

Днём поздравлял Таню Рузскую, откуда меня не выпускали, и я уже пропустил английский урок. Вечером сидел дома с дневником и кое-какими переделками в партиях.

Черепнин шутит, что уже публика готовится к шестнадцатому: по городу ходят особые кошкодавы, которые ловят и давят кошек, чтобы они успели хорошенько размякнуть к шестнадцатому, когда их применят к дерзким композиторам. Тухлые яйца поднялись в цене и лишь гнилые яблоки ещё остались в некотором количестве на Сенной...

13 января

Зилоти на репетиции не ходит, претендуя учить концерт Грига, и сегодня я извёлся до чёрта, так как рояля не оказалось, курьера, который заведует расстановкой, - тоже. Словом - беспорядок. Относительно самой репетиции впечатление очень смутное. Как будто начинает идти, а в то же время - совсем ещё не идёт. Доминирующим же чувством была усталость и положительно я слишком напрягаю сердце, когда увлекаюсь, и скоро испорчу его. Сегодня я еле отдышался. Ноты всё же как-будто выучили, но нет piano, нет тонкости и часто второстепенное мешает главному. Если вчера Черепнин ушёл недовольный репетицией, то сегодня я был усталый, неудовлетворённый и злой, хотя Зилоти и говорил, что звучит отлично. А когда многие в оркестре частным образом выражали своё негодование по поводу ужасающей музыки, которую им приходится играть, Зилоти сказал им: «Совершенно верно, я бы на вашем месте совсем не стал играть, так это ужасно, сидя в оркестре. А я вот слушал из зала - так выходит великолепно». Говорят, Черепнин, услышав эти слова, воскликнул, схватившись за голову: «Да ты с ума сошёл, ты подстрекаешь оркестр!!»

Вечером бриджили, а потом свернули на «макао»^{260}. Раздели главного азартника, Борюсю, на сорок рублей. Я, весьма кстати, выиграл двадцать пять рублей, я ведь после кражи совсем нищий, а поди добейся денег от этого «Юдензона»^{261}9. В час ночи я всех вывел, ибо завтра рано репетиция.

14 января

Задача сегодняшней репетиции: добиться, чтобы было piano и forte, ибо в музыке уже более или менее разобрались. Сюиту я проиграл почти без остановок и, кажется, она совсем прояснилась. Правда pianissimo ещё нет, только piano, fortissimo нет, только forte, да и в самом деле, чёрт знает, что за тромбоны: комары, а не «звук-зычный», как пишет в своём учебнике Римский-Корсаков. Слушал Тюлин и в восторге. Предлагает переложить сюиту в четыре руки. Я знал его как «сокола»^{262}, потом как шахматиста, теперь оказывается он кончил Консерваторию по теории композиции и знает все мои сочинения. Пока решили, что он переложит «Симфониетту». Черепнин сказал, что трудно даже вообразить тот скачок, который я сделал в инструментовке. Особенные есть удачи в piano. Форты более ординарны. По музыке же он нашёл, что эта вещь во многих местах менее самодавлеюща, чем другие мои сочинения, в ней есть «дягилевщина» и «стравинщина». Приняв во внимание, что Черепнин с ними теперь en froid^{263}, можно предположить, что будь он с ними по старому в дружбе, это означало бы похвалу. Но пикантней всего то, что когда я в Милане сыграл наброски «Похода Лоллия» Стравинскому, то он с Дягилевым сказали: «Знаете, 2-й Концерт лучше, а здесь... как бы вам сказать... есть что-то черепнинское...».

Я люблю бывать на «четвергах» у Бенуа и сегодня провёл там пару приятных часов, удрав полдвенадцатого ввиду завтрашней репетиции.

Сегодня годовщина моего решения жениться на Нине. Также сегодня и её именины. Как я смотрю на прошлый год? Пожалуй, как на интересную сказку. Я был, конечно, храбр. Нина - притягательна. Сейчас я снова убеждённый холостяк, но выгори вся история, было бы, конечно, мило. Возвращаясь от Бенуа, я встретил Умненькую и проводил её до дому.

15 января

R?p?tition g?n?rale^{264}. Бенуа, Коутс, Малько, Штейнберг, Штейман, Вальтер, Нурок, сёстры Дамские, мама, тётки.

Я держал спич к тромбонам с просьбой играть во всю силу. Пьеса шла без остановок и была сыграна совсем недурно. Как ни так - восьмая репетиция. По окончании часть оркестра аплодировала, десятка полтора в оркестре шикало, а другие укоризненно останавливали протестантов: «Ну перестаньте же, не надо...». Зилоти был в полном восторге, бегал по залу и говорил: «По морде! По морде!», - что означало, что этой пьесой я дам публике по морде. Когда за пульт встал Черепнин, а я прошёл в зал, меня с двух сторон обсели Зилоти и Коутс и принялись:

Зилоти: - Всё, что ни напишете, всё сыграю...

Коутс: - Всё, что ни напишете, сейчас же поставим...

Зилоти: - Что у вас есть для будущего сезона?

Коутс: - В каком положении опера?

Зилоти: - Такого оркестрища ни для кого собирать не буду, а вам - если надо полтораста - пожалуйте, полтораста.

Малько был очень доволен, Нурок - в восторге, Бенуа тоже, Штейнберг ругался, Вальтер, благожелательный, но ничего не понявший, имел сконфуженный вид. Я представил Коутса маме и познакомил его с Элеонорой, которая от него без ума.

Вечером был у Демчинского, играл в шахматы и получил разнос как никогда. Демчинский не выдержал и посетил последний «понедельник» Башкирова, который назвал «переложением евангелия на две балалайки, из которых одна - Борис Верин, а другая - камергер Семёнов».

16 января

Я так привык каждое утро ходить на репетицию, что сегодня как-то странно без неё.

Перед концертом диктовал про себя рецензию, ибо Дзбановский, рецензент из «Вечернего времени», страшный пень, хоть и любезный, по болезни не мог быть в концерте и просил дать ему сведения про сюиту и откровенно сказать, что заслуживает в ней внимания. Паршивец Юргенсон прислал лаконичное до невежливости письмо с сообщением, что аванса не будет. Сегодня же с Оссовским подниму вопрос о Российском Музыкальном Издательстве.

Приехав в Мариинский театр, чувствовал себя превосходно, поговорил с литаврами и кессой, прося начать вторую часть как можно громче, и не без удовольствия вышел на моё дирижёрское место. В зале захлопали. Я обернулся поклониться. Публика поспешно усаживалась на места, было полно. В первом ряду я увидел Принца. Интересовал меня и вопрос, здесь ли Мещерская. Я знал, что они абонированы в пятом ряду слева. Ведь год назад сегодня я делал Нине предложение! Сюита началась весело и пошла хорошо. После замирания первой части в публике молчание. Вторая часть начинается диким взрывом барабанов, которые однако, к сожалению, и потом играют громковато. Как ни так, кожа на литаврах прорвана и потом Зилоти хотел мне подарить её на память. За «Пляску» довольно оживлённо аплодировали. Я и даже оркестр довольны и некоторое время стараемся отдышаться. «Ночь» проходит мило, хотя не совсем тонко, успех маленький. «Поход Лоллия» проходит оживлённо, «Солнце» заливает звуками - я очень доволен. В зале шикание и аплодисменты. Я ухожу, но сейчас же возвращаюсь и снова кланяюсь, благодарю концертмейстера за труды оркестра. В конце первых скрипок кто-то с бешенством шикает. Чернявский бросается к нему и пытается унять. Жму ему руку и иду в артистическую к Зилоти. Тот показывает мне на два венка (от Рузских и Гессенов, особенно мне польстил последний), и сообщил, что по каким-то причинам не велел мне их подавать (свинство!). Выхожу кланяться на авансцену. Весь зал сверху донизу в движении: все кричат, хлопают и громко шипят. Я выхожу несколько раз.

За кулисами появляется Коутс и горячо поздравляет. Затем Асланов сообщает, что Глазунов во время «Шествия Солнца» демонстративно покинул зал. А я-то днём ещё заехал в Консерваторию пригласить его посетить концерт. В нашей ложе, куда я отправился из артистической, сидели: мама, Элеонора. Асафьев, Малько и Мясковский, утром приехавший из Ревеля специально ради «Алы» и уезжавший завтра обратно. Он немного ошалел от пьесы, но был доволен. Нурок и Нувель признались, что действительно они ничего не поняли, когда я им наигрывал эскизы этого балета прошлой зимой. Особенно был счастлив старик Нурок. Демчинскому понравилось не всё, а его жене всё не понравилось. После концерта я ужинал с Зилоти. С Оссовским разговоры о Российском Музыкальном Издательстве, там новый устав: если уж приглашать композитора, то приглашать целиком. «И если вы меня уполномачиваете, то я в ближайшем заседании на Масленице поставлю на очередь вопрос о вас». Великолепно, к чёрту Юргенсона. Зилоти расспрашивал о пьесах для будущего сезона - пока только «Осеннее». Но я заявил о целом ряде фортепианных, вокальных и камерных вещах - для камерного вечера. Зилоти очень горячо отнёсся к этому и сказал, что его надо устроить не осенью, но даже теперь. Довольно долго говорили об участвующих, особенно желателен Алчевский, затем Попова, Белоусов.

17 - 24 января

Много рецензий, похвалы у Гессена, нежности у Рузских, мирные сношения у Бориса Николаевича, а вообще утомление от усиленной работы предыдущей недели. Утра три работал над Бабуленькой, которая сочинялась с восхитительной лёгкостью. Несомненно, от неё пахнёт Русью-матушкой, когда она появится в своих креслах на сцене. У Зилоти, в ответ на приглашение Mme посещать их запросто, я был с визитом. Все чрезвычайно милы и просят приходить завтракать, обедать и прочее.

Был на вечере «Современника», где исполнялись сочинения Обухова, который «переплюнул самого Прокофьева». Эффект в зале был похожим на первое исполнение в России Шёнберга (мной лет пять назад на «Вечерах современной музыки»^{265}): громко смеялись, выходили, шаркая ногами, из зала и прочее. По окончании концерта мне буквально оборвали руки, дёргая за них и спрашивая: «Ну, а ваше мнение?» А моё мнение было такое: интересные изобретения в гармонии, но тематически - бедно и даже ординарно, отрывочно и безжизненно. Всё я прощу, но последнее - весьма печальный симптом.

25 января

Был вечером у Рауш фон Траубенберга, моего старинного приятеля по Шахматному собранию. Затем он стрелялся, потом женился и уехал в провинцию, теперь вернулся в столицу и усиленно приглашает к себе. Сегодня были именины у его жены, весьма очаровательной и бойкой дамы, певицы. Были хорошенькие лица и вообще очень мило.

26 января

Занятия у Гандшина я проспал.

Мамины именины, но она по случаю войны и дороговизны их не признаёт. Родственники, а потом Борис Николаевич. Он приехал от своего Лотина, проповедника и магнетизёра, у которого по вторникам бывают беседы. Зовёт меня поехать на одну из бесед. На моё возражение, что ведь Лотин нашёл в моей «Але» инфернальность, а стало быть мне и не место в доме Лотина, Борис Николаевич возразил, что он уже имеет для меня разрешение от него после рекомендации, что, хотя я мистикой и не увлекаюсь, но человек кристальной души. Вот как меня рекомендует наш друг Верин.

27 января

Бабуленька, а затем Мариинский театр с генеральной репетицией «Метели», смертной тоски сановного автора и такой скуки, что даже возмущаться не хочется.

Сувчинский, с которым восстановились дружеские реляции, говорит:

- Надеюсь, Сергей Сергеевич, что вы нам дадите романс для будущего сезона.

Тут наступила минута возмездия и я ответил:

- Но едва ли они будут для вас интересны после того, как их только что исполнит Зилоти.

Сувчинский омрачился:

- Он устраивает вам вечер?

- Да.

Однако Сувчинский сохранил доброжелательный тон и сказал, что он не советует одного: чтобы пела Жеребцова-Андреева. Конечно, моё желание - Попова и Алчевский. Попова уже заинтересовалась моими романсами, но ведь гвоздь в Алчевском, а он в Москве и мы ждём его - и тогда будем ставить на ноги концерт.

28 января

Вчера Захаров настоял, чтобы я устроил бридж, который затем перешёл на «макаошку» и в результате меня облапошили на сорок пять рублей. Это при моей-то бедности! С нетерпением жду, когда я получу деньги либо от Зилоти за концерт, либо от РМИ, если Оссовский сладит дельце. О, какая фаланга хлынет у меня тогда в издательство!: 2-й Концерт, «Симфоньетта», «Сны», «Осеннее», «Скифская сюита», «Утёнок», семь романсов, а следом: «Игрок», «Маддалена» и балет. Недурно!

Кончил второй акт, иду на три дня впереди проекта. Впрочем, надо ещё заполнить две дырки.

29 января

Гандшин предупредил меня, что весной у меня будет огромный экзамен. Пикантно. Затем он сделал вроде замечания, сказав, что не желал бы, чтобы я без особой причины пропускал уроки.

Сделал вторую корректуру «Сарказмов» и нашёл мало ошибок. Я, по-видимому, научился внимательно и исчерпывающе корректировать.

Был в «Соколе», который из-за «Алы» не посещал целый месяц.

Затем отправился к Борису Николаевичу, который жаловался на болезнь и просил непременно приехать поговорить и посоветовать в чём-то. Кроме того, моё присутствие, оказывается, всегда его исцеляет. Дело оказалось такое: самарский брат прислал ему в подарок пятьдесят тысяч (я её повертел в руках, небольшую пачку довольно невзрачных акций). Так вот: принимать или не принимать? Жест ли это братской любви или желание пофорсить своими миллионами? Принц говорит, что он уже хотел было отказаться, но мать пришла в такой ужас, что он теперь не знает, как быть - и теперь всецело полагается на моё мнение. Подумав, я сказал, что. в конце концов, надо взять, чтобы не дразнить гусей, а в письме написать брату, что впредь Борис Николаевич желал бы большего проявления духовных чувств, а не акционерных.

30 января

Так как трамваи нынче чёртовы, извозчики - чёртовы, такси не дозовёшься, а башкировский автомобиль сломан, то я ночевал у Принца, не выспался, так как Борис Николаевич благим матом декламировал своей сестре стихи до четырёх часов ночи, и лишь в первом часу вернулся домой. Однако кое-какие кусочки во втором акте сделал. Из-за трамваев же не попадает ко мне и англичанка, а жаль.

Вечером в первый раз выступал Бэнэбэ^{266}, но я всё же пошёл на концерт Зилоти, очень интересна программа, ну да и просто на людей посмотреть и себя показать после «алового» скандала.

Каль: «Чертовски талантливо, чертовски талантливо! Но скажите, это, конечно, между нами, тут так-таки ни капельки нет глумления над публикой?» Я ответил, что за такое удовольствие пришлось бы слишком дорого расплачиваться впоследствии. Моё же честное прошлое может служить ему гарантией, что он ошибается.

В антракте, переходя через зал, я издали заметил Нину, она вызывающе сидела на ручке кресла и разговаривала с каким-то студентом. Проходя мимо, я, конечно, смотрел в другую сторону. Была ли она на «Але» или были лишь сестра и мать - я так и не знаю.

Играли: бледноватую, хотя не лишённую интереса «Валиснерию», вещь Губенко, бездарную «Принцессу Мален» Штейнберга и прелестную «Испанскую рапсодию» Равеля. Мне положительно начинают нравиться французы, а ещё прошлой весной, в Риме, после горячих убеждений Дягилева я пытался, но не мог принять их, мне они казались всплесками без содержания и изящества, без глубины.

Коутс мил и целовался со мной раз пять.

31 января

В «Игроке» заполнил пропуски.

Был на ученическом концерте. Анна Григорьевна обласкала меня сладкой улыбкой, на которую последовал холодный поклон. На заседании «Медного всадника», который ныне решительно принялся за самоустройство и в правление которого я выбран, обсуждали открытие клуба через посредство концерта на Масленицу, в котором примут участие члены-авторы.

Обедал у Гессена с модным Лакиардопуло, только что проехавшим Германию и Австрию и нашумевшим своими статьями. Скромный чёрненький молодой человек. А вообще я чрезвычайно люблю бывать у Гессена, всегда наслушаешься самых последних новостей. Сазонов, по словам Гессена, интересовался моей музыкой, слышал (кажется «Симфоньетту»), но не особенно удовлетворён.

1 февраля

Сегодня, в прошлом году, я выбыл в Италию. Вообще выходит, что прошлый год был довольно ярким, если в памяти столько годовщин.

Звонил барон Дризен. Года три назад у них был «Старинный театр». Теперь он возобновил свои функции. Я приглашаюсь в деятели. Другие: Городецкий, Бенуа, Рерих, Яковлев. Последнее время меня всё в комитеты да в комитеты.

Вечером был у Элеоноры. Она начала учиться английскому у моей англичанки. А я сегодня начал учить её итальянскому (ровно на год позднее, чем сам начал учиться). Интересно, что она скорее выучит, кстати и я приведу в порядок мои итальянские познания.

2 февраля

Начал третий акт, который хлынул с горячей безудержностью. Этот акт - короткий и ужасно интересный. Особенно восхитительно будет место с проигравшей Бабуленькой. Хотя я начинаю сочинять не очень рано, часов в одиннадцать, но сегодня проработал до трёх и завтракал лишь в три, а затем гулял.

3 февраля

Сегодня шло хуже. Даже в утреннее время поигрывал «Сарказмы». Господи, да когда же этот Алчевский вернётся из Москвы, ведь надо же налаживать концерт.

Играл на органе и заходил на репетицию «Царской невесты». Теперь вместо Палечека - Ершов, который работает с кипучестью и не без скандалов.

В пять часов у меня заседало правление «Медного всадника» на тему о первом литературно-музыкальном вечере. Затем заехал за мной Б.Н. и увёз меня к себе есть блины, мною ему заказанные. Говорит, что Лотин в последней беседе коснулся «Алы и Лоллия» и обвинял талантливого автора, который талант свой устремляет на описание дьявольщины и тем смущает людей, вместо того, чтобы посредством музыки - этого дивного языка - уносить в высшие планы. Я возразил Принцу, что Лотин узок в своих суждениях, ибо что убедительней: заповедь «не убий» или распростёртый человек с разможжённым черепом?

4 февраля

«Игрок», который шёл сегодня оживлённей, чем вчера. Днём орган, после которого завернул на репетицию «Царской невесты» и поучал Элеонору итальянскому (!).

Я не знаю, что мне делать с Таней Рузской: второе письмо из Киева. И пишет глупости.

5 февраля

Был вечером у Коутса в его милом и комфортабельном деревянном домике на 21-й линии. Он пригласил меня, чтобы сыграть мне свою оперу «Ашурбанипал». В первой половине оперы было много целотонщины в смысле построения аккордов и последовательностей, но вторая половина была совсем занятна, хотя вынести точное суждение я не решаюсь, ибо шести- и восьмиголосные гармонии, на которых сплошь построена вся вещь, не дают возможности сразу ориентироваться, особенно после фортепианного исполнения, в котором нельзя было сыграть и половины написанного. Я указал Коутсу на целотонные построения, как на большой грех, могущий испортить всю оперу. Коутс ответил, что он и сам этим тяготится. Сказал, что примется за исправления и просил меня через некоторое время приехать послушать переделки.

Познакомился я с Бальмонтом, который запросто, в замусоленном пиджачке, пришёл к Коутсу и скоро был выгнан в другую комнату, так как своим разговором мешал играть оперу. Бальмонт переводит текст «Ашурбанипала» на русский язык, так как Коутс писал на немецком. За чаем, который был сервирован в полутёмной комнате за низеньким столом, окружённом глубокими креслами, Бальмонт весьма мило распространялся о своих возлюбленных Маори и Самоа, о которых он теперь читает лекции, а уходя спросил у меня, я ли та «надежда русской музыки», о которой он слышал. Я сообщил ему, что у меня есть два романса на его слова, и с большим восторгом отозвался о чудесном мечтательном стихотворении «Есть иные планеты». Бальмонт согласился, что это одно из лучших его стихотворений, и просил наиграть романс. Я однако плохо помнил его наизусть, да и без слов это не то, Бальмонт, по-видимому, ничего не понял, хотя и похвалил. В том, что я написал ещё два женских хора, его заинтересовал женский хор с оркестром, но к стихам он отнёсся более равнодушно.

6 февраля

Что-то мой «Игрок» идёт хуже. Я рассчитывал, что третий акт проскочит ещё живее, чем второй, но, по-видимому, нельзя всю оперу промчать одним духом.

Обедал у Гессена, с которым мы сегодня по телефону наговорили кучу любезностей. Обедал и Боровский, господин профессор Московской консерватории. У Гессенов всегда очень мило и куча новостей. Вечером был у барона Дризена на заседании «Старого театра». Никого из поименованных grand-ma?tre'ов^{267} (Бенуа, Рерих и прочие) не было, но всё же довольно интересно рассуждали, хотя меня сковывала безудержная скука, когда застревали в глубине веков. Впрочем, декорации одной итальянской пьесы привели меня в восторг: на правой стороне сцены Иерусалим, а на левой - Лион, посередине море. Недурно?! Сюжетик для оперы.

7 февраля

И хочется сочинять, и не хочется. Уехать бы на некоторое время!

Днём длинное, но очень милое заседание «Медного всадника». Меня заставили писать статью о музыке для выпускаемого «Всадником» альманаха, и непременно заносисто, а мне нечего ругать. Я так занят моими собственными работами, что не вникаю всем существом в остальную музыкальную жизнь! Она проходит мимо меня как очаровательная картина, но я не переживаю её так страстно, как иной музыкант, лишённый своего творчества. Можно быть большим ценителем женщин, но влюблённым в собственную жену, и тогда хоть и смотреть на других красавиц с удовольствием и глазом знатока, но не особенно тревожиться о них. А от меня «Всадник» хочет, чтобы я встревожил и раскатал.

Вечером концерт Боровского, который с каждым годом играет лучше и лучше, а теперь стал прямо замечательным пианистом. Моё «Скерцо» Ор.12, которое, кстати, у меня никогда особенно хорошо не удавалось, он сыграл со скоростью, которая меня даже испугала, так как я думал, что он сорвётся. Но он одолевал одну трудность за другой и хотя чуточку скомкал конец, но ветром долетел до последней ноты, вызвав бурю аплодисментов в зале.

Когда играют мои вещи, меня всегда пробирает дрожь, главным образом потому, что потом будут вызывать, весь зал на вас обёртывается, улыбаясь рассматривает, надо долго идти на эстраду и т.д. Собственно говоря, глупо волноваться, это ведь очень приятно. Кричали автора и сегодня, но пользуясь тем, что аплодисменты пересиливали крики и кроме того несколько раз выходил Боровский, я остался на месте.

Год назад я играл это «Скерцо» в концерте «Современника», и теперь, подойдя к Сувчинскому, с которым у нас восстановились дружеские сношения, я сказал: «Ну, Пётр Петрович, извините, у вас я играл хуже этого». А Гессен был в диком восторге и говорил, что я этим «Скерцо» сегодня покорил Милюкова, который до сих пор был против моей музыки. Словом, кадетская партия на моей стороне.

После концерта ко мне подошла сестрёнка Боровского и сказала, что хотя она не знает, знакомы мы или нет (я ей не кланялся, считая её заносчивой девчонкой), но надеется, что я не откажу приехать к ним после концерта на чашку чая. И хотя меня усиленно тащил к себе Борис Верин, который задыхался от восторга на тему о «Скерцо», я отправился к Боровским.

Было пикантно, когда я, подойдя к группе дам и поздоровавшись с ними, поздоровался и со стоявшей рядом Бушен. Она сначала растерялась, потом, видя, что можно протянуть руку, протянула её и крепко пожала мою. Две маленькие сестры Боровские были ошеломляюще любезны.

Действительно, сегодня Боровский играл замечательно, особенно 4-ю Сонату Скрябина. Я очень рад, что в сентябре шикал за неё Романовскому, вот уже без понимания-то отдубасил!

8 февраля

«Игроком» почти не занимался, а пошёл на генеральную репетицию учебного спектакля «Царская невеста». Лет пять назад она шла и в «мою бытность», и я, хоть сам не дирижировал, но деятельно участвовал в её постановке. Дранишников выдвигается, отлично дирижируя. Ершов невероятно играет на популярность у учеников и отчаянно орёт на всё начальство, Черепнина-то мне жалко, а Глазунову, Лаврову и прочим - так и надо. Мы сидели: Элеонора, Шапиро и я. Шапиро мне очень нравится.

Бутомо-Названова будет петь в Москве «Утёнка», куда отправилась с аккомпанирующим ей Каратыгиным. Перетранспонировала его на тон ниже и сегодня я слушал. Эффект от транспонировки необычайный, созвучия совершенно непривычные и я некоторые места слушал прямо за чужую музыку. И я, может быть, в этот момент понимал, какими кажутся мои вещи для тех, кто слушает их в первый раз и затем смущается необычайностью сочетаний.

Забавно вышло, когда сел я проаккомпанировать Бутоме «Утёнка» и ужасно врал, играя в транспонименте, а затем в самом шикарном месте перескочил в настоящую, родную тональность и певица остановилась с недоумевающим восклицанием: «Что это как стало высоко?»

9 февраля

Handschin, а потом с Боровским завтракали в «Астории». Мы положили каждый его приезд завтракать в «Астории». Я так редко суюсь в шикарные общественные места, что это мне доставило большое удовольствие. Кроме того, с Боровским всегда много о чём можно поговорить, а он очень внимательно прислушивается к тому, что я говорю про его исполнение. Кстати, в этот раз в глазуновской сонате я его поймал за неверный бас.

10 февраля

Масса возбуждения и восклицаний по поводу вновь открывшейся Государственной Думы.

«Игрок» совсем ни к чёрту не идёт.

Решительно положил его в сторону и принялся за приведение в порядок клавира 2-го Концерта на случай, если РМИ начнёт меня печатать. Я теперь определённо и очень горячо хочу туда попасть. Очень уж приятно двинуть в печать всю мою фалангу.

Вечер провёл у Б.Н. Его больной лицевой нерв, по его словам, проходит от моего присутствия. «Икс-лучи» - говорит Принц. Он мне, между прочим, на концерте Боровского вручил сто рублей, «внутренний заём», ибо денег у меня нет, а получения - от РМИ, буде таковое меня пригласит, или от Зилоти, буде концерт состоится, - раньше, как через месяц, не предвидятся. Я совсем не хочу одалживаться у Б.Н., но когда я ему, глядя на перебираемые им деньги, небрежно бросил: «Ах вот, дайте-ка мне на время сто рублей, а то меня раздели в «макао» - он был, кажется, искренне счастлив.

11 февраля

В десять часов утра - великолепная телеграмма.

Во-первых, откуда? Из Чикаго. А затем пожалуйте: Дягилев за балет присылает полторы тысячи рублей. Вот уж с неба благодать! Я про Дягилева забыл и думать, решив, что деньги в лучшем случае получу после войны. И вдруг, на бездождье да потоп. Стало быть, Дягилев серьёзно схватился за мой балет, раз отваливает такие куши, а засим-с, милостивые государи, я теперь-с богач, я, право, нисколько не беднее башкировского самарского брата с его двадцатимиллионным состоянием. Свыше пятисот рублей я никогда на руки не получал, и вдруг полторы тысячи. Превосходно.

Я не мог воздержаться, чтобы не пофорсить телеграммой вечером на концерте «Современника». Сам концерт - скучноватисто-кислый, нас мариновали Акименкой, Юлией Вейсберг и прочими, а этот сукин кот Захаров опять не выучил 2-ю Сонату НЯМ'а^{268}. Оссовский поздравлял с дягилевской телеграммой, а про РМИ сказал, что он уже беседовал обо мне с господами Рахманиновым и Кусевицким. Кусевицкий сказал: «Ну что же, обсудим», а что сказал Рахманинов, Оссовский не сообщил. Я нахожу симптомы не из лучших. А в это издательство я определённо хочу попасть.

17 февраля

Ну вот, чуть лишь отвернёшься от дневника, как неделя и проскочит.

Из руководящих впечатлений этих дней отмечаю следующие: во-первых, приятно сознание, что балет мой на твёрдом пути и что я - богатый человек, впрочем, полторы тысячи мне принесли только вчера. Я с шиком отдал маме двести рублей, отдам Принцу сто - вообще же руки чешутся сорить деньгами. Во-вторых, началась «поэза» с Алей П.. это прелесть какая дуся, а слово «хорошо» она говорит совсем как Макс: с увлечением, немного в нос и прокатывая букву «р».

Живее пошёл и «Игрок». Я сегодня играл первый акт, он сильно разнится от третьего, но какой подкупающий, ах прелесть. Я напрасно думал, что лучшее место - Бабуленька, пожалуй, и первый акт ей не уступит.

А какую прелестную оперу можно написать на гоголевскую «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Самая разительная поэзия бывает в те моменты, когда отрываешься от обыденщины. Так вот, среди обыденщины ссоры этих двух господ, какие чудные картинки Малороссии можно набросать!

18 февраля

Вчера вечером отправился к Принцу, выиграл матч в партии у Демчинского, а с нею и матч (ура: 5-2, великолепный результат) - и за поздним временем остался ночевать. Сегодня утром опять уселись играть в шахматы, затем он приехал ко мне и у меня снова были шахматы. Таким образом - «шахматные сутки».

19 февраля

Немного голова болела.

Крестины у Эрасмус. Очень милы, но вообще ничего особенного, удрал с обеда в «Сокол».

20 февраля

Опять голова. Ходил пешком на Острова, благо ослепительное, столь любимое мною, солнце. Оно и лекарство разогнали боль.

Алчевский приехал и Зилоти с ним переговорил. Алчевский выразил желание познакомиться с моими романсами. Алчевский через неделю мне об этом позвонит. Зилоти советует устроить концерт осенью, чтобы его теперь не скомкать. Мне немного досадно, но, конечно, осенью лучше, я с того и начал разговоры с Зилоти, а то он сам заспешил на весну.

Я спросил Зилоти, как быть с «Игроком», ибо, по газетам, на первой неделе поста предполагается обсуждение репертуара дирекцией Мариинского театра. Зилоти справился, сколько у меня готово и, узнав, что два с половиной акта из четырёх, сказал, что будет на эту тему звонить Теляковскому. Великолепно, очень пикантно: я вступаю в Мариинский театр.

Обедал у Сосницкого, вице-председателя нашего заглохшего на время войны Шахматного Собрания. В крошечной его квартире были вкусные блины, масса вина, пьяная компания из шахматистов и сотрудников «Нового времени». Велихов, дубина, хотя и член Государственной Думы, пел скабрезные песенки, а я обыграл в шахматы Левина, одного из сильнейших игроков Петрограда. Когда я, по просьбе некоторых, сел за пианино и сыграл несколько пустячков, то Юрий Беляев, автор «Псиши», сидевший рядом и, по-видимому, совсем не знавший о моих заслугах, ласково приговаривал: «Очень мило играете, очень мило, только ради Бога не изображайте из себя таланта». Последнее касалось моего замечания: «Ах, как там галдят в столовой».

21 февраля

Теляковский, демонстрация, - так надо привести в порядок первый акт. У меня есть маленькое оркестровое вступление, в которое я влюблён, но самая первая сцена совсем не написана, ибо осенью я начал сочинять оперу с рассказа Алексея о добродетельном фатере, самая же первая сцена до сих пор ещё не совсем выяснилась, ибо она не отвечает моему тезису: начать оперу сразу с самого интересного. Впрочем, если нет обуха по голове, то всё же интересно и живо – и сегодня я начал работать.

Вечером - концерт Элеоноры. Назначила двойные цены и собрала полный зал. Конечно, играет она очень недурно, но концерт, по-моему, несколько преждевременен. Среди программы мой «Прелюд» Ор.12, сыгран хорошо, с большим успехом и криками «автора», но автор не выходил.

После концерта у Элеоноры был ужин. Я. кажется, очень огорчил её, уехав к Гессенам. От дома Прокофьевых, впрочем, представительствовала мама, которую очень приглашали и которая была там в первый раз.

У Гессена Каратыгин воскликнул: «А, вот у нас и рецензия про сегодняшний концерт будет!» Я охотно согласился написать таковую. Не будь я композитор, я, конечно, мог бы быть пребойким критиком.

Бутомо рассказала про удачу с московским исполнением «Утёнка» и про Кусевицкого, сказавшего: «Я потрясён». Я смеялся и отвечал, что когда я сыграл ему мой 1-й Концерт, то он был не только потрясён, но в «эк-ста-ти-че-ском состоянии», однако это ему не помешало отрицать в дальнейшем мою музыку (и в самом деле, с тех пор он как в воду канул по отношению ко же).

Александр Бенуа был сегодня обворожителен, а Полоцкая-Емцова говорила мне дерзости.

11 февраля

Вечером был у Б.Н. и кончил с ним шахматный матч +10-1=2, результат для него весьма плачевный! Демчинский заявил, что «искания без горения и творчество без исканий» вызывают в нём негодование и поэтому он сегодня не придёт к Принцу, а если бы пришёл, то начал его жестоко громить.

23 февраля

Гандшин. English. «Сокол».

24 февраля

Сегодня, наконец, состоялась поездка в Териоки.

В Териоках белый снег и вкусный воздух.

25 февраля

Катались в Тюрисяви и на Щучье озеро, обедать ездили в Белоостров. Садясь в поезд для обратного следования в Териоки, натолкнулся на Цецилию и Эльфриду Ганзен, ехавших в Выборг концертировать. Я стремительно поздоровался и исчез, вызвав гневные возгласы, что можно было бы снимать хоть перчатку, когда здороваешься.

26 февраля

Встали в девять и под ослепительным солнцем отправились из Териок в Петроград. Я был очень доволен.

Дома сразу докончил ту часть первого акта, которая ещё не была связана с рассказом о добродетельном фатере. Сегодня я обещал проиграть Коутсу первый и второй акт, но свидание отменилось, так как Коутс завтра дирижирует «новой оперой - «Онегиным» и просит дать ему поучить партитуру.

Мадам Винклер, та самая, которая летом мне поставляла в Зет пианино, а вообще продаёт мой старый рояль, сообщает, что есть покупатель за 525 рублей. Отлично. Опять сумма, о которой я забыл и думать. Это кстати, а то я сообразил, что дягилевского гонорара мне хватит лишь до первого июня.

27 февраля

Третий акт «Игрока» движется недурно, что значит освежился.

Обедать сегодня я был приглашён к Черепнину, каковое приглашение уже давно мне было передано сначала мамашей, потом сыном. Я весьма был смущён, когда, прийдя в смокинге в семь часов, застал семью, скромно кончающей будничный обед. Кто напутал, они или я - не знаю, я готов голову дать на отрез, что они, потому что отлично помню, как меня приглашали, но вышло, что у них сегодня не обед, а вечер. Я быстро сориентировался и сообщил, что только что обедал, а пришёл спозаранку, чтобы послушать сочинения сына. Он долго ломался, но сыграл, и сквозь кучу самого наимоднейшего рамплисажа и обрывочностей фраз сквозили иногда преинтересные места. Этот Саша и его друг, сын Бенуа, сегодня демонстрировали целую выставку собственных картин, иногда интересных и остроумных. Было весело, чему много способствовал Черепнин-pere и Александр Бенуа. Последний же передал приглашение «запросто» к французскому послу Mr. Палеологу. Итак, посол №2, летом Карнеевы затаскивали меня к китайскому.

28 февраля

Вчерашним вечером я остался всё же недоволен и вот почему: были там Оссовские, он ничего мне не сказал, она тоже ничего, но разговаривая с нею я узнал, что он на днях вернулся из Москвы. Стало быть, в заседании РМИ он был и должен был поднять вопрос обо мне. Раз не говорит - значит сражение проиграно. Вот тебе и «фаланга». Стало быть, теперь опять неизвестно, когда и что у меня будет издано. Очень не хочется мне продаваться Юргенсону, да и весьма мы с ним поругались.

Сегодня в «Игроке» кончил первую половину второго акта: Алексей остался один. Теперь его горячий монолог, сцена с Полиной, Бабуленька, которую я предвкушаю, и генеральский финал.

Были с визитом сёстры Дамские в ответ на мамино посещение после концерта. Обедал у Бориса Николаевича, у которого был с удовольствием. Заезжали с ним к доктору Ижевскому, который лечил болезнь его лицевого нерва целым рядом сложных электрических машин. Его сажали в клетку, по которой пускали ток. Доктор Ижевский говорит, что это делает чудеса в смысле питания и восстановления нервов. Когда мы вернулись к нему домой, Б.Н. очень разъярился на шахматы, но был бит «как барабан в «Але и Лоллии».

29 февраля

Вечером был у Элеоноры: необходимо, чтобы она устроила место для Кати Шмидтгоф в Москве, а то эта последняя разругалась с тёткой и должна зарабатывать себе хлеб. К Элеоноре прислал автомобиль Принц, умоляя меня приехать и разгромить в шахматы Солнышко, его кузена, бездарного шахматного психопата, которому нет более нелепого прозвища, чем Солнышко. Играет в шахматы он, впрочем, довольно крепко, но я показал высокую марку и выиграл у него две хороших партии, приговаривая, когда он погибал: «Слабит легко и безболезненно», - что из газетной рекламы про пилюли «Ара». А Б.Н., который восклицал, что «это одно сладострастие глядеть на проигравшего Женечку», говорил ему: «Ну какое ты Солнце, ты - скверная керосиновая лампа!»

Вообще же Принц чувствует себя погано, а ночью его так донимал его нерв, что с ним была истерика.

1 марта

После вчерашних шахматных стараний голова была склонна к боли. Вечером был у Коутса с мамой, которую он с необыкновенной любезностью и настойчивостью приглашал. Я привёз два акта «Игрока», сначала прочёл текст, после которого Коутс сказал: «Странный сюжет, я совершенно не представлял, как на него писать музыку», - но очень заинтересовался, а от некоторых моментов был в восторге, затем сыграл ему. Коутс с первых же слов Blanche развеселился ужасно, очень был доволен фразой Астлея, с чрезвычайным вниманием слушал весь диалог с Полиной и хохотал как сумасшедший во время скандала с Бароном. Второй акт был прослушан с ещё большим вниманием, чем первый; во время реплики Маркиза, обещающего всё устроить, Коутс потрепал меня по плечу, опять остался очень доволен выдержанностью Астлея, а combl'ем^{269} была Бабуленька.

Затем последовал ряд восклицаний, похвал и радости от всех присутствующих: его, его жены, моей мамы и Дюкса. Коутс кричал, что опера должна быть моментально поставлена, что он уже говорил с Теляковским и что она должна идти в январе. Я просил в декабре на случай, если в январе мне придётся поехать в Америку на постановку балета. Коутс сказал, что, конечно, это возможно и что порядок будет такой: в октябре «Соловей», в декабре «Игрок», а в феврале «Ашурбанипал». Говорили о распределении ролей и о декорациях. Он советует, чтобы это не был Головин, иначе опера, конечно, осенью не пойдёт, потому что он никогда вовремя не приготовит. Рекомендовал Ламбина, но я про такого ничего не слыхал.

В своей опере он многие терцовые и целотонные построения выкинул, очень освежив её. Я всё ещё не могу сообразить, настоящая ли это музыка или «капельмейстерская». Многое мне определённо нравится, а партитура в пятьдесят строк имеет вид ошеломляющий. Коутс называет меня своим профессором и всё переделывает, о чём я ни заикнусь.

Мама осталась очень довольна «Игроком» и, кажется, в первый раз, не без удивления поверила, что всё это состоится и удастся.

2 марта

Вечером у меня был Schnellpartieturnier^{270} при участии Демчинского, Принца, Солнышка, Тюлина и меня. Рауш заболел. Турнир прошёл страшно оживлённо и кончился победой Демчинского, которого венчали венком. Я немного рассеивался организацией и играл ниже своей силы, всё же с результатом в 50%. Солнышко был невозможен, придирался, спорил, скандалил, бросил со мной партию и мы с ним разругались.

Я просил у Демчинского автограф, но он смутился (да, именно смутился) и обещал в следующий раз. А история «Деревянной книги» такая. Летом, сидя с Элеонорой в поезде на пути в Сестрорецк, мы сообразили, что если бы я собирал автографы великих и интересных людей, то я мог бы иметь замечательный альбом. Я решил, что одни фамилии или какие-нибудь изречения, из-за которых каждая знаменитость будет ломать голову - «Ах, что же ему, черт бы его драл, написать?» - отнюдь не интересна. А вот если бы их всех заставить ответить на один вопрос, это было бы замечательно, но какой вопрос? - изобретательность молчала. Так это заглохло. А теперь мне вопрос явился: что вы думаете о солнце? Прекрасно! Особенно при обнаружившемся у меня в последнее время тяготению к нему. И как все эти «кавалеры Деревянной книги» будут застигнуты этим вопросом врасплох, но вместе с тем - какое поле для ответов!

- C'est un peu du style de Boris Nikolaevitch^{271}, - заявила Элеонора по телефону,

но затем очень горячо принялась за заказ самой книги, ибо я сказал, что она, сохрани Бог, не должна быть альбомом институтки, а в переплёте из двух простых досок, с краешком из грубой чёрной кожи, пробитой простыми гвоздями, и с железной застёжкой, такой, чтобы при прикосновении к которой руки непременно пахли металлом. Размер - рублёвой бумажки. Сопоставление внешней грубости и драгоценности автографов привлекало пикантностью. Автографы испрашиваются от знаменитых людей и от людей, играющих роль в моей жизни. Элеонора жаловалась, что ни один хороший мастер не решается делать такую грубость, тем более, что бумага внутри была превосходная, но наконец книжка была готова. Это было не то, что я задумал, она была слишком элегантна, «мужик в шёлковых чулках», но была оригинальна и изящна, и главное - деревянная. Открытие её было предоставлено Демчинскому, но пока, ввиду его смущения, отложено.

3 марта

Когда я проснулся, то отвратительная головная боль начиналась откуда-то с затылка, ползла кверху, но, свернув около макушки, направилась к левому виску, грозя перекинуться на мою обычную невралгию с глазом, зубом и прочим. Словом - результат вчерашнего шахматного турнира. И я сегодня не сочинял, не ходил на орган, а долго и упорно гулял.

Вечером посетил концерт «Современника» из сочинений Метнера в авторском исполнении. Сувчинский, с широким улыбающимся лицом, закидывает удочки на тему, буду ли я у них играть в будущем сезоне, ну хотя бы старые вещи. Я уклончиво не говорю «да». Метнер исполнил новую сонату Ор.30, как-то всю сделанную ужасно по-метнеровски, всё это уже известно, но хорошо, хочется самому поиграть, главное - это ужасающее «хочется самому играть», ибо трагедия Метнера, что насколько он увлекателен при игре себе самому, настолько он монотонен и скучен при слушании с эстрады. Это я испытал, слушая его «Сонату-балладу». Вообще я считаю, что после своего центрального произведения, «Циклопической сонаты» e-moll, он, как Шуман последних годов, ушёл вглубь, в самого себя, вместе с обеднением чисто музыкальных средств. Романсы его иногда чрезвычайно хороши, но он не романсный сочинитель и текст его не озаряет. Я был у него в артистической, рассказал ему, как Есипова в своё время чуть не выгнала меня из класса за настойчивую игру его «Сказки», расхвалил е-moll'ную Сонату (которую он, впрочем, сегодня не играл), и, кажется, сделал ему гафу^{272}, сказав, что в forte у него за левой рукой не слышно правой. Вид у него коренастый, здоровый, лысина чрезвычайная, глазки маленькие и где-то глубоко в глубине, галстук нескладный, жилетка под фраком сюртучная. Но сочинения его я люблю. Вообще же думаю, что недавно он с большой убеждённостью провалил мою кандидатуру в РМИ.

Выходя из артистической, я сказал Сувчинскому: «Вы хоть бы ему жилетку подарили, неудобно же...».

4 марта

Сегодня grand-diner^{273} у французского посла. Небольшой французский особняк оказался настоящим дворцом внутри с многими редкими произведениями искусства, с элегантными анфиладами комнат, с лакеями, стоящими навытяжку и наряженными в специальную форму, и, наконец, с крайне любезным хозяином, со злыми глазками и с нервозными движениями. Обедало человек пятнадцать, в том числе Бенуа с женой. Сервировали вкусно и элегантно, но почти ничего не давали есть. Затем меня заставили играть и не отпускали от рояля раз восемь. Французы лицом в грязь не ударили и больше всего увлекались самыми левыми «Сарказмами». В одиннадцать часов приехал (тоже в первый раз) Каратыгин. Ведь надо придумать, чтобы Каратыгина поместить среди элегантнейшей французской публики! Но он постригся, одел фрак и держался довольно независимо. В половину двенадцатого я поблагодарил посла, надеявшегося, что скоро мы устроим une soir?e plus intime^{274}, и отправился на первый закрытый вечер «Медного всадника», что, за неимением собственного помещения, происходило в квартире профессора Святловского. Там был полный разгар, хотя музыканты почти все отсутствовали. Я играл с успехом, но русские поэты оказались позади французских любителей: «Сарказмы» их смутили, а хозяин квартиры даже рассердился и в соседней комнате говорил: «Ну да, конечно, Прокофьев показал своими предыдущими вещами, что он талантлив, но это всё же не даёт ему права издеваться над публикой своими последними вещами!»

5 марта

Я поздно сажусь сочинять: в одиннадцать. И если, как сегодня, к часу надо куда-нибудь пойти, то очень мало успеваю сделать. Сегодня я был на генеральной репетиции «Мигаэ». Коутс рекомендовал посмотреть декорации Ламбина. Что же, храм Будды мне прямо понравился, но все говорят, что это старый и крайне обыкновенный художник, лишь в последнее время пытающийся почему-то удариться в современность. Музыка у оперы - ничто, но следовавший затем «Сын Мандарина» Кюи уж ни к чёрту не годится. А между тем - как бойко можно писать весёлые оперы! И мне опять пришёл в голову, уже однажды в Италии приходивший сюжет: «La fantaisie du docteur Ох»^{275} Жюля Верна. Да-с, Жюля Верна, не более и не менее. С ансамблями, воплями, беготнёй.

Алчевский, который в нынешнем сезоне выкрутился в Le grand Altchevsky^{276}, сообщил мне, что после слов Зилоти он хочет познакомиться с моими романсами и через неделю надеется у меня быть. Он признался, что «Сны», слышанные им в Москве, ему совершенно не понравились, но что «Scherzo», сыгранное Боровским, прямо прелестная вещь. Больше моего он ничего не знает. Полагаю, что будет доволен романсами. Стоявший рядом Сувчинский сказал: «Вот и Метнер слушал «Сны» и вынес плохое впечатление». Не помню по какому случаю я сказал, что одни люди восхищаются моими сочинениями, но считают меня пренеприятным человеком, другие же считают меня очень милым молодым человеком, но пишущим чёрт знает что. Сувчинский прибавил, что есть и третья категория людей, которые считают меня и отличным композитором, и очень милым человеком, - и всё же считают, что нужно меня ругать.

6 марта

В одиннадцать часов утра я отправился гулять куда-то за Охту, завтракал на Финляндском вокзале и в два часа вернулся домой. Обедал у Б.Н. (предварительно - визит послу) и разнёс его в шахматы. Я в последнее время очень полюбил бывать у него.

7 марта

Сегодня «Игрок» шёл отлично. Алексей один. Я чуть не доскочил до второго пришествия Бабуленьки. Вечером бридж. Я уже забыл, как в него играют. Впрочем, и слегка охладел. Захаров, Данилов и Субботин. Олег Субботин живёт теперь в деревне и в столице почти не показывается. С тех пор, как в мае Нина его приглашала в шаферы, он со мной не виделся и теперь в его взгляде на меня я иногда улавливал любопытство. Мы с Захаровым очень нежны (да и я вправду чувствую к нему большое расположение), а он, узнав, что я летом никуда далеко не собираюсь, приглашал меня в Териоки.

Результат бриджа: опять час «макао», т.е. минус двадцать пять рублей. A Mme Винклер ни слова о дальнейшей продаже рояля.

8 марта

Сочинял, благо Гандшин перенёс занятия на день (зато он в первый раз допустил до большого органа, в Малом зале). В «Игроке» дошёл до Бабуленьки. Вечером в «Соколе» разболелась поясница, не то дёрнул что, не то продуло. Совсем скрючило.

Сегодня какая-то артистка Карина танцует астрономический танец «Марсианка» на мою сонату. Ловко? Я не пошёл «принципиально».

Рояль продан +525.

9 марта

Спина болит, но по комнате передвигаюсь. Бабуленьку не сочинил, нельзя же в таком виде подходить к любимейшим местам оперы. Писал дневник и письма. Вечером был навещён двумя Борисами Николаевичами. Демчинский немного поморщился, узнав, что будет Принц: не может простить ему увлечения Лотиным, считая, что Лотин - ерунда, «какой-то нотариус от Иисуса Христа».

Демчинский сказал мне: «Я предпочитал бы провести вечер только с вами». Я ответил, что крайне польщён подобным заявлением. Сегодня «Деревянная книга» была, наконец, начата Демчинским, и раз Демчинским, то, конечно, остроумно.

10 марта

Вечером был у Бенуа. Собирался достать второй автограф для «Деревянной книги», но было много народа и суетни.

11 марта

Приступил к Бабульке и небезуспешно.

Был на концерте Захарова и Цецилии. Итак, теперь жених и невеста, - и тарантас, запряжённый парой, покатился по широкой артистической дороге. В добрый час! Играли хорошо, но программа - тухлая. Анна Григорьевна пригласила меня к ней в среду. И маму тоже. Я воспользовался последним и ответил: «Merci, я передам маме». Бедная увядшая артистка влюбилась, да, влюбилась по-настоящему, а не в переносном смысле, в нашего любезного Принца, и об этом уже говорят. Принц даже смущён.

12 марта

Бабуленька. «И голос, и тон бабушки резко изменился», но всё же нет-нет да прежняя строптивость прорывается. Пишу с любовью. С Элеонорой были на выставке «Мира искусства». Выставлены все мои знакомые художники: Бенуа, хорош Яковлев, Водкин, многое другое хорошо. Вечером играл первый и второй акты «Игрока» Малько. Я, собственно, не намеревался особенно разыгрывать свою оперу, но Малько аргументировал: «Что же вы, одному капельмейстеру сыграли, сыграйте и другому», - и пришлось сыграть. Присутствовали ещё мои два горячих и искренних поклонника: Милюков и Игорь Глебов, т.е. Асафьев. Сценарий и музыка имели большой успех. Малько расхваливал декламацию. Какая разница между Коутсом и Малько! Коутс - барич, и вместе с тем талантливый и радостный ребёнок. Малько - серьёзный музыкант, гораздо более серьёзный, чем Коутс, но как-то бродит по земле.

13 марта

Бабуленька кончена, уехала старушка. И появился безумствующий Генерал. Днём звонил Асафьев об «Игроке». Очень хвалил Бабуленьку и Генерала и находил, что Полина должна быть неопределённой, загадочной, такая она у Достоевского. На мой вопрос, подлинная ли моя бабушка, русская или псевдо-русская, он очень меня обрадовал, сказав: «Настоящая русская бабушка». Обедал у Б.Н.Б. и подставил ему ладью в матчевой партии. Демчинский предложение приехать отклонил.

14 марта

Приглашение от какого-то питательного пункта играть в симфоническом концерте под управлением Коутса. Говорил с Коутсом, он просит играть мой 1-й Концерт. Оркестр Преображенского полка, но благо в нём отбывают повинность все порядочные музыканты, призванные на войну, оркестр очень хороший, а играть с Коутсом мне ужасно хочется и интересно. Коутс, узнав, что я кончаю третий акт, сказал, что в среду днём зайдёт его послушать. Поэтому сегодня я заторопился его кончить и едва не кончил.

Вечером ко же приехал Алчевский знакомиться с романсами. Настроен он был чуть-чуть скептически, хотя похвалы Сувчинского и Зилоти, видимо, колебали его в мою сторону. «Утёнка» он принял хорошо и с видимым интересом.

Романсы понравились, кроме «Серого платьица» и «Под крышей» («не люблю социалистических романсов»), но совершенный и окончательный удар нанесли «Сарказмы», особенно последний. Алчевский был потрясён и спрашивал, что у меня есть на душе, вызывающее такой безграничный пессимизм? Он просидел до полвторого и обещал петь какие угодно романсы, даже «социалистические». Я рад моей победе над столь отличным певцом.

15 марта

Принц таки уговорил меня поехать к Лотину дабы посмотреть, что это за человек и как он проповедует. Сегодня я приехал к Борису Николаевичу обедать и затем мы отправились. Лотин сидел за письменным столом и, закрыв глаза, чётко и ясно рассуждал. Человек двадцать дам и несколько мужчин внимательно, иные благоговейно, слушали. Лотин имел несимпатичное, склонное к алкоголю, лицо и неприятный, чиновничий, наставительный голос. Говорил о любви к ближнему и цитировал много текстов. Я находился, во-первых, под влиянием насмешек над Лотиным Демчинского («нотариус при Иисусе Христе»), считавшим, что Лотин пустой говорун; во-вторых, под влиянием Принца, не пропускавшего ни одного вторника; и в-третьих, под влиянием сознания, что Лотин, без сомнения, делает доброе дело, ибо после его слов хоть некоторые из благоговейно настроенных дам сделают доброе дело или лишний раз не изменят мужу.

Я решил отнестись к оценке Лотина строго объективно, так сказать научно, и не дать ни одному из трёх влияний восторжествовать. Сначала это было трудно, но, незаметно для себя, я занялся содержанием его речи (а говорил он безупречно гладко, хотя и далеко без блеска Демчинского) и, когда я, наконец, вспомнил о моей критической точке зрения, то мнение было готово. Да! Это было не настоящее, это были будни. Бог был без красоты, вера без пламени, а Лотин -

597

великолепная говорящая машина. Мне стало скучно и я стал звать Бориса Николаевича домой. Тот просил подождать ещё немного. Мы остались и тут произошёл выпад против меня. Проповедь уже кончалась и Лотин, не покидая своего места и положения, вёл беседу, отвечая на различные религиозные вопросы, которые ему задавали присутствующие. Кто-то спросил, почему в Евангелии ничего не сказано о науке. Лотин отвечал, но сейчас же свернул с науки на искусство и сделал выпад против новой музыки, лишённой благодати, против этого хаоса, в котором клокочут все силы подземные, и после которой долго не можешь подойти к Евангелию. Выпад был прямо против меня и моей «Алы», которую Лотин ходил слушать, Лотин даже повернулся в мою сторону. Я сидел неподвижно, на Лотина не смотрел и дал себе слово не удостаивать его ни единым ответом. Лотин истощился и смолк. Все начали расходиться и мы ушли одни из первых. Б.Н. закидал меня вопросами: «Ну что, ну какое впечатление?», - я ответил, что мне очень жаль, что он обрушился на меня, так как это лишает меня права критиковать Лотина, ибо всякий объяснит это моим возмездием за нападки, но, с другой стороны я рад, что они произошли, ибо окончательно разубедили меня в Лотине. Потому что: какая цель наскока? Убедить меня? Но так не убеждают. Повлиять на аудиторию? Но эти добрые, глупые дамы слишком далеки от новых течений в искусстве и предостерегать их от «хаотичности творчества» так же не нужно, как от змей на Ямайке. Значит, было лишь желание погромить, да блеснуть, что он укорил самого Прокофьева. Резюме: Лотин лишний раз подчеркнул достоинства Демчинского, а то, что Принц принимал за настоящий бриллиант, на самом деле лишь жостовский.

16 марта

Насел на третий акт и кончил его, ибо днём должен был приехать Коутс послушать, но Коутс надул, его задержали в дирекции. Алчевский пригласил обедать с ним у «Донона»25, говоря, что будет ещё Кусевицкий, Сувчинский и Обухов и что ему хочется особенно познакомить меня поближе с Кусевицким. Я ответил: «Ну, с Кусевицким я буду ругаться!» Я имел ввиду вот что: мне многие говорили, что Кусевицкий в чрезвычайно пышных выражениях восхищается «Утёнком» и если бы теперь он мне заикнулся про это, то я ответил бы ему, что он пустой болтун, ибо 1-м Концертом он три года назад тоже восхищался, но за три года не поинтересовался ознакомиться ни с одним моим опусом. Когда я теперь, немного опаздывая к обеду, вошёл в отдельный кабинет «Донона», Кусевицкий широко протянул мне руку и ласково сказал: «Вы собираетесь со мной ругаться? Начинайте». Вид у него был такой любезный, что говорить дерзости было нельзя. Я ответил: «О, я всегда готов этим заниматься». Затем все подняли бокалы за «Игрока» и вообще наперебой были очень милы. Кусевицкий говорил, что «Утёнок» в Москве имел огромный успех, сожалел, что не слышал «Алы и Лоллия», справлялся, уступлена ли она уже фирме Юргенсон и правда ли, что я с ним в ссоре. Кстати, в каком положении мои дела с его издательством я так-таки до сих пор не знаю. Было бы пикантно, если бы он после моей провалившейся кандидатуры так мило рассуждал со мной об издательских делах. А может быть, кандидатура ещё не обсуждалась? Обед прошёл в очень оживлённой беседе. В «Медном всаднике», куда я поехал из «Донона», (второе собрание), я играл 2-ю Сонату. Музыканты ходят пока плохо, а Черепнин и Миклашевская, пришедшие в разное время, скучали. Из «Всадника» я к двенадцати часам удрал к

25 Петербургский ресторан.

598

Сувчинскому, где обедавшая компания должна была закончить вечер. Сувчинский был ужасно счастлив, что я приехал к нему и что, стало быть, тени осеннего инцидента сгинули. Обухов кончал играть свои сочинения. Положительно у него есть преинтересные проблески, хотя на самых изощрённых гармониях сплошь и рядом ужасающие мелодии. Я играл 2-ю Сонату и «Сарказмы». Последние были повторены и, видимо, произвели сильное впечатление.

17 марта

Приводил в порядок и кое-что переделывал в третьем акте, а то вчера из-за Коутса я окончил его наспех и не всё было хорошо. У меня спина что-то опять болит. Вот уж удовольствие! Не буду пока ходить в «Сокол». Был на вечере в «Аполлоне», где Кусевицкий на контрабасе играл старинные вещи. Трогательно было видеть, как два концерт-директора, Зилоти и Кусевицкий, два конкурента и недавних врага, горячо трясли друг другу руки и сыпали любезностями. Со мной Зилоти был очаровательно мил и сказал, что концерт мы не только устроим, но, наверное, и повторим. Мы слушали с ним из последней комнаты, причём исполнение происходило при потушенном электричестве. Кусевицкий, окончив играть и уступив своё место певице, пришёл в эту комнату и, увидев Зилоти (но не разобрав, что я рядом с ним), стал любезно с ним беседовать. Оба отошли шагов на пять от меня и Кусевицкий о чём-то с увлечением рассказывал. Через некоторое время я услышал его шёпот: «И он играл «Сарказмы». Ну, знаете, одно могу сказать: здорово... здорово... здорово!» Слово «здорово», конечно, не всеобъемлющий эпитет, но в него было вложено столько драматизма, что можно было поверить искренности впечатления Кусевицкого. Зилоти быстро ему сказал: «Пойдёмте в коридор, здесь мы мешаем слушать пение» - и оба ушли.

18 марта

После урока у Гандшина делал либретто первой картины четвёртого акта, это просто: немного подумать, да вычеркнуть липшее. А вот как я сделаю рулетку, я до сих пор не ведаю. Я чувствую, что это может и даже должно выйти ошеломляюще, но как? Как?

Вечером у Мусиной со спектаклем её учениц, целой фаланги очаровательных дев. Встретившись с Николаем Васильевичем, мы широко улыбнулись, после чего он сказал, что это дело надо кончить. Я ответил, что охотно, да и в самом деле, с ним, собственно, я никогда и не ссорился. Но зато, когда он, обрадовавшись, сейчас же соединил телефон с домом и сказал, чтобы я поговорил с Аней, я это отклонил. Вот ещё, в самом деле, буду я с пальмовой веткой телефонить Ане!

19 марта

Сегодня я много ходил по 7-й Роте и великолепно обдумал сцену рулетки. Я нашёл, что я хочу, хотя и не точно всё обдумал, но подробности явятся сами собой. Главное же - найти способ сценического изложения, в котором было бы ясно, естественно и сумасшедше горячо. Я. кажется, нашёл. Обедал у Принца. Сегодня отменено переосвидетельствование белобилетников, «гроза» с Принца спала, он счастлив как дитя. А вообще сегодня до противности хвастался, как он хорошо стал играть в шахматы: и вторую категорию он обыграл, и первую. Меня это задело и мы со страшным азартом сели играть матчевую партию. Я разыграл классический дебют ферзёвой пешки, пожертвовал одну

599

пешку, потом другую, потом коня, потом второго коня, наконец ладью и на 22-м ходе сделал ему мат при всех его, кроме одной, фигурах. Это была одна из лучших моих партий. Затем Принц (впрочем, несколько огорчённый проигрышем) стал тащить меня к своим новым знакомым, князьям Голицыным. Я упирался, но после того, как самый старший князь засыпал меня любезностями по телефону, отправился. Б.Н. говорит, что ему доставляет огромное удовольствие, когда я появляюсь в бомондах, наблюдать, как я себя там держу.

20 марта

Сегодня я обдумывал и приводил в порядок третью картину - последнюю. Она легла быстро и легко, без затруднений, которых я боялся в любовной сцене. Самый конец уже был обдуман давно, в сентябре, и даже у мета где-то есть музыкальный набросок последней фразы Алексея, который я, впрочем, не применяю. Днём вообще как-то ничего не делал (читал географию по гимназическому курсу и обдумывал, куда интересно поехать - ибо я поеду, по всему шару поеду). Днём немного нервничал и положительно начинал бояться, что у меня будут частые невралгии. Вечер провёл у Гессена.

21 марта

Принялся за четвёртый акт. Первая тема - настроение Алексея после проводов Бабуленьки: немного неопределённое, немного мечтательное, немного - если так можно выразиться - бытовое. Пришла ко мне пианистка Вилькрейская сыграть «Скерцо» и «Прелюд», которые она через неделю играет в своём концерте. Я становлюсь завзятым композитором, к которому приходят на поклон. Ничего играет, но, конечно, это не Боровский. А сидела она у меня со своей сестрой до головной боли (у меня, конечно).

Вечером отправился на концерт Кусевицкого, что в Народном доме, - послушать, как Метнер играет 4-й Концерт Бетховена. Играет отлично, а из присочинённых им каденций первая очень удачна, но вторая нестильна и сделана слишком по-метнеровски. Самым интересным событием концерта было то, что я встретил Мариночку Павлову. Она такая же хорошенькая, но дела её плохие: отец разорился, уехал на Кавказ и где-то там служит, сестра замужем, а Мариночка здесь одна, очень стеснена средствами, от отца ничего почти не получает, кончила народную консерваторию, приложила все усилия, чтобы попасть в Музыкальную Драму, но «карта была бита», ибо... надо продаваться, чтобы куда-нибудь попадать, - и живёт она теперь где-то в крохотной комнатке. Всё это она мне рассказала с несвойственной доселе простотой и доверчивостью, и сказала, как она рада увидеть меня, можно сказать - друг детства, и как нехорошо со стороны Захарова (который одно время и не без взаимности, за ней ухаживал), после появления Цецилии, совсем скрыться и не показываться больше. Я искренне ей сочувствовал, а главное, рад был её видеть, ещё же больше - её внимание ко мне, которым она раньше почти меня не дарила. Я спросил её, можно ли её будет увидеть в ближайшем будущем. Она смутилась своею маленькой комнаткой. Я спросил, не подарит ли она меня своим визитом. Она охотно согласилась - и я был чрезвычайно рад.

22 марта

Коутсовский концерт отставлен, ибо сей балованый джентльмен отчего-то на

600

кого-то рассердился.

Сочинял четвёртый акт, который шёл приятно, но я из-за невралгии боюсь долго работать и часа через полтора прекращаю сочинение. Настроение сегодня у меня отличное, я ужасно весел - и это всё Мариночка! Вечером был у Б.Н. (очередной выигрыш матчевой партии). Он даже не пошёл к Лотину - и это отсутствие произвело некоторую сенсацию, о чём мы узнали из телефона Анны Григорьевны в двенадцать часов ночи, сообщившей, что Лотин сегодня говорил с особым вдохновением. Все удивились: как он вяло говорил в прошлый раз при Прокофьеве, как Прокофьев вышел, не поклонившись Лотину, как теперь из-за этого случая будет потерян для кружка Б.Н. «Нет, Серёжа, вы прямо сатанист какой-то!» - в восторге говорил Принц, прохаживаясь со мной по залу.

23 марта

«Чтение» письма Маркиза подвигается. Вечером опять пошёл на концерт Кусевицкого. Конечно, больше всего ради Мариночки, но также и послушать Алчевского, который пел длинную партию в «Гибели Фауста» Берлиоза. Сама пьеса крайне скучна, ибо нет ни истинного трагизма, ни увлекательного лиризма, но так инструментована, что прямо ахаешь местами - и, несмотря на свои семьдесят лет, эти краски иной раз заставляют меркнуть краски Штрауса (Рихарда). Вёз меня домой Сувчинский и очень звал к себе завтра днём.

24 марта

У меня уже, конечно, сейчас и планы: а что, если провести лето где-нибудь в Норвегии? То-то прелесть! Хватит ли денег? Этот вопрос сегодня разрешил мой американский дядюшка Дягилев. Ведь надо думать, что у него денег куры не клюют, ибо сегодня я получил из банка новое извещение о деньгах из Нью-Йорка. Прямо золотой поток, если подумать, что в январе я радовался каждому пятачку. Сколько денег у Дягилева? (В повестке этого не было). Максимум тысяча, ибо две тысячи за балет я уже получил. Минимум сто рублей, если вспомнить, что за итальянскую дорогу он мне их недоплатил. Но это едва ли, скорее тысяча за партитуру, в которой я, такой-сякой, ещё не написал ни ноты. У Сувчинского парадный приём: Алчевский. Кусевицкий, Дидерихс, А.Римский- Корсаков с Юлией26, Блуменфельд, Захаров с Цецилией, Обухов, Асафьев. Все слушают киевских гостей: композитора Шимановского и отличного скрипача Коханского. Я уже слышал их год назад в Киеве. Преизумительно пишет Шимановский для скрипки. «Не скрипка, а целый оркестр» - говорит Захаров. А музыка его и интересна, и какая-то без ничего внутри. «Это не существительное, а прилагательное» - говорит Юлия Вейсберг. А.Римский-Корсаков прибавляет: «И даже наречие».

Сувчинский от меня не отходит ни на шаг. От Кусевицкого я держался в стороне. Обухов приглашал меня к себе. Я спрашивал его, какое впечатление произвели на него мои «Сарказмы». Он ответил: «Очень сильное». Я интересовался узнать, какое на него впечатление производят мои гармонии, ибо у него есть своя собственная определённая система гармонических построений, очень, по его мнению, пуристичная. «Чисто ли у меня звучит?» - допытывался я. Он отвечал: «Если даже не везде чисто, то чрезвычайно убедительно». В это время к нам подошёл

26 Юлия Вейсберг

601

Кусевицкий и спросил у меня своим медленным голосом: «Ну кто же у меня в будущем году будет дирижировать «Алой и Лоллием», - вы или я?» Я для пущей важности ответил ему не сразу, а заговорил о концертных залах, когда же он вернулся к своему вопросу, то я ответил, что, во-первых, благодарю его за приглашение, а во-вторых - право, не знаю, лучше ли мне самому дирижировать или попросить его - и послушать. На этом мы простились. Вечером был на генеральной репетиции концерта инвалидов, куда меня затащил Коутс. Я думал, что он хочет меня там познакомить с Теляковским - потому что в самом деле, что мне за интерес слушать концерт инвалидов? Но этого не случилось. Зато Малько рассказал мне, что он был на днях у «Теляка» и Теляк при нём разговаривал по телефону с Глазуновым, поддразнивая последнего:

- А вот мы хотим поставить оперу одного вашего друга...

- Кого?

- Прокофьева.

Малько меня предупреждает, что оперу примут и контракт со мною подпишут, и даже гарантирует десять спектаклей, но почти наверное в будущем сезоне опера не пойдёт. Ну, мы это ещё посмотрим!

25 марта

Опера идёт хорошо.

Днём - визит Голицыным и инглиш. Вечером - «Медный всадник». Очень рад был встретить Демчинского, которого не видел давно.

26 марта

Сегодня днём меня посетила Мариночка. Предлог: показать мне, как она выучилась петь, и послушать тот романс, который я ей посоветовал уже пять лет назад, но который она до сих пор не выдала. Голос у неё окреп и увеличился сравнительно с тем, что я знал раньше, но достаточно ли он большой теперь - я не уверен. Фразировка прелестная. Мой романс она не оценила. Ей больше понравился «Доверься мне». Видно было, что она чувствовала, насколько я в музыке ушёл вперёд.

Был в банке получать деньги от американского дядюшки. Ответили, что какого-то документа не доищутся - и приходите послезавтра. Вот-те раз! А вдруг просто ошибка?

27 марта

Кончил первую картину. Теперь бег Алексея, тёмный как ночь, сквозь которую он бежал, беспокойный и отрывчатый, как мысли Алексея, и при поднятии занавеса - ослепительный яркий аккорд, как свет при входе в зал из ночной тьмы. Днём бегал от головной боли, которая грозила разгореться и пугала меня. Но вернувшись домой, накинулся на либретто второй картины, написав в один присест больше половины. Я чувствую, что это удалось, хотя слова сами по себе пустые, но с музыкой это должно дать увлекательную картину. Голова разболелась совсем, но - редкий случай - когда я поехал играть в концерт Студии, прошла. В Студии играл Захаров, мазавший и крайне огорчившийся этим. Я играл несколько мелкотушек из Ор. 12 и имел чрезвычайньш успех. Целый зверинец орущих женских лиц сбился у эстрады и крайне стеснял меня, когда я играл на бис. Когда я спускался по лестнице, выходя на улицу, мне опять сделали овацию. Из Тенишевского зала, где происходил этот концерт, я с Асафьевым и барышней

602

Кавос отправился на выставку «Мира искусства», которая сегодня закрывается большим банкетом художников и где меня просили сыграть несколько пьес. У художников - всегда с большим удовольствием. «Сарказмы» они, впрочем, не очень поняли, но Ор.12 имел большой успех. У меня было много знакомых и было весело. Петров-Водкин подошёл и любезно представился мне. С выставки шли с Тамарой Глебовой. Мы с ней были долго в ссоре. Она имеет двух bйbй, но очень мила. В третьем часу ночи мы с ней бродили по Кирочной и оживлённо болтали.

28 марта

Банк разобрался в своих документах и выдал мне деньги: 1500 рублей, т.е. сумму, которая превышает всё, что он мне должен за балет. Или он забыл, что уже один раз он мне полторы тысячи рублей послал, и теперь посылает их во второй раз? Так ли или иначе, но я теперь самый настоящий богач. Днём опять бегал от головной боли, которая, впрочем, прошла. Однако же, всё это становится несносным.

Вечером был у Коутса, играл ему и пел до хрипоты третий акт. Коутс был в совершеннейшем восторге от рыданий Генерала и вслед за мной сам пропел: «ы- ы-ы-ы, а-а-а-а!» - и залился смехом. Нашёл, что третий акт цельнее и менее синематографичен, чем первый, но упрекнул меня, что одно место Бабуленьки схоже с Пуччини, с его «Батерфлай», которую я никогда не слыхал. Надо посмотреть и переделать, а то в самом деле, что за нелестное сходство. Коутс сказал, что на днях будет свидание моё с директором. Затем мы рассуждали, как сделать, чтобы опера попала в этот сезон. Весь сезон буквально набит новыми постановками, но Коутс надеется, что всё же удастся протолкнуть «Игрока», особенно если сразу с осени начать его учить и декорации поручить Ламбину, который, конечно, не Головин, но зато наверное напишет их вовремя. Я говорил, что подниму вопрос о гарантии мне десяти спектаклей на сезон 1916-1917. Коутс отвечал: «Только не надо с ним ультимативного характера. Он и так всё понимает». Затем мы наметили партии. Алексея Коутс хотел непременно дать Пиотровскому, но Пиотровский и молод, и голос у него не из чарующих, да и не хватит его на такую тяжёлую партию. Я настаивал на Алчевском. Полина - Попова, этому я очень рад. Бабуленька - Николаева и Черкасская. Маркиз, конечно, Андреев.

29 марта

Говорил по телефону с Зилоти. Он был безумно мил, говорил, что всё, что я ему ни дам, будет играть в своих концертах и что для меня нет сроков: и если я ему сообщу о новой вещи за два дня до выпуска программы на весь сезон, т.е. до двадцать пятого августа, то и это не поздно. Он сказал, что Кусевицкий крайне заинтересован издавать меня, что поднятый на заседании жюри вопрос Оссовским был отложен ввиду недостаточного ознакомления членов жюри с моими последними произведениями. Но если бы жюри и отвергло меня, то Кусевицкий хочет издавать меня в купленном им гутхейлевском издательстве, где условия такие же, что и в РМИ. «Ала и Лоллий» приглашены в Москву, главным образом, для ознакомления жюри с моею последней физиономией. Вот уж чем я доволен, так этим. Моя фаланга вновь воскресает. А вообще в последние дни - какой ряд удач! Кроме того, я теперь не в шутку становлюсь богатым человеком, ведь как ни так, а если всё это выйдет, то я могу получить в этот год до пятнадцати тысяч.

603

30 марта

Сочинял бег Алексея.

Вечером - концерт Вилькрейской, в конце концов крайне посредственной пианистки. Моё «Скерцо» она грязно мазала и, кроме того, заставила меня страдать дважды, ибо бисировала. После «Скерцо» я поспешил уехать к Элеоноре.

31 марта

Алексей добежал, ярко освещённый игорным домом и – сразу к делу – крупье уже кричит: «Les jeux sont faits»27. Игорный дом должен быть игорным домом, а не как в «Пиковой даме» - сбором всех гостей. Либретто до закрытия первого стола у меня готово и, кажется, выйдет чрезвычайно живая и яркая сцена, хотя по своему тексту и возне пустопорожняя. Какой будет у меня вторая половина этой картины - ещё не придумал, ибо нельзя, чтобы Алексей опять ставил и ставил, а крупье выкрикивал - это скучно, но с другой стороны, надо сохранить и даже увеличить впечатление азарта.

1 апреля

С большим удовольствием принялся за рулетку.

Вечером был во «Всаднике» и сцепился с молодой поэтессой Ларисой Рейснер. На поток её умнейших и непонятнейших слов о моих сочинениях, я отвечал, что авторы, не мудрствуя лукаво, пишут, а так называемые «умные люди» пространно и умно об этих произведениях рассуждают; если же автору случится послушать эти рассуждения, то у него, по крайней мере, на три недели пропадает желание писать.

На этой неделе с Сувчинским произошла переписка: он предложил на каких угодно условиях выступить в их концерте в Москве. «На каких угодно» - вот это называется выдрессировать человека. Но раз такой широкий жест, то и я сыграл в благородство и ответил, что принимаю на всех условиях. Впрочем напрасно, ибо они в ответ предложили триста рублей. Не очень много, но чёрт с ними.

Итак, мир с «Музыкальным современником» заключён.

2 апреля

Рулетка пишется легко и даже выходит лучше, чем я думал. Днём искал подарки Элеоноре и Принцу. Этакая, право, морока! Вечером был у Гессен.

3 апреля

Рулетка идёт хорошо, но пишу понемногу, чтобы не заболела голова. Демчинский рекомендовал понемногу, но регулярно, пить бромистый хинин. Пью. Телефонировал мне Асланов, приглашал играть концерт и дирижировать в Павловске «Симфоньеттой» (на эту тему он уже опять успел поругаться с Фительбергом, впрочем на этот раз неправ Фительберг), а затем рассказывал о заседании комитета в Мариинском театре, состоящего из старцев: Кюи, Соловьёва, А.Танеева и Ляпунова. Рассматривались новые оперы и одобрены: испанская опера Альбениса и «Сафо» нашего скромного во всех отношениях Чеснокова. Коутс поднял было вопрос о слушании и моего «Игрока», по-видимому, чтобы устроить

27 Все ставки сделаны (фр).

604

скандал комитету, т.е. чтобы комитет ахнул от ужаса, а оперу всё же поставили, но Малько и Асланов отговорили Теляковского от подобных экспериментов и слушание «Игрока» состоится на днях, по окончании функций комитета. Будут присутствовать лишь дирижёры, режиссёры и, может быть, Зилоти. Вечером был у Башкирова. Играли в шахматы. Отличное стихотворение у Бальмонта: «Димитрий Красный».

4 апреля

Рулетка идёт хорошо. Вечером бридж у Андреева. Николай Васильевич мил и чрезвычайно ласков. Анна Григорьевна, к моему удовольствию, отсутствовала.

5 апреля

Сегодня день рождения двух друзей: Элеоноры (18 лет) и Принца (25 лет). Купил Принцу подарок: очень элегантный альбом для вписывания его новых произведений с римскими XXV на нём, а то до сих пор Принц писал в какую-то скверную тетрадь. Элеонора непременно просила что-нибудь сочинить ей, мне было лень, а подарка я ей придумать не мог. Достал ей головоломку, где надо разъединять одну вещь от другой, привёл её в ужас этим подарком, сказав, что если она всё это разъединит, тогда я ей напишу ещё прелюд.

С мамой обедали у Дамских, а вечером я с Элеонорой отправился к Б.Н. Там произошёл интересный словесный поединок между Демчинским, Ставровичем и мною – с одной стороны, гофмейстером Злобиным - с другой. Этим гофмейстером Б.Н. последнее время страшно увлекался, считая его умнейшим человеком, но в этот вечер гофмейстер был сбит с позиций и начал речь глупости. Принц за ужином в мою честь и в честь Демчинского говорил речи, а Ставрович произрекал парадоксы, но, начав с того, что «даль есть косметика», сказал удивительную истину, что надо суметь расположить окружающих людей в должной перспективе - и тогда обретёшь счастье, ибо даль скроет недостатки одних, а близость выдвинет достоинства других. Асланов сообщил, что я приглашаюсь к Теляковскому послезавтра в два часа, соберутся все дирижёры. Зилоти и другие, слушать «Игрока». Асланов страшно ухаживает за мной и хочет быть дублёром Коутса в «Игроке».

6 апреля

Не сочинял, но проигрывал «Игрока», ибо надо повторить: завтра демонстрация. По поводу этого события я не волнуюсь, а наоборот очень доволен, что сие, наконец, произойдёт. А вообще замечательно - я вступаю в Императорский театр. Отлично звучит.

Был у Демчинского, который радостно приветствовал мой приход. А ведь его бромистый хинин почти вылечил мою невралгию. К Демчинскому же приехал Принц.

7 апреля

Утром проигрывал «Игрока», но всего повторить не успел. Асланов предложил, чтобы я заехал за ним в Мариинский театр, дабы мы поехали к Теляковскому вместе. Ему, очевидно, это было приятно, а мне удобно, поэтому я так и сделал. Ровно в два часа мы приехали на квартиру Теляковского, что в казённом здании позади Александрийского театра. Зилоти и Коутс уже сидели в зале. Затем приехали

605

Малько, Похитонов и Тартаков. Я чувствовал себя превосходно. Директор заставил нас подождать минут пять-десять, затем большая дверь распахнулась и они пожаловали. Маленький и невзрачный. Года два назад меня ему представили на одном из оперных спектаклей в Консерватории, но, конечно, ни он не запомнил какого-то консерваторца, ни я не запомнил физиономию его превосходительства. Поздоровались и уселись: все вокруг круглого стола, а я на расстоянии нескольких шагов на диване. Я начал рассказывать о сюжете, которого большинство, конечно, не знало, сделал историческую справку о жизни Достоевского того времени, о его поездке заграницу и проигрыше на рулетке, затем прочёл выписки из романа, характеризующие действующих лиц, и, наконец, рассказал содержание не романа, а оперы. Говорил я довольно складно (несколько под влиянием Демчинского и Башкирова) и очень уверенно. По-видимому, мой рассказ был довольно исчерпывающим, но я ещё перед исполнением каждого акта прочёл либретто. Во время чтения мною характеристик вошёл лакей и подал Теляковскому письмо. Тот распечатал и хотел читать под аккомпанемент моего доклада. Я остановился. Теляковский поднял на меня глаза - я молчал. Теляковский принялся читать письмо, но сейчас же опять поднял глаза. Я ждал. Тогда Теляковский сложил письмо - и я продолжил. Когда Теляковский поднял на меня глаза, то по лицу его пробежала тень. Мне это было неприятно, но я решил держать тон. Итак, прочтя либретто первого акта, я принялся играть его. Малько переворачивал мне страницы, Зилоти смотрел через моё плечо. Остальные остались у стола. Играл я ничего, даже совсем ничего, но голоса у меня нет никакого и я мог только декламировать, да иногда выстукивать вокальную партию на рояле, но моя декламация за музыкой еле была слышна. Кроме того, я скоро охрип, а по свидетельству Зилоти очень душил педаль. После первого акта я немного передохнул, затем прочёл либретто второго акта, уже в совершенно измученном виде, проделал тоже с третьим. Тартакова, по-видимому, очень заинтересовала Бабуленька: он несколько раз подходил и смотрел в ноты. Теляковский ровно ничего не понял. Но, конечно, надо было сослаться на мою декламацию: без пения непонятны вокальные партии и мелодическая сторона. Поэтому не лучше ли - теперь это поздно, а вот осенью - дать хотя бы один акт разучить певцам и исполнить его с оркестром? Тогда опера будет совершенно ясна.

Такой затяжной характер с не «да» и не «нет» и, во всяком случае, с «нет» на ближайший сезон мне был нестерпим, и потому я решил идти напролом. Я ответил, что можно сделать и так, как они говорят, но я считаю долгом предупредить, что на прошлой неделе Дягилев прислал мне полторы тысячи, которые, по-видимому, надо считать задатком за оперу, потому что за балет я получил сполна (я почти был прав, говоря это, ибо тысячу рублей я должен был получить после представления партитуры, а так как пока готов один клавир, то за клавир две тысячи я уже давно получил). Так вот, откладывание слушания оперы до осени означает, что осенью, может быть, не только положительный ответ, но также и отрицательный, а потому, если Дягилев пожелает теперь или летом заключить контракт, то я его подпишу, чтобы не оказаться между двух стульев. А известно, что хотя Дягилев в России и не играет, но контракты свои обязательно простирает и на Россию. О да, они это отлично знали по Стравинскому и по Черепнину и знали, что Дягилев всё сделает, чтобы отобрать лучшее у Мариинского театра. Поэтому моё заявление произвело сильнейшее впечатление. Теляковский удалился к окну совещаться с собравшимися и через некоторое время обратился ко мне: «Какие же ваши условия?» - спросил он. Ну, это уже было совсем другое дело. Я ответил, что ведь в Императорских театрах одни условия для всех, но я хочу, чтобы мне гарантировали десять

606

спектаклей на ближайший сезон. Стали возражать, что не только десять раз, но хоть один раз сыграть в ближайшем сезоне не успеют: столько новых постановок, столько старых возобновлений. Опять совещание и затем просьба Теляковского посетить его через неделю - в среду на Пасхе, а за это время он справится у какого- то кабинета, будут ли суммы для новой постановки. Я думал, что Теляковский полноправный барин в Императорских театрах, но, оказывается, и над ним есть контроль. Прощаясь, Теляковский сказал: «Вы всё-таки пока уж не посылайте телеграммы Дягилеву». Я, разумеется, обещал. Коутс закричал вдогонку: «Подождите меня, пойдём покупать карандаши!» Ждать пришлось минут двадцать, ибо после моего ухода ещё совещались. Выйдя, Коутс и Зилоти сообщили, что сыграть оперу десять раз, конечно, нельзя и потому мне, вероятно, предложат десять спектаклей на два сезона, но чтобы я непременно соглашался. Особенно горячился Зилоти, говоря, что благодаря его и Коутса стараниям, наконец начинают интересоваться и молодыми авторами, но если, мол, авторы начнут капризничать, то всё это доброе начинание может полететь к чёрту.

Затем мы с Коутсом покупали карандаши «Koh-I-Noor» и я вернулся домой очень измученный, но почти довольный свиданием с директором. Вечером приехал Принц и демонстрировал новую электрическую игрушку.

9 апреля

Появился из своего Ревеля Колечка Мясковский и звонил по телефону: приехал на два дня, я очень рад.

Сегодня Страстная суббота и я пошёл к заутрене в Консерваторию. В прошлом году я писал из Италии Элеоноре, что жалею о том, что не могу потолкаться в Консерватории у заутрени. Тартаков увидел меня, нежно расцеловался со словами: «Талантливый, талантливый...».

У Поповой я спросил, хочет ли она петь в моей опере. За неё быстро ответил Каракаш: «Ну, конечно, да!»

Захаров, который вчера причащался по поводу предстоящей свадьбы и которому я вчера сказал, что я это не делал уже более десяти лет, с комической серьёзностью отстранил меня и сказал: «Отойди от меня, ты поганый».

Глазунов важно со мной расцеловался.

10 апреля. Пасха.

Сочинял рулетку. Визитов решил не делать, но зашёл лишь к Рузским, где не был три месяца. Сегодня у них было пусто: дочки в Киевском лазарете, папаша и сынок делают визиты. Вечером был у НЯМ'а. Четвёртый и пятый «Сарказмы» произвели на него большое впечатление. Он купил полное собрание сочинений Лядова и ругал их.

11 апреля

Сегодня мне стукнуло двадцать пять лет. Настроен я был на самый именинный лад. Утром у меня был Мясковский и Асланов, ибо мы с Мясковским играли Асланову в четыре руки 3-ю Симфонию НЯМ'а ввиду летнего исполнения. Мне очень нравится эта симфония.

Вечером я принимал гостей. Были: Мясковский, Николай Васильевич, Элеонора, Принц, Демчинский с супругой и Ставрович. Entrйe28 Принца в гостиную

28 Здесь: выход, появление (фр).

607

было фешенебельно, ибо в руке он еле тащил огромную корзину, сгибаясь от её тяжести. Это был подарок. Поставили посреди гостиной и развернули. Целое стадо бронзовых козлов, а всё вместе - письменный прибор весьма оригинального вида и художественной работы. Ставрович, посетивший меня в первый раз и очень меня порадовавший этим, был в ударе и целый вечер занимал общество. Но Принц оказался в ссоре с Демчинским (вот уже номер!), ибо Демчинский чем-то его задел, и потому скоро уехал, ссылаясь на свой «понедельник», который он будто бы бросил ради моего рождения и на который снова спешил. Меня эта ссора весьма огорчила.

12 апреля

Послезавтра, в годовщину смерти Скрябина. Боровский играет в концерте «Современника» целый вечер из сочинений Скрябина. На днях Боровский приехал в Петроград и мы с ним, согласно нашему обычаю, завтракали в «Астории».

13 апреля

Сегодня мне была назначена аудиенция директором Императорских театров и ровно в двенадцать я был в кабинете у его превосходительства. Теляковский был крайне мил, спросил, непременно ли моё желание, чтобы опера шла в ближнем сезоне, и узнав, что непременно, довольно много говорил о том, как у них заполнен репертуар. Параллельно с этим расспрашивал, какие артисты да какие декорации, да какое впечатление может произвести опера на публику. Похвастался, как он всю жизнь проводил новинки, против чего даже иногда был Государь, который, впрочем, его очень любит. В заключение сказал, что ещё раз посоветуется с Тартаковым и Коутсом, видят ли они возможность поставить в этом сезоне, и если да, то пригласят меня подписать контракт. Я ушёл очень довольный.

14 апреля

Год смерти Скрябина. Боровский играл по обыкновению отлично. Особенно удалась ему 6-я Соната. Я её до сих пор мало знал. Но теперь она мне доставила большое удовольствие. На концерте я сидел с Обуховым и довольно много с ним разговаривал.

15 апреля

Позвонив Мариночке, я узнал, что она только что вернулась из Гельсингфорса. На моё предложение пойти на денное представление «Каменного гостя» охотно согласилась и мы прослушали эту оперу. Опера мне понравилась больше. О, как хорош её декламационный стиль! Если бы музыка была ярче и глубже, да пушкинская пьеса более гибка и сценична, то какая бы это была опера, какое провидение вперёд!

Мариночка была очаровательна. В Гельсингфорс она ездила к родным, а кроме того - обмундироваться на лето, ибо там всё лучше и дешевле. Она мне призналась, что её мечта - путешествовать, и с завистью слушала мои картинные описания заграничных вояжей.

Вечером я играл в Тенишевском училище на вечере «Современная поэзия и музыка» в пользу раненых и имел довольно шумный успех. Две каких-то смуглых девы прибежали в артистическую и вручили мне несколько великолепных пунцовых роз. Мариночка почему-то очень захотела меня слушать, я ей подарил билет и она

608

была, а затем я её увёз в «Медный всадник», куда она поехала даже не без трепета, но где не одобрила никого, за исключением Демчинского. Я подарил ей мои пышные розы. В её лице есть какая-то неуловимость, которую никак не запомнишь.

16 апреля

Сегодня в газетах появились всякие заметки о принятии «Игрока», а репортёр из «Вечерних биржевых новостей» Двинский, встретив меня в Консерватории, утверждал, что сегодня утром Тартаков сказал ему, что «Игрок» пойдёт в будущем сезоне. Из этого я заключаю, что переговоры Теляковского с Тартаковым кончились благополучно.

Вечером был у Кавос, в первый раз встретил там много знакомых. Вообще же я не люблю бывать на вечерах, лучше шахматная партия, бридж, концерт.

17 апреля

Сегодня я звал Мариночку в Павловск на ферму есть яичницу («Nous boirons du lait sur l`herbe fraiche»29 - как говорит Маркиз в «Игроке»), но она не смогла. Я отправился в Павловск соло.

Вечером был у Демчинского, обыграл его, а в ответ на вопрос, как мои работы, сообщил ему, что сегодня я кончил первую половину рулетки и теперь в смущении, ибо никак не могу точно выяснить, как надо сделать вторую половину. Продолжать в том же стиле с выкриками крупье «Les jeux sont faits» и «Rien ne va plus» нельзя, надоест. Значит, Алексея надо убрать вглубь, к другому столу, а на авансцене устроить ажиотаж игроков по поводу столь необычных успехов и только взрывы с дальнего стола будут доказывать, что этот успех не прекращается. Вот текста-то для этой сцены я и не мог себе уяснить. Ибо, кроме всего прочего, было необходимо, чтобы вторая половина рулетки прошла ещё горячее и нервнее, чем первая. Демчинский очень горячо принял дело к сердцу, сразу посоветовал ввести новое лицо: директора рулетки, которого вызвали по случаю закрытия стола; и, по-видимому, понял, в чём дело, и обещал завтра придти ко мне, чтобы вместе набросать сцену. Он обещал предварительно порыться в дневниках и письмах Достоевского, чтобы поискать его впечатления о рулетке, дабы наша сцена по возможности сохранила дух Достоевского.

18 апреля

Принялся за последнюю картину, чтобы не ждать, пока будет готово либретто рулетки. Последняя картина идёт превосходно, фраза Полины «Любовница маркиза не стоит пятидесяти тысяч» вышла прекрасно. Я не понимаю, почему Теляковский не звонит мне о контракте. Ведь надо же переписывать клавир и раздать певцам учить на лето. Демчинский меня посетил вечером. Я ему играл рулетку и, хотя я боялся за пустоту текста, получил одобрение. «Здесь кроме обрывочных фраз и беспорядочных восклицаний ничего не может быть другого» - сказал он. Затем мы вместе набросали вторую половину рулетки, причём Демчинский видел в ней не только картинную сцену, но - в словах Директора о гибели Алексея - и глубокий смысл, идею всего «Игрока». Демчинский обещал подробнее разработать наброски.

29 Мы будем пить молоко на свежей траве (фр).

609

19 апреля

После вчерашней работы с Демчинским проснулся я лениво. Но мысль о Мариночке меня моментально развеселила.

Пошёл на урок к Гандшину. Надо подтянуться и попробовать кончить хотя бы на аттестат в будущем году, а то студентов уже начали привлекать в войска, так могут и меня осенью стяпать. Андреев говорит, что Теляковский уехал к себе в имение сеять рожь и вернётся к концу недели, поэтому меня никто и не приглашает писать контракт. Николай Васильевич искренне разочаровался, узнав, что все мои романсы ушли из его рук к Алчевскому и будут спеты последним у Зилоти.

20 апреля

С Полиной истерика, кроме того, забежал в этой картине вперёд - вытьё на верхнем «ми» у шести валторн после брошенных денег, и затем последние такты оперы - милые воспоминания о рулетке.

Днём играл на органе. Вечером я поехал к Борису Верину, у которого не был две недели (на тему об удирании с моего рождения). А Борис Верин всё допрашивает, как мы проведём лето и не снимем ли мы вместе небольшой «коттедж».

21 апреля

Последняя картина неуклонно шествует вперёд, хотя сегодня менее интенсивно, чем вчера. Демчинский звонит, что набросал конец рулетки, ну что за прелесть!

Сегодня мы заполонены букетом родственников, в том числе и с войны. Придётся играть в «винт».

22 апреля

От Гандшина я постарался уйти как можно скорее, чтобы быть свободным и ехать с Мариночкой в Павловск. В два часа мы отбыли в первом классе в Царское, оттуда в экипаже в Павловск, долго гуляли по парку, ели яичницу на ферме и в семь вернулись в Петроград. Мариночка осталась очень довольна прогулкой. Между прочим, сегодня ей звонил Захаров, с которым ей всё-таки хочется восстановить добрые отношения. Она рассказывала, что он всегда очень ревновал меня к ней. Забавно. Мариночка скоро собирается ехать по Волге на Кавказ к папочке. Пока на её вопросы, где я буду летом, я отвечаю, что поеду на месяц путешествовать по Скандинавии.

Вернувшись домой, я нашёл телефонограмму от Тартакова, который приглашал меня зайти вечером в Мариинский театр для того, чтобы поговорить о персонажах оперы и распределить партии, что ему поручил сделать Теляковский. Я отправился и мы довольно долго провозились, наметив Алексея - Алчевскому и Ершову (чему я крайне обрадовался), Полину - Поповой и Черкасской, Генерала - Боссэ, Маркиза - Андрееву. На Бабуленьку Тартаков рекомендовал Панину, но так как я её не знал, то советовал придти в понедельник послушать её в «Мигаэ». Предложил поскорее вручить рукопись в Контору театров для расписки. «Голубчик, ведь я же должен до пятнадцатого мая сдать партии на руки артистам, а то мы в сентябре не сможем начать репетиции!» - сказал он. А вот это уже совсем недурно. В сентябре репетиции! Это после того, как оперу «не успеть поставить...».

610

23 апреля

Не могу сказать, чтобы я особенно много написал, но всё же последняя картина движется и выходит хорошо. Получил от Демчинского либретто конца рулетки - и ужасно им доволен. Лишь кое-что я буду оспаривать с точки зрения живости и сценичности, хотя всё у него с большим знанием сцены. Как жаль, что я раньше не «открыл» Демчинского! Но он пригодится в будущем, и даже в самом ближайшем: в последней картине мало слов в самый разгар любви. Обедал у Гессен, где на меня собралось большое общество - слушать «Игрока». Перед началом я должен был объяснить содержание, что я сделал настолько нескладно, что никто ничего не понял. В самом деле, я умею говорить, когда мне кого-нибудь надо в чём-нибудь убедить, но рассказывать, не зная что: роман ли, свою ли компановку, психологию ли или действие, да ещё сидя посреди гостиной, причём вам смотрят в рот и в спину, - право, здесь можно только путать. Дальше вышло ещё хуже: петь я не умею, а кричать слова, как у Теляковского, было лень - и я их бормотал вполголоса, слышали их только Бенуа и Каратыгин, сидевшие по сторонам. Остальная публика ничего не поняла. И странно, я внутренне смеялся над ними, думая, как всё это хорошо будет на сцене. Каратыгин не много понял. Бенуа убедился сценою рулетки. Когда Каратыгин спросил, почему я так рано ухожу домой, я ответил: «Потому, что играть оперу и заставлять понимать гораздо труднее, чем слушать её и не понимать».

24 апреля

Сегодня я совсем немного написал.

Днём был на рояльном конкурсе в Консерватории, где в этом году два рояля и, по обыкновению, тучи народа и ажиотаж. Очень хорошо и с большим задором играл Зеленский. Но самым интересным номером были Захаров и Элеонора, которые топят пламень в сердцах под маской почти полного незнакомства. В семь часов, когда я держал по Невскому путь к Принцу, меня остановила сестра милосердия, провожала весь путь, восхваляла, говорила о счастьи со мной познакомиться и о том, что, не имея иных способов, она для знакомства избрала простейший способ. Принц, ждавший меня у окна и видя, что я иду с сестрой милосердия да ещё не из слишком элегантных, не мог прийти в себя от изумления. Ибо, что за романтическая у меня история, он не знал и умирал от любопытства узнать хоть что-нибудь. У подъезда я простился с энергичной сестрой, отклонив её порывы на встречи.

25 апреля

Первый раз я проснулся в шесть, затем в восемь и быстро оделся, ибо в девять надо было заехать за Мариночкой: сегодня мы отправлялись в Шлиссельбург. А как пленительно-нежно было её обращение всего лишь с одним словом: «Серёженька...», когда она сегодня вышла ко мне, ждущему её в передней. В автомобиле мы быстро пересекли город и на Воскресенской набережной сели на пароход. Мариночка, никогда не ездившая на пароходах, струхнула в первую минуту, но когда поехали, оказалось, что вовсе не страшно. Несмотря на апрель, было жарко, мы были в светлых костюмах, солнце слепило, было весело. Путь - четыре часа, затем Шлиссельбург с неспокойным тёмно-тёмно-синим Ладожским озером и с холодным дыханием с его необозримых пространств, отдых на траве под защитой земляного вала и обратный путь.

611

- Мариночка, поедемте со мной в Норвегию?

- Это где-нибудь под Петроградом? - был ответ.

- Чуть-чуть подальше, - и затем я, шутя и улыбаясь, стал описывать наше путешествие с осмотрами Стокгольма, Трольгот, Христиании.

Она и слушала как шутку.

Расставшись, я сразу пошёл в Мариинский театр, куда просил зайти Тартаков, чтобы посмотреть Панину в «Мигаэ»: Бабуленька или не Бабуленька? Я извинился у Тартакова за свой светлый, непригожий для театра костюм и объяснил, что только что ездил в Шлиссельбург.

Панина мне не понравилась, голос мал.

26 апреля

Третья годовщина смерти Макса. Как я далеко ушёл от тех интересов и как они теперь иногда кажутся пустяшными и порой смешны, а всё же такого друга у меня с тех пор не было. Ах, Макс!

Вечером был у Демчинского и обсуждал «Игрока»: рулетку и последнюю любовную сцену. Он замечательный советчик.

27 апреля

Я позвонил Мариночке, придёт ли она ко мне сегодня, как мы проектировали. Она отвечала, что нет, дела. Впрочем, обещала придти завтра. Сегодня я передал в библиотеку Императорских театров два акта «Игрока» для переписки. Ахали, что много и что быстро надо переписать. А что же Теляковский? Ведь контракт-то наконец надо писать?

28 апреля

Надо кончать «Игрока», но мне не до него. Впрочем, место, где Полина бросила ему пачкой денег, отвечает моему настроению. Сегодня я его написал, и хорошо. А шесть ревущих на верхнем «ми» валторн - это совсем захватывающе. Днём я ждал вечера, в шесть часов Мариночка подтвердила обещание придти, в восемь не пришла, в девять не пришла, а в полдесятого позвонила, что просит извинить её - она не придёт. Так как мне дома сидеть было уже вовсе отвратно, то я отправился к Элеоноре. Она была рада меня видеть, рассказывала про Борюсю, который за ней ухаживает. Элеонора смеялась над моим расстроенным лицом. Кто моя любовь, она не знает.

29 апреля

Пошёл на экзамен пения и встретил Мариночку. «Какие у вас злые глаза со вчерашнего вечера!» - смеялась она. Но пообещала придти сегодня и принести «Батерфлай», памятуя обвинение Коутса, что я, не зная этой оперы, скрал оттуда одну фразу Бабуленьки.

Вечером Мариночка пришла даже раньше, чем я её ожидал. Некоторое время она расставляла на письменном столе башкировских козлов, я спросил, зачем она собирается на Волгу, когда я зову её в Норвегию? Она отвечала: будь то в будущем году, это удалось бы, но пока она так зависит от отца и от родных, что где же тут думать о таких вольностях.

612

Май

Первое мая было днём солнечным, воскресным, я тоже настроен был солнечно. Позвонил к Теляковскому и велел передать, что я уезжаю и хотел бы до отъезда знать о положении дела с «Игроком». К моему чрезвычайному удовольствию Теляковский в тот же день назначил мне аудиенцию и в пять часов я был очень любезно принят. Теляковский даже не дослушал «Бориса Годунова», где дебютировал Курзнер, боясь заставить меня ждать. Он сказал, что контракт на днях со мной подпишет барон Кусов, что мне могут выдать тысячи две аванса, что, если опера пройдёт с успехом, то её в следующем сезоне поставят и в Москве. Я не стал отстаивать, чтобы мне гарантировали десять спектаклей на один сезон, и уступил, как они хотели, на два.

Вечером я играл Коутсу рулетку и заключительную картину. На именинах Бориса Верина, которые праздновались очень парадно, я был зол как чёрт, курил непереставая, и весь вечер просидел за шахматами, разнося Солнышко. А вообще настроение у меня было такое: я знал, конечно, что всё all right, и опера принята, и масса концертных приглашений, и денег много, и я всё более и более знаменит, и, в конце концов, вовсе так и не любил Мариночку, и что в замену этого плана будет очень интересная поездка по Волге и на Кавказ с Борисом Вериным, который с нетерпением ждал моего согласия, я всё это сознавал, но в душе была апатия, нежелание чем-либо интересоваться. Я был влюблён в свой план, вложил в него столько фантазии, так носился с ним, и дико скучал, оставшись без него.

Между тем Принц, которому я сообщил, что я в его распоряжении, пригласил меня на несколько недель на дачу его матери в Куоккалу с тем, чтобы десятого-пятнадцатого июня ехать по Волге и заехать в Самару к его многомиллионным родственникам. Так и порешили.

Десятого мая был мой органный экзамен, к которому я честно выучил четырёхголосную фугу Баха с темой, переходившей даже в ножной клавир. Экзамен проходил в нашем органном классе и носил закрытый характер. Судили Глазунов, Витоль и мой враг Петров. Гандшин проявлял много деятельности и был одет в длинный сюртук. Я играл не без бойкости, хотя ногами кое-что смазал, а руками спутал клавиатуры. Глазунов, в ремарке о каждом ученике, написал мне: «в ногах были недопопадания (или какое-то вроде этого мудрёное слово), руки играли хорошо».

Одиннадцатого я был приглашен в дирекцию Императорских т еатров к некоему чиновнику Тюфлеву для подписания контракта. Поговорили для проформы с бароном Кусовым, вице-директором, затем я подписал печатный контракт, к которому было от руки прибавлено, что гарантируются мне десять спектаклей в ближайшие два сезона, затем я написал прошение об авансе в две тысячи и долго ждал, пока ходили за гербовыми марками (за мой счёт). Какой-то блондин - я думал чиновник, но это был репортёр - тут же, пока я ждал марки, с карандашом и клочком бумаги в руках, снимал с меня показания об «Игроке» и дал через день громкую заметку в петроградских газетах с портретом автора. Вообще, интервью появилось во всех газетах, меня поздравляли, звонили по телефону и прочее.

Опера моя в мае пошла медленнее, чем дотоле, и никак не хотела кончиться. Рулетку я закончил шестнадцатого мая - и она мне удалась на славу, а с последней картиной я задержался до июня, ибо были готовы частицы, но не сомкнуты. Первые три акта были уже в конторе Императорских театров и переписывались.

Около этого времени я познакомился с Шаляпиным. Знакомство произошло на очень интересном обеде у французского посла, где был целый ряд знаменитостей: Шаляпин, Бенуа, Зилоти и прочие. Как раз за несколько дней до этого появилось

613

моё интервью об «Игроке» с разглагольствованиями о том, насколько я интересуюсь сценической стороной оперы, и вот Шаляпин обратил внимание на эти строчки и крайне заинтересовался мной, беседовал со мной полвечера и даже предложил написать для него оперу на сюжет Стеньки Разина, на что я ответил, что этот сюжет мне не по душе. Кроме того, подходить к нему по-корсаковски больше нельзя, а как иначе подойти - я ещё не усвоил. Шаляпин интересовался «Игроком» и обещал осенью посещать его репетиции.

В конце мая с Б.Н. мы переселились в Куоккалу, где у его матери была снята отличная дача у самого моря, а самое главное - при даче был теннис. В эту элегантную игру я хотя и играл, но безнадёжно плохо, ибо не доводилось практиковаться, - и теперь обрадовался шансу, готовому к услугам в любое время. Да и партнёры подходили: играли немного лучше меня.

Июнь

Дача в Куоккале не блистала излишней роскошью, но была удобна, хозяева - милы, время - свободно, стол - отличен, конфет - куча.

Я принялся за инструментовку «Игрока» и делал страниц пять в день, а позднее и все десять, играя в промежутках в теннис. С Боренькой мы очень ладили, хотя и ссорились, когда он жулил, крича «райт», вместо «аута», или когда я его в двенадцать часов дня будил при помощи холодной воды. Также в очень дружеских отношениях я был с его меньшей сестрой Татьяной Николаевной, очень милой дамой двадцати трёх лет, жившей на соседней даче. Меньше я ладил с другой сестрой, Варей, княжной Магаловой, более невыдержанной, но она приехала позднее и мы с ней соприкоснулись мало. Довольно часто я ездил в Петроград, пока мама не уехала на юг. Четырнадцатого июня играл в Павловске 2-й Концерт, который недоповторил, но почему-то сыграл с чрезвычайным блеском. Публика шумно аплодировала, а я на бис бравировал «Сарказмами». Заезжал я несколько раз в Териоки, заглядывал к Карновичу, к Захаровым (Борис с Цецилией были в Железноводске), в церковь, но тайным желанием было - увидеть прошлолетнюю Танюшу. Но теперь мне не повезло, я встретил всех: её отца, брата, сестру - Танюша же, как золотая рыбка, была неуловима. Итак, время в Куоккале проходило между партитурой и теннисным кортом, немного однообразно, но славно. Куоккала, конечно, не получила того обаяния, которое для меня и поныне сохранили Териоки, сами Териоки, но проведённым месяцем я остался очень доволен. А в конце июня Боренька и я выбыли на Волгу, держа путь на Кавказ.

Партитура первого акта была готова и сочинение окончено.

Июль

Мы вели путевые записки, которые на полдороге были прерваны, так как мы с Боренькой разъехались. Произошло это у его брата в Самаре, где Боренька, влюблённый в семнадцатилетнюю Веру Сурошникову (не попросту, а в высших планах, трансцедентально и «единственный раз в жизни»), не мог уехать, а я скучал и рвался продолжить путь. Вера была весьма загадочная девушка и не без изюминки, а остальная публика, с её десятками миллионов - сера до тошноты. Итак, после громогласного объяснения с Боренькой я уехал один, но уже в Царицыно получил срочную телеграмму с просьбой подождать, ибо поэт тоже выехал, днём поздней.

Я ответил поэту поэтично:

614

Получивши извещенье.

Одобряю вас гигантски.

Ждать в Царицыно мученье, -

Я вас встречу в Астраханске.

Что и исполнил.

По дороге в Астрахань, на пароходе я был действительно принят, неизвестно почему, по облику надо думать, за поэта. Так по крайней мере решила компания молодёжи, ехавшая на пароходе. Я себя выдал сначала за поэта, потом за художника-футуриста, потом за композитора, потом за иностранного композитора, потом за коммивояжёра большой американской фирмы, потом за представителя русской компании, желающей основать завод на берегу Каспийского моря, потом за помещика, со скуки занимающегося богословием (я действительно читал «Великих посвященных» Шюре), потом за великого шахматиста (я всех разнёс на пароходе), рассказывал всем разное, очень забавлялся, всех сбил с толку, так как во всех этих областях сыпал кучей специальных терминов, и на прощание, несмотря на все просьбы, так и оставил всех в неведении.

С Борисом Вериным (псевдоним именно от этой Веры) мы встретились в Астрахани чрезвычайными друзьями и, в ожидании парохода по Каспийскому морю, прожили два дня, живя в каюте парохода, пожирая икру и мило катаясь на моторной лодке по широченной матушке-Волге. А когда мы на моторной лодке провожали пароход, на котором приехал Борис Верин и на котором вся публика была нам знакома, то это было совсем помпезно: мы шли параллельным курсом, нам махали шляпами, платками, вся публика высыпала на палубу, пароход гудел и замедлял ход, капитан приветствовал с мостика и т.д. Однако в Астрахани композитор и поэт расстались вторично: Борис Верин не мог проснуться полдевятого, я его обливал холодной водой, он тогда освирепел и со злости проспал отход каспийского парохода. Я уехал один.

Чем дальше от Астрахани, тем больше суживалась Волга. Затем она вдруг расширилась до горизонта и превратилась в море. Мы пристали у 12-футового рейда и, пересев с речного парохода на морской, ушли в море. Море было до противности спокойно, безнадёжно серо, погода ни тёплая, ни холодная, пароход довольно мизерабелен30, народу пропасть, а самым скверным были мошки, правда, не кусавшие, но заполнившие воздух так, что в нём топор мог повиснуть, и немилосердно лезшие в нос, глаза, в чай, в икру. Я попробовал спать в уютной спасательной лодке, но побоялся скатиться в море и среди ночи ушёл в каюту. На другой день, в полдень, прибыли в Петровск. К этому времени мне Каспийское море надоело до отказа и я, бросив свой билет до Баку, быстро перебежал на стоявший тут поезд, а на другой день к вечеру был уже в Тифлисе. Во-первых, я очень радовался, что я на юге. Затем Тифлис мне очень понравился: живописный, благоустроенный, оживлённый город. Пойдя вечером в клуб, чтобы поужинать, я услышал хороший симфонический оркестр и «Тассо» Листа. Был в Восточных банях и чрезвычайно ими наслаждался. На следующий день в вагоне, не имеющем стенок, поехал в Боржом по очень красивой дороге. Боржом меня весьма интересовал, так как я люблю минеральную воду его имени. Курорт уютно запрятан меж тёмных, покрытых лесом, гор. Он тих сравнительно с Кисловодском, но недостаточно тих, чтобы быть «тихим уголком». Я встретил там Гутман, консерваторку, и мы с ней сделали чудесную, солнечную прогулку на местную вершину Бакуриани. Из Боржоми я вернулся в Тифлис, где на перекладных отправился по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ.

Встретившийся мне

30 Жалкий, от miserable (фр).

615

Игорь Субботин, брат Олега, и его спутник инженер, рассказывали много чудесных вещей про Закавказье, которое они по обязанности службы исколесили вдоль и поперёк, а уж какие дифирамбы были грузинкам, их красоте, женственности и любви, что прямо дух захватывало. Военно-Грузинской дороги я ждал с нетерпением и получил огромное удовольствие от неё. В огромном, допотопном рыдване, сидя на козлах без шапки и с повязанной от солнца платком головой, я ехал по ней два дня. Конечно, надо проделывать путь в обратном направлении, но и так хорошо. Особенно хороши: монастырь в Мцхетах, долина Арагвы, подальше к верховьям, пропасти у водораздела, Казбек и лучше всего Дарьяльское ущелье. Между прочим, я по дороге, сидя на моих козлах, обнаружил вдруг рифмальную склонность и сочинил несколько стихотворений юмористического характера. Владикавказ оказался, как я впрочем и ожидал, премилым городом, который однако был так в стороне от мира, что никто не мог мне указать, как едут в Петроград. Я ожидал получить мою корреспонденцию, но ничего не было. Марусе Павловой я из Боржома послал открытку с одним словом «привет», но переврал адрес настолько, что открытка, конечно, не дошла. Три дня спустя, т.е. двадцать седьмого июля, я прибыл в Северную Пальмиру.

Август

Возвратясь на север, я собирался, согласно приглашению Захарова, провести август в Териоках, а потому по прибытии первым делом отправился в Териоки. Захаровскую дачу я нашёл совсем в ином виде, чем в былые дни. Жил на ней старик-отец, страдавший перерождением сердца и ежеминутно грозившим окружающим катастрофой. Все были тихи, осторожны и отнюдь не шумливо-веселы, как раньше. Боря и его юная жена встретили меня чрезвычайной ласковостью, причём крайне мила была и Цецилия, которая всегда относилась ко мне чуть недоверчиво, даже, пожалуй, враждебно. Теперь Борис, очевидно, оказал на неё решительное влияние. Несмотря на свои утренние любезности, Борис ничего не говорил о своих приглашениях гостить, а потому я немедленно заявил, что поселяюсь в Куоккала, и через день был там. Татьяна и Варвара Николаевны радостно замахали руками и закричали, чтобы я остановился у них. Сияло солнце, теннис был в отличном состоянии, моя комната меня ждала: я поселился в Куоккале. Время проводили очень мило. Князь, муж Варвары Николаевны, она сама, Танечка и я с увлечением играли в теннис. Я быстро и уверенно инструментовал второй акт. Второй и третий акты ездили со мной по Волге и я частенько посиживал над ними, обдумывая и размечая карандашиком инструментовку. Теперь, благодаря этому, работа шла легко: тринадцать страниц партитуры в иные удачные дни. Время текло без крупных событий, но очень мило.

Князь был очень привлекательным джентльменом. Варвара Николаевна наоборот - порой очень невыдержанна; мы дважды ругались с ней до самозабвения, но сейчас же мирились. С Татьяной Николаевной мы подружились, особенно когда я случайно проник в её величайшую тайну, преромантичную, и тогда я сделался совсем для неё необходим. Наезжали Н.В.Андреев, занятный и шумливый князь Андронников, чемпион тенниса Аленицын и другие гости.

Кроме тенниса, играли мы в бридж, по крупному, по рублю, т.е. в десять раз крупней, чем мы зимой. Сначала это меня даже запугивало, тем более, что оба князя играли блестяще, но мне везло и, проиграв в первый раз, я выиграл во второй, проиграв в третий, выиграл в четвёртый, а затем уже только выигрывал.

616

Параллельно с игрой в бридж развилась в дождливые дни игра в «66». Тут уж я свирепствовал и наиграл рублей восемьсот. Весьма кстати, ибо на полученный наконец аванс под «Игрока» (1500), я вздумал сыграть на бирже, купил себе «вагоны», а они упали на пятьсот рублей - и я сидел в неприятном ожидании. Несколько раз я заезжал в Териоки, проводил время у Бориса, играл в шахматы с Левкой, который так усилился, что я, проиграв ему серьёзную партию, объявил матч. Искал я Танюшу и наконец нашёл шестого августа на дачном балу, где я был с Карнеевыми. Я был ужасно рад её видеть, и мы с ней невероятно дурили напролёт весь бал. Зубки у неё так же сияют и профиль такой же красивый.

К началу августа относится инцидент с Малько. Я, явившись в музыкальную библиотеку Императорских театров, где «Игрок» переписывался химическими чернилами для литографирования, узнал, что он до сих пор не только не разослан певцам, но и не отлитографирован и даже не весь переписан. Я крайне возмутился, наделал библиотекарю и переписчикам замечаний, назвал их лентяями, отправился к литографщице мадам Семечкиной - и, казалось бы, немного наладил дело. Как вдруг через несколько дней получаю довольно резкое письмо от Малько, состоящего высшим начальством переписочной части Мариинского театра, с просьбой не посещать больше библиотеку, а обращаться лично к нему. На это письмо я отвечал тоже письмом, весьма внушительным, но затем дело уладилось дружественным разговором.

Шестнадцатого я дирижировал в Павловске «Симфоньетту». Оркестр был мил и послушен, я дирижировал свободно и знал, чего мне надобно. Говорят, неприлично махал на репетициях, но другие говорили, что очень хорошо вечером. Успех был, но далеко не такой, как после моих фортепианных выступлений. Асланов был мил до крайности и всё время повторял, что желает быть дублёром Коутса в «Игроке». Я сначала имел ввиду на эту роль Малько, но если будут подобные стычки...

Двадцатого августа второй акт был закончен. К тому же времени относятся несколько мыслей о 3-м Концерте, в пяти коротких частях с общим лейтмотивом, и несколько тем для него. Но отвлекаться от «Игрока» я себе не позволил и через три дня принялся за партитуру третьего акта. К концу августа подъехала с юга мама, в это лето весьма мало, к моему сожалению, поправившаяся, и я то заезжал к ней в Петроград, то жил в Куоккале. Затем появился Борис Верин. Он был отлично настроен, ибо ценой весьма жестокого грязевого лечения в Ессентуках вылечил себе проклятую боль лицевого нерва. Я очень радовался этому. Приехав в Петроград, он через час уже звонил мне и об астраханской ссоре, конечно, не было и речи. В тот же день мы вместе отбыли в Куоккалу. В Куоккале стало оживлённей. Появились поэтические и философские разговоры.

Сентябрь

Однако сие длилось недолго. В самых же первых числах мы с князем жестоко рассорились, я уехал. Князь имел обыкновение вмешиваться в мою игру в «66» с Татьяной Николаевной и после каждой сдачи объяснять ей ошибки. В конце концов это мне надоело и я заявил, что если он будет вмешиваться, я не стану играть. Действительно, игра шла довольно крупная - по двадцать рублей очко (или «мышка», как мы их назвали). Князь разобиделся донельзя, глаза выкатились наружу, поднялся крик, словом, из петроградского князя он превратился в осетина, орущего «рэзать!». Я сначала смеялся, а затем обиделся и ушёл в другую комнату. Туда же последовала смущённая Татьяна Николаевна, которая, кстати, и проиграла мне триста рублей. На другое утро, несмотря на ажиотацию дам и Б.Н. и их попыток послать одного к другому с примирением, я уехал.

617

Б.Верин - к удивлению - выразил князю протест и уехал со мною из Куоккалы. Был восхитительный сияющий день. Мы на лошадях доехали до Сестрорецка, купались в бассейне и к вечеру приехали в Петроград, причём Б.Н. просил оставить инцидент в тайне.

В Петрограде я продолжал работать с третьим актом. С Малько мы раза три говорили по телефону, но ноты литографировались чёрт знает как, и Малько не всегда знал, в каком положении дело. Наконец я возмутился непорядками и сказал, что литографистку Семечкину надо не просить, а просто повесить. В ответ Малько повесил не литографистку, а телефонную трубку, и с того момента отношения с Малько приняли враждебный характер. Я жду Коутса, в надежде, что с его приездом дело сдвинется с мёртвой точки, а Коутс купается до пятнадцатого сентября в своём Новороссийске. Зашёл я к Ламбину, моему декоратору. Он сначала принял меня сухо, не зная, кто я. Но узнав, что я автор «Игрока», сделался очень милым, и я ему подробно объяснил оперу и мои желания. Это по облику красноватый старичок, не особенно умный на вид и совсем не «художественный». Вероятно, по этой причине за ним и большая заслуга: его декорации всегда готовы вовремя.

Итак, я инструментовал третий акт, который к шестнадцатому сентября и был закончен.

Между тем у Элеоноры случился ряд происшествий. У неё убили сначала любимого кузена Вовку, а через несколько дней и её знаменитого Сергея Владимировича. С этим известием она бросилась первым делом ко мне, вызвала меня к швейцару, и мне пришлось час целый ходить по Тарасову переулку, утешая и успокаивая её. Конечно, она его не любила, но всё же это было для неё большое потрясение. После смерти Сергея Владимировича ей переходило всё его состояние, с имением, виллами, особняками, кажется, миллионов восемь. Она хотела от всего отказаться, я сказал, чтобы принимала, иначе всё равно разграбят, раз прямых наследников нет.

Борис Верин, у которого я бывал довольно часто, очень бранил меня, что я зарываю в землю мой пианистический талант, что он у меня совершенно необыкновенен и что надо хоть час в день играть. Так что я, уступая ему, стал поигрывать и даже чуть не выучил 2-й Концерт Сен-Санса. Но пришлось заниматься органом, это отнимало время. Пришлось даже взять напрокат ножную клавиатуру и водрузить на неё рояль.

С Борисом Вериным мы принялись за совместное чтение «Афоризмов житейской мудрости» Шопенгауэра, которые меня очень увлекли, к которым я решил вернуться ещё раз, так как беглого прочтения для них мало. С семнадцатого сентября я инструментовал четвёртый акт, едва достав для него по нынешнему военному времени бумагу. Первая картина проскочила легко, а с антрактом я позастрял, ибо эскизы его были не слишком полные, а инструментовка сложнее, чем во время действия. Зато рулетка пошла с чрезвычайной быстротой и приятностью.

Двадцать третьего с Элеонорой и Борисом Вериным были на «Салтане». Дирижировал только что приехавший Коутс. Я пришёл к нему за кулисы, мы радостно расцеловались. Он закончил своего «Ашурбанипала». Кто-то спросил его, скоро ли пойдёт «Ашурбанипал». Он ответил:

- Мы его только попробуем, а учить буду оперу Сэржа.

Я был очень удивлён, что желанный «толчок» с «Игроком» наступил, сказал Коутсу, что очень рад, что он наконец приехал, а то тут беспорядок с перепиской нот - хоть вон беги. Коутс ответил:

- Малько сам очень расстроен, но на будущей неделе первый акт будет.

То-то расстроен! Просто распустил всех писаришек!

Через несколько дней я играл у Коутса всю оперу. Собралось несколько

618

человек: Ириночка Михельсон, два репетитора из театра - Бруэр и Дюкс, и американец с женой, он командирован в Россию, в частности в Сибирь, проверять хорошо ли содержатся военнопленные. Коутс был в дичайшем восторге от «Игрока».

Двадцать пятого я праздновал мои именины. Были мои друзья: Демчинские, Ставрович, Борис Верин, Борис Захаров, сестры Дамские; тётя Катя и Катечка31, которые были допущены на именины, нашли это общество необычайно интересным и умным. Действительно, Б.Н.Демчинский - это золотая личность. К концу месяца, несмотря на успокоения Коутса, партии и литографии не были готовы. Я возмущался на Малько, не разговаривал с ним и при встречах с ним только что здоровался. Проверял партии «Осеннего» к предстоящему исполнению у Зилоти и инструментовал рулетку.

2 октября

Вчера были с мамой у Коутса. Там собрались слушать «Игрока»: Попова, Каракаш, Алчевский, Мейерхольд и американец с американкой. Я сыграл от начала до конца при громких одобрениях аудитории. Попова была в восторге от своей партии, Каракаш просил дать ему хоть какую-нибудь партию, Мейерхольд сказал:

- Вы даже не знаете, что вы написали: это будет переворот во всём оперном искусстве.

Алчевский - собственно наилучший музыкант из них всех - был не то озадачен, не то смущён трудностью своей партии и сказал, что насколько определённо очерчены Бабуленька и Генерал, настолько неясен ему Алексей.

По-видимому, его пугала и вокальная трудность этой партии. Коутс, сиявший от восторга, готов был начать разучивание хоть завтра, но партии не были готовы. А, чтобы черти побрали и Малько, и всю эту беспардонную нотную библиотеку, в которой не могут изготовить клавиры вот уже чёрт знает сколько времени!

3 октября

Я отправился на веринский понедельник. Первый раз. Там мои «враги»: гофмейстер Злобин и Анна Григорьевна. Жеребцовне я нанёс несколько ударов, а Злобин, неизвестно за что, кипел на меня. Б.Н. читал о Пифагоре по Люису, но изложение мне не понравилось. Интересные вещи говорил Каратыгин. Он у Б.Н. второй раз и обнаруживает блестящие знания и эрудицию по философии, слушать е го - одно удовольствие. Сводит он всё на материализм будучи убеждённым материалистом. Демчинский говорит, что он интересен, но безнадёжно лишён всякой поэзии. Он интересные вещи рассказывал про один опыт со внушением: замечено было, что с увеличением расстояния внушение становилось слабее, а при помещении внушителя и объекта в два вогнутых зеркала, внушение достигало наивысшей интенсивности.

4 октября

Первая репетиция «Осеннего». Как и всегда на первой репетиции, я не чувствовал удовлетворения.

«Осеннее» успеха не будет иметь. Оно слишком мало внешне для этого. Углубление же, конечно, не будет оценено. Хотя тем, кто упрекнёт меня в гротескности, отсутствии лиризма и поэзии - эта вещь послужит доказательством

31 Тётя Катя и Катечка Раевские - тётка и кузина С.С.Прокофьева.

619

обратного.

Написал стихи на Злобина. Он мне надоел вчера вечером, да ещё, говорят, ругал после моего ухода. Стихи я писал с величайшим увлечением и очень легко.

5 октября

Так как лютеранки не имеют именин, то Элеонора сочинила себе именины ровно через полгода после рождения и сегодня празднует их. По этому поводу вечером были в театре. Пьеса очень пустая - и кстати, днём я написал восемь страниц партитуры и отупел. А вот летом, вперемежку с теннисом, удавалось и тринадцать делать.

23 октября

Попытка писать каждодневный дневник не имела успеха. Нагоняю вкратце. Двадцать первого состоялась, наконец, первая репетиция «Игрока». Дело происходило в одной из внутренних зал Мариинского театра, где на возвышении помещался рояль. За ним я сидел и играл, на этот раз не спев ни звука. Нотная библиотека театра наконец сотворила литографированные клавиры первого и второго акта и артисты сидели с ними, пытаясь (но не всегда удачно) подпевать. Коутс был в восторге, Асланов был доволен, Ершов внимательно следил по клавиру и делал полезные замечания. Заслуженная Славина держала себя высокопоставленно, но обязательно хотела петь Бабуленьку. Попова и Каракаш были восторженны и экспансивны. Репетиция прошла в приподнятом

настроении.

«Осеннее» было сыграно недурно и даже имело успех. В специальном восторге были Коутс и неожиданно приехавший Кусевицкий. Оба, кроме того, хвалили меня за дирижирование, да не просто снисходительно, а очень горячо. Критика или хвалила, или боялась очень выругать, но ни один не догадался, что «Осеннее» не есть эскиз осени, не есть картинка природы, что названо так лишь по ассоциации; на самом же деле рисует мир внутренний, а не внешний. Такое «Осеннее» может быть и весной. Только в «Музыкальном Современнике» (надо думать Игорь Глебов) проникли в сущность.

На другой день меня посетил Кусевицкий и сообщил, что: во-первых, «Ала» не может идти в Москве, так как почти весь его оркестр на войне и 8-мм валторн не достать. Во-вторых, пригласил меня издаваться в издательстве Гутхейля, недавно им купленном. Я этого приглашения ждал и хотел, да оно и не могло не случиться. Но это не есть Российское Музыкальное Издательство, хотя и как бы родной брат его. В РМИ меня не пропускают Рахманинов и Метнер, два члена жюри. Здесь же жюри нет, хозяин Кусевицкий. Он надеется, что через год-другой я перейду в РМИ.

Из других событий моей музыкальной жизни отмечу: двадцатого я окончил партитуру рулетки и немного закис перед антрактом, ибо его эскизы были весьма неполны. По мере приближения конца «Игрока», мне стало хотеться написать третий фортепианный концерт, хотя я знаю, что многие меня будут ругать - зачем я пишу «концертную», а не симфоническую музыку. Две темки для него были сочинены ещё в Куоккала в августе. Предложили мне писать музыку для пантомимы на сюжет Ремизова. Я отклонил, несмотря на то, что за меня ухватились с невероятной горячностью. Зато Ремизов прочёл мне своего «Алалея и Лейлу», сюжет для балета, который пять лет обсмаковывался Лядовым, но сочинение которого ограничилось десятью тактами музыки (нота «ля» - зажигается звёздочка). Ремизов, у которого просили этот сюжет после смерти Лядова и Черепнин, и Штейнберг и другие, непременно хотел, чтобы написал я. Ремизов - специалист по всякой русской нечисти и, будучи сам похож на какую-то кикимору,

620

уснастил «Алалея» таким множеством всяких фантастических лесных существ с такими удивительными именами, прозвищами, выкриками и изложил это таким прелестно-витиеватым слогом, что мне сразу стало ясно, что в балете вся соль пропадёт: надо писать оперу. Но пока о новой опере думать рано - через год.

«Алалей и Лейла» - прелесть, но со всем этим материалом надо создать абсолютно другой сценарий. Я напишу эту оперу.

Что ещё? Пригласили меня в Киев, это очень приятная поездка. Сыграю 1-й Концерт - это развлечение, а Второй - тягота.

Теперь помимо музыки. Я очень заинтересовался звёздами. Астрономия меня всегда тянула к себе. Теперь я раздобыл книжку Игнатьева и с увлечением стал изучать звёздное небо, запоминая названия и рисуя созвездия на бумаге. Увы, за последнюю неделю все вечера небо было в облаках.

С Борисом Вериным разрыв: я ему наложил месячный перерыв за то, что он не докончил шахматного турнира, происходившего у меня девятого октября, и умчался домой, где был гость. Турнир прошёл очень увлекательно и окончился победой Тюлина. Затем: Демчинский, Рудин, я, Лев Каренин и Борис Верин.

В английских газетах блестящая статья про меня и где-то там же играли «Скерцо для четырёх фаготов». То-то зависть у Жеребцовны! (Хм-хм). А про «Скерцо» забавно: первое его исполнение в Англии, несмотря на то, что в России, кажется, меня уже часто поигрывают!

Я захвастался, довольно. Двадцатипятилетнему мальчишке повезло, он обрадовался и затрещал: я да я. Противно!

28 октября

Эта неделя - неделя репетиций: четыре «Игровых» и три «Аловых». У Коутса фурункул внутри носа и он сидит дома. Репетиции «Игрока» делали Дранишников и я. Конкуренцию нам составлял Асланов, у которого параллельно шли репетиции «Пророка»32, которые у нас отобрали всех участников, но к «Игроку» был такой трогательный интерес, что все они в каждый свободный промежуток прибегали - и всегда кто-нибудь да делал «Игрока». Ершов принялся за дело серьёзно и сидел каждую репетицию. Очень увлекался, врал, извинялся, махал руками и выказывал массу таланта, изображая то или иное место на сцене. Попова знала и пела верно, Боссэ-Генерал был очень хорош, Бабуленька не появлялась. Партия Генерала во втором акте шла при общем хохоте. «Алу» я две репетиции учил добросовестно, а на третьей, генеральной, произошел инцидент. Не хватало ударных, заказали к гереральной еще троих. Но заведующий оркестром нашёл лишь одного, ничего мне oб этом не сказал, и в результате мы оказались без там-тама и двух тарелок. Я сначала думал, что эти инструменты за недостатком мест не были поставлены, но узнав, что их нет и что, стало быть, - не обрати я внимания - мы бы и на концерте остались без там-тама (а что за «Шествие Солнца» без там-тама?!), я пришёл в волнение, остановил оркестр и громко потребовал у заведующего оркестром отчёта, почему нет инструментов и почему я не поставлен об этом в известность. Тот отчёта дать не мог. Я сказал, что так люди не поступают, и назвал его «антихудожественным человеком». Он что-то ответил, обиделся и ушёл. Зилоти взволновался, подошёл к оркестру и постарался меня успокоить, говоря:

- Будут, будут, Сергей Сергеевич, завтра будут, а об этом потом, не обращайте внимания, продолжайте...

Сказав, что можно подумать, будто мы в Харькове, я продолжил репетицию,

32 Видимо речь идёт об оратории «Messiah» Генделя.

621

крайне огорчённый, так как вечером они-то будут, но будут играть без репетиции.

Был у Алчевского и репетировал с ним «Утёнка». Встретил у него le grand Konstantin Balmontin33. Я думал сначала, что Бальмонт ничего обо мне не знает, и так себя и держал, т.е. говорил о ерунде для того, чтоб о чём-нибудь говорить, но оказалось, что он часто читал всякие газетные похвалы, а прослушав «Сарказмы», весьма ими заинтересовался и сказал, что ему рисуются: бешеная страсть, чудесный лиризм в третьем, смерть в четвёртом и заколачивание чёрта в пятом. Я ответил, что программы в них нет, а если и есть намёки на неё, то только из нашего внутреннего душевного мира. О программе пятого «Сарказма» я ничего ему не сказал. Она приблизительно такая: иногда мы зло, грубо и беспечно смеёмся над чем-нибудь, но всмотревшись пристальней, видим, что осмеянное нами настолько жалко, настолько несчастно и даже трогательно в своём ничтожестве, что нам становится страшно своего смеха, он восстаёт в наших ушах, и тогда мы слышим свой собственный смех, на этот раз смеющийся над нами.

Бальмонт читал свои новые сонеты, предлагал мне их для романсов, звал к себе (чем я остался крайне доволен) и обещал заехать на «Алу», несмотря на то, что у него в этот вечер будут гости.

Сегодня мама сухо сказала мне:

- Звонила Павлова.

Со времени весны про неё не было ни слуха, ни духа. Я ужасно буду рад её увидеть!

3 ноября

Двадцать девятого в день исполнения «Алы», день который я для себя считал большим, - у меня было мерзейшее настроение, так же и весь вечер. Причины - не более как досадные недоразумения, презабавно рассеянные на другой день. Исполнение «Алы» носило парадный характер - масса желающих её слышать, все билеты проданы и прочее. Приятной радостью для меня было, когда после первых тактов я услышал, насколько лучше звучит оркестр на эстраде и с железным занавесом. Оркестр играл много лучше, чем в январе, но можно было бы и тоньше. Однако, при некотором недоверии к варварской музыке, а порой и враждебности, оркестр не мог и не желал быть тонким. Тем не менее, конец вышел ослепительным, а вновь доставленный тамтамист напустил ослепительного золота. Мне было приятно дирижировать «Шествием Солнца», ибо инструментовка его верно рассчитана. Я сразу же начал выжимать из оркестра всё, что можно, и, тем не менее, нарастания хватило до последнего такта. Успех превзошёл мои ожидания: с эстрады шикания не было слышно - одни громогласные аплодисменты. Когда же они стали стихать, кто-то рявкнул «долой!» (по другой версии «довольно»), и тогда произошла такая бурная овация, которая далеко затмила любимца Рахманинова, непосредственно перед «Алой» игравшего свой 2-й Концерт. И только половина оркестра злостно шикала, а группа человек в десять, с Чернявским во главе, бешено орала «браво». Прибежавшие в артистическую Попова и Каракаш были от восторга как сумасшедшие и говорили, что они не слышали «Восхода Солнца», а видели его. За ужином у Зилоти было довольно монотонно, а меня с Рахманиновым посадили по разным концам стола, вероятно, чтобы мы не разговаривали. И только дня через три Зилоти сообщил, что после моего ухода он с Оссовским интервьюировал Рахманинова об «Але» и тот сказал, что он одобрил яркую инструментовку, моё дирижирование, даже много мест в сюите, находя, что параллельно с этим много

33 Великого Константина Бальмонта (фр).

622

«музыкального гримасничества» и такого, что он не может слышать, но что всё же это очень талантливо и что надо печатать у Кусевицкого. Оказалось, что, хотя Кусевицкий и приписывает меня в своё Гутхейлевское отделение, Рахманинов и тут состоял в жюри (Кусевицкий, Рахманинов и Струве), был до сегодняшнего дня в оппозиции, и лить теперь сказал «да». На другой день я слушал его романсы с большим интересом. Последняя серия на стихи новых поэтов - прямо прелесть. Нина Кошиц - исполнительница, заслуживающая тщательного внимания. Но она так хвасталась как-то на ужине у Зилоти, что я был весьма к ней в оппозиции. На том ужине мы обменялись парой колкостей. Прослушав целый вечер романсов, я решил: надо написать несколько новых. Сувчинский подвернулся с томом Анны Ахматовой, которой я давно интересовался и на которую давно мечтал написать несколько интимных, простых романсов без шестиэтажностей двадцать третьего опуса, и следующие дни, тридцать первое октября - третье ноября, я с редким увлечением, лёгкостью и любовью провёл за сочинением опуса 27. Результат четырёх дней - пять романсов, которые мне всё больше и больше нравятся, а теперь я прямо в восторге от сочинённого. Я даже думаю, что они - некоторый этап в цепи моих опусов: я имею ввиду их интимный лиризм.

7 ноября

Когда я сыграл романсы Сувчинскому, то он бросился мне на шею и стал целовать в совершенном восторге. Он бредит Ниной Кошиц («Кошкиц» как я её зову) и мечтает, чтоб она спела их на вечерах Современной музыки. Занятия с «Игроком» позаглохли, ибо Коутс имеет свой фурункул в носу и не показывается, а в театре заняты «Пророком». И только Ершов назначает мне отдельные свидания и с исправностью учит. Я репетирую с Поповой, Алчевским и Вольф-Израэль к своему камерному концерту; выписываю либретто для Боголюбова из «Игрока».

Был я у Бальмонта. Несколько человек гостей: чёрствый и знаменитый Сологуб, человек пять скромных поэтёнков и две хорошеньких декадентских девицы. Бальмонт мил, рыж, мёрз от холода, на плечах шарф одной из дев, интересовался моей музыкой, увлёкся (к большой моей радости) пятым «Сарказмом» и подарил свою книжку с надписью «Волшебнику звуков С.С. Прокофьеву, в высокий дар которого я верю». Я был этим очень горд. Вообще, я был крайне доволен его внимательным отношением ко мне. Это ведь - Олимп. А стихами его с Борисом Вериным мы увлекались непрестанно. Идя от Бальмонта, любовался звёздами. Наконец-то отдёрнулся облачный полог - и какая радость было увидеть и красавца Ориона, и красный Альдебаран, и красный Бетельгейзе, и чудный зеленовато-белый бриллиант Сириуса. Я смотрел на них новыми, открывшимися глазами, я узнавал их по заученным расположениям на звёздных картах - и будто какие-то нити связывали меня с небом! Было четыре часа ночи, надо было спать, а белый Сириус стоял прямо перед окнами и не давал глазам оторваться от него!

Снёс Бальмонту «Сарказмы» с надписью: «Нашему Солнцу несколько отрывков темноты».

15 ноября

У Коутса второй фурункул, затем третий - и «Игрок» заснул совершенно. Впрочем, на моё ироническое замечание Тартаков сказал:

623

- Вы не волнуйтесь. Всё равно опера должна пойти в этом сезоне, и пойдёт.

Четырнадцатого Боровский давал свой концерт. Памятуя его великолепное прошлогоднее исполнение моего «Скерцо» Ор.12, я с нетерпением ждал моей 2-й Сонаты, но был разочарован: первая часть была сыграна без теплоты, «Скерцо» - слишком быстро и потому неясно, andante - хорошо, а финал был скомкан в преувеличенном темпе. Соната, всегда имеющая такой успех, на этот раз была принята холодно. На другой день мы завтракали у «Медведя», и я предостерегал его, что из Боровского-музыканта он становится Боровским-первым любовником, который очаровывает публику пассажами, пианистическими эффектами, но забывает о сути. Он говорил, что этого ещё не случилось, но что он будет этого остерегаться. Неделю перед тем он играл Сонату в Москве (там он играл её лучше, потому что не было автора и поклонников авторского исполнения). Он говорит, что отношение Москвы к моей музе скорее враждебное, чем дружественное, хотя Соната была принята хорошо, а так же есть и настоящие горячие поклонники.

15-23 ноября

Я был ужасно рад, когда наконец настал день отъезда в Киев. Спальное место было уже взято десять дней назад, тем не менее мою скамейку всё же продали двоим, мне пришлось перебраться в другое купэ. На другой день яркое солнце, совершенно отсутствовавшее в ноябре в Петрограде, свидетельствовало, что мы весьма подвинулись на юг. В Киев поезд пришёл ни свет ни заря - в шесть часов. Пока я выбрился на переполненном офицерами и солдатами вокзале (войска перебрасывались в Румынию) - на дворе рассвело и к девяти часам я отправился прямо на репетицию. Что ж, играют ничего, хотя, конечно, оркестр неуверен, а Глиэр машет довольно плохо, но мне не хотелось придираться. С Глиэром у меня отличные отношения и, по традиции, с детских лет он до сих пор зовёт меня Серёжей и «ты», а я его Рейнгольдом Морицевичем и «вы». После репетиции Глиэр повёл меня в Консерваторию и с инспектором показывал мне её, а меня показывал ей, знакомя с преподающими. Это было очень занятно - профессора трясли мне руку и говорили любезности, другие неловко молчали, не зная, что сказать. Я уже старался что-нибудь придумать насчёт Киева и просторности классов. Ученицы вскакивали при нашем входе и почтительно стояли, с любопытством разглядывая петроградского гостя.

Обедали у французского консула, местного богача, еврея Болаховского. Так как билетов в Москву не было, то он звонил к коменданту и устроил мне место первого класса как посланному от французского консульства.

На следующий день после генеральной репетиции в четыре часа, я играл для профессоров и учащихся Консерватории, которыми набился весь консерваторский зал. Рейнгольд Морицевич боялся меня об этом просить перед концертом, но мне это доставило огромное удовольствие. Я помню, как ещё недавно, когда у нас в Консерватории вывешивалось объявление о том, что такая-то заезжая знаменитость «любезно согласилась» сыграть для учеников, - какое это вызывало среди учащихся оживление, прямо переполох, и как все бросались в зал слушать. И теперь, входя в Киевскую консерваторию, я был ужасно доволен, что столько молодёжи собирается меня слушать. Зал был набит битком, когда состоялся entrйe: директор, инспекторы, несколько профессоров и я. Учащиеся вставали при нашем приближении. Я, смеясь, говорил Глиэру:

- Суд идёт, встаньте.

Инспектор объявил, что я сыграю 1-ю Сонату, «Токкату» и «Сарказмы», и я уселся за рояль. После каждого номера я делал антракт и спускался в первый ряд к профессорам, которые с оживлённостью выражали свои восторги, даже наиболее

624

консервативные (но не за «Сарказмы»), Учащиеся хлопали от вещи и до вещи, пока я сидел и разговаривал. А после конца стали орать «Наваждение!» и так шумно аплодировали, что пришлось раза три сыграть на бис. В кабинете директора, куда мы ушли от аплодисментов, учащихся сменили профессора, трясли руку, требовали надпись на моих сочинениях и прочее. Больше всего успех имела «Токката», у иных пятый «Сарказм». При моём выходе из Консерватории ученики мне устроили дополнительные овации и многие девицы и маленькие мальчики ещё долго шли по улице позади меня и Глиэра. Я, очень довольный, ушёл гулять на Днепр, впрочем пожалев, что не позвал моих экспансивных поклонников и поклонниц составить мне компанию.

Наступил концерт, на который уже за два дня билеты были проданы. Это, конечно, не я и не Стравинский тому виной, а скорее относительная редкость симфонических концертов при большой музыкальности города. Перед моим выступлением произошла заминка. Я чуть-чуть запоздал, за мной послали, в это время я приехал, а посланный увёз с собой ключ от рояля. Ждали и волновались. Концерт прошёл не без трещин со стороны оркестра, один раз даже сбивших меня. Я играл хорошо и удивительно спокойно, даже когда врал, ибо от киевских музыкантов я уже получил приговор, и очень недурный, а остальная публика всё равно не могла судить о частностях. Успех был большой, хотя не такой шум, как в Петрограде после «Алы». Меня вызвали раз семь, трижды я бисировал, в том числе «Токкатой», повторяя её к Петрограду. У рояля, неизвестно откуда, появилась корзина белых хризантем. Я сперва отнёсся к ним довольно флегматично, решив, что это либо от Элеоноры (она говорила: «Вот я понимаю, например, жить в Петрограде и поднести цветы по телеграфу в Киеве»), либо от французского консула, либо от дирекции. Как вдруг прочитал на карточке: «Борюнечка, посылая цветы, шлёт свой привет». Цветы сразу выросли до размеров тропического леса и я был в неописуемом восторге. Нет! Это элегантно: цветы из другого города! Вдев Глиэру после концерта в петлицу хризантему, я спросил, когда идёт поезд в Харьков. Он очень удивился, ещё больше удивился народ за ужином, когда я на вопрос об отъезде в Москву, поправил: «В Харьков». Но консулу пришлось отказать, с билетами в Харьков мне посчастливилось и на другой день я к вечеру в розовейшем настроении сидел в вагоне на пути в Харьков. Я улыбался, потому что меня занимало увидеть Полину, с которой я не встречался четыре с половиной года, а в этом возрасте четыре с половиной года - вечность. Тогда ей было лишь тринадцать, теперь семнадцать. Я ей телеграфировал о приезде и был уверен, что она захлопает в ладоши, получив телеграмму. Так оно и случилось на самом деле. Полина встретила меня на вокзале, такая изящная и молоденькая, ещё моложе своих лет, со своей очаровательной улыбкой, лёгким ломаньем походки и искренней радостью меня видеть. Несмотря на четыре с половиной года, оба мы изменились мало и сразу узнали друг друга. Полина из русой стала рыжей, что было лучше, у неё были широко расставленные глаза, хорошенький нос и острый подбородок. Она хотела приехать в Киев на мой концерт, но приехал навещать отец из Таганрога - и ничего не вышло. Мы провели весь вечер не расставаясь: катались за городом, обедали в ресторане, гуляли, были у неё. В ресторане она пожелала, чтобы мы обедали в отдельном кабинете, дабы я мог играть ей на пианино. Это был очаровательный обед, а я с удовольствием играл ей на плохоньком пианино. Она уже всеми силами рвалась в Петроград и просила её устроить в Медицинский институт. Трудность - она еврейка, а там 3% норма.

Приехав в Москву, я погрузился в деловую атмосферу, предварительно еле найдя себе номер - в девятнадцатой гостинице, так Москва перегружена. Со Струве, заведующим издательством Кусевицкого, очень обходительным господином башенной величины, мы разговаривали в первый день с одиннадцати часов вечера

625

до часа ночи, а на другой день с трёх часов до десяти, причём у меня дважды заболевала голова, а один раз я даже удрал на двадцать минут погулять. Он мне показал почти все последние издания, выказал массу любви к своему делу, и в конце концов, обедая в «Праге», мы почти договорились. Условия ничего, но маловат процент. Окончательного решения не произошло, я обещал подумать и написать. (Романсы и фортепианные пьесы 100-200; соната, трио, квартет 300-500; симфоническая пьеса 400-1000; концерт 500-800; балет и малая опера две-три тысячи; оперы три-пять тысяч; первое издание, триста экземпляров, без процентов; со второго и т.д. 10% с цены экземпляра). По окончании войны он надеется перевести меня в РМИ и, может быть, даже с вещами, изданными у Гутхейля.

23 - 30 ноября

В Петрограде у меня сутолока - ибо двадцать седьмого камерный концерт Зилоти из моих сочинений, и надо подготовить: виолончелиста, фаготистов, Попову и Алчевского, особенно последних двух. О себе я забочусь меньше всего, ибо «Токкату» и «Сарказмы» подготовил в Киеве. А с певцами вышла гадость, ибо у Каракаш умер отец, и Попова не только не доучила романс, но слава Богу, что совсем не отказалась.

А Алчун заявил, что романс «я не знаю» и петь не будет, и прибавил:

- Если же вы недовольны, то я могу совсем отказаться от участия в концерте.

Я ответил:

- В душе я именно так и думаю, но так как ваше отсутствие сорвёт концерт, то фактически я должен вас просить, чтоб вы пели остальные романсы.

Наступило двадцать седьмое. Зал был полон, билеты были распределены чуть ли не за два месяца, как, впрочем, и на многие концерты Зилоти. Борис Верин, получивший «амнистию» и бывший в дичайшем восторге от неё, сидел в смокинге в первом ряду и «исступлённо аплодировал». Я начал с «Токкаты», встреченной не очень горячо. Далее Алчевский с «Утёнком»: некоторая неуверенность в начале и ужасное враньё в словах, словом, недоучил. Появление четырёх фаготистов, смущённо вышедших на эстраду, без фраков (их у них никогда не было), один с повязанной щекой, вызвал весёлый смех публики. «Скерцо» было повторено. «Балладу» Вольф-Израэль сыграл почти совсем хорошо. Это её четвёртое исполнение, но первый раз с успехом.

Поповочка очаровательно выпорхнула в невероятном белом платье, очень старалась, но, кроме «Отчалила лодка», всё спела плохо. Второй антракт; Алчевский - стреляный волк - до безобразия волнуется с романсом «В моём саду» и «Кудесник». Поёт, впрочем, хорошо, хотя и врёт в «Кудеснике». Опять недоучено. «Кудесник» повторяется. Перед «Сарказмами» я уединяюсь, чтобы немного сосредоточиться. Играю их, по-моему, лучше, чем когда- либо. Пятым «Сарказмом» кончается концерт. Мне подают венок (от Гессен, я очень горд), большую лавровую лиру на подставках и корзину цветов. Консерваторский Иван, который тащит лавры, шепчет:

- С.С., по нынешним временам, это редко на каком концерте бывает.

Лира от Бориса Верина, с четверостишием на ленте:

Твоя пылающая лира

Горит всё ярче, всё святей.

В ней блики солнечного мира,

В ней песни солнечных огней.

Толпа сбивается у эстрады и громко аплодирует. Я несколько раз выхожу

626

кланяться и, в конце концов, играю на бис пятый «Сарказм». Ничего другого я не хочу играть, дабы сохранить серьёзность концерта, а не разыгрывать из себя любимца публики. Когда я играю пятый «Сарказм», некоторые из сбившихся у эстрады бесцеремонно разворачивают у самых моих ног ноты и следят по ним, очень мне мешая, ибо я боюсь ошибиться. Хочется ткнуть ботинком. Больше я не бисирую и публика, покричав и похлопав, расходится. От Зилоти мне вручают под расписку 420 рублей: всю прибыль от концерта. Не Бог знает как много, но всё же неожиданно, потому что я с ним о деньгах не разговаривал и думал, что он попросту отделается ничем.

После концерта у меня человек пятнадцать друзей: Мясковский, Захаров с Цецилией, Борис Верин, Демчинский, Ставрович, Сувчинский, Асафьев, Элеонора с сестрой, Держановский (приехал из Москвы, мы помирились), тётя Катя и Катечка. Борис Верин остался чрезвычайно доволен обществом:

- Ни одного случайного человека!

Все исполненные в концерте вещи, за исключением «Утёнка» и «Есть иные планеты», исполнены в первый раз. («Баллада» игралась в Москве, «Токката» в Киеве в виде биса).

1-10 декабря

После концерта я проводил время так: дважды обедал у Б.Верина, где совершенно необыкновенное внимание мне оказывал брат Владимир, заставлял играть ему «Похоронный марш» Шопена и не то в шутку, а то и серьёзно, предлагал женить на дочке самарской богачихи с состоянием в шестьдесят миллионов, не более и не менее. Был я у Обухова, который играл свои новые сочинения. Фительберг возмущался, Сувчинский покатывался со смеху, Кусевицкий делал вид, что что-то понимает, я говорил, что они имеют вертикальный интерес и никакого горизонтального, т.е. гармонии, скорее аккорды, интересны, но связи нет, мелодические линии наивны, а местами - о, ужас - пошло. Получил предложение играть в Саратове - с удовольствием, ибо раза два в зиму прокатиться очень приятно. Буду играть целый вечер один, и рад, что это будет как бы репетицией в провинции для клавирабенда в столице.

От неизвестной поклонницы Ванды Оссолинской получил пламенное послание за концерт (письмо кончалось: «прощайте, кудесник, любимец богов»). Но, конечно, главное внимание - Полина, особенно, когда она написала, что живёт только надеждой перевода в Петроград. Я решил обратиться к Гессен, но смущался, что с пустяками пристану к человеку, занятому чуть не государственными делами.

Как вдруг температура моя стала повышаться, допрыгалась до 39°, мне пришлось прилечь. Боясь, не тиф ли у меня (Борис Верин уже лежал с паратифом), я поспешил позвонить к Гессен, чтобы успеть сделать это дело до полной картины болезни. Гессен я сказал, что у меня к нему дело на тему о еврейском вопросе, а когда он несколько удивился, объяснил о переводе. Он спросил благодушно:

- Романтическая почва?

Я ответил:

- Нет, оперная. Она - Полина, как моя героиня, такая же рыжая, тонкая и глаза кошачьи. Как же мне о ней не заботиться?

Гессен очень любезно взялся переговорить с директором института Верховским и через день сообщил результат:

- Ваша Полина на каком курсе?

- На первом.

- Тогда безнадёжно. Верховский сказал, что если бы на третьем, тогда можно, а на первых двух такое переполнение, что даже думать нечего. И не потому, что

627

она еврейка, а потому что все лаборатории прямо ломятся от учащихся.

Я поблагодарил и написал Полине о первой неудаче.

18 декабря

Вчера я, по выражению Бориса Верина, объявил себя здоровым и вышел на улицу. Имел право, ибо два дня температура нормальная. Борису Верину тоже лучше, но он был болен серьёзнее меня и до сих пор ещё полёживает.

Вчера разнёсся слух об убийстве Распутина (имя его войдёт и в историю, и в литературу, а может и в музыку - сюжет для оперы?!! ), все поздравляли друг друга, вечером на концерте Зилоти потребовали гимн. Газеты молчали, а в публике шептались, что убил граф Сумароков-Эльстон по жребию, брошенному между гвардейскими офицерами.

С «Игроком» дело движется. По крайней мере, каждый день репетиция и спевка, на которые я по болезни не мог ходить. Сидел дома и инструментовал антракт. Никак он мне не давался, пока я, наконец, не догадался написать сначала эскиз партитуры, строчек на восемь. Тут я сочинял пассажи, переделывал, перечёркивал, вписывал то, что решено, и оставлял пустые места для затруднительного, и, в конце концов, в какие-нибудь три дня эскиз партитуры был готов, да такой подробный, что в настоящую партитуру пришлось только переписывать. Сегодня я начал последнюю картину. Скоро её кончу и буду рад, в перспективе: 3-й Концерт, Скрипичный концерт и «Классическая» симфония.

Паршивая театральная библиотека всё отлитографировала. Я получил заказанные ей десять экземпляров и один уже поехал в Москву с Держановским (который воскрес со своей «Музыкой») для того, чтобы, если можно выразиться собачьим языком, снюхиваться с Купером и Большим театром. Я же буду в Москве пятого февраля, и тогда произойдут официальные разговоры. Тринадцатого я, в ещё не совсем выздоровевшем виде, с завязанным ртом и в закрытой карете, выезжал на благотворительный концерт, устраиваемый Ольгой Борисовной, нашей консерваторской субинспектрисой. Я имел большой успех, а три южных девы, особенно одна, ученица Жеребцовой-Андреевой по имени Элли, прилетели ко мне в артистическую и задыхались от восторга. Рыжая Элли, грузинка, уроженка дикой Сванетии, теперь звонит мне через день и мы довольно мило с ней разговариваем.

24 декабря

Был я на репетиции рулетки. Сначала мне показалось, что не очень ладно: многие пели ощупью, не понимая зачем та или иная фраза и почему она «фальшивая». Выходило глупо. Но потом дело пошло на лад. И конец рулетки спели пребойко, и некоторые наизусть.

В Консерватории я очень неплохо сыграл Гандшину органные фуги Баха, которые за болезнь изрядно подучил. Вообще я подвинулся. Но сей швейцарский формалист заявил, что я весной всё же не смогу кончить курс, а потому, согласно уговора, я должен покинуть Консерваторию. Меня это разозлило, и я отправился к Коутсу, сказал, что меня призывают и что надо, чтобы Теляковский дал мне льготу, как работающему на Мариинский театр. В тот же вечер, когда я на утомительнейшей «Метели» А.С.Танеева зашёл к Коутсу в уборную, туда же вкатился кругленький, сияющий старичок в смокинге - высокосановный автор оперы. Нас познакомили и он засыпал меня комплиментами. Коутс моментально кинулся на него и с ужасом воскликнул, что меня берут в солдаты.

Танеев:

628

- Но это невозможно, вы не должны служить! Я обязан помочь вам, как собрат по профессии, хоть, может быть, вы меня и не считаете за такового... Уходя, он сказал, что если действительно мне понадобятся его услуги, то чтобы я позвонил ему по телефону и он меня примет. Я послушался и позвонил. На другой день в пять часов я был принят в Михайловском дворце.

25 - 31 декабря. Рождество.

Сочельник я провёл «по традиции», т.е. третий раз подряд у Демчинского. Борис Верин на этот раз отсутствовал - у него с Демчинским контра. На третий день праздника у меня состоялся большой шахматный турнир a tempo - «Третий перворотный турнир»34. Я был до чрезвычайности увлечён его устройством, да и большинство участников разожглись на турнире. Один Демчинский сохранял олимпийское спокойствие, говоря, что он находится в «других планах», чем шахматы. Новыми участниками были барон Рауш фон Траубенберг и Ростовский, ужасно обрадовавшийся моему приглашению. Турнир начался в десять вечера и окончился в шестом часу утра победой Рауша. Масса оживления ему сопутствовала.

Тридцатого я был у Лидуси Карнеевой, ныне Барковой. Она недавно появилась с Дальнего Востока и звонила мне. Мы остались очень довольны друг другом. Какая она прелестная и сколько в ней ласковости!

В смысле инструментовки - я на всё Рождество застрял с истерикой Полины. Надо было изучить глиссандо у валторн и вообще придумать достойную инструментовку, которая, кажется, удалась и будет звучать весьма необыденно. Затем с «Игроком» номер: в газетах появилась заметка, а затем все заговорили, что вдова Достоевского (оказывается, существует такая дама) хочет притянуть меня за использование без её разрешения её романа. «Её романа», так как после смерти Достоевского права перешли к ней и «Игрок» стал её собственностью. Боголюбов говорит, что это пустяки, но, пожалуй, придётся съездить на поклон. Это скучно.

Новый год мама и я встречали у Александра Бенуа. Молодёжь галдела, было очень шумно и довольно весело. Очень мне понравилась дочь Бенуа, которую я сначала принял за жену. В ней есть также что-то от Нины Мещерской. Домой пришлось шагать пешком - извозчиков не было, и я еле дотащил три тома «Illustration» за 1865 год, которые Бенуа мне дал для постановки «Игрока». А то в Мариинском театре растерялись и не знали, где и как справляться про эпоху «Игрока».

Нувель в новогоднем тосте пожелал'мне «славы Мейербера». Ну разве не негодяй?! Он же заявил, что если я поставлю оперу без разрешения мадам Достоевской, то мне грозит заключение в тюрьму сроком до шести месяцев.

34 Третий турнир на улице Первая рота.

629

1917

Январь

Первого января никаких визитов. Лишь идучи обедать к Гессен, занёс карточку моему повелителю Танееву.

У Гессен история с Достоевской вызывает оживлённейшие толки: спорят Гессен, Каратыгин, Родичев, Каменка, роются в законах и юридических пособиях и каждый доказывает противоположное. Закон об авторском праве так неясен, что по одним сведениям - Достоевна имеет все права, по другим - никаких. Гессен горячится и берётся защищать моё дело на суде. На другой день звоню Боголюбову, спрашивая как быть, и что вообще за история. Он советует переговорить со вдовой, и я принимаю предложение Тюфяева, чиновника при Дирекции Императорских театров и друга дома Достоевских, приехать к Достоевской и переговорить. Она всегда живёт в Сестрорецке. Шестого пожаловала в Петроград, в квартиру сына. В четыре часа, согласно уговора, я явился к ней.

Достоевская оказалась маленькой миловидной старушкой, ей был семьдесят один год. Глаза её сохранили живость и деловитость. Одета была в чёрное и чёрная наколка на голове. Она сидела на диванчике у стола. Я начал с того, что наговорил ей много любезностей по поводу того, что вижу супругу столь знаменитого человека, перед которым я пребываю в таком восхищении. Затем выразил сожаление, что не обратился раньше, - единственно потому, что не знал о существующих правах собственности. Словом, сразу установились очень хорошие отношения. О деле, собственно, разговор был всего на пять секунд.

Она сказала, что желала бы иметь 25% с моих доходов с «Игрока», а я ответил, что подумаю. Я рассказал ей, как я инсценировал роман. Рассказывал я с большим увлечением - и тому способствовало внимание, с которым меня слушали. А слушала меня Достоевская затаив дыхание, покраснев от волнения, и с глазами, загоревшимися совсем как у молодой девушки.

По окончании она сказала:

- Я думала, что это можно сделать хорошо, но никогда не ждала, что до такой степени!

Мои вольности - усечение конца романа, введение директора рулетки, фраза Алексея, завершающая оперу – она одобрила. Особенно ей понравилась фигура директора и финальное восклицание Алексея:

- Двадцать раз подряд вышла красная!

Она мне рассказала, что «Игрок» для неё самое дорогое воспоминание: когда она молоденькой стенографисткой явилась к Достоевскому, он объявил, что ему меньше чем в месяц надо написать роман такой-то длины, иначе неустойка разорит его. Роман уже задуман, но он в волнении, ибо не успеет его написать. Молоденькая стенографистка не без трепета села за стол великого писателя, а он шагал по комнате по диагонали от угла к печке и, доходя до печки, каждый раз два раза постукивал по ней. Достоевский начал свой диктант:

- Наконец, я возвратился из моей двухнедельной отлучки. Наши уже три дня, как были в Рулетенбурге.

И т.д. Это был «Игрок». Продиктовав страницу, он остановился и попросил прочесть.

- Почему в Рулетенбурге? - резко остановил он, когда та читала.

- Вы так сказали.

- Я так не говорил.

Однако барышня не сдалась и твёрдо возразила:

- Но ведь у вас же было задумано такое название? Откуда же я могла узнать о нём?

633

- Да, верно, - согласился Достоевский. - Хорошо, оставьте.

Диктант продолжался дальше. Он диктовал ежедневно полчаса или час, частью из головы, частью по наброскам, иногда весьма подробным, сделанным за ночь. К концу месяца «Игрок» был готов и отослан в Россию. А через четыре месяца состоялась их свадьба. Так мне рассказала старушка. Мы с ней очень ласково простились. Она просила меня подарить литографию клавира с надписью для московского музея имени Достоевского, что я охотно сделал, а я у неё взял автограф в мою «Деревянную книгу». Старушка не выглядела привыкшей ко вниманию и комплиментам и очень смущалась, когда я ей их расточал. Я был очень доволен нашей встречей, хотя и удивлён её денежными аппетитами, которые решил по возможности охладить.

Четырнадцатого января я играл мой 1-й Концерт в ИРМО. Концерты ИРМО ныне весьма парадны и набиты публикой битком, благодаря «приплоду» от Кусевицкого, не имевшего концертов в этом сезоне. Тринадцатого я появился на публичную репетицию, не обмолвившись ни словом с дирижировавшим Малько. Я был уверен, что он сумеет продирижировать Концерт без предварительных совещаний. Видеться же с ним после всех осенних переписных инцидентов мне было противно. Я не ошибся: Концерт на репетиции сошёл хорошо, а вечером и вовсе. Был успех, а две неизвестных, не пропустивших ни единого моего выступления без цветов, на этот раз поднесли венок с надписью «молодому гению», чем я сейчас же похвастался, Борис же Верин пожал плечами:

- Что за утилитарный эпитет к «гению» - «молодой»?!

Я решил, что вообще bis'ы следует вывести из употребления, ибо это, по существу, несерьёзно. И лишь после того, как меня очень долго вызывали, сыграл две пьески из Ор.22. Главным образом для немногих истинных музыкантов, ждавших от меня новинок. Публика не поняла их и скоро унялась. Малько пробовал быть со мной приватным и даже сказал:

- Вы не можете себе представить, как удобно вам дирижировать, вы так ритмичны!

Но я был холоден и враждебен.

После концерта был у Бориса Николаевича, проезжал по Кирочной, где этаж Мещерских был ярко освещён: справлялись именины Нины.

У Башкировых появились сёстры Курлины, те самые, мать которых обладает шестьюдесятью, а ныне и восемьюдесятью миллионами и на которых Владимир Николаевич решил женить, на одной - Людмиле - поэта, на другой - Женечке - композитора, оба получают по пять миллионов приданого. Сёстры были похожи, но Женечка лучше. Обе оказались, к удивлению, очень миленькими и даже элегантными, с острыми чертами лица, чёрными глазками и чёрными волосами, с белыми зубками, отделанными ноготками и крошечными ножками, очень тихие и нежные, слишком молчаливые, хотя и болтающими на всех языках. С Людмилой у Б.Н. уже было что-то сыздавна, до Веры Сурошниковой, а Женечка оказалась ещё замечательной тем, что три года назад вышла против воли родителей замуж, жила в бедности, но через месяц муж был убит на войне, а она вернулась в родительское лоно.

Я, конечно, смеялся над идеей женить меня на Женечке. Но Б.Н., оплёвывая меня, как всегда, когда он в восторге, умолял меня «дать сверканье, покорив сердце Женечки, которой делала предложения вся Москва». Я иногда, ради забавы, говорил ей пару любезностей, но вообще мало обращаю на неё внимания. Тем не менее, успех был чрезвычайный: кажется, она нашла, что у меня очень блестящие глаза, и кроме того, её покорила моя игра. Очень милым событием был шахматный турнир у меня, пятнадцатого. Моя новая идея: все участники играют между собой одновременно. Поэтому для шести человек нужно было пятнадцать досок, а так как играли по три партии, то сорок пять. У Бориса Верина, выигравшего мне в карты, было реквизировано сто пятьдесят рублей, и на них куплены все шахматы, которые были в Петрограде (а таковых по случаю войны было не очень много), затем в день турнира все доски были расположены в ряд, что составляло двадцать четыре аршина столов (так как столов не хватило, то они были соединены гладильными досками), и вся цепь шла ломаной линией через гостиную в столовую. В десять часов начался турнир при участии Бориса Верина, Тюлина. Каренина, Рудина, Ростовского и меня, и окончился в шесть утра моей победой. Все ходили, не присаживаясь, всё время и молча делали ходы. Лишь иногда раздавался вопль, что такой-то ход неверен и мне приходилось улаживать. Демчинский предугадал, что турнир окончится к утру и уклонился, произрёкши, что это «турнир для геморроидальных» (никто не садится).

После концерта ИРМО и шахматного турнира (как ни так, а всё же событие), я принялся за окончание четвёртого акта. Была последняя трудность - одолеть инструментовку «объятий», и с этим пришлось повозиться, а затем был лёгкий и быстрый кончик, и двадцать второго января инструментовка «Игрока» была закончена. Уф! Такая тяжесть с плеч! Крайне затянулась эта инструментовка.

Ведь третий акт был готов ещё в сентябре. Четвёртый акт будет интересен и в нём новые звучности.

Думал, что теперь станет посвободней и можно будет вытащить мои наброски Скрипичного концерта, но не тут-то было: адская суета продолжалась до конца месяца, т.е. до отъезда в Саратов на мой первый в жизни клавирабенд. А темы для сует были следующие. Во-первых, по поводу истории со вдовой Достоевского. Пришлось навести ряд справок относительно её прав. Оказалось, что она действительно имеет права, но не в такой мере (т.е. 25%), ибо либреттист имеет права и до 33%, но либреттист ведь я, а она лишь владелица сюжета. Были мы с Коутсом и у директора, он посоветовал: пусть Тюфяев улаживает дело со вдовой, благо он хвастался своей дружбой. На этом и порешили. Я поручил ему предложить тысячу рублей единовременно, чтобы не путаться всю жизнь со всякими отчислениями.

Были мы с Коутсом у Бенуа, дабы посоветоваться насчёт декораций, ибо наш Ламбин внушал мало доверия. Кроме того, дирекция стала ныть на тему о невероятной дороговизне в связи с войной и хотела дать сборные декорации, и новые лишь для тех картин, где уж иначе не обойдёшься, например, рулетка. Бенуа в старой вражде с Мариинским театром, но мил ко мне в высочайшей степени и охотно согласился поговорить об «Игроке». И подал нам неожиданный совет: поставить «Игрока» в сукнах, вместо декораций, как это уже было сделано, и удачно, с «Братьями Карамазовыми», инсценированными в Художественном театре. С этой идеей мы отправились к директору, который, к удивлению, с большой охотой согласился на сукна и даже сказал, что лучше бы, если бы за это дело взялся Головин, человек талантливый и первое лицо по декоративной части в Императорских театрах. Таким образом, неожиданно возник проект передачи постановки от Ламбина и Боголюбова к Головину и режиссёру Мейерхольду. Мейерхольд - человек талантливый и с большими, иногда несколько вредящими ему фантазиями. Недавно он с Головиным поставил «Каменного гостя», очень умно и тщательно его отделав, за что я его и расхвалил тогда, получив ответ:

- Мне особенно приятно слышать эту похвалу от вас. Надеюсь, что и нам с вами удастся поработать.

Теперь я говорил директору:

- За моё краткое знакомство с Боголюбовым я убедился, что это человек совершенно безнадёжный, и если он будет ставить оперу, то по существу оперу

635

буду ставить я. Я не думаю, чтобы вы мне доверили постановку при моей неопытности, а потому необходимо, чтобы её ставил Мейерхольд. Директор согласился и решил переговорить с Головиным и Мейерхольдом. Я же уехал в Саратов. Это было тридцатое января. Двадцать восьмого была первая оркестровая репетиция. Я думаю, для меня это самый интересный момент постановки оперы. Я сидел с Аслановым и с величайшим интересом следил по второму экземпляру партитуры. Всё выходило! Это великолепно ! Я. значит, владею инструментовкой и дальнейшая ступень уже мастерство. И теперь уже интересовало не то, что это «выходит», а те минуты, когда звучало ярко или пикантно. Хороши были и некоторые гротескные звучности, особенно во втором акте. Дальше не успели пройти. Оркестр относился несколько недоверчиво и, по-видимому, не понимал, в чём дело. Коутс дирижировал с величайшим увлечением.

Был я на концерте Метнера, где целый ряд его романсов пела Кошиц, молодая певица жгучего характера и разнообразной градацией нежностей в интерпретации, которую весьма захвалили при нынешнем появлении в Петрограде. Я очень люблю играть на рояле сонаты Метнера и вообще очень люблю его, отводя ему, однако же, лишь небольшой угол во дворце русской музыки, - но его романсы плохи, ибо он не понимает текста или, если так можно выразиться, не понимает отдельных слов текста. У него сделано так, что вообще весь морсо1 соответствует всему стихотворению, а как там вышло в отдельных моментах, для него неважно. Поэтому вокальная партия бледна и невыразительна.

В антракте я был у Метнера в артистической. На этот раз он был разговорчивее и даже мил, сказал, что с интересом собирается на мой концерт в Москве. Я ему, как и в прошлый раз, сказал, что жалею, что он не играет большую е-moll'ную сонату.

- А то эти, - прибавил я, - можно и самому домашними средствами сыграть, а трудную е-moll'ную хотелось бы послушать в авторском исполнении.

Метнер почему-то заделся и спросил:

- Разве в концерте полагается играть только то, что нельзя дома сыграть?

А впоследствии пошла целая история: приехав в Москву, он рассказал Рахманинову, будто я сказал ему, что его сонаты - для домашнего употребления. И будто Рахманинов теперь, сочинив что-нибудь новое, спрашивает шутя:

- Что это, для концерта или для домашнего употребления?

Возвращаясь к тому вечеру после концерта, у Сувчинского, который меня прямо благотворит, был ужин. Метнер устал и не приехал, но была Кошиц, предмет восторгов и Сувчинского, и Игоря Глебова. Я её очень ценю как певицу, да и как женщину, пожалуй, она мне нравится (недаром она увлекла Рахманинова), но она так трещала осенью у Зилоти про то, какая она замечательная, что я до сих пор стал к ней в оппозиции и демонстративно не обращал на неё внимания. Это её, по- видимому, задело и она решила в этот вечер за меня приняться, и действительно принялась. В конце концов, когда остались Сувчинский, Игорь Глебов, она и я, мы разболтались совсем хорошо, а в пятом часу утра поехали все вместе в автомобиле Сувчинского на Острова. Было около 30° мороза, ослепительная луна и был снег, на который падали чёрные тени от стволов деревьев. Кошиц высовывалась в окно автомобиля и вскрикивала:

- Ах, как хорошо жить!!

Февраль

Второго февраля был мой концерт в Саратове (от Консерватории) и пятого в Москве (от «Музыкального Современника»). Я еле выехал: в центре России

1 Отрывок, от morceau (фр).

636

бушевали метели с чудовищными заносами и опозданиями поездов на сутки, да ещё назначили для подвоза в столицу продуктов «товарную неделю» (даже две) с отменой всех удобных поездов. Билетишко второго класса достала мне Элли Корнелиевна и таким образом я выехал тридцатого января. В Саратов, вместо тридцати шести часов, мы пропутешествовали сорок восемь, причём я огромную часть пути спал и с наслаждением отдыхал от петроградской суетни. В Саратове я, не имея права по моему санитарскому паспорту жить в гостинице, остановился у Скворцова, главнейшего деятеля саратовской Консерватории, талантливого адвоката, человека молодого, необычайно подвижного, гимнаста, спортсмена, модника и милейшего собеседника. Гулял я по замёрзшей Волге, повторял то, что не успел доучить для Саратова и разыгрывал новые романсы Рахманинова, очень славные. В девять часов вечера состоялся мой первый клавирабенд и моё первое выступление в провинции, если не считать симфонического концерта в Киеве (за который, кстати, очень попало Глиэру от Рахманинова и Глазунова: как можно было развращать учеников Консерватории, заставляя меня перед ними разыгрывать мои сочинения).

Меня очень интересовало предстоящее выступление в Москве, на Саратов же я смотрел больше как на диверсию. 1-ю Сонату, которой начался вечер, я сыграл с чрезвычайным блеском и подъёмом, но под конец устал и вдруг вспомнил, что впереди ещё целая большая программа. Тогда я решил соблюдать большую умеренность и в темпе, и в экспрессии, и в силе. Затем шёл Ор.2. За 1-ю Сонату я, собственно, был спокоен, а с Ор.2 и Ор.З уже как ни так, а «модернизм». Но Ор.З проходит ничего, а этюды вызывают страшнейший успех. Я «по-новому» не выхожу кланяться. В четвёртом опусе «Наваждение» производит фурор, орут «бис», но я опять-таки не выхожу кланяться. «Наваждение» я за трудностью почти никогда не играл, но теперь оно у меня в пальцах. Ор.12 - после «Наваждения» - имеет отличный успех. 2-я Соната меньше. Во время «Сарказмов» в зале стоит лёгкий шум, шорох и недоумённый шёпот. Но после окончания крики «бис» и требование «Наваждения». Я, наконец, выхожу на вызовы публики. В зале форменный гвалт. На балконе орут «Наваждение!» и колотят стульями. Успех, превосходящий даже петербургский. Я бисирую «Наваждение», «Гавот», «Прелюд». В артистической набивается толпа народа, требуя автографы на программы и на тетради моих сочинений. Некоторые меня удивляют симпатиями к «Легенде» и «Сарказмам».

На другой день рано утром мы со Скворцовым отправляемся в Москву. Он достал удостоверение о военной необходимости нашей поездки, и потому мы имеем превосходное купе первого класса, затем вино, фрукты, закуски, конфеты. Идём мы идеально, хотя тридцать шесть часов вместо шестнадцати. Я отправился к Татьяне Николаевне, сестре Бориса Верина, у которой я обещал остановиться. Т.Н. занимает прекомфортабельную квартиру, с ней у меня чрезвычайная дружба.

На мой концерт собрались решительно все: Рахманинов, Метнер, Кусевицкий, Купер, Бальмонт, Маяковский, Боровский, Игумнов, Кошиц, словом - вся музыкальная Москва. Говорят, такой публики здесь давно не видели. Дальше это уже раздули до того, что говорили, будто не было стула, на котором не сидел «кто-нибудь». Факт тот, что мои певицы - Бутомо и Артемьева - до того перетрусили, что испортили все мои романсы. Во всяком случае, не блеснули ими. Тем не менее «Утёнок» и особенно милый 27-й опус - в первый раз исполнявшийся - имели успех. Вообще, мои сочинения были приняты хорошо, даже очень хорошо, но такого энтузиастического успеха, как в Саратове, не было. Я опять не выходил кланяться, причём мне говорили, что Саратов можно учить, но не Москву. Однако, я всё- таки не выходил и лишь в конце бисировал «Наваждение». После концерта собрались у меня, т.е. у Татьяны Николаевны, участники - Сувчинский, Игорь

637

Глебов и Бальмонт с женой, присутствием коего я, и особенно Татьяна Николаевна, были очень горды. Я ему обещал написать заклинание «Семеро их» для мужского голоса, хора и оркестра. На меня это заклинание производит сильное впечатление. От моих произведений в дичайшей ярости был Метнер. Он изрёк:

- Или это не музыка, или я не музыкант!

Рахманинов сидел во втором ряду у прохода, рядом с Кусевицким, неподвижный, как изваяние Будды. Говорят, публика после иных вещей начинала аплодировать, потом взглядывала на своего любимца и, видя его окаменелость, смущённо замолкала. Я очень интересовался его впечатлением и впоследствии узнал, что он ушёл, недовольный концертом, но всё же сказал:

- А всё-таки это талантливо.

Присутствовал и так оскандалившийся со мной Сабанеев, многие ужасно потешались его присутствием. Говорили, что рецензию он должен будет начать так: «Заручившись письменным удостоверением автора в том, что я действительно был в концерте» и т.д. Но он предпочёл просто выругать меня без подписи.

На другой день мне пришлось метаться в погоне за билетом в Петроград (товарная неделя). Сдал Струве «Утёнка» и Ор.9. Видел Лелю, она чуть-чуть похорошела, вечером выскочила провожать меня в сени. Перед отъездом был у Купера, у которого собрались главный режиссёр Большого Театра Шкафер и режиссёр Оленин. Играл им «Игрока». Мой предварительный рассказ содержания оперы крайне увлёк их, музыка же смутила, по крайней мере господ режиссёров.

Купер на мой вопрос гордо сказал:

- Меня ничто не может испугать.

Он сказал, что Большой Театр со своей стороны рад включить «Игрока» в репертуар будущего сезона, дело за Теляковским, и лучше всего, чтобы я по приезде в Петроград немедленно с ним переговорил. Я был очень доволен и с этим покинул Москву. Ехал я в этот раз в третьем классе, первый и второй были заняты членами Государственной Думы и высшими офицерскими чинами. Но у меня была плацкарта, публика вся была интеллигентной, а Т.Н. снабдила меня тюфяком, простынёй, одеялом и подушкой с кружевами.

В Петрограде меня ждала приятная новость: передача постановки «Игрока» Мейерхольду и Головину уже состоялась и уже об этом писали газеты. Затем директор принял меня крайне любезно и сказал, что ничего не имеет против постановки в Москве. Итак, с «Игроком» всё обстояло блестяще, оставалась одна Достоевна.

В Петроград я вернулся седьмого, а девятого приехала Полина, в распоряжение которой я отдал свою комнату. Я встал в семь часов утра, чтобы её встретить, но поезд опоздал и она приехала в десять.

Полина была очень мила и уже снискала расположение мамы, которая втайне враждебна ко всем женским лицам, появляющимся в моей жизни. Однако я не мог не заметить, что в столице её облик чуть-чуть грустнее, чем надобно. Всё её пребывание - пять дней - мы провели почти не расставаясь, перебывали во всех театрах, в Исаакиевском соборе, на Островах, у «Медведя». Накануне её отъезда я играл у Добычиной, там же читал Горький. Мы очень мило провели время: она, я, мама и приехавший Скворцов. Полина воочию увидела знаменитого Максима, а Максим за «Сарказмы» так расхвалил меня, что я уже давно не слышал таких похвал.

- Пишите, пишите, работайте как можно больше, - говорил он, тряся мне руку.

А про «Скерцо для четырёх фаготов» сказал, что ему представляются какие-то четыре отставных полковника, которые смеются, собравшись вместе.

Проводив тринадцатого Полину, я решил первое время дать себе отпуск от собственных дел и подарить себе досуг. Ибо сочинять для того, чтобы сделаться

638

прислужником своих собственных сочинений, я не хотел. А между тем, последнее время я прямо замотался со своею музыкой. Итак, я решил сделаться на некоторое время свободным человеком - ничего не сочинять, ничего не учить и ни о чём не заботиться. Кстати и Коутс уехал дирижировать в Финляндию, а Мейерхольд ещё возился с постановкой «Маскарада», следовательно, и «Игрок» временно затих сам собой.

Я был у Бориса Николаевича, почитывал астрономическую книжку (меня всегда влёк этот предмет), догнал дневник, заходил на выставки, спал, гулял. Конечно, без музыки я обходиться не мог, и вскоре начал понемножечку, но с большим успехом, подвигаться в Скрипичном концерте, набрасывал по ранее имевшимся эскизам скерцо (которое будет всем скерцам скерцо) и кое-что из финала. В первой части экспозиция была готова ещё с предыдущего года.

Параллельно с этим наклюнулось с полдюжины «собачек» к Ор.22 и подвинулась переделка старинной а-moll`ной сонаты, которую я всё ещё не знал, как озаглавить: №3 или «Соната- фантазия». Op.l-bis. Таким образом, несмотря на принцип ничегонеделания, неожиданно кой-что подсочинилось. Бывал я ещё у Сувчинского. У него и Игоря Глебова разрыв с А.Римским-Корсаковым на тему об отношении к новым композиторам, главным образом, ко мне, Стравинскому и Рахманинову. Сначала хотел уйти от редактирования Римский-Корсаков, но потом еврейские сотрудники во главе с Вейсберг и Штейнберг уцепились за него. Тогда вышли Сувчинский, Игорь Глебов и Беляев с тем, чтобы издавать новый журнал. Вейсберг заносисто сказала:

- И ваш новый журнал будет называться «Пркфв».

Как ни так, но когда Каратыгин, примкнувший к Римскому-Корсакову, от лиц старого журнала предложил выступить в ближайший их концерт с романсами на Ахматову, то я отказался под наиблаговиднейшим предлогом. Зато в будущем сезоне будет у Зилоти новый камерный вечер и там все вещи опять в первый раз.

Это много для композитора - давать каждый год камерный вечер из новых сочинений! Итак, всё протекло мирно и тихо, мы с Борисом Вериным почитывали Шопенгауэра, наслаждаясь им, и только глухо бродили слухи о забастовках и движении среди рабочих петроградских заводов. Наша прислуга прибегала и, выпучив глаза, рассказывала страшные сплетни, да Mme Яблоньская, прозванная мною за сенсационные, но неверные сведения агентством Вольфа, часто и взволнованно звонила мне по телефону. Делались таинственные лица и что-то шепталось на ухо. Я искренне возмущался.

В пятницу двадцать четвёртого февраля, выходя часов около двенадцати из Международного банка, видел в швейцарской какую-то взволнованную даму, которой швейцар говорил:

- Ничего, не беспокойтесь, ничего уже больше нет.

Дама могла проиграться на бирже, и я, не обратив на неё внимания, направился к выходной двери, но дверь оказалась запертой. Подбежавший швейцар отпер её и выпустил меня на улицу. Был яркий солнечный день, на Невском масса народа. Часть публики шла своим путём, но часть сбилась к стенам и влезла на ступеньки подъездов, из магазинов тоже выглядывали лица. По Невскому, в направлении Аничкова моста, проскакала десятка казаков. Очевидно, в той стороне были демонстрации. Конечно, нормально было бы отправиться домой. Но Невский выглядел солнечным и оживлённым, а публика беззаботно шла в том же направлении, в каком проехали казаки. Я немедленно отправился туда же. На Аничковом мосту замечалось некоторое скопление народа, преимущественно рабочие, в коротких куртках и высоких сапогах. Проезжали кавалькады казаков, человек по десять, вооружённые пиками. Можно было ожидать, что начнётся стрельба. Но публика беспечно шла, и дамы, и дети, и старые генералы - все с

639

удивлением рассматривали необычную для Невского картину. Я пересёк Аничков мост и пошёл к Литейному. Тут был главный центр. Рабочих было чрезвычайное множество, улица была запружена. Казаки старались их оттеснить, а толпа - прорваться и двинуться к Гостиному двору и, очевидно, к Зимнему дворцу. Иногда из толпы нёсся крик - крик из сотен грудей, но как-то совсем не было страшно. А при приближении кавалькады казаков раздавалось вдруг «браво, казаки!». Я сначала думал, что это велено кричать дворникам и сыщикам, чтобы одобрить казаков, но оказалось, что это кричат рабочие, очевидно, не желая входить в конфликт с собственным войском в то время, когда война с Германией. Казаки, со своей стороны, очень мягко оттесняли их лошадьми. Иногда заезжали на тротуар и прогоняли чрезмерно столпившихся зевак. Публика тогда с криком разбегалась, стараясь прятаться под ворота и в магазины, я в том числе. Затем, по проезде казаков, все снова вылезали. В одном месте толпа прорвала цепь казаков и чёрной массой потекла по Невскому. Часть казаков, во главе с необычайно позировавшим прапорщиком, поскакала вперёд, чтобы там снова преградить путь толпе. Я вернулся к Аничковому мосту. Тут казаки только что отогнали часть толпы на Фонтанку. Офицер, надрываясь, кричал, чтобы они подобру-поздорову расходились. В ответ раздавалось:

- Стыдно, казаки!

Какая-то девка визгливо орала:

- Ой, стыдно же, казаки!

В это время часть казаков повернула лошадей к ней, и она с необычайной стремительностью юркнула в толпу, убежав на другую сторону моста. Баба с тупым лицом, совершенно не понимая идеи момента, советовала «бить жидов». Какой-то рабочий очень интеллигентно объяснял ей об иных задачах движения, даром тратя перед дурой своё красноречие. Я прошёл по всему Невскому до Морской, причём толпы рабочих и оттеснявшие их казаки были уже всюду. Иногда идти можно было совершенно свободно, иногда же путь был заграждён толпою или казаками. Иной раз казаки скакали на толпу: в том месте толпа разбегалась, а публика спешила скрыться в подъезды и ворота. Я вышел в боковую улицу, взял извозчика и поехал домой. Впечатление было, что это огромная, но очень мирная демонстрация.

На другой день, в субботу, я был на концерте Зилоти, но зал Мариинского театра был на две трети пуст. Говорили, что на Невском недвусмысленная стрельба и «потусторонние» меломаны не решились следовать через Невский в концерт. В воскресенье говорилось о серьёзных беспорядках со стрельбой, но газеты молчали. Я сидел за скрипичным концертом, и днём лишь чуть-чуть выходил погулять по нашим Ротам. Здесь всё было мирно, и я даже счёл слухи о стрельбе клеветой. Впрочем, трамваи перестали ходить. Вечером я отправился к Захарову играть в бридж и «9-й вал». На улицах оживление было неописуемое: народу, как перед пасхальной заутреней. Извозчики куда-то исчезли, поэтому публика шла и по тротуару, и по улице. У Захарова играли до пяти часов утра. Когда я возвращался домой, была тишина и пусто.

В понедельник двадцать седьмого я отправился на генеральную репетицию ученического спектакля в Консерватории. Шёл «Евгений Онегин». Звала меня моя грузинка Элли Корнелиевна. Я отправился с охотой, потому что всегда любил наши оживлённые генеральные репетиции. В библиотеке сторож сказал мне, что на Литейном у Арсенала происходит настоящее сражение с ужасной стрельбой, так как есть солдаты, перешедшие на сторону рабочих. На многих главных улицах города тоже стреляют. Но в Консерватории заняты были своею репетицией и о городе скоро забыли. Репетиция грозила затянуться и в полшестого я решил уйти. В швейцарской опять я услышал о крупной стрельбе на Литейном. Я обратился к нашему библиотекарю Фрибусу и сказал:

640

- Александр Иванович, пойдёмте смотреть? - но тот категорически отказался.

Тогда я сказал ему, шутя:

- Ну, а я пойду. Прощайте. Александр Иванович, может быть никогда не увидимся!

Я вышел на Морскую и отправился к Невскому. Публики было не особенно много, но всё же шли со службы чиновники, дамы, даже дети. Я решил, что отчего же не пойти дальше, если всё спокойно, если никакой толпы нет и стрельбы не слышно. Я решил идти дальше и только быть внимательным, чтобы на случай неожиданного скандала, дебоша и стрельбы - всегда иметь ввиду ворота или выступ, за который можно скрыться от пуль. Выйдя на Невский, я нашёл здесь полнейшую тишину. Езды не было никакой, публика шла, но в малом количестве, по углам стояли группы, но не рабочих, а, по-видимому, любопытных. Я зашёл в ресторанчик Пертца, съел несколько кусочков угря и пошёл по Невскому к Адмиралтейству. Тут разъезжали казаки, были и пешие команды, но всё было тихо. Я вышел к Дворцовой площади и увидел здесь несколько иную картину. Перед самым дворцом стояла длиннейшая шеренга солдат с ружьями, а на площади была большая толпа народа. Кто-то что-то говорил. Говорили, что члены Государственной Думы разговаривают с народом. Я хотел подойти ближе и решил обойти дворец по набережной и выйти на Дворцовую площадь с Миллионной. Я благополучно выполнил свой манёвр, хотя на набережной в первый раз услышал выстрелы, впрочем отдалённые: не то с Выборгской стороны, не то с Литейного проспекта. Когда я по Миллионной улице вышел к Дворцовой площади, то увидел, как вся огромная шеренга солдат по команде повернулась и ушла в сад дворца. На площади осталась не особенно большая толпа человек в триста, которая слушала чью-то речь. Я примкнул к ней и увидел капитана, бодро говорившего, как он заботится о кормлении своих солдат. Найдя, что здесь малоинтересно, я направился назад к Миллионной, но едва я стал к ней приближаться, как затрещали выстрелы, один за другим, несколькими пачками.

Толпа кинулась с площади в Миллионную улицу. Я тоже побежал, впрочем не испытывая особенного страха. На Миллионной у меня были отмечены первые ворота на случай стрельбы. Туда я и вскочил. Сейчас же после этого сторож запер их. Я через решётку смотрел, как народ бежал по Миллионной. Некоторые падали, но не от пуль, а с перепуга, сейчас же поднимались и бежали дальше. Вскоре всё успокоилось. Выстрелов не было слышно. Некоторые повернули назад и осторожно шли к площади. Я попросил сторожа выпустить меня и тоже вышел на Дворцовую площадь. Убитых не было. Говорят, стреляли городовые с арки, от Морской, холостыми зарядами.

Я вышел по Миллионной на Марсово поле. Тут сразу стало хуже. Со стороны Литейного неслась недвусмысленная перестрелка и с той же стороны, за Летним садом, поднимался широкий столб дыма. Говорили, что горит Окружной суд. Где-то, со стороны Троицкого моста, кричали «ура!». Позади, у дворца, стали стрелять гораздо горячее, чем когда я был там. Кроме того, стемнело, а фонарей не зажигали. Мне стало немного жутко и я решил идти домой. Я хотел повернуть по Садовой к Гостиному двору, но едва я пошёл по Садовой, как мне бросилось в глаза, что никто не идёт в моём направлении - все навстречу, и притом весьма тревожным шагом. Я повернул назад и мимо Летнего сада направился к Фонтанке, чтобы пойти по ней. На мосту через Фонтанку я остановился, так как с Литейного донеслась энергичная трескотня ружей. Рядом со мной стоял рабочий. Я спросил у него, возможно ли пройти по Фонтанке. Он ответил поощрительно:

- Можно, идите. Эту линию заняли наши.

- Кто «наши»?

- Рабочие, у которых ружья, и солдаты, перешедшие на нашу сторону.

Для меня это было новостью. Благодарю вас: «рабочие, у которых ружья» -

641

попадёшь в самое сражение! Я спросил:

- А пройти по Литейному?

Рабочий так же спокойно и поощрительно ответил:

- Там хуже. Около Бассейной засели «они».

В это время меня кто-то окликнул. Это был один консерваторец со своей женой.

- Не ходите к Литейному, - несколько испуганно говорил он. - Мы с Моховой.

В нашем доме сделали базу, такая стрельба, мы идём к родителям. Оказалось, что нам по дороге, и мы отправились вместе. После некоторых колебаний мы избрали путь по Фонтанке, но не по той стороне, где засели «наши», а по этой, где сады. Инженерный замок и цирк. Тут было как-то тихо, темновато и довольно уютно. Я спрашивал у нескольких встречных, можно ли пройти через Невский. Один сказал «не знаю», другой сказал:

- И не думайте, там сильно стреляют.

На углу я подошёл к маленькой группе. Студент рассказывал:

- Суют мне в руки ружьё. А я не знаю, как с ним обращаться, боюсь выстрелит.

Если же не взять - нельзя, тут же тебя притюкнут. Ну, взял, отошёл за угол и там поставил.

Я спросил, можно ли пройти через Невский. Он ответил:

- На углу Садовой и Инженерного громят комендантское управление. Костры разожгли и жгут вещи. Там очень неспокойно. Я оттуда.

Консерваторец с женой сказали, что они дальше не пойдут и вернутся к себе на Моховую. Действительно, становилось весьма безвыходно. Невский рисовался ввиде канала, вдоль которого носятся пули. Где его пересечёшь? Я решил возвратиться ко дворцу, несмотря на доносившиеся оттуда выстрелы, и

попытаться миновать его по Дворцовой набережной, с той стороны перестрелки могло не быть, Невский же оставался в стороне. Я миновал Инженерный замок и вышел на Садовую. Здесь, среди наступившей полутемноты, с грохотом пронёсся мимо меня тяжёлый грузовик. Человек двадцать рабочих, вооружённых ружьями, стояли на нём. Большое красное знамя развевалось над ними. Я подумал: «Безумцы!». Я не знал, что революция шла таким верным шагом к цели. Снова очутился я на Марсовом поле. Только теперь было гораздо темнее. На другой стороне площади, у Троицкого моста, толпа кричала «ура». Слышны были выстрелы. Я быстро, почти бегом, направился вдоль площади. Я был без калош, ноги скользили по замёрзшему тротуару. В одном месте я поскользнулся и едва удержался на ногах, ухватившись за руку проходившего полковника. Он быстро на меня обернулся. Я сказал:

- Извините, я, кажется, испугал вас.

Полковник ответил:

- Наоборот, я испугался, что вы упадёте.

И прибавил:

- Чего вы бежите? Пуля всё равно догонит. Видите, я иду не торопясь!

Я мог ему возразить, что если пройти открытое пространство вместо трёх минут в одну, то втрое меньше шансов получить пулю. Но я не был настроен на рассуждения, и сказав:

- Да, но я спешу, - поклонился и отправился дальше.

Очутившись около выставки «Мира искусств», я уже подумал, не проще ли мне пойти к Добычиной ночевать, ибо со стороны дворца неслось столько выстрелов, что идти туда казалось бесполезным. Предварительно я решил прошмыгнуть по Екатерининскому каналу: здесь казалось тихо и как-будто на этой улице не с чего было ждать беспорядков. Едва я повернул на Екатерининский канал, как по другой его стороне показалась толпа солдат, окружённых рабочими. Они шумели и пели, и приближались к Марсову полю. Очевидно, это была войсковая часть, перешедшая на сторону революционеров. Пользуясь тем, что нас разделял

642

канал, я быстро дошёл до церкви Спаса на крови, рассчитывая, в случае начала перепалки, спрятаться за её выступами. Встречные, у которых я спрашивал, можно ли перейти через Невский, отвечали различно: одни говорили, что можно, если быстро перебежать, другие отвечали: страшно, одна женщина сказала:

- И не ходите. Там сидят люди на крышах и стреляют из револьверов во всех, кто ни показывается.

Впрочем, этому я не очень поверил и пошёл вперёд. В темноте навстречу мелькали какие-то люди, как сероватые тени. Я решил, что представляю такую же тень, и невозможно, чтобы в каждую тень стреляли. Наконец я очутился у Невского. К удивлению, не слышно было ни одного выстрела. У угла собрались небольшие группы. Кое-кто шёл по тротуарам. Некоторые пересекали проспект. Обычно яркие фонари, вместо белого света светили тусклым красноватым, вероятно из-за недостатка электрической энергии. Это придавало Невскому зловещий оттенок.

Вообще же было вовсе не так страшно, и я без труда пересёк его. И как обрадовался, оставив его за своей спиною! Теперь я уже был, можно сказать, дома. Ободрённый, я быстро направился по полутёмным улицам. Сенная была запружена толпами народа, неслись крики «ура». На улицах было шумно, черно и неспокойно. Со стороны Измайловского проспекта, где казармы Измайловского полка, слышалась частая перестрелка. По Забалканскому достиг я 1-й Роты и был безумно рад, очутившись дома. Было девять часов вечера, я страшно проголодался. Мама была крайне взволнована моим отсутствием. Весь вечер на нашей 1-й Роте было движение: шумела толпа, неслись крики «ура», ездили автомобили, слышны были выстрелы. Наконец прошли солдаты с красным знаменем, направляясь к соседним Измайловским казармам уговорить измайловцев перейти на сторону революционеров. Там сначала произошла перестрелка, потом часть измайловцев перешла, а другая, запершись в казарме, сражалась до утра и ночью была отчаянная канонада. Звонил Сувчинский и поздравлял с новым правительством, имея ввиду временный комитет из наиболее популярных членов Государственной Думы.

Ночью меня разбудила оглушительная стрельба, точно под самым ухом, - стреляли у нас во дворе. Затем всё стихло, а рано утром прислуга подняла меня, говоря, что не то на нашей крыше, не то на соседней, обнаружено присутствие пулемёта и городовых, а посему сейчас производят обыски чердаков, а затем и квартир. Впрочем, нашу квартиру почему-то миновали, а на чердаках никого не нашли, и лишь один из солдат, обшаривая чердак, самостоятельно отстрелил себе палец.

Я вышел на улицу. Было яркое солнце, как в день объявления войны с Германией. Массы народа запрудили улицы. Вследствие отсутствия трамваев и извозчиков, толпа заполняла всю улицу от тротуара до тротуара. Красные банты так и пестрели. Все воинские части уже перешли на сторону революционеров и сражений больше не предвиделось.

На Фонтанке я увидел большой костёр, диаметром саженей в две, с огненными языками, достигавшими второго этажа. В квартире соседнего с ним дома изнутри высаживались рамы, со звоном и грохотом летевшие вниз, а вслед за ними вылетали по очереди все предметы домашней утвари и меблировки. Громили участкового и квартального пристава. Из окон третьего этажа вылетали зелёные диваны, скатерти, целые шкапы, набитые бумагами. Особенно сильное впечатление производили эти шкапы. Они медленно перевешивались через подоконник, затем устремлялись вниз и, как-то крякнув, тяжело падали на мостовую, прямо в костёр. Шкап разъединялся, стеклянные дверцы разбивались в куски и целый рой бумаг вздымался огнём и ветром далеко вверх, выше самого дома. Толпа злорадно галдела.

643

Слышались крики:

- Кровопийца! Наша кровь!

Я не сочувствовал толпе. Меня угнетало насилие. Я думал: спаслась ли от погрома семья пристава?

Днём мы с мамой отправились смотреть на революционный Петроград, имевший крайне праздничный вид. У Гостиного двора опять сцена с приставом. Я увидел, как два студента влекли подруки толстого седого человека в штатском, а за ними валила разъярённая толпа, вопя:

- Переодетый пристав!

Со всех сторон к нему побежали, и право, я думал, что ему не сдобровать. Лишь кто-то крикнул: «не надо самосуда», и я сейчас же принялся орать:

- Не надо самосуда!!

Меня кой-кто поддержал, хотя другие кричали: «убить его!» и просовывали кулаки к самому его лицу. Он что-то пытался говорить, но, кажется, ничего не видел перед собой. Кто-то, из числа нежелавших самосуда, крикнул: «оцепить его солдатами!». Но солдатам не было возможности протереться сквозь бушевавшую толпу. Пристав находился на довольно высоком тротуаре, в нескольких шагах от меня. Я изо всей силы подался назад и столкнул с тротуара несколько человек. В образовавшуюся пустоту вскочили солдаты и подошли к приставу. Теперь он был изолирован от толпы и более или менее спасён. Я разыскал маму и мы пошли дальше. Встретили Гессена (это была самая приятная встреча для данного момента, потому что, конечно, Гессен больше всех мог рассказать нам из области политики). С Гессеном зашли в редакцию «Речи», а затем пошли к нему пить чай. На улице опять поднялась бойкая стрельба. На их доме оказался пулемёт. Я допытывался у Гессена о будущем, о том, к чему идёт революция, и какая предвидится форма правления, но он упорно отмалчивался и сводил вопрос на другие темы. Когда стрельба поутихла, мы с мамой вернулись домой. Это было двадцать восьмое февраля.

Март

Последние дни - первые дни месяца марта - ознаменовались неутомимым шатанием толпы - тысячи, десятки тысяч людей разгуливали по улицам с красными бантами на груди. Масса автомобилей (все автомобили города были реквизированы для этой цели) носились по всем направлениям. Они были нагружены до верха рабочими и солдатами, ото всюду торчали штыки и красные флаги. Я больше интересовался теми, которые развозили листки, газеты и прокламации и выбрасывали их в толпу. Я тогда вместе с другими бросался их поднимать. Один раз я подскочил к самому автомобилю и попросил дать мне листок. Тот протянул, но листок подхватил ветер и понёс вдоль улицы, а я побежал за ним. Какой-то солдат схватил его. Я заявил солдату, что листок дан мне и предложил его отдать. Солдат, кстати, не умевший читать, не отдавал. Хотя теперь солдаты были властителями столицы, я настаивал на своём, и даже подошедший другой солдат заступился за меня. В это время выяснилось, что тут не один листок, а слипшиеся два, и мы разошлись к общему удовольствию. Это был так называемый приказ №1, чтение которого весьма смутило меня.

Где-то там, в недрах Государственной Думы творилось большое дело и решалась судьба России, на крышах ещё держалась старая власть в лице постреливавших в толпу городовых, но в улицах происходило такое однообразное праздношатание, что меня оно вскоре стало раздражать. Я засел дома и с наслаждением вернулся к своей работе, кончил 3-ю Сонату, набросал несколько пьес для Ор.22 (в том числе предпоследнюю, в которой отразились окружающие настроения) и стал

644

продолжать Скрипичный концерт.

Из остальных впечатлений от революции мне особенно запомнились два момента. Первый, когда я стоял на улице в толпе и слышал, как господин в очках читал народу социалистический листок. Тема была - форма правления, которая должна у нас быть. Тут я впервые отчётливо согласился, что у нас должна быть республика, и очень обрадовался этому. Второй, когда я прочёл на стене плакат с объявлением о Временном правительстве. Я был в восторге от его состава и решил, что если оно удержится, то весь переворот произойдёт необычайно просто и гладко.

Итак, благодаря счастливому оптимизму моего характера, я решил, что переворот протекает блестяще. И даже не слишком пожалел, что «Игрок» пойдёт осенью - теперь действительно было не до него: на первом спектакле мог появиться какой-нибудь Чхеидзе (или как Борис Верин его перевирает «Чехидзе») и сказать речь на тему - двухпалатная или однопалатная республика - и всё удовольствие пропало бы. Мейерхольд и Головин, преочаровательный седеющий красивый господин, с которым я, наконец, познакомился и который наговорил мне короба комплиментов, - оба были милы и с большим воодушевлением относились к «Игроку». Очень горячо говорили они о «Лейле» Ремизова, прийдя в восторг, что я собираюсь написать на неё оперу. Насчёт «Лейлы» я обратился к Демчинскому, который про ремизовские наброски сказал, что это превосходный словарь, но не сюжет, - и лишь легенда или глубокая символика, одетая в этот материал, может дать либретто для большого произведения, если я, конечно, хочу таковое, а не мимолётное развлечение из разряда феерий, забываемых по выходе из театра. Я привёл его на небольшое заседание в Мариинском театре в мастерской Головина по поводу «Лейлы». Демчинский говорил об алтайских легендах, а остальные молчали и слушали. Ремизов согласился с Демчинским и взял «Лейлу» для перестройки с самого основания.

В конце март Сувчинский собрался к себе в имение под Киевом и звал меня. Я чуть было не поехал, мне хотелось взглянуть одним глазком на еле расцветшую весну, а на обратном пути заехать на день в Харьков к Полине. Но моей поездке не суждено было состояться, ибо на железных дорогах царствовал хаос, произвол и солдаты, которые заполнили доверху вагоны всех классов. Фатально каждую весну я строю планы фантастической поездки и каждый раз фатально она за момент до удачи рушится.

Много в музыкальных кругах говорили про гимн: «Боже, царя храни» - долой, нужен новый гимн. По-моему, нет лучше гимна, чем «Славься» Глинки, только подставить новые слова. Что бодрее и светлей? Но червь честолюбия заглодал всех композиторов: помилуйте, «автор гимна» - какая популярность! Сознаюсь, были моменты, червяк куснул и меня, но сейчас же мне становилось ужасно стыдно. Между тем, Глазунов писал, Гречанинов уже печатал, а в скором времени оказалось пятнадцать готовых гимнов, один хуже другого. И когда я думал, какая всё это мразь и расслабленность, какая бедность размаха, как все эти безфантазные музикусы пишут, волнуясь, чтобы было понятно и, в сущности, не зная, что собственно надо писать, - в эти моменты мне хотелось взяться за гимн, и я даже раз позвонил Добычиной, просто поговорить. Та, с необычной горячностью, ухватилась за мысль, заговорила об этом Горькому и Бенуа, но у меня снова прошла охота. Недели через две она опять звонила мне. Я в этот вечер написал два гимна и приехал к ней сыграть. Она отнеслась к ним энтузиастически, но мне снова показалось это игрой в дешёвую популярность и я бросил их. Было в начале марта многолюдное собрание всех людей, имеющих касание с той ли с другой ли стороны к искусству. Происходило оно в Михайловском театре, я не пошёл. Но мне рассказывали, что когда потребовалось выбирать представителей от музыки и назвали Черепнина и Зилоти, а кандидатами меня и

645

Глазунова, то Глазунов, сидевший на эстраде, встал и угрюмо сказал:

- Если Прокофьев, то я прошу меня избавить...

В зале зааплодировали, а ложа с моими поклонницами стала неистово шикать.

Апрель

Первого апреля пошёл в Консерваторию к заутрене. Я всегда там бываю под Пасху и очень люблю эту заутреню. Впрочем, в этом году она оказалась как-то менее нарядной, чем всегда, хотя крестный ход и поселил в меня самоё празднично- радостное настроение.

На второй день праздника - торжественное открытие Финской выставки, которому придали характер политического чествования, по случаю финляндской свободы. Говорили Милюков, Родичев, Горький. Я числился в почётном комитете и был горд, так как он блистал лучшими именами из искусства и политики. Сама выставка скучна и монотонна, ни одного яркого сюжета, ни одной яркой краски: будто вся она писана в серый день. Если на картине попадались красные краски, то уж это была радость.

У «Донона» за обедом, последовавшим за открытием выставки, говорились бесконечные речи на всех языках. Один финский скульптор призывал русских художников взяться за руки с финскими и тогда, идя друг с другом об руку, «nous йpaterons le monde»2.

Познакомился я с футуристом Маяковским, который сначала несколько испугал меня своею грубой порывистостью, но потом он высказал мне прямейшее расположение, заявив, что придёт ко мне и серьёзно поговорит со мною, так как я пишу замечательную музыку, но на ужасные тексты, на всяких Бальмонтов и прочих, и что ему надо познакомить меня с «настоящей современной поэзией». Далее я оказался первым и даже единственным современным композитором, а так как русская музыка идёт во главе всего мира - то мы должны соединиться: он от литературы, я от музыки и Бурлюк от живописи - «и тогда мы покорим мир».

Я ответил: «обязательно» и «очень рад».

Пятого числа Борис Верин справлял своё двадцатишестилетие - пиршество и много гостей, среди них Черепнин. Мне ужасно хотелось, чтобы Козловская (весьма блестящая, но и пожившая, рыжая женщина лет тридцати, большая приятельница Бориса Верина) пококетничала с Черепниным, но вместо Черепнина она направила свою артиллерию на меня. Черепнин же избрал своим обществом Демчинского, в которого положительно влюбился, чему я очень рад. Восьмого у меня произошёл очередной «перворотный» турнир в шахматы, занимавший меня, по обыкновению, до невероятности. Появились новые участники - друзья Тюлина - Орлов и Аничков. Последний взял первый приз, а затем удивил меня, сев за рояль и сыграв в бешеном темпе финал «Апассионаты» Бетховена. Турнир заставил даже забыть о весьма беспокойных слухах о немцах, которые, пользуясь дезорганизацией нашей армии и расстройством обороны Финского залива, заносили удар на Петроград и будто уже заняли остров Эзель.

Я торопил маму, чтобы она уезжала в Ессентуки, где у неё уже была заказана комната. Так будет спокойнее. Без неё я могу оставаться в столице хоть до кануна вступления немцев в Петроград, а накануне, взяв портфель с рукописями, уйти пешком вдоль Невы на восток. Борис же Верин проектировал купить небольшую моторную лодку и запереть её у себя в сарае, пользуясь, что дом на берегу Невы. В последний момент мы её вытаскивали и уплывали в Ладожское озеро, а затем в Волгу.

Я попробовал зондировать почву, смогу ли я получить заграничный паспорт.

2 Мы поразим мир (фр).

646

Через Гесеена выходило, будто есть надежда, а впрочем неизвестно, кто нынче власть.

Девятого позвонил мне Мейерхольд, сообщая, что в образующемся Обществе Деятелей Искусств - широком союзе, долженствующем объединить деятелей всей России - я избран от крайних левых «деятелей» в депутацию к комиссару императорских театров Головину (но не к моему художнику, а однофамильцу). Словом, это как раз там, где Глазунов протестовал против меня. Цель депутации - выступление против назревшего Министерства искусств, в котором уже якобы захватили власть Бенуа, Горький и прочие. Я совсем не был настроен быть в каких-либо комиссиях и депутациях, будучи твёрдо уверен, что дело композитора - сидеть и сочинять, но Мейерхольд кричал, что я избран подавляющим количеством голосов (это мне, конечно, польстило), а затем после Головина надо было отправиться в Совет солдатских и рабочих депутатов - это тоже занятно. Я согласился приехать в Академию художеств. Предварительно же позвонил Бенуа, спрашивая, что так как я вступаю в организацию по свержению его из будущего министерства искусств, то какие нужны для этого приёмы. Бенуа смеялся и говорил:

- Докажите им, что мы никаких захватнических намерений не питаем.

На другой день наша делегация во главе с Сологубом направилась в Зимний дворец, где принимал Головин. Я считал, что наши тезисы не обоснованы и говорил, что иду лишь посмотреть, как Головин, отличный оратор и председатель второй Государственной Думы, разнесёт нас, но Сологуб довольно обстоятельно оппонировал, главное же, что в настоящее время слова «организация», «организованность», «общество» (хотя бы и такое довольно-таки фиктивное, как наше) имели чрезвычайный вес, и потому наше заявление было принято к сведению. Меня лично гораздо больше интересовал дворец и переход его от монархов к искусству.

Одиннадцатого апреля мне ударило двадцать шесть лет. Двадцать седьмой год – это уже весьма порядочно. Настолько порядочно, что Онегин в отчаяньи восклицает:

Дожив до двадцати шести годов

Без цели, без любви, без дел,

Себя занять я не успел...

Впрочем, это ко мне не подходит, хотя я очень люблю эти стихи. В этот день у меня собрались друзья - Борис Верин, Демчинский, Борис Борисович Гершун, юный кузен Элеоноры, которого я очень ценю за начитанную голову и изысканное обращение. Черепнин, Сувчинский, Добычина, Элеонора, и, наконец, старая гвардия - Нурок и Нувель. Играл я им мои новые сочинения - 3-ю Сонату и «Мимолётности». На «старую» гвардию произвела большое впечатление, пожалуй, Соната, тем, как она блестяще сделана, но, конечно, центр тяжести был в «Мимолётностях». И особенно сильное впечатление они произвели на Демчинского. Он сказал, что шаг огромный, непредвиденный.

- До сих пор был язычник, восхвалявший солнце. Теперь появились такие нотки, за которые я вас, право, поздравляю.

Четырнадцатого был на концерте из произведений Скрябина в память двух лет его смерти. И странная вещь: пришёл я туда со второго акта «Китежа», и после ужасов татарского набега прелюдии Скрябина мне показались такими нейтральными, такими ненужными и бледными, что я невыносимо скучал и заинтересовался только к концу концерта, к 7-й и 9-й сонате. Интерпретация Боровского мне тоже не понравилась: она была холодной и неуглублённой. Шестнадцатого я, наконец, отправился в Харьков, случайно перекупив билет первого класса в Киев. До Курска этот билет мне годился. Элли Корнелиевна

647

принимала деятельное участие в доставании билета, так как нам было по пути, но на вокзале царствовала такая сумятица, что так мы и уехали в разных поездах. Я отлично спал на моей верхней плацкарте, а в коридор влезло с десяток, не больше, солдат, которые держали себя крайне прилично. Но начиная с Москвы, весь вагон и наше купе оказались набитыми до такой степени и солдатами, и просто публикой, что выйти из вагона не представлялось возможным. Моё спасение заключалось в том, что я так и остался на моей верхней полке в продолжение тридцати шести часов пути. В Харькове я взял мой маленький чемоданчик и выпрыгнул из вагона, попав без малого прямо в объятья Полины. Совпадение: она ни одной моей телеграммы не получила, но провожала подругу и как раз сажала её в мой вагон. После серии восклицаний и удивлений, мы отправились по улицам города. Было восемнадцатое апреля и по новому стилю праздновалось 1 Мая, нигде не работали, извозчиков не было, трамваи не ходили, улица, залитая ярким солнцем, была запружена народом, шли процессии с красными флагами, среди которых мелькали голубые еврейские и чёрные анархические. Мы побывали за городом, где тепло и зелено, и лишь к шести часам попали в ресторан обедать. Мы на этот раз встретились, чтобы разрешать задачу: едем ли, нет ли, на Сандвичевы острова. Вернее, едет ли Полина. Ответа от Полины не было. По возвращении в столицу я рассчитывал услышать третий и четвёртый акты «Игрока» на оркестровой репетиции, но Коутс опять сообщил, что положительно пока нельзя назначать никаких оркестровых репетиций, кроме тех, которые касаются непосредственно исполняемых опер, потому что в театре такая неразбериха, что неизвестно, кто чем правит. Оркестр же, главным образом, «заседает» и занимается самопереустройством. Меня это очень печалило, так как первый и второй акты своим звучанием доставили мне удовольствие, но гораздо более интересные звучности должны были появиться в четвёртом акте. А послушать мне надо было, так как я определённо задумывал написать летом халдейское заклинание «Семеро их» с большим хором, и хотел, чтобы оно по своей звучности оставило «Алу» далеко позади. Инструментовка «Игрока» послужила бы ступенью на пути к этому.

Двадцать второго я пришёл к Борису Верину, чтобы традиционно почитать с ним Шопенгауэра. Т.е., собственно говоря, читает он (и очень хорошо), а я сижу либо в глубоком кресле перед камином, либо лежу на диване. На этот раз в гостиной сидели Варвара Николаевна, Люночка и молодые князья Голицыны. Я охотно сыграл им 3-ю Сонату и пару «Мимолётностей». Затем мы с Борисом Николаевичем, к общему негодованию, заперлись в кабинете и предпочли общество Шопенгауэра пустой болтовне. После главы Шопенгауэра мы перешли на «Заратустру» Ницше, к которому я подошёл впервые и который поразил меня изощрённостью своего странного мышления.

Двадцать третьего апреля мама выбыла в Ессентуки. Несмотря на железнодорожный хаос, её удалось отправить комфортабельно, и так как за спокойное будущее Петрограда никто не мог поручиться, буде то от внутренних переустройств или от внешних нажимов, то я был рад, что отправил её на Северный Кавказ, в одно из самых спокойных мест России во всех отношениях.

Оставшись в Петрограде один, я первое время ничем особенным не занимался. Доминирующее настроение - ожидание ответа от Полины. Правда, я занимался переделкой одной струнной сюиты в Сонату №4, и не без удовлетворения, но не слишком усидчиво. Я искал для неё новое Andante, и такое Andante было у меня среди работ по классу формы, но никак не мог найти затерявшуюся рукопись, хотя перерыл все шкапы, полки и ящики. Очень я обрадовался, вспомнив про Andante из е-moll-ной симфонии, которое отлично вышло бы и для фортепиано, а симфонию я всё равно едва ли когда вытащу из-под покрывшего её праха.

648

Двадцать пятого мне подали телеграмму Полины. И странно, я даже немного побоялся: вдруг «да», а мне не удастся выхлопотать себе отпуск заграницу... Вот была бы насмешка! Но тревога, увы, была напрасна. Телеграмма гласила, что ей, как несовершеннолетней, не выдали заграничного паспорта. Я разозлился. По-моему, это был даже не прямой отказ, а увёртка.

Итак, я остался на берегу, а огромный транспасифический3 пароход уходил без меня. Пришлось сменить его речным: я решил в мае ехать по Волге, так как прошлогодняя прогулка оставила во мне превосходные впечатления. Собирался со мной и Борис Николаевич, и Алёхин, который откуда-то снова появился в Петрограде и которого я всегда рад видеть за его некоторую «экзотику», по словам Бориса Верина («Александр Александрович, вы экзот?»). Конец месяца делом я не занимался, но настроение было ничего, хотя не было никакого руля, который руководил им. Поэтому были развлечения вроде большой «железки» у меня при участии Захарова, Верина, Алёхина (приехал полвторого ночи) и прочих, всего девять человек, и с суммой проигрышей свыше полутора тысяч рублей (я - сто пятьдесят). Я играл мелко, ибо не имел денег, и так уж должен Б.Верину семьсот рублей. Но на другой день получил от Гутхейля за целый ряд романсов и за «Мимолётности» четыре тысячи, и мне опять стало жалко, что есть же деньги, а нет Сандвичевых островов!

Очень милым оказался Красный Крест. Мой начальник пригласил меня к себе и сказал, что, хотя времена изменились, но он хотел бы, чтобы у нас отношения остались прежние, т.е. чтобы я по-прежнему не утруждал себя работой, а занимался бы творчеством. Но так как надо выказать моё касание к Красному Кресту, то, быть может, я его выкажу в моей области, т.е. дав концерт в его пользу или что-либо подобное.

Благодаря любезное начальство, я сказал, что концерт теперь несвоевременен и не сделает сбора, но я выступлю в ряде других концертов и собранные деньги направлю в Красный Крест.

Май

Расставшись с идеей Сандвичевых островов (впрочем, конечно, я к ним ещё вернусь), я стал обдумывать моё лето и набросал приблизительный план его. Российская смута и железнодорожная разруха мешали планам путешествий, и в выборе приходилось быть скромным и осторожным. Итак: в конце мая - поездка по Волге, очаровавшей меня в прошлом году, но теперь в мае она будет ещё более цветущей и полноводной, чем в июле в прошлом году. Затем в июле поездка на месяц в Ессентуки, где меня ждала мама и к которым я питаю старинную традиционную симпатию. Начало мая, июнь и август - на севере, ясно, что не в Петрограде. Надо найти зелёный угол, где можно заниматься, где можно было бы гулять. Итак, при мысли о зелёном угле, взгляды мои пали на позапрошлогодний «Зет», т.е. Саблино, но не на мою крошечную дачку, а на одну славную ферму, в двух верстах от станции, совершенно вне дачной местности, куда я два года назад ходил иногда пить молоко и завтракать. При ней существовало что-то вроде крошечной гостиницы. Вот сюда-то я и отправился тридцатого апреля. День был солнечный и весёлый, деревья покрылись зеленью, пахло весной и радостью природы - после скверного города, из которого я из-за революции никуда не высовывался. Ферма стояла на месте, в своём зелёном уюте, но гостиница была ликвидирована, нижний этаж отдан семье купца, а верхний сдавался. Шесть комнат с четырьмя кроватями и двумя диванами, конечно, не были мне нужны, тем более,

3 По аналогии с «трансатлантический». Pacifique - Тихий океан по-французски.

649

что они стоили целых пятьсот рублей. Но они были для дачи отлично обставлены, всё было ново, чисто и удобно, с очень примитивным, но обдуманным комфортом. Главное же, ферма обеспечивала вкусное и здоровое питание, между тем как все петроградские дачники буквально не знали, что есть. Я подумал и неожиданно пришёл к заключению, что этот верх надо снять. Снял - и поступил блестяще. Я возвратился в Петроград, собираясь через четыре дня переехать в своё имение, как я назвал мою ферму. Никому, т.е. ни одному человеку, я не сказал про эту дачу, так как исчезновение в пространстве необычайно меня радовало, чтобы ни один чёрт ко мне не приставал. Больше всех я не хотел, чтобы знала Элеонора, сыскные способности которой беспредельны, и Б.Верин, болтливость которого равносильна объявлению в газетах. Шопенгауэровская проповедь одиночества пришлась мне, такому общительному человеку, неожиданно по душе. Конечно, абсолютного одиночества я не перенёс бы, но этого и не требовал в моём возрасте Шопенгауэр. Но работать над моими сочинениями, читать, заниматься астрономией, гулять среди весенних ландшафтов, да раз в неделю наведываться в Петроград - и знать, что никто тебя не знает в этой дачной местности мелких чиновников и купцов, а из друзей никто не знает, где ты, - разве это не прелестно?!

В музыкальном отношении - важное решение: я решил обойтись без фортепиано. Я давно задумывал мою «Классическую» Симфонию писать без фортепиано, и всё, что в ней было уже сделано, то всё в голове. Теперь я решил её кончить. Мне кажется, сочинять с роялем или без рояля, вопрос привычки, и вполне хорошо теперь проделать этот опыт с простенькой вещью как такая симфония. Для инструментовки Скрипичного концерта мне тоже не нужно рояля.

И этими работами я займусь в моём имении. Моё астрономическое увлечение к весне увеличилось. Конечно, при вечно облачном петроградском небе видеть звёзды можно было только ввиде особого подарка, но всё же ко времени моего выселения на дачу я главнейшие звёзды знал настолько, что узнавал их не по взаимному расположению, а просто так, «в лицо» каждую отдельно. Я решил купить себе телескоп и поставить его на балконе дачи, чтобы наблюдать звёзды ночью. За военным временем в Петрограде в продаже оказались только два, один из них - очень славный трёхдюймовый фраунгоферовский (т.е. одной из лучших фабрик) рефрактор, каковой я и купил за двести рублей. Это довольно портативная труба, длиною аршина в два, с высоким штативом и окуляром, дававшим увеличение в семьдесят раз. Своею покупкой я был доволен до чрезвычайности и с великим нетерпением ждал случая направить телескоп в небо.

Третьего мая я был на вечере Маяковского, а пятого на Игоре Северянине, обоих слушал в первый раз. Хотя до сих пор я знал очень многое (почти всё) из сочинений Северянина и многое мне очень нравилось, а Маяковского совсем не знал, а если что знал, то это мне не нравилось, но при личном слушании эффект получился обратный: Игорь своим слащавым популярничанием и мяуканием как-то опошлил и расслабил крепкий экстракт некоторых талантливых блёсток, которыми пересыпаны его стихи; Маяковский же наоборот, как-то скрепил в одно крепкое целое все свои разбросанные и как бы бестолковые фразы. Он читал энергично, с типичным футуристическим натиском, несколько грубоватым, но весьма убедительным.

Несколько слов о Ларисе Рейснер, с которой когда-то в «Медном всаднике» мы кололись на тему о моей музыке. Это – дева, помешавшаяся на своём уме, и действительно неглупая, знает решительно всё, т.е. литературу, искусства, политику, философию, и обо всём говорит с весёлой иронией, вечно занята, издаёт какой-то журнал. Друг к другу мы тоже относились с весёлой иронией, но в последнее время, аккуратно встречаясь всюду, куда ни пойдёшь, т.е. на всех

650

выставках, на Маяковском, на Северянине – сменили иронический тон на дружеский – и очень мило проводили время в обществе друг друга.

Шестого я забрал телескоп, чемодан с вещами и уехал в своё имение. Погода была превосходной, всё зелено, но не успел я приехать, водвориться, с удовольствием обойти мои шесть комнат, коридор, балкон, чердак, как температура стала быстро падать, а затем повалил снег, сначала пополам с дождём, а потом безраздельно, в чистом виде, и на другой день утром всё вокруг было бело, как в январе, настолько, что ни один зелёный листок не проглядывал сквозь белый покров.

Моё астрономическое увлечение было так велико, что вечером, когда большие тучи неслись по небу и, кое-где раздираясь, вдруг открывали кусочек неба со случайно блеснувшей звездой, я спешил заметить эту точку и направлял туда телескоп, кутаясь в пальто и шарф и замерзая от холода, с тем, чтобы в случае, если в этом месте опять откроется небо, то чтобы успеть поймать звезду в мой трёхдюймовый рефрактор. После ряда неудачных попыток я убрал телескоп и лёг спать. Моя «первая ночь с телескопом» прошла неудачно! Через два дня погода исправилась на весеннюю, а девятого я отправился в Петроград с целью посетить консерваторский акт.

На акте по обыкновению торжественно, оживлённо и любопытно, хотя особенными талантами выпуск не блеснул. Отправившись в зал, я скоро встретил Мариночку, и так как я неподдельно обрадовался её видеть, то мы очень мило с ней беседовали. Один из её первых вопросов был:

- Почему вас не взяли в солдаты? Или потому, что вы талант?

Я ответил:

- Ну уж конечно. Как это вы вдруг догадались?

Мне на акте очень понравилось и вечером даже не захотелось уезжать назад в «имение»! Пошёл к Андрееву играть в бридж и, в сущности, напрасно, так как небо очистилось от облаков и было «телескопично». В созвездии Тельца столпились все планеты: Марс. Венера, Юпитер. Не надо было откладывать, иначе дальше в мае Телец будет на небе в течение дня, и ночью его не будет видно.

Десятого я вернулся на дачу, погода была тёплая, весна наступила окончательно. Борис Верин когда-то говорил, что скромная, еле пробивающаяся намёками северная весна, даёт более утончённое наслаждение, чем пышная весна юга. Мне эта идея нравилась, но теперь, при проверке стало жаль, что нет таких переливов красок, щебетаний, лучей и ароматов, которые мог подарить мощный южный расцвет.

Я принялся за дело: обдумывал до малейших деталей инструментовку Скрипичного концерта, что было легко и приятно, и, гуляя по полям, сочинял «Классическую» Симфонию. То, что было готово, я записывал, но ещё не в виде партитуры. Когда наши классически настроенные музыканты и профессора (а по-моему, просто лже-классики) услышат эту симфонию, то как они завопят о новой прокофьевской дерзости, о том, что он и Моцарта в гробу не оставил, и к нему полез со своими грязными руками, пересыпая чистые классические перлы грязными прокофьевскими диссонансами, - но истинные друзья поймут, что стиль моей симфонии именно настоящий моцартовски-классический, и оценят, а публика - та, вероятно, просто будет рада, что несложно и весело, и, конечно, будут хлопать.

После этой симфонии у меня новый план: такая же маленькая «русская» симфония - в чистейшем русском стиле. Посвящена она будет Дягилеву, в память его яростных проповедей, чтобы я, русский, писал чисто по-русски. Мысль писать оперу на «Лейл» была поколеблена, во-первых, суждением Демчинского; во-вторых, ярыми нападками на этот сюжет Сувчинского и Игоря Глебова, доказывающих, что весь этот лесной фантастический мир при перенесении

651

на сцену превратится в жалкую бутафорию. Так как Ремизов ничего нового не изобретал взамен забракованного Демчинским построения (да едва ли мог изобрести), а с другой стороны, Головин и Мейерхольд после революции как-то отстранились в Мариинском театре, то этот сюжет сам по себе стал постепенно отмирать и блекнуть в моём воображении. Зато какой гениальный план новой оперы! Право же, это ещё никому не приходило в голову! Сцена представляет разрез многоэтажного дома. Т.е. пожалуй довольно и двухэтажного: две комнаты вверху, две внизу. Действие происходит то одновременно во всех четырёх, то в двух, то перебрасывается из одной комнаты в другую. Сюжет... Я, право, не знаю какой, но это даёт самые фантастические возможности, с самыми невероятными ансамблями и противоположениями настроений: смеха в одной комнате, горя в другой. Всё же это скорее юмористика, чем драма.

Через пару дней я снова заехал в Петроград. Узнал я, что Зилоти избран директором Мариинского театра. Это превосходно, но дальше хуже: денег на новые постановки государство не отпустило и стало быть, такому нищенскому учреждению, как Мариинский театр, не на что ставить в будущем году «Игрока». Я как-то отношусь к этому обстоятельству спустя рукава. Меня не столько сама постановка интересует, сколько хочется услышать, как звучит в оркестре четвёртый акт. И я думаю, что этого добьюсь. Что же до постановки, то теперь все так заняты революцией, что, право, никому не до новых опер.

Между прочим, пример революционных картинок: мне нужны новые ботинки. Пришла большая партия в американском магазине «Walk over». Чтобы достать билетик на право покупки мне пришлось стать в хвост в шесть часов утра, причём я стал четырёхтысячным (в сто двадцать восьмой группе, по тридцать человек в каждой), а сзади меня потом встало ещё столько же. И лишь в четыре часа дня мне (т.е. заменившему меня посыльному) выдали бумажку на получение ботинок через месяц. Для того, чтобы стать в хвост в шесть, я решил не ложиться, и поэтому у меня состоялась Grand chemin de fer4. Я сначала выиграл пятьсот рублей, но потом все их проиграл, кроме восьмидесяти рублей, которые и остались мне на ботинки. Захаров и Борис Верин на этот раз выиграли и уехали сияющие, уже после того, как я ушёл на ботиночный хвост.

Четырнадцатого я приехал на дачу и опять погрузился в музыкальные занятия, зелёные прогулки и чтение Шопенгауэра. Его «Афоризмы житейской мудрости», «Парерга» и «Паралипомена» я читаю второй раз, отчёркиваю карандашом и не могу от них оторваться. Для телескопа белые ночи стали совсем неприятными: появляются лишь самые крупные звёзды: Вега да Арктур. Я направлял на них телескоп, но не получал особенного удовольствия: они просты и неинтересны. Зато я наблюдал Луну, в её первой четверти, изучая её пустынные моря и изрывающие её, как оспа, кратеры. В промежутках между музыкой, чтением, астрономией и прогулками, я отдыхал, курил английские и египетские папиросы, ел шоколад и вообще предавался кейфу, чувствуя себя превосходно. Шестнадцатого я поехал в город покупать себе новые папиросы и обедать с Мариночкой. Оказывается, она, наконец, получила ангажемент, правда, очень скромный, в Музыкальную Драму, и гордилась этим невероятно. И, вероятно, по этому поводу стала немножко подкрашиваться. Я сказал ей, что ужасно рад её видеть и повёз в «Контан», где Мариночке, не бывавшей в шикарных ресторанах, чрезвычайно понравилось. Проведя таким образом очень приятный вечер, я вернулся на квартиру, где узнал, что Борис Верин несколько раз ночевал у меня: так его доехали с невестой. А через несколько дней он дал согласие жениться, чтобы раз и навсегда отвязаться, но взяв предварительно у невесты расписку о

4 Большая железная дорога (карточная игра) (фр).

652

разводе и заявив, что никаких ни близких, ни далёких отношений между ними быть не может. По-моему - странный метод отвязываться. Съездив ещё раз в мой Зет и сыграв девятнадцатого 1-й Концерт на открытии Павловска (деньги в пользу Красного Креста, согласно моего обещания Курляндскому), я отбыл на Волгу. Концерт этот я уже достаточно играл, и потому исполнение его для меня не представляло ни волнения, ни события. Был успех, два букета цветов и две «Мимолётности» на бис, которые, несмотря на всю свою ясность изложения, всё же поставили публику в тупик, смущённо похлопавшую и быстро смолкнувшую.

Двадцать первого, несмотря на охи и ахи и восклицания, что на Волге бесчинствуют солдаты и дезертиры, я взял небольшой чемоданчик и отправился в двухнедельное путешествие по Волге. Я исходил из соображения, что, по-видимому, резали южнее Нижнего. В таком случае я мог кататься севернее, т.е. между Тверью и Нижним. А проехаться ужасно хотелось! Главное же - хотелось глотнуть чистого, свежего воздуха с волжского простора. Так ли, иначе ль, мне столько наболтали страхов, особенно этот поганый трус Верин (теперь, после свадьбы, очевидно, Борис Людмилин), что я даже на вокзале думал: а может и в самом деле плюнуть? Но не плюнул, и лишь только вошёл в вагон - сразу стало лучше. «Прокофьев!» - заорал Асланов, который тоже оказался едущим на Волгу, да ещё с женой и кучей вещей. Он меня устроил в своём купе, отнёсся к волжским безобразиям иронически, и мы весело поехали. В Рыбинске на пристани мне сказали, что слухи о бесчинствующих солдатах сильно преувеличены, были кой-какие эксцессы при начале навигации, но теперь всё спокойно. Я обрадовался, мысленно побранил трусливого поэта и прочих алярмистов5 - и пароход отчалил вниз по матушке- Волге. Я наслаждался путешествием, глядел на берега и глотал свежий волжский воздух. Любовь к воздуху у меня необычайная, из лучших воспоминаний о Кисловодске - это его необыкновенный утренний воздух.

Аслановы оказались премилой компанией, гораздо более привлекательными, чем в те моменты, когда он у пульта, а отблески революционных беспорядков выразились лишь тем, что иной раз публика третьего класса лезла на верхнюю палубу и лузгала семечки, впрочем, держала себя тихо. Спустя три дня плавания, перед Казанью, где выходили Аслановы, у меня возникло колебание, куда направить путь дальше: с одной стороны, меня тянуло к солнцу, т.е. на юг, к Астрахани. Но я этот путь уже проделал, кроме того, он весьма долгий, да и в Астрахани, в самом деле, пошаливали «большевики» (новое лово). С другой стороны - свернуть на Каму, о красотах которой говорили, как о затмевающих волжские, и куда я давно собирался. Наконец, любознательность взяла верх, да и очень уж хороший пароход шёл вверх по Каме. Я пересел на него и расстался с Волгой.

Пароход из Казани в Пермь идёт трое суток, держа путь на северо-восток. Пароход очень элегантный, у меня - отдельная каюта, а пассажиры - больше деловые татары, ибо железные дороги в этой девственной области отсутствуют на все три дня пути.

Кама оказалась действительно красивее Волги, и чем выше, тем лучше. Иногда высокие берега, покрытые свежей зелёной травою, круто обрывались в воду красным обрывом, будто поперечный разрез земной поверхности со всеми геологическими наслоениями, а наверху, позади травы, рос хвойный лес с густыми сомкнутыми тёмными вершинами деревьев и высоко обнажёнными прямыми стволами, между которыми чудесно просвечивало голубое небо. То берег был низкий и перед глазом до горизонта расстилались три полосы удивительных красок:

5 Паникёров, от alarme (фр).

653

первая - тёмно-жёлтый песок у берега, вторая - ярко-зелёная, свежая зелень травы, и третья - далёкий лес, совсем синий, настоящий синий. То берег опять гористый, серый, каменистый; это уже северней. Наверху тёмный, почти чёрный от вечернего освещения бор сибирской хвои, а у берега вода удивительной чистоты, отражающая и камень, и лес мрачно-зелёного цвета.

В один из вечеров я в первый раз увидел самую красную и самую старую звезду Антарес. Это зве зда из южного полушария и в наших северных широтах появляется лишь в начале лета, поднимаясь настолько низко над горизонтом, что в Петрограде за домами и крышами её и не заметишь. На Каме я искал её несколько вечеров и, наконец, она появилась из-за облака как раз в том месте, где я её ждал. Это была большая радость.

Приехав в Пермь, я, по рекомендации контролёра, уроженца берегов Камы и горячего любителя своей родины, отправился дальше вверх по Каме и по Вишере, где берега ещё красивее, до городишки Чердыни (замечательной лишь тем, что её жителей зовут «чердаками»), а затем вернулся в Пермь. Очень мне понравилась легенда про город Оханск. Когда дьявол искушал Иисуса Христа, то он показал ему красоты всего мира, но город Оханск прикрыл кончиком своего хвоста, чтобы Иисус Христос не видал такой мерзости. С тех пор, как в Казани я простился с Аслановыми, я почти ни с кем на пароходе не знакомился, проводя время один, то глядя на берег, то обдумывая инструментовку скрипичного концерта, то читая. Читал я какую-то итальянскую книжку, чтобы вспомнить язык, затем прочёл два проходных романа, но главным чтением была «Парерга» и «Паралипомена» Шопенгауэра. Это чтение имело для меня большое значение. Особенно привлекли моё внимание блестящая глава о славе и тонкая о физиономике. Глава о женщинах не так убедительна и недостаточно широка по заданию. Все женщины, которые читают Шопенгауэра, обыкновенно начинают с неё, морщатся и, найдя Шопенгауэра обыкновенным (в данном случае довольно справедливо), бросают его читать. И как теряют! Впрочем, Шопенгауэр и не стремился, чтобы его читали женщины.

Для меня это чтение Шопенгауэра имело огромное значение. Это даже этап в моей жизни. Ибо я теперь твёрдо и сознательно стоял на ногах, обретши удивительное и совершеннейшее равновесие, которого мне до сих пор не доставало, хотя я это и не сознавал. Сколько раз мне Макс Шмидтгоф четыре-пять лет тому назад советовал прочесть эти сочинения, но я, услышав откуда-то, что Шопенгауэр безнадёжно пессимистичен, боялся взяться за них. Теперь, правда, я ещё не прочёл главных его творений - эффект получился как раз обратный: я как-то ясней и сознательней стал смотреть на все явления, больше ценить и радоваться данному мне, а также достаточно вник и принял одно развитое им правило древних: не требовать экстра-счастья, а считать за счастье отсутствие печального и то, что больше - считать приятной неожиданностью (как их много тогда будет!) - чтобы сразу сделаться вдвое счастливее !

Благодаря Шопенгауэру, я философски отнёсся и к тревожному известию из газеты: Керенский, ныне военный министр, приказал отправить всех санитаров до сорокалетнего возраста на фронт. Это могло коснуться и меня, хотя перед самым отъездом мне говорили, что Главное управление, где сижу и я, неуязвимо. Я не сомневался, что, окажись я призванным, меня так или иначе освободят, но всё же это возня и неприятности, и неизвестность, так ли мне будет удобно потом, как теперь. Пока же Шопенгауэр сыграл свою роль: я решил продолжить моё путешествие, не думать об этом и не тревожиться, так как срок для исполнения приказа дан в три недели, времени остаётся много и путешествие может продолжаться. Если же я буду переживать и беспокоиться, а вернувшись узнаю, что приказ меня не коснулся, то как глупо я буду себя чувствовать! Если же меня

654

и заберут, то как будет жаль - последнее свободное путешествие я не сумел сделать в своё удовольствие! Итак: в обоих случаях ехать дальше и забыть о приказе. Это удалось мне вполне.

Одно из немногих моих пароходных знакомств было с юной девицей из глухого Сарапуля. Она пришла из второго класса в нашу рубку и бойко стала «разговаривать» на пианино. Я подошёл и, когда следовало, переворачивал ей страницы. То, что я переворачивал страницы вовремя, произвело на неё чрезвычайное впечатление. Она кое-как доиграла вещь, вскочила и убежала. Встретив её через некоторое время на палубе, я попросил её сыграть ещё. Она отказывалась, но, когда я сначала сказал, что совсем не играю, а потом, что немного, хуже её, - согласилась, но с условием, что я сыграю ей. Решили бросить жребий, кому играть первому. Она бросила три копейки, я сказал «орёл», вышла решка. Как будто играть мне, так как я не угадал, но она с сожалением воскликнула:

- Ах, решка! Значит, мне.

И отправилась играть сонату Бетховена. Я остался очень доволен её уверенной и крайне сознательной, нюансированной игрой. Хваля её, я попутно сделал несколько замечаний. Но девица оказалась безумно самолюбивой, вероятно, она была премьершей в своём сарапульском музыкальном училище. Она закусила губу и сказала:

- А ну-ка, теперь вы сыграйте.

Мне вовсе не хотелось играть в рубке, где галдели татары и где, обедая, стучали ножами и стаканами, кроме того, я никогда не играю на пароходах. Но я обещал, а потому, взяв Аллегро «Патетической» Сонаты, сыграл его очень быстро и сплошь pianissimo, как бы под сурдинку. Когда я кончил, моя конкурентка подошла ко мне со словами:

- Вот вы любите другим делать замечания, а посмотрите, как сами играете! - и прочитала мне длинную нотацию, указывая, на что следует обратить внимание в дальнейшем развитии.

Это было великолепно! Но ещё лучше было то, что остальную часть пути она меня искренне презирала и почти не хотела со мною разговаривать. Итак, попав вторично в Пермь, я сел в поезд и после трёх суток ужасного пути вернулся в Петроград. Едва я более или менее прилично устроился в переполненном публикой и солдатами вагоне, как у него сломалась ось и пришлось выселяться куда попало. Я отправился в вагон бывших политических, которые ныне возвращались из Сибири в Петроград. В вагоне было относительно свободно, но эти - к моему удивлению - очерствелые и озлобленные люди ни за что не хотели пустить меня в их купе, говоря, что они в своё время достаточно натерпелись лишений и беспокойств. Рассердившись и сказав им, что я думал встретить здесь гуманность, а нашёл каких-то озлобленных зубров, я, прыгая через вещи и людей, заваливших весь коридор, перебрался в крайнее купе, занятое двенадцатью солдатами. Те, хотя были большевиками, резавшими в первые дни революции офицеров в Гельсингфорсе, пустили меня довольно любезно и я даже недурно спал с каким-то унтером пополам на верхней полке. А потом мы поговорили о политике, и они меня похвалили, сказав, что видно, что я умный человек. Я был весьма польщён этим замечанием.

В Петроград приехали с опозданием на тридцать три часа, четвёртого июня в два часа ночи.

Июнь

Первым моим делом по возвращении в Петроград было пойти в Красный Крест и узнать о своей судьбе. Хотя сведения были таковы, что приказ коснулся и нашего

655

благородного Главного управления, но я не слишком волновался и в ожидании, пока Курляндский меня примет, обдумывал разработку первой части симфонии, которая мне и удалась, несмотря на странное место для сочинения и на несоответствие времени. Курляндский был мил, как всегда, но сказал, что приказ коснулся Главного управления не только слегка, но совсем наравне с остальными учреждениями, и раз министр приказывает - он ничего не может сделать. Конечно, время у меня есть, и он советует возможно скорей заняться устройством моей судьбы.

Тогда я решил вручить мою судьбу Бенуа, который был в Петрограде и очень звал меня к себе. Бенуа страшно всполошился и зазвонил Горькому по телефону. Горький, с тех пор, как на Масленице мы с ним выступали у Добычиной и он услышал «Сарказмы», считает меня очень хорошим композитором и чрезвычайно хорошо ко мне относится. Будучи в душе пацифистом, он особенно болезненно относился к посылке на фронт людей искусства и в данную минуту хлопотал об освобождении целой партии художников. В ответ на телефон Бенуа он сказал, чтобы завтра я зашёл к нему - он даст мне письмо к Керенскому с просьбой оставить меня в покое.

Вручая мне запечатанное письмо, Горький советовал мне немедленно разыскать Керенского и лично вручить ему письмо. Лично просить о своём освобождении мне нисколько не хотелось, но Горький подчеркнул, что обязательно надо, чтобы я переговорил непременно лично, что Керенский человек культурный и, наверное, знает о моём существовании. Однако, розыски Керенского было делом совсем не лёгким: то он уезжал на фронт, то в Петрограде он был то в военном, то в морском министерстве, то на заседании правительства, то неизвестно где. Тут на помощь явилась Элеонора, которая, кстати будет сказано, последнее время вела себя прилично, не утомляя меня эксцессами. Эта удивительная особа уже была знакома с Керенским, так как она одно из многочисленных имений своего убитого Сергея Владимировича отдала в пользование инвалидам, и Керенский благодарил её по телефону. Благодаря этому, она быстро узнала, что Керенского я могу застать в девять часов утра в адмиралтействе, где он теперь квартирует и ночует. Я отправился туда, вручил письмо адъютанту и сказал, что Горький поручил мне получить личный ответ. Адъютант расшаркался перед именем Горького и через час сообщил, что письмо передано министру и скоро будет личный ответ. В ожидании я сидел довольно долго в просторном вестибюле адмиралтейства, украшенном оружием и профилями кораблей. Меня несколько нервировала встреча с Керенским, вероятно потому, что я не мог отделаться от мысли, что являюсь в форме просителя, желающего уклониться от воинской повинности. Но дух Шопенгауэра явился и устыдил меня: я не прошу, я требую на основании, что я - Сергей Прокофьев, занимающий определённое и очень большое место в русском искусстве. Затем: кто я, я знаю, а кто Керенский, это ещё неизвестно - может, спаситель России, а может, лишь случайный человек, ловко уловивший сущность политического течения, не мне перед ним волноваться. Установив это, я принялся спокойно и уверенно ждать, решив в этом смысле и отвечать на вопросы, если таковые будут мне предложены.

В первом часу дня в вестибюле произошло оживление: забегали люди, кто-то крикнул автомобиль, по лестнице спустилась кучка народа с обоими адъютантами, в нескольких шагах от меня очутился человек в хаки с лицом Рахманинова, внимательно посмотрел на меня (я сидел и тоже его рассматривал), затем поговорил со швейцаром и окружающими - и уехал. Когда он уехал, я сообразил, что это Керенский, и видя, что больше тут делать нечего, отправился домой. Адъютант записал мой телефон и телефон Горького и сказал, что позвонит. Через пару дней Элеонора выяснила, что Керенский уехал на фронт и в своём

656

кармане увёз письмо Горького. Параллельно с этим стало известно, что срок призыва санитаров продлён до первого июля, а потому дело пока откладывалось, и я с радостью покинул пыльный и летом необычайно отвратный Петроград и отправился в моё «имение».

Это уже было десятого июня, в имении был полный расцвет. Поля оделись цветами, солнце грело и жгло, все окна в моей даче были раскрыты настежь рукой заботливой хозяйки. В полдень над цветами кружилось такое множество пчёл и шмелей, что положительно не было возможности гулять по полям. Я с необычайным удовольствием вновь расположился в моём просторном помещении.

Я решил приняться за главный труд Шопенгауэра - «Мир как воля», но с первых же страниц Шопенгауэр выругал меня невеждой и запретил читать себя дальше, пока я не ознакомлюсь с Кантом и «Четверичным корнем». Я решил отложить «Мир как волю» (раз сам автор запрещает её читать) и взял «Четверичный корень закона достаточного основания» как предварительную книгу к ней.

С большим увлечением я инструментовал скерцо Скрипичного концерта, которое выходит поразительно прозрачным, а звучать должно будет блестяще. Параллельно с Концертом сочинял Симфонию, в которой все четыре части двигались одновременно, а третья (гавот) была уже давно кончена. Гавот этот у Бенуа имел феноменальный успех, с тенденцией затмить старый соль-минорный, чему я буду очень рад, так как тот мне опротивел.

Четырнадцатого, приехав в Петроград и позвонив Горькому, я узнал, что ему сообщил адъютант Керенского, что «всё будет сделано». Таким образом, хотя никаких бумаг на руках ещё не было, но было слово военного министра, можно было праздновать моё освобождение. Я очень гордился этим и писал маме, что это являлось «открытым признанием государством моих заслуг перед русским искусством».

Наезжая в Петроград, я проводил вечера с Б.Вериным, который очень мил. Мы с ним несколько раз ездили на острова, а потом ужинали в его клубе, Невский, 16. Вообще же, житие в Петрограде, особенно пропитание, да и все вещи в магазинах, стоили невероятно дорого. Я имею тысячу рублей в месяц, и теперь совершенно ясно, что мне этого не хватает. Пригласили меня в комиссию по делам искусств при комиссаре бывшего министерства двора. Эта комиссия должна была ведать всеми предметами и учреждениями искусства, которые были подведомственны министерству двора. Заседала она в Зимнем дворце - и это мне больше всего нравилось. Сами заседания были менее интересны и я скоро стал их пропускать. Пробыв в Петрограде пару дней, я опять поспешил в свой Зет. Идея: ведь раз «Игрок» свободен, то отчего же его не поставить в Музыкальной Драме? Я об этом посоветовался с Асафьевым, тот одобрил и решил намекнуть кому следует.

Двадцатого июня на улицах Петрограда поднялся шум и оживление, пошли толпы со знамёнами - русские войска перешли в наступление. Я радуюсь, что так. Можно хоть французам и англичанам в глаза взглянуть!

Во время одного из заседаний комиссии по делам искусств во дворце, ко мне явился Мак-Кормик, член специальной американской миссии, прибывшей в Россию по случаю революции и квартировавшей в виде особого поста там же во дворце, - и обратился ко мне за рекомендацией для Америки русских музыкальных сочинений вообще, а моих в частности. Таким образом, за его счёт была переписана «Скифская сюита» и приобретены мои печатные сочинения, затем ряд вещей Мясковского, а других авторов они помимо меня накупили целый огромный ящик на семьсот рублей, причём три четверти были второй сорт: Кастальский, Калинников, Глиэр. Я рассердился и сказал Мак-Кормику:

657

- Vous avez emportй toute la mauvaise musique qu'il y a en Russie!6

Мак-Кормик посмотрел на меня и расхохотался на весь Зимний дворец. Когда он спросил меня, есть ли у меня какие-нибудь желания относительно Америки, я ему дал клавир «Игрока», сказав, что буду очень рад, если его поставят, а затем сообщил, что я человек свободный и от службы, и теперь от воинской повинности, и если в Америке пожелают, могу приехать концертировать. Мак-Кормик принял к сведению и обещал телеграфировать.

Конец месяца я провёл в имении, где царствовали чудесные солнечные дни. Луга, которых здесь было много, так как протекала речка Тосна, пестрели множеством цветов, лиловых, фиолетовых, жёлтых, белых - сплошной цветочный ковёр. Я вспомнил мои познания в ботанике, которой старательно просвещал меня отец, и жалел, что нет под рукой книжки Маевского, по которой можно было определять названия цветов.

Я зачеркнул финал моей симфонии, который показался мне тяжёлым и недостаточно характерным для классической симфонии. Асафьев как-то развивал мысль, что в русской музыке нет настоящей радости. Запомнив это, я написал новый финал, живой и до того весёлый, что во всём финале не было ни одного минорного трезвучия, одни мажорные. Из первого финала в него вошла только побочная партия. Дался он мне необычайно легко, и я лишь боялся, что его весёлость граничит с непристойным легкомыслием. Но, во-первых, она границ не переходит; во-вторых, такой финал вполне соответствует симфонии в моцартовском стиле. Мне становилось ужасно весело, когда я его сочинял!

Вскоре появилась в «Новой жизни» и статья Асафьева о радости в русской музыке. К моему удивлению, он, разобрав всю русскую музыку и отвергнув настоящую радость, указал вдруг на «Шествие Солнца» из «Скифской сюиты», как на неудержимое ликование. Я был крайне польщён и обрадован этим, а главное, он мне ничего не сказал раньше и, таким образом, заставил меня написать мой беспечный финал, в котором, правда, радость иного порядка, чем в «Скифской сюите», зато самая беспечная.

Моё философское чтение, хотя и доставляло мне огромное наслаждение, однако подвигалось медленно, так как оно требует большого напряжения мысли, между тем как я лучшие часы дня, т.е. утро, отдавал сочинению симфонии и инструментовке финала Концерта, и читал во вторую половину дня, когда мозг уже был немного утомлён работой. За «Четверичный корень» я взялся с большим интересом, но сначала было довольно трудно его читать и я не вполне усваивал, куда всё это ведёт. Но через несколько десятков страниц я вошёл в русло, привык к стилю и он мне стал понятен. «Четверичный корень» - одно из первых сочинений Шопенгауэра, но в старости издано вторично с обширными дополнениями, никому не нужными, кроме самого Шопенгауэра, ибо в них он полемизирует с немецкими профессорами и высмеивает недостаточно сообразительных, причём так пространно, что к концу его полемики забываешь о самой теме. Я рекомендовал бы читать «Четверичный корень» в первом, юношеском издании, там меньше многословия и ближе к сути. Прочтя «Четверичный корень», я проглядел его вторично по пометкам, сделанным мною на полях, и вполне усвоил его. Это не всеобъемлющее сочинение на специальную тему, несколько сухое, но очень интересное.

Двадцать седьмого, когда я лёг спать, но не спалось, мне стало казаться, что после смерти всё же крайне неприятно быть заколоченным в гроб и отправленным под землю. Но быть сожжённым тоже досадно и крайне глупо стоять в баночке в виде пепла. Я решил, что завещаю мой скелет в музей, дабы меня там поставили

6 Вы забрали всю плохую музыку, какая есть в России (фр).

658

под стекло. У ног будет надпись: «Друзья, мне приятно, что вы здесь».

Июль

Первого июля я отправился в Териоки к Борису Захарову, который с женой и новорожденной дочкой жил там безвыездно всё лето, окружённый сестрами, жёнами братьев и великим множеством детей младшего возраста. И было видно, как Борис, некогда пробившийся в высоты, теперь, правда, несколько снизившийся, совершенно захлёбывается в этом болоте мещанства и каждодневности. Детский питомник! Пелёнки и манная каша! Разговоры о коровах и огурцах! Дороговизне пуговиц и кухарок! Какой ужас! Это жизнь артиста... И видно было, как мёртвая вода заливала всю обширную дачу. Когда я приехал, то на меня накинулись и целый день играли в азартные игры, и это была единственная пульсация жизни. А когда я, в конце концов, выиграл сто рублей (результаты наших игр всегда колебались между пятьюдесятью и ста пятьюдесятью рублями), то его сестра проговорила:

- Борис! Борис! Он вечно приедет и выиграет!

Немного лучше было у Карнеевых, но там подрастает серия очень хорошенькой молодёжи. Неожиданно я столкнулся с Танюшей, которую считал уехавшей в Сибирь. У этой была пульсация жизни и даже целое кипение. Она увела меня в лес и там рассказала про свои похождения, ныне перешедшие за границы девичей чистоты. Здесь была жизнь и радость жизни. У Танюши блестели глаза и зубки, и она по-прежнему хорошенькая.

Вернувшись третьего в Петроград, я обедал с Борисом Вериным у «Контана», где нарядно и оживлённо и где, несмотря на продовольственный кризис, отлично кормят. Правда, цены безумные, но и цена деньгам с каждым днём становится дешевле, - так зачем же их беречь?

Когда вечером мы шли по улицам, то оказались свидетелями неожиданных явлений: на улицах было шумно, маршировали солдаты с ружьями, шли толпы с плакатами «долой министров-капиталистов», на наших глазах останавливали частные автомобили, владельцам предлагали выйти и вместо них устанавливали пулемёты. Словом, как по мановению волшебного жезла, улицы в один момент приняли вид первых дней революции. Началось выступление большевиков, кронштадтцев, рабочих и некоторых военных частей против временного правительства.

Едва мы с Борисом Вериным пришли в его клуб, как на Невском поднялась стрельба. У клуба заперли парадную дверь и опустили глухие шторы у окон. Лишь ярые картёжники не покидали своих столов и продолжали ставить тысячи на карту. Как только выстрелы стихли - их было немного и говорили, что они провокационного характера - я решил, пользуясь затишьем и темнотой, отправиться домой. Собственно, влипнуть в перестрелку можно было только на Невском, да где-нибудь около правительственных зданий, на прочих же улицах было тихо и не было поводов к стрельбе. И как только я свернул с Невского, я почувствовал себя вполне спокойно. Лишь на Садовой я встретил густую чёрную толпу: шёл Путиловский завод на помощь большевикам. А у меня на 1-й Роте была тишь и гладь.

На другой день утром я по телефону узнал, что на Невском сейчас тихо: большевики, продемонстрировав до поздней ночи, отдыхали. Я решил использовать их отдых и отправился на Невский. Некоторые магазины были открыты. Я купил английских папирос, омаров, книгу Куно Фишера о Канте и отправился на Николаевский вокзал. Впоследствии выяснилось, что я уехал в час, а полвторого большевики проснулись и по всему Невскому пошла оживлённая перепалка.

Между тем я благополучно приехал в моё Саблино, которое прямо очаровало

659

меня своим глубоким покоем, миром, тишиной, солнцем, голубым небом и цветами. Я с наслаждением погрузился в инструментовку финала Концерта и в доканчивание сочинения симфонии. В антрактах я гулял по живописной местности, окружающей мою дачу, закуривал мои папиросы, раскупорил омары. Разрезал Куно Фишера и погрузился в мудрость Канта. Так спокойно жил я в тридцати верстах от Петрограда, в котором стреляли и громили, и где вершилась судьба России. Лишь через день я ходил за три версты на вокзал за газетами, сенсационными и сбивчивыми. Через пять дней газеты повеселели, Петроград успокоился и я отправился туда.

В июле я предполагал навестить маму в Ессентуках, куда звал меня и Верин, собиравшийся ехать лечить свой нерв и уже снявший там дачку с лишней комнатой для меня. Я скучаю, если в течение лета не побываю на настоящем юге, и охотно предполагал провести в Ессентуках недели три. А чёрное южное небо, с не по-северному сияющими звёздами, было так заманчиво для моих астрономических увлечений! Для того, чтобы выехать из Петрограда и его окрестностей, надо было привести в порядок мои воинские дела, и вот за этим я теперь и отправился в Петроград. Хотя мне и хотелось в Ессентуки, но моё имение мне так нравилось в последний раз, что было даже жалко его покидать.

Итак, приехав в успокоившийся Петроград и начав мои шаги к получению от Керенского обещанной бумаги, я сразу убедился, что положение определённо ухудшилось. Дело в том, что Горький, в лице своей газеты «Новая жизнь», явно принял сторону большевистского движения, и теперь, когда это движение в Петрограде было подавлено, но гибельно отразилось на нашем фронте, его, Горького, стали забрасывать грязью и обвинять чуть ли не в предательстве России Германии. Ясно несомненно, что Горький чист, и если теперь и ратовал о мире и о большевиках, то потому, что он идеалист, но другие были иного мнения, а Керенский был в негодовании на него. И вот при таких обстоятельствах мне надо было реализовать обещание, данное Керенским Горькому. Вдобавок Керенский в Петрограде бывал день-два, затем несся на фронт, где шла грозная разруха и где неприятель наносил нам удар за ударом, а когда возвращался в Петроград, то должен был формировать новое правительство, так как половина правительства ушла, и во власти царствовала та же дезорганизация, что и на фронте. Приставать с частными делишками было просто стыдно. Но с другой стороны, мать из Ессентуков писала отчаянные письма: почти уже половина июля, в Петрограде беспорядки, а я не еду, и, наконец, с третьей стороны - как ни как, обещание Керенским было уже дано и весь вопрос состоял в том, чтобы он подписал какую-то гадкую бумажонку...

Тут на помощь явилась Элеонора, и так как я заявил, что плюну на всё и уеду в своё «имение», забрала ведение дел в свои руки. С тех пор, как она получила своё громадное наследство, её мечтою было, в случае надобности, освободить меня за миллион, пожертвовав этот миллион в пользу какой-либо государственной или общественной надобности. Об этом мне намекалось несколько раз. Теперь как раз представлялся удобный случай: с одной стороны, у неё уже шли разговоры с Керенским о передаче для пользования инвалидов одного из больших имений, с другой - моё дело уже стояло на рельсах, вопрос был, чтобы его подтолкнуть. За это и взялась Элеонора. Надо сказать, что дело повела она энергично и весьма ловко, приняв во внимание, что Керенский разрывался между делами поважнее моего и порой был совсем невменяем. Но он относился очень тепло к Элеоноре, и, кроме того, ему хотелось получить её имение для инвалидов, дабы этот дар оказался «добрым начинанием и примером для других». Всё сладилось бы, вероятно, очень споро, но Элеонора сама затянула дело, покривив душой. Дело в том, что я хотел получить документ, освобождающий меня «для работы по искусству» на том

660

основании, как освобождаются для работы по наукам всякие научные экспедиции и прочие. Но тогда бы я был совсем свободным, мог жить, где угодно в России и ехать, если понадобится, в Америку. Элеоноре же хотелось привязать меня к Петрограду, а для этого просить оставить при Красном Кресте. Я думаю, Керенскому не хотелось этого делать, так как это выглядело каким-то произволом, но она бросила в бой новый корпус, пообещав инвалидам ещё маленькое имение в придачу к большому. В конце концов приказ был дан, но Генеральный штаб его не пропустил, говоря, что, вероятно, министр забыл, что сам он не велел никого оставлять при Красном Кресте. Тогда пришлось сделать по-моему: Зилоти - ныне директор Мариинского театра - написал прошение дать мне отсрочку как музыканту. Элеонора подала бумагу Керенскому, а он написал на ней: «дать отсрочку немедленно». Если с краснокрестовым вариантом мы пропутались ровно двенадцать дней, то второй вариант прошёл феерически быстро: в десять часов утра Зилоти дал мне своё письмо, в одиннадцать часов я вручил его Элеоноре, в час дня оно было подписано Керенским, а в три я его представил в Генеральный штаб. Это было двадцать первого июля. На другой день в два часа Генеральный штаб выдал мне отсрочку «вплоть до особого приказа», в три часа я получил от воинского начальника документ на свободное проживание по всей России, а в половину десятого вечера уехал на Кавказ, провожаемый Элеонорой и Б.Вериным, который никак не мог получить своего отпуска на лечение нерва.

За эти две недели, которые я провёл в Петрограде, живя единственно получением этой отсрочки, я извёлся ужасно. В Петрограде было душно и пыльно, я жил в совершенно пустой, пропылённой квартире, в ресторанах кормили плохо и дорого (обед восемнадцать рублей вместо четырёх). Дело с отсрочкой тянулось и не выходило. Вторую неделю из двух у меня на каждый день был готов билет, но каждый день его приходилось отсрочивать на следующий день. Я ничем не хотел заниматься и, если в Зет относился к Ессентукам благосклонно, но равнодушно, то теперь рвался туда, как в рай.

По вечерам Б.Верин таскал меня к «Эрнесту», в картёжный клуб, где шла игра в chemin de fer. Я, вероятно, не поехал бы туда, если бы так не злился на окружающее течение обстоятельств. Впрочем, азартный клуб для меня довольно безопасен, так как я не проиграюсь. Происходит это потому, что мне слишком жалко проиграть деньги в карты, и кроме того, это слишком глупо. Поэтому, отправляясь в клуб, я предварительно решаю, сколько я могу ассигновать на сегодняшний проигрыш, и никогда больше этого не проигрываю. Если же выиграл, встаю и ухожу. Кроме того, я убеждённо считаю игру в карты - утомительной потерей времени. Результат моих пяти посещений был такой: +300, -300, +50, -250, +1000. Конец венчает дело: у меня пришёл банк из семи карт. Это было накануне моей поездки в Ессентуки и весьма кстати для поездки.

Десятого июля я играл мой 1-й Концерт с Фительбергом в летних концертах Музыкальной Драмы. Несмотря на то, что в этот день были мрачные сведения с фронта и настроение публики было подавленное, мой Концерт оживил зал. Мне самому не хотелось играть, но я решил, что надо взять себя в руки и заставить публику оживиться. Если в моей музыке есть сила, то она должна победить тревожное настроение. Так и случилось. Публика горячо аплодировала и я бисировал «Мимолётностями».

Фительберг и некоторые из директоров Музыкальной Драмы расспрашивали меня про «Игрока», но недостаточно интенсивно. Фительберг задал вопрос, могу ли разучить его с певцом, чтобы затем попробовать с оркестром. Я ответил, что не могу: требуется слишком много времени и сил. Итак, вожделенный день настал, и двадцать второго я сидел в комфортабельном купе первого класса с моим чемоданом и телескопом и мчался на юг. Поездку мне

661

несколько испортил зуб, который ныл всю дорогу и который пришлось лечить в Ессентуках. В Таганроге, когда я сидел в буфете и спешно ел котлету, так как поезд стоял всего десять минут, меня вдруг кто-то окликнул. Я поднял глаза и увидел Полину. Она сидела напротив и смотрела на меня. Это было совершенно неожиданное явление. Пускай она живёт в Таганроге, но зачем же к моему поезду быть непременно на вокзале? А кроме того, моё последнее письмо, когда выяснилось, что она не едет со мной путешествовать, было настолько резко и издевательно, что я считал его финальным в наших отношениях. Теперь она заговорила со мной просто, как-будто ничего не произошло. Я был несколько озадачен неожиданностью и сначала держал себя, как если бы передо мною было лишь половина человека. Но Полина была мила и проста и как-будто ждала от меня чего-то. Я не удержался и похвастался моим освобождением, данным по приказу главы русского правительства.

Полина сказала:

- Я хотела ответить на ваше последнее письмо, но так как на нём был штемпель Николаевского вокзала, то решила, что вы отправили его, уезжая заграницу.

Всё это произошло очень быстро, так как поезд уже уходил. Прощаясь, я сказал ей, что в конце концов мне очень приятно, что я её увидел. Когда поезд уже двигался, а я шёл по вагону в обратном направлении и получился момент, когда Полина оказалась на одной линии, Полина спросила:

- Вы мне напишете?

В коридоре вагона стояли пассажиры, которые знали меня и смотрели на меня и на Полину. Мне ничего не оставалось, как ответить:

- Хорошо, - хотя я и не хотел сказать этого.

В Ессентуках я поселился в очень славной дачке из четырёх комнат, снятой Б.Вериным. Юг и радость, что я на юге. Солнце и южные звёзды. Воображаю, как они ярки на экваторе! В парке толпы народа, но знакомых немного, о чём я особенно не жалел. Зато в Ессентуках и Кисловодске обреталась Кошиц, Бальмонт и Шаляпин, и вот их я очень хотел видеть.

Питался я в санатории, где жила мама, для чего мне трижды в день приходилось проделывать довольно длинную прогулку со своей дачи в главный парк, где стоял санаторий. Против этих прогулок я ничего не имел. Утром я занимался, но не музыкой, а литературой: во-первых, догонял отставший дневник, во-вторых, самой настоящей литературой. Дело случилось так: в один из скучных петроградских дней, когда я никак не получал моей отсрочки, я злился и никаким делом не мог заниматься. Тогда я стал перебирать ящик со всякими детскими бумагами и рукописями. Там мне попался неоконченный детский роман, глав шесть. Я его прочёл с увлечением и даже по телефону Элеоноре, и нашёл, что это сплошное многословие, между тем как можно писать совсем недурные рассказы, была бы мысль. Я боялся за мой стиль: характерный ли он или просто неприятный? Он должен быть как раз одним из двух, но ничем третьим. Если первое, то писать можно, если второе, то я буду смешным. Помогла мне тень Достоевского: стиль его характерный и на границе неприятного. Смешно проводить какие-то аналогии с Достоевским, когда сам не напишешь ни буквы. Но важно следующее: если есть мысль, то стиль повинуется мысли. У меня есть мысль, значит, я пишу.

Решив так, я ужасно обрадовался своему разрешению себе написать рассказ и принялся его обдумывать, а когда всё было готово вплоть до отдельных сцен и выражений, сел писать. Это был «Пудель». Шопенгауэр и здесь не давал мне покоя. Второй рассказ «Случай с ногою» был задуман в поезде, а оба закончены в Ессентуках.

Днём я читал Куно Фишера. Вечером либо рано ложился спать, либо смотрел на звёзды. Я ездил в Кисловодск, где Боголюбов и тамошний дирижёр Бердяев

662

взялись устроить концерт, посвященный мне. В санатории с мамой жили тётя Катя и кузина Катя. Последняя была ко мне феноменально мила.

Август

Кошиц я нашёл не сразу: в парке она не появлялась, а узнав, наконец, её адрес, я не застал её дома. Встреча произошла однажды поздно вечером, и довольно эффектно. Я выходил из парка и в это время мимо меня выкатился извозчик, в котором сидели три дамы в белом. Я не успел ещё рассмотреть их, как все три закричали и замахали мне руками и стали останавливать своего лихого извозчика. Я хотел поспешить навстречу, но у выхода из парка меня остановили, спрашивая какой-то документ. Думая, что это сезонный билет, я рассердился, говоря, что сезонный билет требуется при входе в парк, а не при выходе. Но те меня не пропускали, требуя паспорт. Я послал их к чёрту, говоря, что никто не обязан в пределах курорта носить с собою паспорт. Тот возразил, что я не имею права оскорблять милицию, словом, завязалась целая история. В это время подбежала Кошиц, схватила милиционера за руку и проникновенно проговорила:

- Ну клянусь вам, он не дезертир! Верьте же мне, я не буду вам лгать!

О, женская логика! Почему он должен был ей верить? Но лучше всего, что он действительно немедленно меня отпустил. Кошиц объяснила мне, что сегодня облава на дезертиров и у всех молодых людей спрашивают документы. После этого меня посадили в экипаж и мы поехали к Кошиц. Две другие дамы были: её сестра и юная армянка Соня Аванова, пламенная поклонница Кошиц. Я - Кошиц и Кошиц - мне выразили чрезвычайное удовольствие видеть друг друга. Кошиц сказала, что давно ждала моего приезда в Ессентуки, затем несколько слов о Рахманинове, который недавно уехал, а то жил здесь, и которой про меня говорил, что, конечно, я очень талантливый, но ещё не выписался. Это последнее надо понимать, что я пишу не в той сфере, которая доступна Рахманинову. Если я случайно коснусь и её, то тогда Рахманинов скажет, что в этих сочинениях я выписался.

На обратном пути от Кошиц я опять шёл через парк и опять был задержан у выходной калитки, на этот раз в другом конце парка. Теперь я знал, в чём дело, и охотно согласился отправиться в комиссариат. Я даже не особенно обиделся, когда встречные солдаты спрашивали:

- Что, поймали? - и мой конвоир отвечал удовлетворённо:

- Да, вот один есть.

В комиссариате сидело несколько печальных джентльменов, случайно застигнутых без документа в кармане, но я был так решителен, объявив, что у меня отсрочка приказом самого военного министра, что в комиссариате заколебались и наконец отпустили, наказав принести документ завтра.

На другой день (тридцать первого июля) мы провели с Кошиц всё утро в парке. На её замечание, что за последнее время она совсем потеряла линию жизни, я давал ей философские объяснения. Кошиц зашла ко мне на дачу, чтобы написать открытки Асафьеву и Сувчинскому, а в «Деревянную книгу» было написано, что ей светят два солнца, и хочется, чтобы её грело не старое, долговечное, а молодое. Расшифровка: Рахманинов и Прокофьев.

Вечером мы вместе поехали в Кисловодск: там Кошиц выступала в «Жидовке» Галеви. Про «Жидовку», которую я совсем не знал, Кошиц мягко высказалась, что это ложно-классическая опера. На самом деле опера оказалась такой технической беспомощностью, такой сценической нескладёхой, такой тупостью в развитии сюжета, что, прибавив к этому плохую постановку, невозможных партнёров, я едва-едва не убежал из театра, и удержала меня лишь Соня Аванова, которая поминутно спрашивала:

663

- Правда, какая прелесть Нина Пална? Смотрите, смотрите!

Я смотрел, только понукаемый этим «смотрите».

Тем не менее, обратное возвращение в Ессентуки было весьма триумфально: Кошиц ехала, окружённая целой свитой, а вагон был превращен цветочными подношениями в какой-то сад из «Китежа». Ужинать я к ней не поехал, потому что ужасно устал.

На другой день я зашёл к Кошиц, чтобы ехать с нею верхом. Она говорила, что замечательно сидит на лошади. К моему удивлению, я застал Нину Павловну весьма относительно одетою. Она сидела между семью чемоданами и укладывала свои сорок платьев. Сегодня они изволили уезжать в Москву, что, неожиданно для самих себя, решили сегодня утром. Я искренне пожалел о такой скоропалительности, и, пока она укладывалась, просидел на её балконе часа два, читая стихи разных авторов, которые она мне подсовывала для романсов. Кошиц прибегала, дарила свои фотографии, показывала шляпы, перебрасывалась десятью словами и снова ныряла в свои чемоданы.

Когда я отправился домой, обещая появиться на вокзале, Кошиц взяла меня под руку и пошла провожать. Ей хотелось сказать мне что-нибудь, что запало бы мне в сердце, и действительно, она мне сказала несколько ласковых вещей, просила не обращать внимания на то, что она такое «чёртово веретено», а на прощание немного колебнулась и вдруг поцеловала.

Когда я пришёл на вокзал, где провожала куча народу, Кошиц шепнула мне, чтобы я был милым и проводил её до Минеральных вод. Это совпадало с моими желаниями и я уехал с нею в поезде так, что никто из провожающих даже не заметил, куда я делся. В Минеральных водах она воскликнула:

- Ах, Минеральные воды! Давно ли я здесь сама провожала! - и написала мне на своей фотографии: «Tout passe, tout casse, tout lasse»7.

Когда я заметил, что странно давать такие обещания на своём портрете, она ответила, что я не понял её, - месяц тому назад она провожала здесь Рахманинова, но... tout passe...

Хотела, чтобы романсы на Ахматову были посвящены ей. Я ответил, что она даже имеет на них некоторое право, так как они были сочинены на другой день после её концерта, но «я не хочу сделать невыгодную параллель другой серии романсов, посвященных ей». Я намекнул на шесть очень хороших романсов, которые посвятил ей Рахманинов.

Кошиц говорила:

- Вы дерзки, но это мне нравится!

Ещё бы не дерзок: лучшие романсы недосягаемого божества Рахманинова! Я их очень люблю, но мои, конечно, лучше, ибо это один из самых удачных моих опусов.

Кошиц звала поехать с ней концертировать зимой. Поцелуй на прощание, и поезд тронулся. Кошиц стояла на площадке, я шёл рядом. Когда поезд ускорил ход и стал убегать вперёд, я остановился и бросил цветок, бывший у меня в руке, на площадку её вагона. Она воскликнула от удивления, быстро наклонилась и подняла цветок. С этим поезд скрылся. Я сел в дачный вагон и поехал обратно. Глядя в окно на звёзды, я в первый раз увидел моего любимца, звезду Фомальгаут. Это звезда южного полушария, появляется у нас лишь в начале осени, а в северных широтах Петрограда почти совсем не видна. Я её уже давно облюбовал на карте, где она была помещена совсем отдельно, за пределами других звёзд.

После отъезда фантастичной, мечущейся Кошиц, я первые дни просто отдыхал.

7 Всё проходит, всё разбивается, всё надоедает (фр).

664

За два дня, которые я провёл в её обществе, я прямо-таки устал. Додумав эскизы симфонии с точки зрения оркестровки, я, наконец, принялся за партитуру, которая пошла легко, приятно и классично, хотя сначала немного медленно, потому что всё же требовалось въехать в стиль.

От Бориса Верина, когда я уже потерял надежду, что он приедет, пришла телеграмма, а седьмого явился и сам поэт. Я встречал его на вокзале и, право, он был очень мил и элегантен, когда с маленьким чемоданчиком выпрыгнул из спального вагона. Впрочем, комплиментовать его на этот счёт я не стал, ограничившись оценкой, что вид у него совсем как у американского коммивояжёра. Мы были очень рады видеть друг друга и даже не ссорились, хотя он регулярно просыпал до половины первого. Восьмого я отправился в Кисловодск навестить Шаляпина. Я его встретил несколько дней перед тем в курзале (ах, каким великолепным жестом он взял себе стул и поставил его к столу!) и думал, что он не сразу узнает меня после полутора лет, прошедших со дня нашего знакомства, но Шаляпин, к моему удивлению, сразу начал:

- А всё-таки вы. по-моему, не совсем правы, говоря об употреблении хора на сцене...

Т.е. он продолжил разговор, начатый полтора года назад у Палеолога, когда я говорил, что употреблять хор, как он был до сих пор, нельзя, так как это не сценично, а надо найти какой-то другой способ.

Итак, я отправился восьмого к нему, чтобы поговорить о его взглядах на сцену и на оперу, но в парке столкнулся с Бальмонтом и так к Шаляпину и не попал. Бальмонт был со своей маленькой женой и десятилетней дочкой Миррой, ужасной шалуньей. Я к нему так и бросился, и Бальмонт тоже с удовольствием меня приветствовал. Мы заняли столики и потребовали шоколаду. Я его расспрашивал о «Семеро их» и излагал план будущего сочинения для драматического тенора (жреца), хора и оркестра, а он, как и зимою в Москве, говорил, что я смелый человек, если берусь за эту вещь. Я его спрашивал, допустим ли такой приём, когда хор, восклицая за жрецом последние слова из каждой фразы (например: «В глубине окна семеро их!». Хор: «Семеро их!»), сделал следующее восклицание: Жрец: «Сидят на престолах Небес и Земли они!». Хор: «Земли они!» Ибо «Земли они!» по существу бессмыслица. Но так как восклицания хора следуют после каждой фразы, то Бальмонт нашёл, что «Земли они!» вполне естественно и в этом нет ничего плохого.

Затем, по поводу введённого министерством народного просвещения нового, якобы упрощённого правописания, я сделал на Бальмонта целое нападение, почему он не защищает старое, (возмущённую статью против бездарных новшеств я уже поместил летом в газетах). Бальмонт сказал, что он сам возмущён, говорил об этом, писал и, вернувшись теперь в Москву, снова поднимет вопрос.

- Хозяева слова, это мы, поэты. - сказал он, - а академики должны быть только хранителями, но не искажателями.

Затем Бальмонт заявил, что он идёт к очаровательной больной женщине, у которой сломана нога, а меня просит погулять с женой и Миррой, а через час всем вместе придти туда. Я было хотел отправиться к Шаляпину, но раз Бальмонт просил, исполнил его просьбу. Жена сделала несколько недовольный вид, что он один уходит к очаровательной женщине, но повиновалась, и он покинул нас. Мы прогуляли по парку около часу, причём Мирра оказалась пренесносной шалуньей, а из намёков жены я понял, что эта женщина, Кира Николаевна, безнадёжно влюблённая в Бальмонта, кинулась со скалы «Замка коварства и любви» («попробовала летать», по словам жены) и сломала себе ногу в трёх местах. Бальмонт (который, как потом мне говорили, был ужасно пьян), на собственных руках привёз её в Кисловодск и

665

с тех пор каждый день её навещает, хотя сам живёт в Пятигорске, так как в набитом публикой Кисловодске не может найти комнаты.

Через час мы, свернув с Тополёвой аллеи и перейдя три мостика через Ольховку, приблизились к поэтичному домику рядом с водяной мельницей и вошли в крошечный палисадник. В нижнем этаже была всего одна комната и в неё вела единственная дверь прямо с улицы! На кровати лежала очаровательная Кира, очень славная женщина лет двадцати трёх, с великолепными ресницами и белым чепчиком с голубым бантом, а перед ней сидел Бальмонт. Бальмонт был, по-видимому, совсем влюблён в неё и ворковал с нею по-испански, оба они были лингвисты и говорили на каких угодно языках. Жена смиренно наливала чай, Мирра бегала по саду. Кира была очень мила, мягка, ласкова, образована, любила музыку, знала много превосходных легенд и хорошо их рассказывала. В углу стоял старинный рояль, помесь с клавесином. Мои оба гавота звучали на нём пренедурно, но из «Сарказмов», которые очень любит Бальмонт, вышла одна карикатура.

Кстати, Бальмонт сказал, что ударение в его фамилии следует на последнем слоге, а не на первом, как делают многие, и в том числе делал до сего времени я. Получив от Киры Николаевны просьбу навещать её почаще и разрешение привести завтра товарища, я покинул их. Борис Верин пришёл в чрезвычайный ажиотаж, слушая мой рассказ о проведённом в Кисловодске времени. На другой день я позвал его к Кире, где должен был сидеть Бальмонт. Верин волновался, охорашивался, а я его наставлял, чтобы он вёл себя смирно, не набрасывался сразу на Бальмонта и умеренно ухаживал за Кирой. Картина, которую мы застали, оказалась как вчера: длинные ресницы, белый чепчик, бант на этот раз лиловый; у кровати Бальмонт держит руку Киры, у самовара жена, в саду Мирра. Бальмонт в белых штанах, желтоватом чесучовом пиджаке, с длинными волосами, остроконечной бородкой и свежей румяной кожей - лет на десять-пятнадцать моложе своих пятидесяти лет. Борис Верин вёл себя очень мило. Я довольно много играл на клавесине и пока исполнял 1-ю Сонату, Бальмонт написал мне в «Деревянную книгу» сонет, очень пышный экспромт, посвящённый мне, которым я очень горжусь и который считаю украшением «Деревянной книги». Я играл «Мимолётности» и так как это название взято из стихов Бальмонта:

В каждой мимолётности вижу я миры,

Полные изменчивой, радужной игры,

- то я спрашивал, подходит ли оно сюда. Бальмонту очень нравились и пьесы, и название, а Кира, отлично владеющая французским языком, нашла для них французский перевод - «Visions fugitives». До сих пор он мне никак не удавался.

Вечером в курзале Б.Верин устроил Бальмонту ужин с икрой, закусками и шампанским. Стол был украшен цветами. По-видимому, Бальмонт остался доволен, что его чествовали таким образом. Что касается Б.Верина, то он находился в совершенном упоении - и от «Кости», и даже от Киры. На другой день Бальмонт завтракал у нас на даче. Нашему дачевладельцу мы, смеясь, сказали, что теперь на стене балкона мы крупно напишем: «Здесь завтракал Бальмонт», и с будущего года он может накинуть двести рублей за дачу.

Присутствовавшей маме Бальмонт очень понравился, но она была крайне поражена, когда на её вопрос, неужели он не возмущён Григорием Распутиным, он ответил:

- Нет, этот человек очень любил женщин.

После завтрака Бальмонт, по моей просьбе, прочёл «Семеро их». Читал он, стараясь подчёркивать ужас содержания и импрессионировать им, но, хоть читает он превосходно, получилось всё же менее потрясающе, чем я задумывал. Однако

666

некоторые особенности его чтения я постарался запомнить, чтобы впоследствии соответственно передать в музыке. Таковы: начало - страшным шёпотом, также ритм и интонации в словах «семеро их», «семеро», «земли они!». После «Семеро их» Бальмонт прочёл ещё «Малайское заклинание», превосходное, хотя далеко не такое потрясающее, как это халдейское. По-моему, это одна из самых страшных вещей, которая когда-либо была написана. И недаром она после тысячелетий вышла из-под земли, в виде загадочных клинообразных знаков, чтобы снова зазвучать, и быть может, ещё грознее, чем некогда! Бальмонт в трёх своих книгах по-разному излагал её и предложил мне выбрать любой из трёх текстов и даже комбинировать их.

На другой день Бальмонт из Пятигорска уехал в Москву. Борис Верин поехал провожать его. Я же отправился в Кисловодск, где выступал с 1-м Концертом в симфоническом концерте. Дирижировал Бердяев, ничего, не слишком плохо. Публики было не очень много (слыша симфонический оркестр каждый день на открытой сцене, она не слишком себя утруждает хождением в закрытую и платные вечера). Я имел успех. К концу вечера примчался Б.Н. Он только что усадил в Пятигорске в поезд Бальмонта. Бальмонт горячился и одного пассажира, который помешал ему втащить через окно чемодан, подаваемый снизу Вериным, обозвал «животом на двух ногах».

- Вы живот на двух ногах!, - так и закричал на него Бальмонт, и потом, прощаясь с Борисом Вериным (с которым они нежно расцеловались - дружба полная), задумчиво сказал:

- Да, здесь в Кисловодске много животов на двух ногах!

Нам очень понравилось это выражение.

Из Пятигорска Б.Верин помчался в Ессентуки на благотворительный концерт, где должен, но не мог из-за отъезда, читать Бальмонт и заявил с эстрады:

- Мне мой друг Бальмонт поручил передать, что он, по случаю отъезда, читать сам не сможет, но, если вам угодно, я вместо него прочту несколько его

стихотворений.

Публике было угодно и Б.Верин читал. Кстати оказалось, что Б.Верин знает наизусть больше стихотворений Бальмонта, чем сам автор, хотя автор и выступает всё время со своими стихами. Оказалось, что Бальмонт знает пятьдесят с чем-то, а Верин более ста.

Вернувшись из Кисловодска в Ессентуки, мы с Б.Вериным направили мой, привезённый из Петрограда, телескоп на Юпитер и нашли целых шесть спутников. Я как был после концерта во фраке, так и наблюдал Юпитер - парад, достойный великолепной планеты. Кроме того, я в этот вечер изучил созвездие Геркулес, к которому несётся наше Солнце. Это довольно трудное созвездие - сложной формы, бледных звёзд и широко раскинувшееся по небосклону. Но Бальмонт его знает. В течение этих дней у меня мало-помалу возникла мысль провести зиму в Кисловодске, и главное, чтобы мама здесь осталась на зиму. Петрограду угрожали немцы, голод, скандалы во время открытия Учредительного собрания, а в Кисловодске была тишь, огромные продовольственные запасы и чудный климат. Я не собирался прожить всю зиму, но гарантировал маме, что половину зимы я буду в Кисловодске, а то она говорила, что жить здесь одной ей слишком тоскливо. Мой проект был - поочерёдно проводить месяц то здесь, то в Петрограде. Так и теперь, четырнадцатого, я собирался на север. Мои мотивы - здесь я то с Бальмонтом, то с Кошиц. то с Б.Вериным совсем засуетился: хотелось пожить в моём прелестном тихом «имении», поработать и сосредоточиться. Словом, четырнадцатого я, провожаемый мамой и другом, сел в поезд и помчался на север. На вопрос Б.Н., что передать Кире Николаевне, я сказал:

- Передайте, что объективно она мне очень нравится.

667

Кажется, она впоследствии обиделась на это.

В Ростове к нашему поезду прицепили новороссийский вагон, в котором оказался Бальмонт, заезжавший читать лекции в Екатеринодаре и теперь следовавший в Москву. По дороге мы с ним ели дыни и беседовали. Он говорил, что напрасно про Северную Америку думают, что это только страна денег и торопливой промышленной жизни. Но это страна дивной природы, а как красива Калифорния и как хороши калифорнийские женщины! Но самая лучшая - это Мексика. На мой вопрос, был ли он в Южной Америке. Бальмонт ответил:

- Слава Богу, ещё не был. Для меня остался ещё один из самых замечательных уголков земного шара.

В других краях он уже успел побывать.

В ночь на восемнадцатое наш запоздавший поезд привёз меня в Петроград. Что ж, мило, хотя мокро и грязно. Первые лица, с которыми я снёсся, была Элеонора. Она мне рассказывала - не знаю, сколь это точно - что штаб нашёл моё освобождение странным: что такое, освобождают от военной службы только за то, что композитор? - и хотели меня выкатить вон, но будто сам Керенский (так говорила Элеонора) поехал в штаб и сказал, чтобы они раз и навсегда это дело не трогали, пока он стоит во главе военного министерства и правительства.

Итак, всё было в порядке. В эти дни я обыкновенно завтракал у «Медведя» с Дидерихсом, с которым мы обсуждали будущие осенние концерты, и с Кусевицким, назначенным управляющим бывшего придворного оркестра. У Зилоти предполагалось троекратное моё выступление: с «Классической» Симфонией, Скрипичным концертом и с «Семеро их», которые я обещал кончить осенью. Кроме того, камерный вечер из новых сочинений: 3-я и 4-я Сонаты, «Мимолётности» и романсы на Ахматову (Кошиц). «Игрок» в эту зиму, как и все предполагавшиеся новинки, не пойдёт ввиду отсутствия ссуд на постановку, и контора театров предложила как-нибудь уладить этот вопрос. Но я, видя, что всё равно толку не выйдет, заявил категорически, что так как они в обещанные два сезона поставить оперу не могут, то я считаю контракт нарушенным, себя свободным от него и прошу выплатить причитающийся мне гонорар за десять гарантированных спектаклей. Таким образом, я предпочёл порвать первым, чем ждать, пока объявят, что «Игрок» снят, не будучи поставленным, хотя бы и по причине отсутствия средств на постановку.

Двадцать второго пришли тревожные вести: Рига взята немцами. Бронированный кулак занесён над самим Петроградом. И хотя до него ещё не близко, но неизвестно, крепки ли революционные войска, и никто не знает, что будет за картина, когда три миллиона петрограждан кинутся врассыпную из города. А цепелинчики могут заглянуть в любой день. Я рад, что мама на Кавказе, я сам себя чувствую гораздо спокойней, а то увозить её во время сутолоки была бы чистая возня. Остались у меня на руках ещё мои рукописи, дневники, письма, которые я совсем не намерен был отдавать немцам, но когда я сложил их в чемодан, то он оказался набитым как железом, и весил пуда два. Бежать с таким чемоданом не слишком легко.

Я решил воспользоваться отъездом Кусевицкого в Москву, который каким-то чудом имел отдельное купе международного общества, и вручил ему этот драгоценный чемодан для хранения в Москве, в подвале Российского Музыкального Издательства. На вокзале была давка и битком набитые поезда увозили испуганных жителей на юг. Но мой чемодан уехал в отдельном купе и таким образом я остался один, свободный, избавленный от забот. Особенную нежность я питал к уехавшей огромной пачке тетрадей моего дневника. Теперь я уложил крошечный чемоданчик необходимых вещей для Зета и двадцать четвёртого с наслаждением поселился в моём имении. И хотя была

668

отвратительная погода, но я был полон радости, вероятно потому, что нашёл мой собственный мир и спокойствие после петроградских беспокойств и немецких угроз.

Итак, снаружи дул ветер и моросил дождь, но внутри у меня было тепло, просторно и много хороших вещей, - а доставались они нелегко по нынешним временам! Целая куча разноцветных коробочек с разными сортами английских и египетских папирос (до пятнадцати сортов) занимали ящик моего комода. Был шоколад, были конфеты, халва, мёд, сушёные абрикосы, вкусные компоты. Элеонора дала мне два фунта настоящей белой муки (какая редкость!), и к завтраку появились блины, икра и замечательный, прямо-таки феноменальный, копчёный угорь.

Занятия мои сосредоточились на инструментовке симфонии, а по вечерам я обдумывал новые рассказы. Были планы на целых несколько штук, но не обдумывались подробности. Два первых я читал по телефону Элеоноре (кроме неё никто не знал об этих моих дебютах) и имел чрезвычайный успех, особенно за «Пуделя» «со вкусным абрикосовым пирогом».

Двадцать восьмого, когда я сходил на далёкую станцию за газетами и, вернувшись домой, удобно расположился на диване, я был поражён следующей вестью: войска главнокомандующего генерала Корнилова двигались с юга на Петроград свергать Керенского, а войска премьера Керенского выступили из Петрограда навстречу для подавления Корнилова. Междуусобная война, и я неожиданно в центре событий. Что за история?

На другой день утром я отправился в Петроград. В поезде народу было мало, шли тревожные разговоры, входили какие-то солдаты проверять зачем-то документы. Я приехал в Петроград в довольно беспокойном настроении. Я боялся, что город сделается центром побоища или что железнодорожные линии будут перерезаны наступающими и поведётся целая осада. Элеонора, которая уже снеслась с Керенским, телефонировала, что ничего, он бодр и хотя положение, конечно, серьёзное, но он полон решимости и уверен в победе над Корниловым. Я рассудил за лучшее немедленно уехать назад в имение и там ждать событий, и, несмотря на протесты Элеоноры, отменил обед у неё, отправившись немедля на вокзал.

Сидя в вагоне, я поглядывал на запад, на черневшее вдали Царское и на Павловск, где должны были встретиться войска, и было немного жутко. А в Саблине та же тишь и невозмутимость, хотя на некоторых станциях, через которые я проезжал, были расставлены отряды солдат с пулемётами. Вернувшись на дачу, я разложил карту окрестностей Петрограда и с газетой в руках стал расставлять флажки - войск Керенского и войск Корнилова. Центром столкновения оказывались Павловск и Царское. Правое крыло Корнилова доходило до Тосны, левое Керенского до Колпина. Саблино лежало как раз между ними. Моя высокая дача, стоящая одиноко в стороне, могла быть недурным наблюдательным пунктом. Это называется с размаху влипнуть в кашу. В этот день я не инструментовал и ночью просыпался, прислушиваясь, нет ли выстрелов. Но на другой день газеты сообщили, что сражений не было, что войска, сойдясь, обменялись не снарядами, а словами, и войска Корнилова сдаются, ибо не знали, куда и зачем их вели. Таким образом, «инцидент Ка-Ка»8 был исчерпан.

Я не контрреволюционер и не революционер и не стою ни на той стороне, ни на другой. Но мне было жаль, что корниловское предприятие так растаяло ни во что: от него веяло каким-то романтизмом.

8 Т.е. Керенский - Корнилов.

669

Сентябрь

По миновании Риги и Корнилова, саблинский покой не нарушался больше ничем. Незаметно август перешёл в сентябрь. И было так уютно, что я никуда не хотел из Зета. По ночам лил дождь, но дни были солнечные. С первого числа листья стали постепенно желтеть, краснеть и рыжеть, другие оставались свежими, зелёными, что рядом с попадавшимися иногда ярко-красными листьями и с клёнами, сверху донизу ярко-жёлтыми, создавало поразительный пёстрый и пышный наряд. Удивительно, как за невзрачным посёлком Саблиным скрывалась такая красивая местность: обрывы, дачи, река. Гуляя по окрестностям, я думал, как красива северная осень, и что, в сущности, всякая осень должна порождать в сердце лёгкую грусть, так как всё же это есть умирание. Но я ведь в конце месяца уезжаю на юг, в Кисловодск, к солнцу, и потому для меня красота осени не вела пока к дождливому ноябрю и длинным тёмным ночам, и я с лёгким сердцем наблюдал окружающую красоту. Каждые пять дней я отправлялся в город по всяким накопившимся делам, а также покупать себе сласти и английские папиросы (ах, как трудно и дорого доставать их теперь!), и каждый раз с особенным удовольствием возвращался к себе назад.

Партитура симфонии быстро шла вперёд и около десятого оказалась законченной. Но гораздо более важным сентябрьским событием было сочинение «Семеро их». Это вещь, которую я давно задумал, к которой давно подходил и, когда я, наконец, за неё взялся, то заранее чувствовал, что выйдет нечто замечательное. Уже какие-то планы, какие-то мысли были, я знал, что я хочу, я как-то это чувствовал, но ничего конкретного ещё не существовало. Четвёртого сентября я, наконец, принялся за работу. Таким способом я ещё не писал ни одной вещи. Здесь я записывал не музыку, а какие-то общие контуры, иногда одну голосовую партию, или писал не нотами, а графически, общий рисунок и оркестровку.

Увлекался я безумно и иногда, доходя до кульминационного пункта увлечения, должен был останавливать работу и идти гулять, чтобы успокоиться, а то сжималось сердце. Работал я над «Семеро их» недолго, не больше получаса или часа в день и то не каждый день. Думал - очень много. Окончены были наброски пятнадцатого сентября, т.е. в двенадцать дней, из которых семь работал, а пять не писал.

4 сентября - от начала до «7», до восклицания жрецами «Тэлал! Тэлал!»

7 сентября - всего два текста, до оркестрового fortissimo.

8 сентября - до «Злы они!» включительно (между «11» и «12»),

9 сентября - до женского унисона: «Дух небес!»

13 сентября - «Дух небес!» и «Дух земли!», женский и мужской эпизод, до «18».

14 сентября - до четырёхкратного повторения «Семеро их!» (после «28». причём в этот день предполагалось, что «Семеро их!» повторится лишь двукратно).

15 сентября - добавлено ещё два раза « Семеро их!» и дописано до конца, причём заключение уже было задумано раньше, дней пять назад.

Но набросок был очень неполный и поверхностный. Точнее всего были представлены голосовые партии, хоровая и главнейшие черты инструментовки. На контрапунктические рисунки существовали лишь указания, а гармонии существовали в немногих листах. В других она была набросана случайно и непродуманно, так как отвлекаться на неё, значило отвлекаться от общих контуров пьесы. Зато общий скелет был сочинён сразу, раз и навсегда и впоследствии не подвергался никакому изменению. Из гармонии существовали и так и остались следующие места: первый аккорд, до «семь-ме-рро их», на котором производится дальнейшее заклинание, и последняя квинта фа-до. В эпизоде «Дух небес!» - женском и «Дух земли!» - мужском мелодичные линии остались без изменений,

670

но в женской части весь аккомпанемент был обозначен не нотами, а просто восходящими и падающими линиями; в мужской части впоследствии была переделана гармония. Дальше, начиная от «Злые ветры! Злые бури!» вся гармония носила случайный характер и в дальнейшем переделывалась несколько раз, пока не приняла своего окончательного вида. В таком виде оказался первоначальный набросок. Я был доволен и отложил его в сторону. И хотя предстояла ещё огромная работа, но там вопрос техники и изобретательности, главный же замысел со страшным напряжением был зафиксирован скелетом. Без меня никто бы не разобрался в нём, зато для меня главное уже было готово.

Моим другим занятием было чтение Канта (по Куно Фишеру). Читал я с большим интересом, хотя двигался медленно, ввиду необычайной сложности построения. Некоторые главы я прочитывал дважды для лучшего усвоения. Что до новых рассказов, то семнадцатого я принялся за рассказ о «Грибе-поганке». Этот рассказ в несколько ином стиле, чем предыдущие и чем будут, вероятно, последующие, - он результат моих одиноких прогулок по лесам и долинам, где я останавливался перед красивейшими мухоморами, трогал их, рассматривал. Моё давнишнее стремление к гимнастике вылилось на этот раз в решение регулярно делать её по системе Миллера, которую я начал изучать и приводить в исполнение. Обливание холодной водой с головы до ног тоже проделывалось аккуратно и при открытом окне, несмотря на то, что холодно было адски и по утрам случались заморозки. Редкий прохожий, подняв глаза на второй этаж, мог увидеть в окне одни мелькавшие голые ноги. Это я, лёжа поперёк кровати, делал кругообразные вращения ногами по Миллеру.

Двадцатого я, наконец, расстался с моим милым Зетом. Становилось холодно, мокро и темно. Я уезжал с нежностью к Зету, удивляясь, как во время войны, революции, междуусобиц и голода можно небогатому, молодому, призывного возраста человеку жить так хорошо, легко и беззаботно. Мир душевный и сознание счастья дал мне Шопенгауэр своими истинами: не гонись за счастьем - стремись к беспечальному. Сколько возможностей сулит эта истина! И человеку, признавшему её, воплотившемуся в неё, сколько восхитительных неожиданностей готовит жизнь!

Итак, я очутился в мокром Петрограде, а двадцать первого уехал на Кавказ, проведя эти сутки в торопливых сборах. Симфония была сдана Зилоти для переписки, а Скрипичный концерт уже был расписан на партии и с большим вниманием и сметливостью просмотрен Коханским, отличным скрипачом и музыкантом. Исполнение и того, и другого было проектировано на ноябрь, хотя Зилоти всё ещё своих концертов не объявлял, боясь неспокойного времени. С Дидерихсом мы наметили два клавира в Петрограде и один в Москве, все тоже на ноябрь. Октябрь же я провёл бы в Кисловодске.

Двадцатого вернулся в Петроград Борис Верин. Нерв его был в хорошем состоянии, вид свежий и загорелый. У Киры, поразительно интересной и содержательной женщины, по его словам, он бывал каждый день; утром спал, днём лечил нерв и вечером летал к ней в Кисловодск и совершенно пленил её. Я, шутя, упрекнул его - как это «порядочно»: поклоняться Бальмонту и отбивать у него женщину. Мама сдала ему нашу квартиру, чтобы она не стояла пустая, подвергаясь обмерзанию и опасности ограбления, а Б.Верин уцепился за неё, так как в связи со своей злосчастной женитьбой совсем разошёлся с родственниками и решил жить врозь. «У Сэржа».

День двадцать первого я совсем закрутился со сборами. Мама прислала мне список поручений - то-то привезти и то-то сделать - не более как из пятидесяти семи пунктов. Приходилось рыться в тысяче шкапов, сундуках и картонках, а когда всё было найдено, то никаких чемоданов, коробок и корзин не хватило для того, чтобы всё это уложить. Прислуги не было, швейцариха злющая - всё я делал сам.

671

Наконец, четырнадцать вещей было упаковано и Б.Н. каким-то чудом успел свозить меня пообедать к «Контану» (здесь нам в первый раз дали новые деньги в двадцать и сорок рублей - поразительный мизер!). В полдесятого вечера, нагрузив доверху купе Международного общества и провожаемый, по традиции, Элеонорой и Б.Вериным, я покинул Петроград. На месяц, думал я. Не думал я, что на так долго.

Двадцать третьего вечером я выгрузил все мои коробёнки на платформу Ессентуков и был встречен мамой, которая ужасно была мне рада, а то она совсем закисла, считая себя заброшенной беженкой. С моим приездом хорошее настроение и бодрость возвратились. Мне была резервирована в санатории Кисловодска большая комната с видом прямо на Бештау. Красавец Бештау - мой любимец, и даже в Швейцарии, окружённой горами всех видов и очертаний, я вспоминал его благородные формы. Теперь я часто любовался с моего балкона, как он то закрывался облаками, то озарялся переливами заходящего солнца. В Ессентуках было тепло и хорошо, но не было таких красивых одежд на деревьях, как на севере. Здесь листья просто засохли и в большинстве случаев осыпались. Образ жизни установился следующий: в половину восьмого я вставал, потому что рядом начинали кричать дети. Впрочем, против этого раннего часа я ничего не имел. Делал гимнастику Миллера со всеми причитающимися обливаниями, пока эти последние не отразились на крепости моего сна, тогда я стал делать гимнастику каждый день, но обливался через два дня. Затем прогулка, кофе и утренние занятия.

Я раскрывал эскизы «Семеро их» и, сидя в кресле, смотрел в них и думал. И мало-помалу обширные пустые пространства стали заполняться фактурой и рисунком: скелет стал обрастать мускулами. Параллельно с этим вычёркивалась случайная гармония и на месте её являлась настоящая. Этому занятию посвящался час. Затем я сидел на балконе и читан Канта. А иногда, вместо того, писал «Гриб- поганку», которую закончил к первому октября, или догонял дневник. В час обедал, а от двух до четырёх кинематограф: большие пустые помещения с разбитым пианино; на нём я упражнялся, приводил в порядок технику и подучивал 3-ю Сонату. Предполагая дать осенью ряд концертов и имея за спиной целое лето без рояля, полезно было подумать о своей технике. От пяти до шести я снова был на своём балконе, продолжая утренние занятия, затем прогулка, ужин и вечером, в виде отдыха, глава из эстетики. В пол-одиннадцатого спать.

Так прошла неделя. Мои именины незаметно среди неё. Отвлечённый мир царствовал весь сентябрь.

Октябрь

Первого октября я неожиданно отправился в Теберду. Теберда преинтересный уголок, лежащий в горах на Военно-Сухумской дороге. Эта дорога идёт от станции Невинномысской (что в двух часах езды от Минеральных Вод) и, с большими трудностями перевалив через Кавказский хребет, спускается прямо к Сухуму. Теберда находится в двадцати верстах, не доезжая до перевала. Славится она безоблачностью, чудесным воздухом, высотою в 4750 футов над уровнем моря и обещает сделаться знаменитым курортом. Отправились мы вчетвером: англичанин Руффман, который, собственно, и подбил меня, я и два брата Джунковских, которых, в свою очередь, подбил я. Первого под вечер мы отбыли в поезде на станцию Невинномысскую, провожаемые итальянкой Mme Collini, очаровательной дамой, по общему признанию, но не по моему в то время. Впрочем, об этом после. Приехав после полуночи на «Невинку» (как её здесь называют ), мы провели ночь - какую там ночь: с двух до шести - в вагоне на запасном пути, а с рассветом в двух экипажах отправились в Баталпашинск, большую казацкую станицу в пятидесяти верстах. Там ночевали вторично в вовсе недурном отеле (потолки аршин двадцать)

672

и с новым рассветом в добытом нами автомобиле выехали в Теберду. Дорога, сначала степная и монотонная, стала, постепенно углубляясь в горы, хорошеть, а подъезжая к вечеру к Теберде (сто пятьдесят верст от Невинномысска) сделалась и вовсе живописной. Особенно восхищался англичанин, который в своей ровной Англии не видел ни одной горы. Для меня же был очень приятен процесс езды на автомобиле по вольным пространствам, так как до сих пор больше приходилось ограничиваться ездой по узким городским улицам.

Теберда действительно оказалась очень славным уголком, зажатым горами, с видом на изящный ледник Аманаус и с чистым, весьма разреженным воздухом, который заставлял задыхаться при слишком быстрой ходьбе или крутом подъёме. Оставив англичанина исследовать возможности постройки санатория, мы на другое утро в линейке отправились дальше по Военно-Сухумской дороге до перевала и тут-то увидели восхитительную красоту. Недаром же говорят, что Военно-Сухумская дорога красивей Военно-Осетинской, Военно-Осетинская красивей Военно-Грузинской, а как красива Военно-Грузинская знают все. Когда мы въехали в невероятные дебри, где страшные пропасти обрушивались на сотни сажень, а над головой поднимались горы до небес, в пропасти бурлили потоки, а с противоположной стороны чернели девственные леса и сияли всеми фантастическими красками другие, ещё более высокие горы, тогда я себя чувствовал в волшебном сказочном царстве. Наконец, мы достигли сторожевой будки у подножья перевала. Дальше следовала лишь пешеходная тропинка. Оставив у будки лошадь, съедобности и пленного австрийца, мы вооружились палками и по крутому подъёму двинулись к Клухарскому перевалу, до которого оставалось ещё 2000 футов. Но тут оказалось, что северянин горному жителю не товарищ. И в то время, как обитатели Закавказья братья Джунковские, как козлы, прыгали с камня на камень, я скоро задохся от разреженного воздуха и быстрого подъёма и начал отставать. А между тем надо было до темноты поспеть на перевал, взглянуть на склон к Чёрному морю и вернуться в будку. Я просил их не обращать на меня внимания, говоря, что если я почувствую себя лучше, я их догоню, если же хуже, то спущусь к будке. Джунковские скоро скрылись в верхах, а я, отлежавшись на припекавшем солнышке, поднялся ещё вверх, до уровня нетающих снегов, а затем спустился в будку. Вскоре вернулись и Джунковские, которые без малого не дошли до трудного перевала, и затем, после яростного спора (я говорил: надо ночевать в будке, они: ехать в Теберду) выехали по непроглядной ночи среди камней и пропастей обратно. К полуночи мы кое-как добрались до Теберды, а на другой день к вечеру, прямо на автомобиле, вернулись в Ессентуки, довольные, усталые, загорелые.

На другой день, шестого, я отправился в Кисловодск, чтобы попытаться переехать туда из Ессентуков. В Ессентуках стало пусто, холодно, ветрено, - в Кисловодске сияло солнце и была пропасть народу. Война и, главное, революция согнали туда столько народу на зимовку, что все помещения оказались разобранными по баснословным ценам. Но я хотел не менее, как в «Гранд-отеле». В то время, как другие надрывались, рыская по Кисловодску в поисках жилища, я гулял по парку, нашёл владельца «Гранд-отеля» Резникова, брата известного антрепренёра, и попросил у него комнату. Таковая скоро освободилась и на другой день я выехал в Кисловодск. Въезд мой начался с анекдота, так как Mme Collini, очаровательная итальянка, (которая на этот раз мне нравилась больше) по ошибке получила ту же комнату, и мы с вещами одновременно ввалились в одну и ту же. По выяснении обстоятельств оказалось, что её комната другая, я же потом смеялся, что получил не только очаровательную комнату, но и очаровательную женщину в придачу. А комната была действительно отличной: с двумя балконами на два солнца, южное и западное, и вся залитая лучами. Мама переехала по соседству через

673

несколько дней.

Первые дни я провёл с приехавшим Дидерихсом, необычайно ко мне ласковым и пившим со мной на брудершафт. Зашёл к Кире Николаевне, но она как-то поблекла. Бывал в семье Сафоновых, где старый маэстро крайне олимпичен и зевсоподобен, но ко мне снисходительно ласков и про новую музыку говорит, что он её «терпит». Очень интересна была прогулка с очаровательнейшим генералом Рузским, человеком, перед к оторым я преклоняюсь не только как перед самым замечательным русским полководцем этой войны, но и как перед полководцем, который спас всю войну. И вот этот старик, в штатском костюме, мягком воротничке и серой шляпе, медленно шагал рядом со мной. На мои осторожные вопросы он с охотой рассказывал о целых стратегических планах, о ходе боёв, ошибках и возможностях. Я поражался, с какой простотой и охотой он, герой стольких огромных событий, рассказывал это мне. И сколько прелестной мягкости было в этом удивительном человеке! Оглядевшись в Кисловодске, я начал готовиться к концерту, который устраивал мне антрепренёр курзала. В промежутках я работал над второй частью сонаты (сочинял её по Andante из старой симфонии) и над «Семеро их». Мысли одно время вращались вокруг Нины Мещерской, и поводы были к тому следующие: у Рузского кто-то сказал, что такую-то дачу сняли Мещерские. Мещерских много, но это наводило на мысли. Затем у Сафоновых, в книжке, в которую молодёжь собирала автографы всех писателей, я прочёл «Вера Николаевна Мещерская». И действительно, вскоре я увидел Талю, самую настоящую Талю Мещерскую, впрочем, одетую очень просто и непрезентабельно. Наконец, в Нарзанной галерее я встретил Талю и Нину. Была ли то Нина или это была не она, я не знаю: я шёл быстро и взглянул на них случайно. Они были с теннисными ракетками и смотрели на меня. Нина, если это была она, была до сих пор подстрижена. В пору моего увлечения я всегда просил её остричься, и она сделала это, как только мы разошлись с нею.

Четырнадцатого состоялся в курзале мой концерт. Я в первый раз играл публично 3-ю Сонату и «Мимолётности». Конечно, их премьеру следовало бы давать в Петрограде, а не в Кисловодске, но я на это выступление смотрю как на репетицию к столичному концерту. Полагал я, что будет полно: Кисловодск доверху набит петроградцами и московской публикой, которая могла бы меня знать, но народу было мало. Через занавес, в дырочке, я увидел в пятом ряду Талю и Веру Николаевну; несмотря на продолжительное рассматривание, Нины не было. Концерт прошёл с успехом выше среднего: публике нравилось как я играю, но она не понимала, что я играю. Вечером мама рассказала, что к ней подошла Вера Николаевна и сказала, что, в сущности, они, матери, никогда не ссорились, а потому она, Вера Николаевна, очень рада увидеть маму и побеседовать с ней. Мама была очень тронута подобным жестом, хотя и держала себя сдержанно, не зная, как я отнесусь к тому. «Серёжа сделал успехи». Таля замужем, за офицером, который на фронте.

Я слушал маму молча. Мама продолжала сообщать:

- А другая... как её... Нина, этой осенью вышла тоже замуж, за студента.

Я промолчал и, простившись, ушёл к себе. Впечатление было сильное, но как же могло быть иначе? - прошло два с половиной года, Нине двадцать один год, конечно, она вышла замуж. Кто этот студент - не знаю, вероятно, новое лицо. Больше я их в Кисловодске не встречал. Развлекла меня записка, которую мне подали после концерта: писала неведомая Ася Лесная, восхищалась игрой и хотела встречи. По стилю и подписи, должно быть, гимназистка. Я улыбнулся и лёг спать.

Через четыре дня состоялся мой второй концерт. Публики ещё меньше, прямо противно играть, но я заставил себя взять в руки: это ведь не концерт, а репетиция

674

для Москвы, именно для Москвы, а не Петрограда, - в Петрограде меня знают и любят, а Москву надо ещё покорить. Лавры молодого пианиста Орлова, любимца московской публики, изящного, но пустого пианиста, не дают мне покоя. Ну, а за Орловым надо побороть и Рахманинова.

На этом концерте я играл очень хорошо и тонко. Мама, всегда строгая и недовольная, была в восторге. Очень хвалил старик Сафонов, который сквозь неизвестный ему модернизм, уловил мягкость и нежность моих нюансов. Ася Лесная сидела в первом ряду и по окончании концерта пришла в артистическую. Это была не гимназистка, а ученица драматической студии Мейерхольда, лет двадцати, польско-еврейского типа, скорее оригинальная, чем интересная, хотя тоже и интересная, высокая, гибкая, одетая с уклоном к оригинальности, и в красной шапочке (так её в Кисловодске и знали под именем «Красная шапочка»; фамилия Хмельницкая, Лесная - псевдоним). Когда мы вышли из артистической на улицу, мне устроили овацию, но мы сейчас же повернули через мостик на Крестовую гору и ушли гулять.

Параллельно с «Красной шапочкой» появлялись другие лица, весьма любопытные: анархист Змиев. Он подошёл ко мне в салоне «Гранд-отеля» и попросил огня. Разговорились. Он оказался, по его словам, недавно приехавшим из Лондона. Это был совсем молодой человек, живой, остроумный и с крайне непривычным для меня мировоззрением. Называл он себя членом Петроградского совета рабочих депутатов от партии анархистов. Это было до невероятной степени пикантно, хотя я теперь не поручусь, действительно ли это так. Многие считали его просто аферистом, но я это отвергаю. Авантюрист - это безусловно. Анархист - весьма возможно, по крайней мере, он в этой области знал преудивительные вещи. Ко мне он чрезвычайно привязался, я же с удовольствием проводил время в его обществе, так как его анархическое мировоззрение - как-то всё навыворот - меня занимало. Кроме того, он имел, как я уже сказал, живой и меткий ум. Таким образом, моё время протекало в обществе Аси и Змиева и несколько уклонилось от своего отвлечённого течения: то Ася просила пойти с ней погулять, то анархист рассказывал про жизнь Кропоткина. Погода и воздух в Кисловодске были обворожительны и тянули на улицу. Но всё же часа два в день я работал над Andante 4-й Сонаты и часа полтора посвящал Канту, одолевая его экстраголоволомную трансцендентальную аналитику. Вечером я часто ходил в курзал в оперетку, где мне в первом ряду было резервировано кресло. До сих пор я почти никогда не бывал в оперетте, сердечно презирая её, но теперь я заинтересовался, просмотрев весь репертуар с точки зрения критической, уж конечно, не по части музыки, но по части оживлённости и сценичности. И что ж? Приговор: оперетты не умеют писать. Живость большею частью в тех сценах, которые идут в виде разговора, без музыки; для того же, чтобы их написать с музыкой, у авторов нет ни техники, ни сценического воображения. Есть местами и живость, и сценичность, порой элегантность (не слишком высокого качества); но всё это можно делать в сто тысяч раз лучше. У меня даже явилось желание написать - не оперетку, для этого у меня не хватило бы наглости, - но лёгкую, живую, весёлую оперу. Пока я эту мысль оставил, но к ней ещё вернусь. А рядом с этой мыслью, другой проект: опера на сюжет из жизни анархистов. Опера «Анархист». На эту тему я довольно много беседовал со Змиевым. Но мы ни до чего не договорились ввиду следующего. Из Петрограда пришли сведения о восстании большевиков. Правительство заперлось в Зимнем дворце и из пушек отбивалось от атакующих красногвардейцев. Керенский талантливо улизнул из Петрограда и во главе преданных войск идёт на выручку. Дальнейшие сведения были, что большевики сдаются, мятеж подавлен. И тут-то Змиеву, как анархисту, пришлось неважно и, не теряя времени, он удрал в Ростов, где есть заводы и на них анархические партии. Со Змиевым уехали и

675

разговоры об опере, и мои сто рублей, которые он взял у меня по частям, и моё бельё, которое он попросил для смены.

Двадцать шестого я кончил Andante. Я не знал, еду ли я в Петроград или нет. Четвёртого ноября предполагались у Зилоти премьеры «Классической» Симфонии и Скрипичного концерта, - за неделю до этого надо было быть в столице, а между тем Зилоти ни слова не говорил, состоятся ли концерты. Наконец, двадцать пятого пришла телеграмма, что концерт отложен на декабрь. Ближайшим очередным становился московский клавирабенд - девятого ноября. И вот тридцать первого я собрался и, простившись с солнцем и дивной кисловодской погодой (никогда больше не буду проводить осень в Петрограде), выехал в Москву. Это было немного рано - тридцать первого к девятому, но с первого прекращались прямые поезда. Газеты были неспокойны, всюду восстания большевиков, в Москве и Петрограде стрельба, но я надеялся, что к девятому всё кончится. Уехал я довольно торжественно: провожали меня одиннадцать человек, впрочем, многие, чтобы вручить мне письма для передачи, - почта действовала из рук вон плохо. Mme Collini поднесла мне пучок белых цветов. Минеральные Воды сразу обдали ужасным дыханием осени: ледяной туман, сырость и на дебаркадере налёт какой-то слизи. Поезд должен был стоять два часа. Газеты совсем меня поразили: события вырисовывались вовсе не так, как до сих пор. Всюду победы большевиков, о Керенском ни слова, а в Москве перекрёстная стрельба из ружей и орудий. Я колебался, ехать ли: ведь в такой обстановке не до концертов.

Несомненно, большевиков поддержат все солдаты с фронта, но в ответ могут забастовать все железные дороги, чем они уже грозили, и тогда я застряну неизвестно зачем в голодной и скандальной Москве. Не лучше ли, пока не поздно, вернуться? Решил дело поезд, пришедший прямо из Москвы. Начальник этого поезда сообщил о сражении в Москве и об отвратительных скандалах по всему пути. Против моего возвращения в Кисловодск был, во-первых, денежный вопрос: я уж и так брал у мамы взаймы и должен ей две с половиной тысячи, а теперь, отказываясь от концертов, должен снова сесть на её счёт, хотя бы и заимообразно. Во-вторых, очень уж неловко уехать с такой помпой, цветами и проводами, и на другой день снова появиться в Кисловодске. Но, с другой стороны, я ведь стоял перед фактической невозможностью дать концерт, и всякий смысл поездки исчезал, таким образом, сам собой. Дело не в трусости, а в том, что незачем ехать. Кисловодск же так манил своим благоустройством, спокойствием и солнцем, особенно оценённый мною теперь, когда я, еле сев в вагон, сразу погрузился в какую-то муть междоусобицы, с солдатами, уже разбившими окна, митингами в Минеральных Водах и осенней слякотью.

Я решил вернуться. И, несмотря на сбивчивость тех данных, на которых пришлось строить решение, избрал этот верный путь, ибо, как вскоре выяснилось, по всей России поднялся вой и резня - и я оказался бы идиотом, поехав в Москву с моим несвоевременным концертом. Я велел портёру9 перетащить мои вещи в дачный вагон и взял билет в Кисловодск.

В Кисловодск мы вернулись в четыре часа ночи. Я ввалился в «Гранд-отель». Мой хорошенький номер уже успели занять и я получил рядом похуже. Мама была необычайно довольна, что я вернулся, но денег у меня было мало и я, не желая брать снова, должен был экономить.

Ноябрь

В общем, от мамы я получаю двести рублей каждые десять дней, что хватает

9 Носильщик, от porteur (фр).

676

еле-еле, приняв во внимание, что, например, шоколад, который стоил раньше 1 рубль 20 копеек за фунт, выходил ныне тридцать два рубля. С моим возвращением окончилась летняя погода в Кисловодске, наступили лёгкие морозцы со снежком, который то стаивал, то вновь появлялся. Но когда было ясно - воздух чист и поразительно вкусный, а солнце - целые потоки. Боже, сколько солнца я потерял, живя в Петрограде! Как можно жить в этом тусклом, слякотном городе? Отныне только на концерты я буду приезжать туда, остальное время - на солнечном приволье!

Сведения о большевиках: их победы и вандализм по всей России. Бойня в Москве. Снаряд, попавший в квартиру, где я должен был остановиться. Снаряд третьего вечером, я приезжал третьего утром, но возможно, что и не попал бы. То-то умница, что не поехал!

Моё состояние.

Отношения к событиям.

Странное спокойствие. Я как-то считал это неизбежным, чем-то, что должно перекипеть и переболеть, и как-то не было лица, за судьбу которого я болел бы. Я несколько раз вспоминал Нину Мещерскую, но она теперь уже замужем. Сюда волнения, слава Богу, не докатывались, Кавказ казался недоступным для волнений. Что за хорошая мысль была поселиться в Кисловодске! Так я и оставался в душевном равновесии среди солнца, воздуха, 4-й Сонаты, которую я заканчивал, Канта, которого я тоже окончил в ноябре, Аси, прогулок и партии в шахматы со старым князем Урусовым.

Канта я в основных чертах усвоил, но он давил вспомогательными понятиями, новыми терминами и крайней сложностью всей постройки. Зато с какой радостью, прямо благоговением, я взялся за «Мир как воля и представление» моего любимого Шопенгауэра! А параллельно с этим, после 4-й Сонаты, десятого ноября я принялся за подробный эскиз к «Семеро их». Поверхностные сентябрьские наброски, скелет которых так и остался ни на ноту неизменённым, были за это время пополнены гармонически, а теперь заполнилось всё живое тело, вся фактура и инструментовка. Приходилось двигаться медленно, были большие трудности, надо было брать целые крепости, но эскизы неуклонно шли вперёд.

Между тем, междоусобица по всей России заставила отменить один концерт за другим, и к концу месяца я окончательно застрял в Кисловодске.

Мелькнул анархист, который уже успел побывать в Петрограде, прошмыгнул по всей России, кинулся мне в объятия. Я не знал, анархист ли он или аферист, но мне было приятно его отношение ко мне. Обещал вернуть деньги и исчез, не вернув ничего.

Двадцать четвёртого моё переселение в большой солнечный номер. Утренний гимн в солнечных лучах.

Выборы в Учредительное собрание. (Венера-Юпитер-Сириус-Луна). К концу месяца настроение в Кисловодске стало тревожно, ибо большевики разошлись против Дона и казаков, этих энергичных врагов большевизма. Говорят, со всех сторон на них двинулся красногвардейский корпус с тяжёлой артиллерией, и если эта плотина не удержится, то смутная волна захлестнёт и наш родной Кисловодск.

Декабрь

Окончил эскиз «Семеро их» (тринадцатого).

Приготовление к новому концерту. Глазуновский концерт и 3-й Концерт.

Рассказы - как ни как, а выходят недурно, и надо бы пописать.

Середина декабря - недоволен, мало делал. Набросок 3-го Концерта, план

677

финала (движение) и новый план (пляска).

Визит Гартман и бумага. Наконец! Начал переписывать начисто: оказалось огромная работа, хотя приятная и лёгкая.

Рождество. Холодно. Ясно.

Конец месяца проходит в переписывании «Семеро их» и одной захватившей меня идеи: Лина Коллини бросила, что надо ей из России уезжать в Америку, - да и мне нечего сидеть в России. Эта крошечная искра, казалось, уплыла в застывшей болтовне, но на самом деле то, что казалось мне болтовнёй, оказалось горючим веществом и вмиг запылал пожар.

Ехать в Америку! Конечно! Здесь — закисание, там - жизнь ключом, здесь - резня и дичь, там - культурная жизнь, здесь - жалкие концерты в Кисловодске, там - Нью-Йорк, Чикаго. Колебаний нет. Весной я еду. Лишь бы Америка не чувствовала вражды к сепаратным русским! И вот под этим флагом я встретил Новый год. Неужели он провалит мои желания?

678

1918

Начало января.

Встреча Нового года у Лины (сначала у мамы). Интересная компания, стрельба, очень весело.

Америка крепнет и утверждается - и, пожалуй, не весной, а чем скорее, тем лучше. Мешают сражения на Дону (большевики - казаки), через которые надо ехать, и рознь в Петрограде (по поводу Учредительного Собрания), а предварительно надо заехать в Петербург.

Начало января, занятия: «Семеро их». Ошибки.

(10) 23 января1

Сегодня я купил эту книжку2.

(11) 24 января

Балтимора - центр кулинарного искусства.

Бостон - умственный центр.

Филадельфия - старая культура, Чикаго - новая.

Сан-Франциско - космополит.

(12) 25 января

Окончание ошибок.

(13) 26 января

Окончил партитуру «Семеро их».

Прочитал «Пуделя», очень доволен, некоторые выражения поправил.

(14) 27 января.

Воспоминания о Нине несколько тусклы, но добрые (день её именин).

Обдумываю новый рассказ, но подробностей ещё нет и писать рано, хотя есть желание.

Читал книжку по хиромантии. Любопытно и ещё любопытнее попытки обосновать её на самых серьёзных исторических основаниях.

(15) 28 января

Начал ходить к Цинц играть на пианино (один час в день с половины двенадцатого до половины первого).

3-й Концерт. Отделка экспозиции.

Царица грозная чума теперь идёт на нас сама.

Первый случай в Пятигорске, но впечатление менее заметное, чем месяц назад при появлении её в Трапезунде.

1 Дата по старому и новому стилю.

2 Имеется ввиду записная книжка для дневника.

681

(16) 29 января

1915. Первое исполнение «Утёнка».

1916. Первое исполнение «Алы и Лоллия».

Начал догонять дневник (за август).

Занимался у Лины, у неё уютнее, чем в аптеке.

Отделывал тему второй части Концерта и кончил.

(17) 30 января

Регистр для флейты - на октаву выше женского голоса.

Продолжал Концерт.

(18) 31 января

«Американские антрепренёры в контракте наставят массу неустоек и сами же подведут вас под одну из них».

Подпевский.

Флейта в качестве аккомпанемента, гаммки, регистр в одну-две октавы.

Живая (ритмичная) музыка как фон для живой сцены, почти ансамбля.

(19 января) 1 февраля

Тема: Господин, узнавший в собаке своего двойника. Поп отрывает собаку: попался, подозрения в худшем. Конец?

Вместо работы с фортепиано обдумывал первую часть Концерта без фортепиано. Поразительно, как без фортепиано всё яснее. Подробный план и общие контуры музыки первой части почти готовы.

(20 января) 2 февраля

(Сербский паспорт). Это делает поездку в Америку почти реальной возможностью.

(21 января) 3 февраля

(Голова, плохо спал ночью, пирамидон не помогает).

Уже десять дней нет сведений из Петрограда кроме того, что Ленин убит.

Предполагается, что там происходит нечто значительное, например, падение большевистского правительства.

(22 января) 4 февраля

Обменял маме 4000 на 1065 франков золотом. Я доволен: бумаги упадут ещё больше.

Но ведь это в десять раз (ровно) дороже, чем в довоенное время!

(23 января) 5 февраля

Получил от Ходжаева превосходный атлас.

Рассматривал план Нью-Йорка. Почему две Fifth Avenue?

682

(24 января) 6 февраля

Так как, по мнению большевиков, все миллионеры в Кисловодске, то сегодня на большевистском мире призывались к резанию миллионеров и буржуев. Этот киндерфест назначен на завтра. Никто не верит, слухи надоели.

Был в Пятигорске.

Говорят, в Америку можно ехать через Персию.

(25 января) 7 февраля

Невероятная новость: Константинополь взят англичанами. Англичане в Чёрном Море. Впечатление колоссальное. Невозможно учесть всех событий. Это может отразиться на поездке в Америку.

(26 января) 8 февраля

Слух о десанте англичан в Батуме.

Хороший сочинился Концерт.

В Америку определённо едет Сарович, румын лет тридцати-тридцати пяти, довольно интересный человек (владелец казино в Синае, румынском курорте, но совсем не в стиле моего директора из «Игрока». Гораздо мягче и элегантнее, ничего катастрофического). До сих пор я разжигал его и Лину; теперь, после взятия Константинополя, я запнулся, но, в свою очередь, они разожглись и говорят, надо выезжать немедленно при первой возможности. Говорят, англичане - миф, а вот выступления большевиков в Пятигорске - реальность.

Голова, но не очень сильно, причина неизвестна, пирамидона не было.

(27 января) 9 февраля

В полпятого утра обыск в «Гранд-отеле». Причины - офицерская организация в Пятигорске. Не испугало.

Четыре солдата. Корректно. Портсигар. О «пистолетке».

Сарович о поездке через Константинополь.

Предложение о концертах на Ривьере (принимаю серьёзно, но что он может гарантировать?).

Мои возражения о враждебном отношении французов.

(28 января) 10 февраля

Сочинил первую вариацию во второй части Концерта.

Сведения о Константинополе подтверждаются или, по крайней мере, повторяются. Колчак?

Чтение географии. Гимназический курс. Отличное издание с рисунками. Большое удовольствие.

(29 января) 11 февраля

Пятигорск по поводу сербского паспорта. Второй раз. Целый день.

Мама начала учить английский.

683

(30 января) 12 февраля

Вторая вариация.

Вечером много обсуждали с Линой: через Константинополь или через Владивосток. И что лучше для меня: начать ли с Ривьеры, где Сарович берётся устроить концерты, или поехать прямо в Нью-Йорк.

(31 января) 13 февраля

Кончил вторую вариацию (оркестр, соло лишь задумано).

Начал «Бетховена»3.

Сведения о Константинополе начинают становиться блефом.

Сарович настаивает ехать в Америку. Убеждал меня, что мой успех обеспечен. Необходимо лишь иметь немного денег, дабы первый месяц по приезде вести себя совершенно независимо. Предполагаю выехать пятнадцатого старого стиля.

1 (14) февраля

Не работалось.

Известие о смуте Каледина. Но мои мысли в Америке.

2 (15) февраля

Начала болеть голова (шахматы, поздно встал), но не разболелась.

Я учу 4-ю Сонату и повторяю 3-ю. Поигрываю кое-что из Шопена.

3 (16) февраля

Сделал немного в разработке первой части.

4 (17) февраля

Писал «Бетховена».

Играл у Сафонова ноктюрн Шопена Fis (на пари). Недоумение, так как совсем не так, как привыкли слышать. Сдержанное одобрение. Старик провожает в переднюю и сам мне предлагает до отъезда зайти «и мы поговорим об Америке».

(Идея книги для автографов всех: жалобная книга).

Из Пятигорской тюрьмы бежало двести пятьдесят уголовных. С этой бандой, особенно после обезоруживания интеллигенции, прямо житья не будет.

5 (18) февраля

Уже сто пятьдесят поймано.

Поигрывая Шопена и видя, что он удаётся, решил выучить для Америки небольшой репертуар из Шопена: четыре вальса, два ноктюрна, две мазурки, два этюда и Балладу. Жаль, что не могу найти Сонату b-moll.

С Сафоновым удар.

3 Название рассказа С.Прокофьева.

684

6 (19) февраля

Знакомые Толстых приехали из Москвы за пять дней, а одна дама за тринадцать. Вопрос: сколько дней ехать мне? Пока отсюда не дают билетов ни в Россию, ни в Царицыно.

Шопена играю с чрезвычайным увлечением.

Концерт №3 отложил.

Принципы духовного состояния во время пути.

Как велика разница между длинной дорогой, наполненной нервничанием, досадой, обидой - и дорогой сплошь из хорошего настроения! Сперва может быть нелегко, а потом надо направить все усилия к сохранению хорошего настроения, работая над этим, как над трудной, но благородной задачей, наконец, рассматривая её как некий спорт. Сохранить хорошее настроение на весь путь - это марка! Запереть сердце на ключ и ко всему окружающему относиться деревянно. Это спасёт от многих ненужных беспокойств, а всё равно ничем не поможешь. Утешение - радостное будущее, а время всё равно должно пройти, всё равно наступит момент, с которого можно смотреть на это, как на прошедшее. Представлять этот момент.

Длительные остановки и перерывы, которые кажутся нестерпимо удлиняющими путь, на самом деле суть полноправные члены путешествия. Из них оно, собственно, и состоит, иначе 1200 вёрст в восемь суток (двести часов) = шесть вёрст в час, что невозможно.

7 (20) февраля

Трудность построения планов об Америке.

Кавказ - остров, за ним бушующее море - Россия, целый ряд слоёв, а где-то чужеземные страны, о которых никаких слухов, только старая память. (Развить этот конспект, как исходный пункт трудности моих планов).

Князю Урусову 82 года; +4° - лучшая температура для сохранения мяса, поэтому он спит при +4° и советует мне не смущаться холодной температуры моего номера.

8 (21) февраля

Обыск у мамы.

Когда Лина говорила, как важно для меня будет иметь успех в Америке, я ответил, что этот успех меня интересует только с внешней стороны, да разве ещё со стороны денежной. Внутренняя же сторона оценки очень мало ценна, ибо американцы недостаточно утончённые музыканты, чтобы я к ним серьёзно прислушивался.

9 (22) февраля

Ввиду всё усиливающихся сборов в Америку и фиксации для отъезда пятнадцатого числа, ослабленный интерес ко всем занятиям, не имеющим прямого отношения к Америке: 3-му Концерту, Шопенгауэру, рассказам. Но аккуратно, каждый день, часа два-три играю Шопена (одно отделение в американском концерте, который удаётся), а так же 4-ю Сонату, которую оставлю в Москве у издателя: поэтому надо твёрдо знать её наизусть.

685

10 (23) февраля

С интересом рассматривал бумажку в сто долларов, с которыми мне предстоит иметь много дел. Мы так теперь привыкли к сомнительной стоимости наших денег, что странно видеть деньги, которые имеют ценность почти абсолютную.

11 (24) февраля

Меня беспокоит мама, которая остаётся одна до осени, но её можно устроить у Никольских в Ессентуках, где она будет в семье и где в хорошеньком домике, среди казацкой станицы, она будет вне опасности нападения со стороны «максималистов», как называют наших большевиков иностранные журналы. Лина спрашивала, почему я изменился. Я ответил tout m'embкte4, и действительно, я весь в отъезде. Все кисловодские, и даже Лина, скучны.

12 (25) февраля

Получил, наконец, печать. Целый день проездил в Пятигорск. Лина сказала, что она едет в спальном вагоне, в котором едут Коковцовы и другие экстра- буржуазные элементы, и берут с собой все свои фурюры5. Я сказал, что chacun s'arrange comme il peut6, и что я с этим вагоном не поеду, так как там, наверное, ограбят.

13 (26) февраля

Лина страшно возмущена моим заявлением (chacun s'arrange и т.д.). В конце концов мы поссорились и я сказал: au revoir, jusqu'а New York7. Я оденусь демократически и выеду на днях.

14 (27) февраля

Умер Сафонов.

Приготовился к отъезду. Говорят, можно просто выехать с дачным поездом, а там идут не только теплушки, но и классные вагоны, и едет вовсе не так много народу. Путь через Царицын.

15 (28) февраля

В три часа ночи землетрясение. Я проснулся от сильного и неприятного колебания, звона стаканов, и сначала не понял, в чём дело. Затем решил, что взрыв в нижнем этаже. Я сейчас же начал одеваться, слыша, что во всём отеле поднялась тревога. Все обитатели высыпали в коридоры, где выяснилось, что сильные подземные удары. Многие выходили из отеля, боясь последующих, более сильных. Через полчаса я лёг спать.

Мой отъезд откладывается, так как мне предложили место в спальном вагоне, но не буржуазном, а полусоветском, и не за полторы тысячи, а дешевле. С Линой не видимся.

4 Меня всё угнетает (фр).

5 Меха, от fourrure (фр).

6 Каждый устраивается как может (фр).

7 До свидания, до Нью-Йорка (фр).

686

(16 февраля) 1 марта

Похороны Сафонова.

Получил от Совета рабочих депутатов документ на облегчённый проезд. День провёл у Ходжаева, занимался на рояле к завтрашнему выступлению. Сарович спрашивал, поехал бы я с ним и Линой, если бы в их вагоне оказалось место. Я ответил: нет.

Красильников предлагает устроить в «Гранд-отеле» перед моим отъездом концерт. «Отчего бы вам не заработать денег на дорогу, а нам не услышать вас?» Я согласился. Вечером в воскресенье играю, так как раньше, вероятно, не выйдет.

(17 февраля) 2 марта

Ужасная беготня: с отъездом, со спальным вагоном, с концертом.

В восемь часов Лина и Сарович уехали.

Голова, не очень, от суеты. Пирамидон: прошла.

Вечером благотворительное выступление в курзале с Шопеном (первый раз публично не себя). Играл недурно. После концерта ужин. Очень весело до трёх часов с Люсей и Лизой Ходжаевыми. Пили до пьяна. Редко. Принцип сохранения изящного.

(18 февраля) 3 марта

Сарович и Лина, которые должны были уехать вчера, не уехали: вагон не пошёл по случаю боёв в Армавире.

Слухи о занятии Петрограда немцами.

В полшестого концерт в «Гранд-отеле». Народу не особенно много, человек около ста, но больше ста пятидесяти и не влезет в зал. Большой успех. Доход пятьсот рублей.

(19 февраля) 4 марта

Отъезд Лины. Я решил проводить (с официальной любезностью) и нашёл её за пять минут до отхода, в вагоне. Проводы были коротки, милы и с официальной незначительностью, но меня поразила та радость, которая была в её голосе, когда она меня благодарила за проводы.

После отъезда очень грустно. Я не знаю ни её адреса в Москве, ни она моего. Говорят, что декрет о всеобщей воинской повинности: свидетельство войны против наступающих немцев.

(20 февраля) 5 марта

Скучно, ничем не занимался.

Хочу ехать.

Ждал от Лины открытки, но не получил.

Немцы заняли Псков и Ревель. Говорят, Петроград тоже. Но я доеду хоть до Москвы и оттуда на Владивосток. Лишь бы получить пять тысяч от издательства, да несколько рекомендаций, например, от Шаляпина, Бальмонта и Кусевицкого.

День провёл у Ходжаевых.

687

(21 февраля) 6 марта

Всюду объявление о Новом стиле.

Нет, надо ехать. Надо было уже выезжать, когда Лина. Быть не может, чтобы один человек, вне партий, вне каст, не смог бы добраться до Москвы, а оттуда до границы, тем более, что паспорт.

Завтра идёт вагон международного общества. Достать билет невозможно, но я обязательно поеду, хоть в коридоре.

От Совета солдатских депутатов дополнительный листок, чтобы обязательно допустили меня до Москвы, даже в случае мобилизации.

(22 февраля) 7 марта

Билет совершенно случайно получил. Мама дала пятьсот рублей. Всего в кармане шестьсот. Если не доеду до Москвы, сворачиваю прямо во Владивосток и буду ехать дальше концертами. Настроение ночью немного беспокойное, утром весел и бодр. Жаль оставлять маму.

В восемь часов вечера двинулся в далёкий и долгий путь. Но не было уверенности, что обстоятельства (мобилизация, возможность неполучения денег и прочее) не заставят вернуться обратно. Мой костюм.

(23 февраля) 8 марта

Отъехав в два часа, в Минеральных Водах стояли сутки, ибо в Тихорецке бои. Говорят, Линин вагон попал под обстрел, но проскочил дальше. Пассажиры лежали на полу. В два часа сказали, что мы простоим ещё двое суток. Однако, в три часа мы неожиданно выехали. Бои прекратились. Едем, сверх всего, через Ростов, т.е. выгадаем трое суток против царицынского пути. Это первый вагон после месячного перерыва через Ростов.

(Болит голова от дороги, сама прошла).

(24 февраля) 9 марта

К удивлению, едем отлично, как в доброе старое время, хотя нас и двойной комплект пассажиров и спим по двое на полке «валетиком». По-видимому, Москве пока прямой угрозы нет, и даже Петроград ещё не занят немцами. Я начинаю верить, что скоро попаду в Америку. С обыском явились раз семь, но, по предъявлении документа от Совета рабочих депутатов, не тревожили. Вечером Ростов. Узнал, что из Лининого вагона всех выселили ещё в Тихорецкой, после чего пассажиры кое-как добрались до Ростова и многие до сих пор живут здесь в гостинице.

На всякий случай отправился в гостиницу и первым, кого нашёл там, была Лина. Теперь она трудное и сложное путешествие через Америку решила заменить другим лёгким путешествием, только что начавшим казаться возможным: Румыния заключила мир с Германией и она скоро могла бы ехать прямо. Я отправился на вокзал и через полчаса мой поезд пошёл дальше. Лина была потеряна.

(25 февраля) 10 марта

Наш вагон, благодаря сумме в тысячу рублей, освобождён от реквизиций в Ростове и прицеплен к товарному поезду, идя под названием «депутатского».

688

Поэтому мы едем чрезвычайно комфортабельно, никто не лезет, но движение со скоростью двести вёрст в сутки.

(26 февраля) 11 марта

Письмо Лине (вчерашней датой).

Денное солнце опять разогнало скучные мысли. Америка опять стала притягивать. А впереди, в связи с событиями, настоящими немцами и давно не виданными столицами, было столько возможностей, что нельзя ничего предполагать и ни о чём жалеть: rien n'est certain8.

(27 февраля) 12 марта

Я разгадал психологию Лины и оправдал её. Поездка в Америку со мной вместе её увлекала, но когда она попала в Ростов, где нашла всех иностранных консулов и надежду попасть прямо в родную Румынию, то вопрос был решён просто и ясно. С одной стороны, тяжёлое путешествие с человеком, который, может быть, и любит, но каждую минуту может исчезнуть, а вместе с тем возня с деньгами, которые на исходе, с продажей вещей. С другой: простое возвращение в родную Румынию, ко всем своим богатствам, соединённое с лёгкой лестью изменнику. Выбор ясен и прост, и мои вопросы были ей прямо чужды: я говорил об отвлечённых вещах, о степени глубины отношений, она - о реальном положении вещей.

(28 февраля) 13 марта

Ползём медленно. По ночам стоим. Настроение уравновесилось. Мысли стремятся к Америке.

Письмо Полине Подольской в Таганрог:

«Милый друг, пишу Вам в вагоне, как ни странно, международном. Держу путь из Кисловодска в Москву. С тех пор, как несколько месяцев назад я получил от Вас письмо, начинавшееся словами «пишу, чтобы сообщить мой адрес» и кончавшееся тем, что никакого адреса при нём не было, я вестей от Вас не имею. Черкните мне в Москву, Кудринская площадь, 1, кв.38. Если Ваше письмо не застанет меня там, его перешлют куда следует. Будьте здоровы и веселы и примите от меня моё сердечное внимание. СП.».

(1) 14 марта

Медленно подползаем к Москве.

Голова, железная дорога.

(2) 15 марта

Прибыли в семь часов утра. Впечатления от Москвы. Трамвай и отношение к моему костюму. «Метрополь» и Большой театр. Вялое настроение и отдельно от музыки, о высылании из Москвы, об анархистах. Кошиц и сразу иная атмосфера.

Сегодня концерт, Ахматова9, аккомпанировал, Кошиц предложила переехать к ней. Её муж. Его рояль. Не ожидал, что молод и несолидный. Я попал в самый центр. Концерт и радость Кошиц. Я, хотя в сущности писал для неё, но с бухты-барахты

8 Ни в чём нет уверенности (фр).

9 Пять романсов на стихи А.Ахматовой, Ор.27.

689

не мог вникнуть и проникнуться. Еле прорепетировал. Исполнение - не совсем вместе (первый), но раз Кошиц, конечно, хорошо. Удивлён от неожиданного entrйe в самую кипучую артистическую жизнь.

(3) 16 марта

Ночевал у Кошиц. Блины в Замоскворечье. По дороге муж Кошиц хотел показать на заборе мозги расстрелянного накануне грабителя. Вечером Кошиц тащит в театр, но мне приятно было поваляться на её очаровательном диване, низком, мягком, светло-сером с массой подушек и удобной электрической лампочкой, почитать Асафьева и превосходную книгу о Южной Америке, покурить хорошие египетские папиросы и поговорить с её мужем об американских планах Постниковых.

(4) 17 марта

Опять ночевал у Кошиц.

Кошиц в «Евгении Онегине». Сцена письма. Детская наивность и девичья застенчивость вместо драматизации. Очень хорошо, если бы не грузная фигура. Впрочем, грузность в сцене письма удалось удачно скрыть. Слухи о выступлении Японии в союзе с Германией и помощь Америки России против Японии. Этак не выедешь, какие бы комбинации ни удались с Постниковым.

(5) 18 марта

Был в РМИ. Вышел Ор.27. С американцем познакомился, но у него главное лицо какой-то критик консервативного направления Куров. Дрянь, с которым дела не сделаешь. Кроме того, антреприза двинется в путь лишь летом, а мне надо сейчас, и сверх того - не законтрактовывая себя. Пожалуй, материальных дел с ним не сделаешь, но советы и ориентацию получить можно. Решил заняться развитием памяти.

(6) 19 марта

Купил книжку по мнемонике и буду каждый день учить по небольшому стихотворению, повторяя предыдущие.

Получил пятьсот за 4-ю Сонату.

В Москве солнце, масса публики, и гуляющей, и даже нарядной. Нашёл отличную и дешёвую вегетарианскую столовую, так как обедать у Кошиц я не хочу.

Футуристы скандалят чуть ли не с анархистами. Я очень хотел бы повидать Маяковского. Я, конечно, не футурист, но мне нравятся контакты с ними, да и они меня хотят считать своим.

(7) 20 марта

В восемь часов утра звонил по телефону в Петроград к Элеоноре. Её радость. Звала в Петроград, гарантировала выезд в любой день через Луначарского (вследствие эвакуации выезжать нет возможности даже в набитых доверху теплушках). О немцах, говорят, ничего не слышно, и сахар есть, и мука. Я, может, и правда поеду на будущей неделе. Там масса возможностей для Америки.

Завтрак у Кусевицкого. Несмотря на голод, очень комфортабельно. «Семеро

690

(13) 26 марта

С Кошиц поздно вечером долгие разговоры. Я устал.

Блины у Кошиц. Бальмонт. Шумный обед, где очень чествовали Бальмонта, я в особенности. Бальмонт на вопрос, почему он не уезжает из России, ответил: «Я останусь ждать конца этой нелепости». Вечером у футуристов. Впечатления от второго слушания «Человека» Маяковского (первое на Кузнецком мосту). Я играл 1-ю Сонату - тонкая издёвка и их восхищение. Среди нарочитости, неотёсанности и растерянности много яркого.

(14) 27 марта

Бальмонт посвящает Кошиц пламенные стихи. «...Нина Павловна так холодна. А я готов был посвятить ей не три стихотворения, а целую книгу...». У Вячеслава Иванова с Бальмонтом. Хотя я мало знаю его произведения, но питаю к нему большое уважение. О моих стихотворениях он говорил какие-то сложные сентенции, которые я не понял.

(15) 28 марта

Американские консульства получили приказ из Вашингтона не визировать паспортов никаким русским.

Каждый особый случай только после предварительного телеграфного разрешения из Вашингтона, на что шесть недель. Это серьёзно, но я должен продолжать. Кусевицкий: оставайтесь-ка. Эти слова важны, иначе я был бы смущён, что я как бы выманил деньги для Америки, а затем остался проживать их здесь. Впрочем, в Америку я всё же уеду.

(16) 29 марта

В три часа отъезд. Благодаря кисловодским бумагам СРД10 - получил билет легко и вне очереди. А то на въезд в Петроград ставится масса препятствий. Вагон второго класса, дачного образца. Сначала много народу, но это дачники. Проводы Нины. Книжечка и надпись. Поразившие меня её нежность и волнение. Прощальный поцелуй. Для меня открылась совсем иная Нина.

(17) 30 марта

Спать всё же пришлось сидя, но приехали в девять часов утра после восемнадцати часов пути, а говорили, что тридцать четыре. Петроград тихий, как всегда, и даже приветливый, солнечный. Извозчик спросил двадцать рублей, поэтому я с моим тюком проехал в трамвае. Квартира в порядке, так как во избежание реквизиции в неё поселили семью швейцара. Радость попасть в свою комнату, к своим вещам. Многие по нынешним временам роскошь: куча английских папирос, духи и прочее.

Элеонора просит завтракать у неё и обедать каждый день, «за весь год». После долгого отсутствия была очень мила и приятна. Несмотря на голод, закармливала всякими сластями. Свои бриллианты успела переправить в Швейцарию. Я всегда знал, что сумеет выпутаться.

10 Совет рабочих депутатов.

692

Б.Верин. Обоюдная радость и поцелуи. Действительно, я ужасно рад его видеть, да и он называет меня самым первым своим другом. Успех в стихах; прямо кандидат в хорошие поэты. Самокритика. Наконец!

(18) 31 марта

Дневной концерт под управлением Коутса. Бурно-радостная встреча с Коутсом и предложение выступить. Наверное, меньше как двумя неделями от Петрограда не отвертеться.

Нина Мещерская (Б.Верин сообщает), с мужем Левицким, по словам Элеоноры, молодым, некрасивым мальчишкой, женился на ней из-за денег, но сейчас и у самих Мещерских денег нет. Я её саму не рассмотрел, но проходя мимо, говорил Верину: «А здесь та же публика, те же лица!» Б.Верин говорит, какой взгляд мне был брошен вслед.

(19 марта) 1 апреля

Сувчинский, Асафьев. «Ваше появление - самое яркое событие сезона».

Сувчинский потерял особняк, но устроился очень славно. Много рассказов о Кошиц. Я рассказывал о ней в милом и шутливом тоне. Сувчинский рассказывал о том, как осенью у него был, перед отъездом в Данию, Рахманинов. Про меня сказал, что я огромный талант, но часто пишу странные и непонятные для него вещи. Узнав же, что я отношусь к его музыке не враждебно, а очень люблю её, просветлел и велел передать мне привет. Сувчинский писал мне, но письмо пропало.

Вечером у Б.Верина на «понедельнике», которые текут своим чередом, обсуждали старинные культы. Ставрович голодал, исхудал, говорил много и одухотворённо. После беседы все накинулись на ужин.

(20 марта) 2 апреля

Б.Верин читал зимой мои стихи Игорю Северянину, который сказал, что у этого человека есть настоящий талант и замечательный ритм. Я спросил: он случайно сказал, чтобы что-нибудь сказать, или серьёзно? Б.Верин ответил, что вполне серьёзно, потому что стихи ему очень понравились, особенно «Вы, с Дм...».

Это очень приятно, я на мои стихи смотрел, как на ерунду. Стихами я совсем мало буду заниматься, а за прозу возьмусь.

(21 марта) 3 апреля

Обед у Сувчинского. Бенуа. Телеграмма от Дягилева, возможность сезона. Неужели это показатель возможности? Обещание поднять вопрос у Луначарского, но Луначарский сейчас на несколько дней в Москве. Бенуа, по словам Сувчинского, сидит в Зимнем дворце в качестве «ходатая по делам порядочных людей». Очень большой успех и «Мимолётности», и 3-я Соната, и 4-я, особенно её Andante.

(22 марта) 4 апреля

Решил объявить два концерта: второго и четвёртого апреля старого стиля. Говорил с Вечериным (рекомендация Постникова). Это милый человек, может быть, попутчик в Америку. Он говорит, что мой проект устроиться в Америке есть взгляд на будущее. С практической точки зрения он прав.

Б.Верин мечтает ехать со мной. Я был бы очень рад, хотя не слишком верю в

693

его мечты.

(23 марта) 5 апреля

Начал серьёзно готовиться к концерту.

Как невероятно разнообразны мнения об Америке и, главное, об отношении американцев к русским. Всё же я думаю, что это не так серьёзно, хотя и надо быть вооружённым к тому, что там ничего не выйдет, но тогда Южная Америка?

(24 марта) 6 апреля

С Мясковским было вроде нервного удара, отнялась рука и нога, но теперь он здоров и с большой энергией принялся за сочинение, в два месяца две симфонии. Играл их нам у Сувчинского. По-моему, большой успех по сравнению с третьей. Цельность, яркость, отсутствие резонёрства. Четвёртая сильнее и ярче, но пятая любопытней, как изгиб в сторону мажора и пасторали.

(25 марта) 7 апреля

Провожу время очень мило у Сувчинского, Элеоноры и Б.Асафьева.

Готовлюсь к концерту, жду возвращения Луначарского для получения через Бориса Николаевича заграничного паспорта (и, может быть, устройства валюты?).

(27 марта) 9 апреля

Очень приятно узнать, что каждый вторник ходит Сибирский экспресс, правда, до Иркутска, и дальше творятся всякие безобразия. Я думаю доехать до Иркутска, а там будет на месте виднее и вовсе не так трудно, как кажется отсюда. Ведь Петроград и Москва из Кисловодска казались таким ужасом!

(28 марта) 10 апреля

Решил ехать или через Китай или через Японию - или в Соединённые Штаты, или, если там не хотят русских, в Аргентину. Путь и туда и сюда через мои милые Сандвичевы острова. На них будет видно.

Был у Лиды Барковой (очень мила), она с большой готовностью дала мне письма к японскому и китайскому послам, ныне выбывшим к себе, её друзьям.

(29 марта) 11 апреля

Борис Николаевич собирается ехать со мною, но я предлагаю выехать двадцать третьего, а он лишь на две недели позднее. Я. пожалуй, ждать его не стану, но он может догнать меня в Японии. В Москве я могу получить через Mme Кусевицкую доллары за семь с половиной рублей, а здесь, говорят, они уже двенадцать.

(30 марта) 12 апреля

Кончил «Зеркало души». Борис Николаевич говорит, что, судя по моим письмам, у меня, должно быть, блестящая проза. Я доволен, хотя пока ему ничего про мои рассказы не говорю. Боюсь, что публика будет плохо осведомлена о моих концертах. К выступлениям

694

я, кажется, готов и буду играть неплохо.

(2) 15 апреля

Концерт. Первое исполнение 3-й Сонаты и «Мимолётностей». Зал, вследствие плохо поставленной афишировки, а также шалой публики, полон лишь наполовину, а сначала и вовсе пуст, вроде как в Кисловодске. Успех большой, от 3-й Сонаты - чрезвычайный (бисирована). Артистическая полна восторженной публики. Выделялись: Лида и Зоя, Бенуа, сам семь («Семеро их»), Б.Н., а в уголке скромно стояли Миллер и Юнг, приславшие мне чудесные красные розы. «Ах, сколько у Вас друзей!», - с трогательной наивностью сказала Миллер. Элеонора была в тени и дулась. Бенуа сказал про Миллер: «Кто это? Она очень недурна». Я потом передал ей. Миллер была крайне польщена похвалой столь большого художника.

Вечером на понедельнике у Б.Н. Идея о рассказе «Рамзес-янки».

(3) 16 апреля

Мейерхольд сообщил, что «Игрок» включён в репертуар будущего года. Я не очень верю, но он говорит, что это решено. А я недавно проигрывал «Игрока», и мне было жалко, что столько хорошей музыки лежит под спудом.

(4) 17 апреля

Второй концерт. Первый раз 4-я Соната. Публики довольно много, но не полно.

Приём очень горячий. От «Наваждения» колоссальные восторги. На успех 4-й Сонаты я не рассчитывал, но вышло наоборот: всей серьёзной публике сразу понравилась вторая часть, а прочей - финал, который я в первый раз сыграл как следует, доведя подъём к последнему проведению первой темы до вершины. До сих пор я боялся, что финал у меня с оборванным хвостом, но теперь мне ясно, что он хорош, что последний подъём, если его сделать как следует, вполне являет ту вершину, которая заключает сонату и после которой должен следовать немедленный конец. Демчинский сказал про финал: «Надо осьминога, чтобы его сыграть!»

Тамара Глебова, её восторги и бессвязности. Я ей сказал: «У вас речь без запятых», но мне была приятна её экзальтация. Асафьев, Сувчинский и Мясковский были в особенном восторге от «Мимолётностей». Даже сдержанный Мясковский сказал, что они - совершенство. На бис по требованию публики - «Наваждение» и 3-ю Сонату. Очень устал.

(5) 18 апреля

Репетиция «Классической» с Государственным оркестром. Я дирижировал сам, совершенно в импровисте, забыл партитуру и никогда не смотрел на эту симфонию с точки зрения дирижирования. Боялся, что выйдет скандал, но оказалось ничего, а так как в голосах была куча ошибок, то дело свелось к корректуре. Звучит прелестно и именно так, как задумывал. В Кисловодске я боялся, что при исполнении моих новых вещей будут скандалы с «революционным оркестром», но вышло как раз наоборот: государственный оркестр, обновлённый молодёжью, был гибок и послушен, и симфонию играли с чрезвычайным удовольствием. Бенуа, который работает в Зимнем дворце, свёл меня с Штернбергом, маленьким человечком, очень любезным и необыкновенным евреем, карикатуристом. Он правая рука Луначарского и обещал всё сделать с заграничным паспортом.

695

(6) 19 апреля

Вторая репетиция. Идёт недурно. Оркестр устраивает овацию.

(7) 20 апреля

Когда я пришёл во дворец к Штернбергу, то оказалось, что меня желает видеть Луначарский. Его слова о Маяковском и чрезвычайно любезный приём. «Оставайтесь, зачем вам ехать в Америку». Я проработал год, а теперь хочу глотнуть свежего воздуха. «У нас в России и так много свежего воздуха». Это в моральном отношении, а я сейчас гонюсь чисто за физическим воздухом. Подумайте, пересечь великий океан по диагонали! «Хорошо, напишите на бумажке, мы дадим вам необходимые документы».

В ожидании этих документов я сидел в кабинете Луначарского, а приём продолжался. Была делегация от писателей во главе с Сологубом, была делегация от молодых поэтов, от трудовой интеллигенции о предоставлении им бесплатного проезда. Луначарский вёл приём весело, шутил, но терял много времени на пустяки. Лицо невзрачное, говорит немного картавя, вроде детей. В половину третьего я вскочил, говоря, что надо идти. Луначарский подумал, что я обиделся, что меня заставляют долго ждать и сказал: сейчас, сейчас вам выдадут. Но я объяснил, что через полчаса публичная генеральная репетиция моей новой симфонии. Он очень заинтересовался и сказал: как жаль, что у меня назначено заседание, я бы с удовольствием приехал послушать. Я ответил: но вы можете опоздать на заседание, симфония идёт пятнадцать минут. Приезжайте! Он сказал: а и вправду, я приду. Когда я пришёл к капелле, его автомобиль стоял перед ней. Я дирижировал хорошо и оркестр играл, хотя не безукоризненно тонко, но живо и чисто. Когда я стал за пульт, то из верхнего окна луч солнца упал мне на голову. У меня пошли лиловые круги в глазах, но мой поклон говорил, что это было приветствие солнца солнечной симфонии и мне. Об этом и автограф Черепнина в мою деревянную книгу. Обед у Сувчинского, очень милая компания и чествование меня за симфонию. У Дидерихса связи со всей Южной Америкой, и впрямь, не поехать ли мне в Буэнос-Айрес?

(8) 21 апреля

В девять часов заседание с Мейерхольдом и Головиным насчёт «Игрока». Я сказал, что надо заключить контракт новый, и получить по старому. Мейерхольд согласился. Мой отъезд фиксируется на будущий вторник. Я засиделся, но, кажется, сделано дело. Мейерхольд, на моё желание найти сюжет для живой оперы, дал прочитать «Любовь к трём апельсинам».

В два - концерт «Классической» Симфонии. Пришлось отлучиться. Опять солнечный луч. Это удивительно! Фантастика! Симфония отличная. Большой успех. Условия, при которых сочинялись первые темы этой симфонии.

(9) 22 апреля

Был с Бенуа у Штернберга. Я просил Бенуа заикнуться о более порядочном размере долларов при посредстве государства. Штернберг, к удивлению, сказал: приходите завтра к двенадцати, всё будет сделано, что захотите. Или симфония произвела эффект? Вечером, в кафе, вдруг раздался крик: «Все ни с места, руки вверх!» Отсутствие испуга, потому что много народа. Вспомнил, что у меня всего шестьдесят пять

696

рублей. Обыск оружия. Даже мило. Обыскивает уголовная, а не политическая. Появляются три сыщика. Мрачный кортеж: три сыщика и три солдата - сыщик-солдат-сыщик-солдат. Оловянный, пристальный взгляд. Я смеюсь в глаза. Он опустил глаза перед смехом.

(10) 23 апреля

Второй визит к Луначарскому. Насчёт долларов я немного смущался, но он сказал, что «всемерно» поддерживает это.

На мой вопрос Луначарскому, как ему понравилась симфония, он ответил: очень. «Я узнаю в вас то, что, в то время, когда все занимаются разрушением, вы созидаете».

Провожал Сибирский экспресс. Меня корчило от зависти, что через неделю, а не теперь. Нарядный поезд.

Совсем Европа, а не скрежещущая зубами «демократия».

(11) 24 апреля

Был в Смольном за паспортом. Опять неудача: дающий паспорта в Москве, вернётся через три дня. Неужели и в будущий вторник не удастся выехать? Удавиться!

В Мариинском театре у Мейерхольда. Я вновь являюсь в Мариинский театр барином, так как известно, что «Игрок» утверждён на будущий сезон. А то как-то неприятно было показываться после неудавшейся постановки. Я подал заявление, что ввиду отъезда я прошу до вторника возобновить контракт об «Игроке», заплатить старые долги и выделить аванс под новый контракт.

Вчера был день моего рождения (27 лет). 27 - цифра у меня роковая, и счастливая, и несчастливая. Я впервые как-то (несмотря на всю мою сознательность - не суеверен) обратил на неё внимание, когда сообщал маме о смерти Макса. Она сказала: сегодня двадцать седьмое. Так как то был момент сильного нервного потрясения, то это осталось в памяти. Я не праздновал, а метался с делами. Впрочем, вечером Б.Н., к которому я переехал (к великому огорчению Элеоноры), устроил для моего дня рождения рулетку, которая закончилась на другой день в одиннадцать часов утра (я ушёл в пять). Я применял мои системы и выиграл триста.

(12) 25 апреля

С обменом валюты чёрт знает какие безобразия - у обнищалого Российского государства нет ни гроша в кассе, чтобы выдать мне, даже если бы они того пожелали. Графиня Н. очень любезна и обещает разменять более или менее терпимо в Английском посольстве.

(13) 26 апреля

Прочитал «Любовь к трём апельсинам». А здорово! Из этого можно кой-что сделать, только предварительно переделать сюжет совсем наново. Музыка - ясная, живая и, по возможности, простая.

Когда с Мейерхольдом мы шли по Морской, обсуждая «Три апельсина», со стороны площади, от Исаакия, раздался ряд выстрелов. Мы побежали в обратную сторону, боясь влипнуть в политическое столкновение. Мейерхольд, который бежал впереди, кричал мне: «Ложитесь, ложитесь!» Добежав до большого выступа, мы

697

остановились. Выстрелы впоследствии оказались рядом невинных вспышек бензина в автомобиле.

(14) 27 апреля

Паспорт, наконец, можно получить. Во вторник еду хоть со ста фунтами, а если театр успеет дать аванс, то с двумястами. Это ничего. Бенуа делал карандашный набросок с меня (у Асафьева, на диване). Мне было очень лестно, что он его делает, но результатом я не очень доволен.

(15) 28 апреля

Эти мерзавцы - контора театров - не может заключить контракта раньше, чем через три недели; нужны прохождения через всякие инстанции и вообще канитель. Предлагают дать кому-нибудь доверенность на заключение контракта. Я рассердился и наговорил им всяких глупостей.

Обедал у Шаляпина. К этому огромному артисту, каждый жест которого на сцене я считаю законом, я отношусь с некоторого рода благоговением и чрезвычайной нежностью. Шаляпин был мил, предлагал мне сюжеты для опер (но они мне не нравятся), крайне интересовался «Игроком». Тут же я столкнулся с Экскузовичем, с которым ругался утром насчёт контракта. Решено, что контракт по доверенности заключит Сувчинский. Но всё же я еду без шести тысяч.

(16) 29 апреля

Сегодня, когда я, уже почти собранный и без малого готовый к отъезду, явился в Wagon-lits брать билет на завтрашний экспресс, мне сообщили, что экспресс отменён и будет ходить из Москвы, так как отныне столица - Москва! Вот незадача! Я ужасно огорчён и немедленно уезжаю в Москву, так как, доведя сборы до конца, мне невыносимо оставаться больше на месте. Я уже и так попадаю в Буэнос-Айрес к концу сезона и терять время больше нельзя. Ионин обещал бумажку от английской военной миссии, что я еду по её командировке. Это неплохо. Очень хорошее поведение Элеоноры во время этого приезда: вкусно угощала шоколадом, ананасовым вареньем, сгущённым молоком в качестве тянучки. Затем падение барометра перед моим отъездом и заявление, что поедет за мной.

(17) 30 апреля

Сегодня я должен был бы уехать и от трёх до шести собираться. Поэтому ко мне собрались все друзья и, так как отъезд отменяется, то состоялся спокойный five-o'clock. Были Сувчинский, Асафьев. Элеонора, Борис Николаевич, Бенуа и Миллер. Последняя притащила немецкие переводы моих романсов - насколько я мог понять этот забытый мною язык, сделано очень ловко и даже поэтично: ведь она писала премилые немецкие стихи для меня. Теперь эта храбрая девица взялась перевести за лето «Игрока» на французский и немецкий языки.

(18 апреля) 1 мая

Сегодня 1 Мая, революционный праздник, улицы украшены футуристическими плакатами и картинами. И, казалось бы, я должен бы радоваться им, а между тем на них неприятно было смотреть. Просто писали плохие футуристы. Праздник

698

был не всенародный, а официально-государственный.

(19 апреля) 2 мая

В восемь часов я наконец уехал в Москву - ловить Сибирский экспресс. Элеонора перед отъездом появилась у меня - больная, растерянная, напудренная. Я сказал, что если она начнёт реветь или делать мне пакости вроде вчерашнего отравления, то я с ней не буду разговаривать. Б.Н. садится на извозчика и провожает меня. Б.Н. говорил, что мой путь труден, что, в конце концов, он рад, что не едет. Едва не испортил мне настроение.

(20 апреля) 3 мая

Ионин и четыреста рублей за даровой билет, в последнюю минуту.

Путь до Москвы отличный. Всюду давка, а у нас, в международном, светло и просторно. Сосед угощал вином и рябчиком - совсем не голодный Петроград. В двенадцать часов дня я появился у Кошиц - и, Боже, какая это была радость: Серёжа приехал встречать со мною Пасху! Это так и оказалось, ибо экспресс уходит во вторник.

(21 апреля) 4 мая

После заутрени, которую мы стояли в соседней церковке, у Кошиц в её заставленной цветастыми подушками квартире, состоялось разговление - попросту ужин, прошедший пьяно и весело. Мы с Ниной пили на брудершафт.

(22 апреля) 5 мая

Днём в доме Кошиц куча визитёров, среди них мой милый Бальмонт. В этот день, пользуясь Пасхой, целовались наперекрест все, но не серьёзно: и Нина со своими друзьями, и я с Соней Авановой, хорошенькой армянкой. Вечером Нина расчувствовалась и дивно спела романс, сделанный кем-то на 3-й этюд Шопена. Я сначала критиканствовал слова, а потом весь поддался обаянию её пения.

(23 апреля) 6 мая

Как прелестен Менуэт С.Танеева! Я его не спускаю с пюпитра и все дни поигрываю и напеваю.

(24 апреля) 7 мая

В восемь часов вечера я очутился в экспрессе, в просторном полукупе первого класса и был удивлён тем комфортом, который предложил этот поезд. Уж мы отвыкли от вагона-ресторана, да ещё с пианино и с вежливыми, услужливыми официантами.

Минута в минуту поезд тронулся и сразу поехал очень оживлённо, как настоящий экспресс.

(25 апреля) 8 мая

Первый день пути.

699

Настроение хорошее, хотя немного пёстрое. Читаю «Вавилонскую культуру» Винклера. Пишу открытки. Сижу в вагоне-ресторане, от которого отвык вот уже три года. Стремлюсь в Буэнос. О Нине Кошиц очаровательное воспоминание.

Вокруг зима, вернее, чуть заметна весна: зеленеющие ёлки, снег и лужи. Вот так май!

Нине Кошиц в Москву:

«Миленькая, не особенно решительно. Ниночка. Мой поезд пока оправдывает своё почётное имя - идёт резво и изнутри удобен: ресторан с метр д'отелем и большими на чай официантами, пианино, вины, бельё и никаких солдатов. Я читаю «Вавилонскую культуру», курю, думаю об океане и вспоминаю Москву. Жаль. Ваши духи, оброненные на мой носовой платок, — выдыхаются. Но моё воспоминание о Вас по-прежнему благоуханно. Целую Вас, миленькая, и сердечный привет всем. Серёжа. Скажи A.A., что он примерзавил все мои галстуки. Я в отчаянии».

(26 апреля) 9 мая

В Вятке, утром, совсем зима. Днём стало теплее и зеленее. Я очень доволен поездкой.

Начал учить испанский язык. С одной стороны, читаю правила, с другой - учу слова. Надо учить по двадцать слов в день и каждый раз кропотливо повторять предыдущие.

Подумываю о рассказах. Хотел бы писать «Белого друга», но трудно, не мог сосредоточиться.

(27 апреля) 10 мая

Встал в шесть, чтобы видеть Урал, но в этой части он не хребет, а только что волнистая поверхность, красивая, но не замечательная.

Сидел в вагоне-ресторане и обдумывал «Друга» и «Башню»11 и немного писал «Мак Кука». Тряска мешает писанию.

Учу испанский. Не всегда ясно, где ударение и как, коротко ли или упористо произносится «и».

В.Миллер в Павловск, в собственные руки:

«Милый друг, встретив Пасху в Москве, я, наконец, попал в превосходный экспресс и ныне движусь на Восток. Желаю Вам успехов в «Игроке». Если почему-либо Вам не удалось достать экземпляр от Каратыгина, то позвоните П.П.Сувчинскому, которого Вы знаете (толстый, румяный, сидел против Вас), 4.41.80, - он Вам достанет. Шлю Вам все мои самые сердечные приветы, также Вашей подруге. Ваш С.».

(28 апреля) 11 мая

Перегон от Тюмени до Омска. Меньше лесов, больше полей. И зима, белая зима. Лишь кое-где проглядывает зеленоватая трава.

Учу испанский и уже спрягаю три вспомогательных глагола.

Вечером разыгралась такая пурга, что на станции вагон дрожал и совсем не покачивался. Боялись заноса, но ветер, слава Богу, дул в спину.

Асафьеву, в Петербург:

«Миленький Боренька, встретил Пасху в Москве, мило и пёстро, я следую в

11 Названия рассказов - «Белый друг» и «Блуждающая башня».

700

экспрессе, превосходном европейском поезде, и ныне уже проехал Омск. Здесь зима, метель, масса свежей деревенской пищи - я чувствую себя прекрасно, толстею и учу испанский язык. Как «Игрок»? Я слышал, его по случаю моего отъезда собираются отложить. Так пусть Пётр Петрович поднимет крик, что к октябрю я буду дома. Пока обнимаю Вас, миленький. Привет Вашей супруге и Петру Петровичу. Если Ниночка соберётся в Петроград, поцелуйте её от меня (фактически). С.».

(29 апреля) 12 мая

Опоздали на двадцать четыре часа. Но не всё ли равно, ехать шесть или семь дней? Лишь бы не двенадцать, да лишь бы приехать до Владивостока. Попасть в Харбин уже нет возможности: там война с есаулом Семёновым. И вот теперь у редких встречных поездов справляемся, не отрезал ли Семёнов линию на Владивосток. Говорят, он в станции Оловянной. Стало быть, в ста тридцати девяти верстах от узла на Владивосток.

Начал писать и писал успешно «Блуждающую башню». А «Белый друг» движется медленно. Я чувствую, что он должен удасться, но трудно войти в тон.

(30 апреля) 13 мая

Снег исчез. Появилась зелень, хотя и довольно относительная. Вокруг Красноярска оживлённые и красивые пейзажи.

Говорят, Семёнов дошёл без малого до Читы и едва не отрезал нам путь на Владивосток, но потом его отогнали.

Учу испанский и доволен успешностью. «Башню» пишу с удовольствием, но понемногу.

Борису Николаевичу Башкирову, Петроград:

«Дорогой Боренька, обнимаю Вас и поздравляю с наступающим Ангелом, желаю Вам весело провести его, - а мы тем временем на резвом американском паровозе быстро приближаемся к Иркутску, собираясь сделать этот путь за семь дней. Дорога не утомляет меня, наоборот, рождаются мысли, тем более, что мой сосед приятно-молчалив. Испанский язык тоже не дремлет: двести слов уже населяют мою голову, а четыре оксильера12 спрягаются вполне гладко. Целую Вас. Путь на Харбин закрыт, едем через Благовещенск во Владивосток. С.».

Полине, под Таганрог:

«Милая Полина, итак, моё желание наконец приходит в исполнение - я сижу в маленьком купе сибирского экспресса с заграничным паспортом в одном кармане и бумагой от английской военной миссии в другом, и держу путь к широким просторам Тихого океана. Шлю Вам привет и вспоминаю Вас. С.П.».

(1) 14 мая

В окне - красивые берёзовые леса с белыми стволами. Путь на Владивосток, говорят, свободен и даже ходят прямые вагоны из Иркутска. Беда только, что наш поезд привезёт бездну пассажиров.

Несколько раз в поезде делались обыски. Искали и оружие, и спирт, и кокаин.

Вели себя изысканно вежливо.

Первые ласточки заграницы: заграничные папиросы на лотках по втрое меньшей цене, чем в Петрограде.

12 Вспомогательных (глагола), от auxiliaire (фр).

701

(2) 15 мая

Рано утром Иркутск. Пересадка из экспресса в обыкновенный первый класс.

Впрочем, довольно недорого в большое купе с датской миссией. Путь сразу по живописному берегу Ангары, чистых, холодных вод которой не смутили трупы многих утонувших в ней смельчаков. Но совершенно неожиданную прекрасную картину явил собою Байкал, вдруг развернувшийся перед глазами при впадении в него Ангары.

Залитый солнцем, светло-голубой, необычайно просторный, с горами, неосвободившимися ещё от снегов - он был пленителен.

(3) 16 мая

Настроение немного пёстрое, будто уже нервно-казалось. как далеко и надолго я уезжаю. Но это прошло: я сам себе указал, как глупо так думать.

Чита-1, Чита-2. На первой я спросил телеграмму от Кошиц - не было, на второй замечтался и, стыдно сказать, забыл. Но это оттого, что я не сомневаюсь - никакой телеграммы нет.

Я уехал - Ниночка осталась. Это и лучше: она слишком бы самодавлела.

Б.Н. в Петроград:

«Милая амёба, подъезжаю к Чите под впечатлением Байкала. Особенно сильное впечатление было, когда по берегу Ангары мы быстро подъехали к нему, спокойному, солнечному, светло-голубому, обрамлённому покрытыми снегом горами. От девяти дней пути не чувствую утомления, вокруг порядок полный и, хотя в Иркутске экспресс кончился, но его сменил вполне хороший вагон первого класса. Ввиду занятия Маньчжурии есаулом, делаем круг через Сретенск и Хабаровск - лишних пара дней. Обнимаю. С.».

(4) 17 мая

Сегодня съехали на кружную американскую линию и стали медленно плестись по холмистой и красивой местности.

Приятная новость: говорят, иены во Владивостоке по 2 рубля 70 копеек. Об этом я и не смел мечтать. Тогда я имею две тысячи иен - тысячу долларов - богатый человек и могу, нигде не задерживаясь, ехать в Буэнос-Айрес. Сосед расхваливает японских гейш во Владивостоке. «Очень вежливые», - говорит.

(5) 18 мая

Медленное ползание начинает делаться утомительным. Тем более, что в четвёртом купе постоянные беседы, которые не дают мне сосредоточиться на испанском и «Блуждающей башне», что выводит меня из себя.

Сегодня мы закончили последний, и довольно значительный, выгиб на Север, поднявшись до параллели Рязани. Отныне уклонения на Север больше нет - всё время на Юг, до самого Буэнос-Айреса.

(6) 19 мая

Запахло весной, северной, запоздавшей весной. Я люблю весенние запахи. Дорога льётся среди лесистых холмов, ярко-зелёных, а иногда ярко-белых от стволов берёз. Я рад, что захватил хоть кусочек весны, хоть из окон вагона, а то я

702

с американской суетнёй пропустил это моё любимейшее время года. Утешение было в том, что я её встречу в сентябре в Аргентине, в цветущих Пампасах.

(7) 20 мая

День течёт лениво и косно. Тринадцатый день пути всё же утомляет и, хотя прямой усталости нет, но некоторая вялость налицо.

Миновали Благовещенск. Виды стали степные, однообразные.

Николаю Яковлевичу Мясковскому, Петроград:

«Милый Нямчик, пишу Вам из Архары, замечательной тем, что она родит всех архаровцев (и куда только не занесёт судьба по пути в эту Америку!). Завтра приезжаем в Хабаровск, а через тридцать часов после того - во Владивосток. Нежно обнимаю Вас и поздравляю с Ангелом, желаю успехов в инструментовке и в сочинении оркестрового морсо. Ваш С.П.».

(8) 21 мая

С поразительной ясностью видел во сне Макса Шмидтгоф. Мы провели с ним довольно много времени. Я был так рад его видеть и только боялся, чтобы он не исчез. Но я проснулся и Макс исчез. Вот уже пять лет, как он застрелился и, хотя ещё недавно я посвятил ему 4-ю Сонату (по посвящению на первой редакции первая часть), но всё же впечатление о Максе стало сглаживаться и отходить на далёкий план. Теперь его отсутствие снова остро укололо. Поразительно ярка здесь зелень и голубые горы. Говорят, такие краски - лишь на девственной почве.

(9) 22 мая

Думал ли я, что когда-нибудь попаду в Хабаровск? А между тем Хабаровск оказался премилым городом с красивыми домами и с поэтичными скверами на высоком берегу Амура, такими завлекательными для гимназических романов. Склад жизни патриархальный, а настроения - контрреволюционные. В два часа дня выехали во Владивосток, взяв направо прямо на юг. Как ни так, а Владивосток на одной параллели с Кисловодском. Благодаря английской бумаге, я получил отдельное купе.

(10) 23 мая

Шестнадцатый и последний день железнодорожного пути протекал лениво. В восемь часов вечера приехали во Владивосток и сразу попали на шумный несколькоэтажный вокзал американского типа. Несмотря на чрезвычайную переполненность города, я с моим соседом, московским корреспондентом, достал приличный номер. Начал реализировать мои письма и звонил по телефону.

Дукельский в Японии, зато редактор самой большой местной газеты оказался очень мил и я был у него в этот же вечер.

Пароход в Японию, кажется, послезавтра; формальности выезда за границу незначительны (а так пугали в России!), но иены, иены, увы были 2.70, а теперь 4.

Я снова обеднел.

(11) 24 мая

Первый визит - японскому консулу за визой. Этот негодный формалист требует

703

пять дней на визирование паспорта. Японцы боятся из России большевиков и немецких шпионов. «Вы понимаете. - сказал консул, - что если мы вам просто дадим визу, то она вообще не имеет никакого смысла?» А когда я стал настаивать, ссылаться на мои бумаги и т.д., он ответил, что я скорее получу визу, если пойду сейчас за фотографией, необходимой для того, чем если буду длинно разговаривать с консулом. Я был очень недоволен замечанием и отправился на базар к фотографу-моменталисту. Итак, я застреваю во Владивостоке на пять дней до среды. Я только потому не сержусь, что при отъезде ещё из Кисловодска предвидел, что путь готовит мне многие задержки, и тогда же решил, что во время них надо сохранять хладнокровие и не портить себе настроение. Владивосток довольно живой город со многими кафе, в которых вещи, для петроградца совсем забытые. Пирожные, шоколад, булочки и сколько угодно сахару, настоящего, белого, рассыпчатого как бриллианты.

(12) 25 мая

Настроение разрозненное и даже не слишком весёлое, - не проще было бы сидеть в России, где и друзья, и музыка. Но все эти мысли - слабость и порождение владивостокского бесцелия и безделия.

Учу испанский. Слов шестьсот знаю довольно твёрдо.

(13) 26 мая

Сегодня занялся моими рассказами. Очень бойко пошёл «сонный» рассказ. И настроение сразу очень хорошее.

Днём был на скачках, где шли и брали призы лошади Mme Янковской, друга Бальмонта. Это в момент прихода к старту очень увлекательно, но на час-два, а затем утомительно.

Был на вечере здешних футуристов. Они пытаются дерзать как настоящие футуристы, но вещи их довольно невинны. Я в качестве председателя земного шара, т.е. в качестве их прямого начальства, хотел подтянуть их (потому что у истинных футуристов, итальянцев, отличная дисциплина), но стоило ли?

(14) 27 мая

Сегодня день тринадцатилетия Цусимской битвы. И странно во владивостокском порту видеть рядом стоящими «Асахи» и пленённого им «Орла», оба теперь в качестве японских стационеров (и не будущих ли оккупаторов Владивостока?).

С большим удовольствием писал «сонный» рассказ, который я назвал «Какие бывают недоразумения». Я от того так долго не мог взяться за него, что хотел писать в серьёзном тоне: в Норвегии, солидный инженер, - а после того, как я нашёл этот тон, более шутливого оттенка, дело сразу пошло на лад.

(15) 28 мая

Виза есть. Редактор газеты обещал достать мне билет на завтрашний пароход и разменять иены, но они растут и уже дошли до пяти рублей. Надо же, как раз к моему приезду! Я решил разделить деньги пополам - на половину куплю иены, вторую спрячу под подкладку в шляпе и рискну провезти, раз, говорят, осмотр не строгий.

Рассказ бежит оживлённо. Думал кончить сегодня, но голова начала грозить болью, поэтому остановился на последней главе.

704

Под Таганрог:

«Милый Боречка, японская виза, японские иены, всё получено. Завтра в двенадцать часов дня сажусь на «Хосан-Мару» и через два дня буду в Иокогаме. Прощай Россия, прощайте старые мечты, да здравствуют новые берега! С.П.».

(16) 29 мая

Хотя пароход был заранее расписан, но по протекции получил место второго класса, чему был очень рад, так как готов был ехать даже в третьем. Но иены получил очень скверно и в последнюю минуту: 5.60!, т.е. доллар за 11.20 - это преотвратительно. Я взял только на две с половиной тысячи - остальное в шляпу. Хотя я боялся, что на пароходе меня обыщут и арестуют, но ничуть - даже не открыли чемодан и не спросили ничего. Так что я ещё не верил, что уже прошёл через все игольные уши, когда пароход отчалил от берега. Разговор с офицером парохода: три мили.

Итак, прощайте, большевики! Прощайте, «товарищи»! Отныне не стыдно ходить в галстуке и никто не наступит на ногу.

(17) 30 мая

Спал плохо, потому что каюта крошечная на четверых + двое детей. Пароход «Хосан-Мару» в 2340 тонн, 12 узлов. Море тихое, густой туман. Это холодное течение из Охотского моря встречается с тёплой веткой Куро-Сиво, и отсюда испарения. Поэтому и температура в течение дня сразу переменилась из прохладной в тёплую. Превращение к вечеру было замечательное: стало тепло и ясно - мы были в тёплых водах.

Настроение хорошее и мечтательное. Вечером обдумывал конец рассказа и глядел на звёзды.

(18) 31 мая

Когда утром я вышел на палубу, мы уже подходили к Цуруге и по бокам виднелись высокие, заострённые очертания гор. Жаль, в этот день в стране Восходящего солнца это светило восходило за облаками. Горы пышные, крутые, по-новому для нас очерченные, а внизу крошечные, игрушечные деревеньки. В Цуруге нас долго морили полицейским допросом: куда, зачем, кто сам, кто отец, кто знакомые, сколько денег, etc... Затем монархический принцип: сначала первый класс, затем второй (у нас бы начали с третьего), и потому лишь некоторые пассажиры первого класса попали на токийский экспресс. Мне же пришлось ехать с почтовым в час дня. Вступив на японскую почву, я испытывал особое наслаждение, как всегда, попадая в иноземные края, сулящие столько нового. А теперь, после российской всё же тюрьмы, попасть в цветущую страну, где нет ни войны, ни революции - это ли не отдых?

Я гулял по горам, окружающим Цуругу, поросшими пышной растительностью и предавался мечтам. Затем на рикше, т.е. на двухколёсной коляске, ведомой японцем, поехал на вокзал. Это позорно ехать на человеке, но он так просил, чтобы я взял его и так радовался, когда я сел, что мне казалось - отчего же ему не дать заработать сорок иен за то, что он побегает двадцать минут. В поезде сначала набилась куча русских, а затем, когда через час я пересел в другой, прямой на Токио, то в нашем нарядном первом классе было просторно и удобно, а этот игрушечный поезд скакал временами как настоящий английский экспресс. Я совсем не настраивал себя восхищаться Японией и даже немного злился на японцев, что

705

они собираются занять восточную Сибирь, но должен сказать, что не видел такой прелестной страны, как Япония. Очаровательные крутые и зелёные горы чередовались с полями, разбитыми на крошечные квадратики и так любовно и тщательно возделанными, что, право, не мешало бы нашим товарищам с их земельным вопросом покататься по Японии!

(19 мая) 1 июня

В Токио прибытие в пять часов утра. Комната тут же, в Station Hotel'e, очень хорошем и даже нарядном отеле в верхних этажах самого вокзала. Но первое, что мне попалось на глаза, это объявление пароходного общества «Токио Кисен Каисчу» о пароходах в Вальпараисо. И пароход ушёл три дня назад, а следующий через два месяца! Какая неудача! Правда, ушедший пароход имел путь в шестьдесят девять дней через Сан-Франциско и все порты западного берега Америки, но второго августа я всё же был бы там, а цена всего пятьсот иен. Всё это меня очень устраивало и единственное утешение, что, вероятно, и неделю назад не было ни одного билета! Здесь запасаться надо за месяц. С этими мыслями я погулял по широко раскинувшемуся Токио, затем принял ванну (причём миллеровский массаж сделать было нельзя, так как тело сейчас же от тёплого и влажного климата становилось мокрым) и в электрическом поезде поехал в Иокогаму.

Ах, какое большое впечатление, когда в Иокогаме я в первый раз увидел спокойную, светлую гладь Тихого океана! Я остро отдавал себе отчёт, что это не просто море, а сам Великий океан. Отвыкли мы от вежливой и льстивой прислуги: здесь за брекфестом13 японец, раскланиваясь и оказывая тысячу внимательностей, извинился у меня за плохую погоду, поблагодарил за честь, которую я ему оказываю, принимая его услуги, а в smoking-room14 подложил по подушке под каждую руку. Очень мило и в каждой стране свой режим, но по совести, это лишне. В Иокогаме я, во-первых, с наслаждением купил себе новые жёлтые ботинки, а затем начал беготню по пароходным компаниям и к аргентинскому консульству - узнавать, какие и когда пароходы в Южную Америку. И всюду пренеприятный результат: путь долог, а в ближайшее время пароходов не предвидится. Сегодня оказалась суббота и в час дня всё закрылось до понедельника. Ничего приятного не узнав, пришлось положить зубы на два дня на полку. В это время я прочитал афишу: «Концерт Меровича и Пиастро, антреприза Строк». Вот на ловца-то зверь бежит! Строк самый бойкий импрессарио по восточным берегам Азии и по экзотическим странам вплоть до Явы и Сиама. Его резиденция - Шанхай, и я частично из-за него хотел держать путь на Шанхай. И вдруг я сюда, и он сюда. В «Гранд отеле» я вскоре столкнулся с Меровичем, он кончил с премией класс Есиповой тогда, когда я поступил в него. Хотя он меня почти не знал, но проведя шесть лет на Востоке, кое-что - очень мало - про меня слышал. Кстати, его брат просил меня передать ему письмо в Шанхае, так что Мерович сразу обрадовался и письму, и мне. И он, и мой старый сотоварищ Пиастро (по научному классу Консерватории) сделали огромную карьеру и состояние на восточном берегу Азии и теперь здесь жили миллионерами. Строк, по словам Меровича, в полной зависимости от них, а не они от него. Мерович советовал дать здесь и на Востоке со Строком (которого он, конечно, с удовольствием мне представит, так как они будут месяца два отдыхать, а затем уедут на Яву) ряд концертов по их стопам. Они

13 Завтраком, от breakfast (англ). 14 Курительная комната (англ).

706

дали в Азии восемнадцать концертов в Шанхае, шестьдесят на Яве и пр. А в самом деле, не лучше ли вместо журавля в американском небе взять верную синицу у берегов Азии? Поездить по этим тропическим центрам, быть может, не менее увлекательно, чем Америка. Во всяком случае я это уже имел в мыслях, когда покидал Россию, а теперь, раз парохода в Южную Америку нет, а здешняя антреприза под рукой, надо подумать. Уж очень мне надоело каждую минуту рассчитывать, хватит ли мне моих денег и приберегать их!

(20 мая) 2 июня

В четыре часа состоялся чай с Меровичем, Пиастро и Строком. Сначала мне казалось как-то неприятно, что два небольших артиста вводят меня на здешнюю концертную эстраду и что я должен выслушивать их советы и пожелания. Но они оказались милы, скромны, просто веселы и очень доброжелательны. Так что тон сразу был взят весёлый и дружественный, а Строк расшаркался и объявил, что как только через неделю он закончит с Меровичем и Пиастро, он готов устроить мне концерт в Токио и Иокогаме. Жаль, что теперь кончился сезон в Шанхае, а то там можно дать целую серию. Вечером я отправился с Меровичем и его поклонницей, её подругой - двумя необычайно шальными дамами в Cafй Lion, страшно дурили в отдельном кабинете.

Б.Н.Верину в Петроград, Иокогама:

«Милый Боренька, сижу на веранде «Гранд отеля» в Иокогаме, что в пятидесяти минутах электрическим поездом от Токио. У него стелится чистая, тихая гладь Великого океана. Несколько громад в двадцать, тридцать тысяч тонн украшают пристань. В кафе японцы, сгибаясь в три четверти, благодарят меня за оказываемую честь. С соседних столов доносится: «дубле» - это русские эмигранты играют в бридж. Мой пароход три дня назад ушёл в Вальпараисо, поэтому на некоторое время остаюсь здесь. Дам концерты. Целую. С.»

(21 мая) 3 июня

Завтракал у Высоцкого (письмо от Мейерхольда) в Иокогаме. Действительно, пароходов никаких нет, а если через Северную Америку, то нужна северо- американская виза, которую русскому получить до невозможности трудно. Строк и Мерович советуют мне в августе ехать в Нью-Йорк. Это неправда, что к русским артистам относятся плохо: Цимбалист, Эльман, Ауэр делают большие сборы. Так и в самом деле, не подкрепиться ли здесь концертами, а потом махнуть в Нью-Йорк, как это я хотел сначала, до аргентинской идеи? Вечером гулял по Гинзе, центру города, живописному и весёлому, освещённому маленькими фонариками. Там оживлённо и весело. Хорошо бы хорошенькую японку.

(22 мая) 4 июня

Обедал у Строка. Реверансы передо мной страшные. Этот импрессарио, польский еврей, помешан на том, чтобы иметь дело только с серьёзными артистами. Он очень хочет иметь дело со мной, но говорит, что настоящий успех в здешних странах можно иметь только концертируя в паре. Вот если бы я с хорошей певицей (Кошиц?), то он осенью устроил бы свыше шестидесяти концертов по Японии, Китаю и даже Индии (!).

Америка или Индия? Да и достану ли Кошиц? Вечером был на концерте Пиастро и Меровича. Впечатление пренедурное. Публика европейская, нарядная,

707

играют неплохо и программа серьёзная. Мерович неплохой, хотя не перворазрядный пианист. Пиастро - отличный скрипач. Идея: надо написать скрипичную сонату! Вечером Мерович, Строк и я отправились смотреть, что такое number 9. Мерович, в конце концов, отпал, а мы со Строком добрались. Это попросту публичный дом с комнатами для японцев и европейцев. Нас приняла старая хозяйка, по-моему, готентотка. Затем ЯВИЛИСЬ четыре японки, из которых две очень хорошенькие. Эти четыре молоденьких, отлично выдрессированных рабыни, чинно вошли, отвесили поклон и выстроились по стенке. Угостив их каким-то сиропом (причём они, взяв стаканы и подняв их, выпили за наше здоровье по глотку и поставили на стол), мы через десять минут уехали. Задних мыслей не было, просто любопытство.

А.Н.Бенуа, Петроград:

«Очень дорогой А.Н., поручаюсь Храмом вод, что на обороте, перед Вами, как идеально я добрался досюда, как здесь хорошо и как нежно я приветствую Вас, всё ваше семейство. Дам концерты и застряну на несколько недель. Письмо Саше-Яше, если на днях не предоставится случая в Пекин, брошу в почтовый ящик. Искренне любящий Вас С.П.».

(23 мая) 5 июня

Строк завтракал у меня. Хочет послать телеграмму Кошиц, но ведь она, если приедет, то не на его зов, а на мой. А если я позову, то она поймёт это совсем не так. Кроме того, я ещё не расстался с идеей Америки, северной. Начал пописывать скрипичную сонату, вытащил мои рассказы. Вечером гулял о расцвеченной фонариками Гинзе. Ужинал в кафе «Шимбаши».

Строк спросил меня, действительно ли большие артисты Мерович и Пиастро. Я сказал, что они хорошие артисты, но не первоклассные. Что я мог сказать другого? Он спросил, будут ли они иметь успех в Москве и Петрограде. Я ответил: «нет». Неужели я должен был соврать и сказать «да»? Ведь они здесь уже составили имя.

(24 мая) 6 июня

Утром писал сонату. Днём был у Высоцких в Токио, где нарядная публика. Строк уехал в Кобе устраивать концерт Меровичу. Обо мне длинные заметки в токийских газетах. Вечером японка. Но осторожность затмила удовольствие.

(25 мая) 7 июня

Начал: «Преступная страсть».

Скрипичная соната. Неужели скерцо пустое и глупое? А ведь надо писать хорошо или совсем не писать. Днём был у Айко Осэ, к которому письмо от Бальмонта. Говорит по-русски. Издаёт газету о России, по-японски и по-русски. Обожает Бальмонта. Так, не очень интересно.

Ариадна Николаевна, по мужу Руманова, недавно проехала через Японию в Америку, и, верная старому, крутила здесь головы. Думал ли Макс Шмидтгоф, когда мы писали ей, что много спустя, через пять лет, я, гуляя с двумя японскими журналистами по главному проспекту в Токио, буду говорить об Ариадне, недавно укатившей через Великое Окно в Америку? Макс сказал бы: «Страшно шикарно!» Она где-то здесь выступила, но, по словам японца, играла лицом, а не пальцами. Сегодня утром заходил ко мне полисмен и опять, как при спуске с парохода, допрашивал меня: кто, зачем, откуда, кто отец и т.д. Но этим не следует смущаться, тут так поступают со всеми. Он показал мне список человек в двадцать: и

708

американцы, и русские, все остановившиеся в отеле.

(26 мая) 8 июня

Сообщение с Россией (телеграфное) прервано уже десять дней из-за столкновений большевиков с чехословацкими эшелонами в Иркутске.

Мои планы стали довольно ясны. Строк достал Императорский театр на шестое и седьмое июля и рассчитывает на ряд концертов после этого. Затем, если у меня будет 1700 иен (и виза), я поеду в Нью-Йорк и там проживу месяц. Если окажется, что я мог дать там ряд концертов, я останусь, если нет - вернусь к октябрю в Шанхай и дам концерт с симфоническим.

Если бы можно было быть уверенным, что приедет Кошиц или Коханский, имело бы смысл остаться для остальных концертов на востоке, похерив Америку, но раз при таком сообщении с Россией ничто не может быть наверно, то надо сделать ставку на Америку, тем более, что, право, мне больше смысла концертировать перед понимающей публикой (хотя я и в американское понимание не очень верю), чем перед азиатами или полуевропейцами.

(27 мая) 9 июня

Некто Обольский, молодой человек, с которым меня познакомили, любезно предложил свои услуги по хлопотам об американской визе. Он послезавтра уезжает в Нью-Йорк, увидит там и посольство, и всяких важных русских. Я с радостью ухватился за него и просил приложить все усилия для визы. Пописываю «Преступную страсть».

Скрипичная соната не идёт.

(28 мая) 10 июня

Был в русском посольстве второй раз. Теперь они проведали, что я такой-то композитор и сделались поразительно любезными, дали письмо в русское посольство в Вашингтоне, каковое я вручил Обольскому вместе с письмом Мак- Кормику и двадцатью иенами на телеграмму о результате хлопот. Он обещал приложить все усилия, чтобы через месяц у меня была виза. В русском посольстве тоже знают об Ариадне Румановой. Барон Беер, секретарь посольства, заявил с некоторым ядом, что в Америке они рассчитывают на сходство «Руманов» с «Романов» и на возможность сойти за отпрыска, может быть и незаконного, царского рода.

(29 мая) 11 июня

Мерович. Пиастро и Строк уезжают давать концерты в Киото и Осаку.

Мерович зовёт меня отправиться тоже туда - это старинные, настоящие японские города, очень любопытные, а в Токио мне всё равно нечего делать. Вообще, мне целый месяц нечего делать, если Строк не устроит чего-нибудь до 6 июля. Но он говорит, что в Японии надо начинать с Токио и с Императорского театра, а раньше шестого Императорский театр не получить. В Америку тоже раньше конца августа нет смысла. Значит, наслаждайся Японией и работой.

П. П. Сувчинскому:

«Милый друг, вот уже две недели я наслаждаюсь жизнью в столице японской империи. Собираюсь проехаться по красивым местам Японии, затем дам несколько концертов и - дальше, всегда дальше! Привет, С.П.».

709

(30 мая) 12 июня

В полдевятого утра я и Мерович с экспрессом выехали в Киото, до которого одиннадцать часов пути. У экспресса маленький, но изящный салон, и довольно бойкая скорость. Я был чрезвычайно доволен нашей поездкой по красивой, уютной и очень благоустроенной Японии. Мерович - славный малый. Сидя в креслах на площадке салон-вагона мы смеялись, что думали ли мы в есиповом классе, что нам придётся разъезжать в экспрессе по Японии, беседовать о «Фейерверке» Дебюсси?

Иены мои фактически уменьшаются и, если бы не уверенность в Строке, положение моё становилось бы неуверенным.

(31 мая) 13 июня

Ездили в быстром электрическом трамвае в Осаку, оживлённый, чисто японский город, где мы не встретили ни одного европейца. Особенно фантастическое зрелище - театр, и даже не сцена, а зрительный зал, где все сидят в каких-то коробках, лопают рис и со страшной быстротой машут веерами. Любопытны главные улицы вечером, с тысячами фонарей и фонариков и огромной гуляющей толпой. Если в наших парикмахерских есть отдельньш маникюр, то здесь отдел чистки ушей. Очень любопытно. Сюда бы послать некоторых наших тугоухих музыкантов.

(1) 14 июня

Уже пять дней я ничем не занимался. Чувствую голод и рад, что сегодня никуда не надо ехать. Гуляли с Меровичем по окрестностям Киото, среди тысячи буддийских храмов, удивительных водных сооружений (каналы сквозь тоннели), по прелестной местности. Вот здесь настоящая Япония. Мерович советует по дороге в Америку дать концерт в Гонолулу. Прелестная идея. Гонолулу, ведь, моя мечта. У меня прелестная комната, полу-европейская, полу-японская, с резными раздвижными стенками, циновками. Только ужасно дорого и иены так и бегут, а рубль упал ещё больше. Не знаю, как будут менять оставшиеся «пятеньки» (пятёрки). А ведь как это было много раньше!

(2) 15 июня

Сегодня я целый день провёл один, писал «Преступную страсть» (с большим удовольствием), учил глазами Шопена, думал. Вечером с Меровичем отправились в Чайный домик. Их здесь сотни и там танцуют гейши. Четыре девчонки танцевали нам naked dance, т.е. танец голых. Насчёт танца, - по-моему, они просто прыгали, надувая европейцев, но раздевались честно догола и после даже предлагали short-sleep. В результате одна, самая хорошенькая, сидя у меня на коленях, спёрла жемчужную булавку. Хорошо, что вовремя я спохватился, и тогда булавка нашлась. Зацепилась, видите ли, за её волосы, когда она клала мне голову на грудь.

(3) 16 июня

Писал «Преступную страсть». Перечитывал «Любовь к трём апельсинам».

Мне очень нравится идея написать на это оперу, и, должно быть, напишу, но не нравится развязка. Бенуа дал мне итальянский оригинал, надо перечесть по-итальянски. Затем надо разорвать параллельные события подземных сил и поставить их в

710

соответствии с происходящим на земле.

(4) 17 июня

С Пиастро и его очень хорошенькой подругой, которую он выцарапал в Шанхае, ездили по системе здешних каналов, любопытство которых заключается в том, что они скользят сквозь длинные тоннели.

(5) 18 июня

Вторник. Окончил «Какие бывают недоразумения». Это уже шесть рассказов и четыре намечено. Будет десять - и довольно пока.

Пиастро уехал со своей нарядной подругой на берег моря. Мерович, переселившийся в Нару, в двух часах езды, звонит оттуда по телефону и зовёт приехать туда. Превосходный отель стоит среди парка. Я, может быть, поеду.

(6) 19 июня

Идеи Анданте для скрипичной сонаты. В четыре часа переселился в Нару. Отличный отель стоит на берегу озера среди огромного священного парка, с массой храмов и памятников. По парку бродят священные олени, совсем ручные, которые окружают вас толпой, если вы начнёте кормить их хлебом. В пруду золотые рыбы с аршин величиной, жирные и противные, тоже священные. Здесь тихо и привольно. Чудесный колокол по форме напоминает митру, по звуку - огромный благородный гонг.

(7) 20 июня

Начал ползти «Белый друг». То мне кажется, что это удастся лучше всех, то кажется, что это будет смешная попытка написать серьёзно поэтическую вещь. Здесь хорошо для работы, но я не могу вернуться в неё. Прошлое лето, о котором я вспоминаю с таким удовольствием, самодавлело в своём времяпрепровождении и, никуда не стремясь, я наслаждался моею работой и житьём на моей милой даче. Здесь же я всё же на пролёте (весь этот год под знаком непрерывного стремления), и я не могу сосредоточиться и углубиться. Вообще, я прихожу к заключению (о, позор!), что мне нравится иметь деньги и может быть, после этой поездки, они будут.

(8) 21 июня

«Белый друг» идёт, зато Форчио застрял на третьей главе, а я очень люблю этот рассказ.

Из России телеграммы, что чехословаки захватили сибирскую линию от Томска до Самары и в борьбе с большевиками. Я проскочил с последним поездом, хорош бы я был, если бы дожидался Кошиц! И предыдущие экспрессы, хоть и дошли, но подвергались ужасным обыскам и утеснениям. Я проскочил феерически.

Воскресла идея «белого квартета». Кое-что набросал и вспомнил старую тему (главная партия).

(9) 22 июня

Ездил в Киото. Строк написал письмо антрепренёру в Гонолулу, это меня ужасно

711

радует.

На концерты Меровича и Пиастро японцы ходят в дешёвые места (50 иен). Отношение японцев (вообще эти концерты любопытны, как попытка дать серьёзную музыку чуждым, но начинающим интересоваться европейской музыкой, японцам): с одной стороны - очень внимательны, но с другой - ясно, что даже при их внимании, они ни в чём не разбираются и играй им сонату Бетховена или вообще импровизируй - этого они не разберут. Внешние занятности обращают их внимание, например, pizzicato, гамма perlй у рояля и т.д. Сыграть раза два перед такой аудиторией интересно, но больше - стимула нет.

(10) 23 июня

В Наре хорошо и немного скучно. Я удивлён, что я скучаю в одиночестве, но причина в том, что сейчас ничего не пишется и не сочиняется (маленькая остановка), а книга у меня - один Шопенгауэр. Я возобновил чтение «Мир как воля» и получаю от этого много удовольствия, но эту книгу можно читать лишь понемногу: один-два часа в день. Вследствие этого много незаполненного времени.

(11) 24 июня

Приехал Пиастро со своей Марусей, и я был рад их видеть. Гуляли, пили коктейли, играли в биллиард. Пиастро рассказывает удивительные вещи про Яву, Сиам, Индию, где он много концертировал.

Удивительная вещь: здесь все стены отеля увешаны картинами, видами и прочим, но когда я хотел увидеть карту Европы, чтобы найти Принцевы острова для моего рассказа, то карты Европы нигде не оказалось. Пускай Европа - центр мира. Здешний мир живёт без неё.

(12) 25 июня

Как я отношусь к моему писательству? Во-первых и в последних - просто это мне чрезвычайно нравится. Это уже достаточный ответ. А если это окажется кроме того и очень хорошим (горе в том, что мне нельзя писать просто довольно хорошо), то я прав вдвойне?! Что касается до отнятия времени и сил от композиции, то я могу честно сказать, что за последнее время я много наработал и, если теперь сделаю передышку, то она может быть благодетельным освежением, после которого работа пойдёт только лучше.

Я согласен, что оно окажется не очень хорошим, но сейчас никак не могу уяснить, чем именно оно окажется не хорошим.

(13) 26 июня

Сегодня между Пиастро и его хорошенькой подругой происходили столкновения семейного характера - и, право же, я рад, что нет ни Лины, ни Кошиц. ни Элеоноры. В конце концов они оба утихли.

(14) 27 июня

Жизнь течёт с некоторым застоем и под проливными дождями. Читаю Шопенгауэра с большим удовольствием, последнюю книгу «Воли», но не приемлю его пессимизма.

Вспоминаю моих друзей и с большой нежностью Б.Верина. Асафьева и

712

Сувчинского тоже.

(15) 28 июня

Переехал в Киото с тем, чтобы завтра поехать в Токио. Надо познакомиться перед концертами, хотя очень стараться для этой публики не стоит. Всё же я не играл два с половиной месяца.

Мысли о рассказе о бескостном человеке.

(16) 29 июня

Утром сел в Observation car15 Limited express'a, отправляясь в Токио. Дневной переезд по красивой и нарядной Японии повторил с большим удовольствием. Каждый вершок, удобной и даже не очень удобной, земли обработан с невиданной для Европы тщательностью и любовью. Фуджи-Яма мелькнула только несколько раз, при поворотах, появившись из-за туманов. Коническая и мрачная. Я рад, что видел её. Остановился в токийском Station Hotel, в том же номере. Писем из России никаких, да и едва ли можно на что-либо рассчитывать при чехословацкой «блокаде» сибирской линии.

(17) 30 июня

В Токио жарко, пыльно и противно. Был в Иокогаме и хочу переехать туда. В Grand Hotel, хотя дорого, но хорошо и терраса на Тихий океан. За это одно можно переехать.

О моём концерте первое объявление.

Стремлюсь на Сандвичевы острова и в Нью-Йорк.

(18 июня) 1 июля

Переехал в иокогамский Гранд-Отель. Перед концертами надо немного парадировать. Кроме того, здесь прохладней и больше европейской публики. Очень хороша в знойный день линия горизонта, расплывчатая, незаметно переходящая в небо. Ночью чудесный Скорпион с красным Антаресом. Здесь всё созвездие сияет полностью и действительно похоже на страшного мистического зверя.

(19 июня) 2 июля

Строк предложил продать оба токийских концерта за 850 иен (500 - мне, 350 - ему). Я пришёл в ужас от мизера, но он говорит, что больше мы никогда не получим, нет сезона и днём. Поэтому решили спроституироваться и продаться. Это очень плохо: для поездки в Америку мне необходимо 1700-2000 иен, и при таких грошах я рискую их не наскрести. Надежда ещё на Гонолулу. Но играть за двести пятьдесят рублей - стоило для того становиться знаменитым! Обедал с японским журналистом в японском ресторане. Устраивал директор Императорского театра с несколько рекламной целью. Книга Отагуро о музыке, обо мне. Это произвело чрезвычайное впечатление на прессу и директор Отагуро отлично осведомлён о русской музыке и мы проразговаривали с ним весь обед (по-английски). Обедали на корточках по-японски. Танцевали гейши и против каждого обедавшего сидели по две молоденьких, нарядных японки. Очень мило.

15 Последний вагон со специальной площадкой для обзора.

713

(20 июня) 3 июля

По утрам играю у Высоцких, днём езжу с ними на пляж. Очень жарко. В отеле комфортабельно и хорошо. К брекфесту предлагают шестьдесят два блюда. Вот бы показать нашим бедным, заголодалым петрогражданам!

Во Владивостоке чехословаки свергли большевиков. По всей Сибири бои. Очевидно, в России новый переворот. Не идёт ли дело к порядку?

Гессен появился с «Речью» в Берлине. Мне приятно, что он воскрес.

(21 июня) 4 июля

Сегодня день американской свободы, поэтому блестящий праздник в Гранд-Отеле, на который глазели толпы народа, топчась перед отелем, и, глядя на это, американцы уверены, что они справляют свой демократический праздник. Что касается меня, то я надел фрак и ходил по нарядным террасам и салонам отеля и мне приятно радовали глаз нарядные туалеты и хорошенькие лица. Как ни так, за время войны, а тем паче революции, ни одного такого сборища я не видел в России. Знакомых было довольно много и было даже весело. Одна чёрненькая филиппинка, лет семнадцати, жена какого-то дипломата, мне ужасно понравилась, я познакомился с ней, но увы - никакого успеха!

(22 июня) 5 июля

Начал набрасывать «Жабы», первый статический рассказ. Идеей начала послужил вчерашний праздник.

Вечером разболелся живот, должно быть, я что-то скушал, и по дороге в уборную я потерял сознание. Строк перепугался, что завтра сорвётся концерт, и страшно за мной ухаживал. Был доктор (англичанин в смокинге) и сказал, что это ерунда, здесь случается со всеми, и завтра я смогу играть.

(23 июня) 6 июля

Утром чувствовал себя недурно и с некоторой опаской поехал на концерт. Играл я равнодушно, смотря как на деловое занятие. Народу очень мало (суббота, 1 час 15 дня, жарко), так что хорошо, что мы продались. Публика почти исключительно японская, слушала очень прилично. Аплодисментов немного и исключительно за технические вещи. Диссонансы их нимало не смущали, ибо для японцев, привыкших к совершенно иным звукам, едва ли есть разница между нашим консонансом и нашим диссонансом.

(24 июня) 7 июля

Второй концерт. Народу больше, да ещё директор разослал сто даровых билетов, так что зал выглядел довольно прилично. Слушали тоже чрезвычайно прилично. По просьбе местных музыкантов, «Наваждение», которое им больше всего понравилось, было включено и в этот концерт. Успех имели вещи исключительно технические. Продав концерт, мы выиграли, иначе получили бы со Строком триста.

Вечером писал «Жабы».

(25 июня) 8 июля

Прочёл вечером «Жабы» и нашёл, что сбился с тону. Получилась какая-то

714

горьковщина, словом, чёрт знает что. Зачеркнул и бросил.

(26 июня) 9 июля

Вечером концерт в Иокогаме, в новом зале Гранд-Отеля. Программа первого в Токио. Вход пять иен. Но цена оказалась настолько высокой, что многие уходили, не купив билета. Народу очень мало (сорок-пятьдесят человек), но слушали с большим интересом. Чистый доход в мою пользу - сорок одна иена. Кроме того, Строк получил письма, что концерты в Кобе, Осаке и третий в Токио состояться не могут.

Вот тебе и две тысячи иен на Америку. Вместо них в кармане восемьсот пятьдесят и ничего в перспективе. Но оставаться и ждать осенние концерты со Строком я не хочу - скучно и узко. Надо обязательно съездить в Нью-Йорк. Однако с такими деньгами и до Нью-Йорка во втором классе не доберёшься. Поэтому я решил ехать в Гонолулу, дать там пару концертов, подкрепиться долларами и - в Нью-Йорк.

На сегодняшнем концерте ко мне подошли четыре русских музыканта, играющих в салонном оркестре отеля, очень почтительно комплиментовали и говорили, что они были в Гонолулу и что там большой голод по серьёзным концертам.

(27 июня) 10 июля

Строк уехал. Когда он пожелал мне «всего лучшего», я ответил: «и прежде всего - лучшего антрепренёра». Он ссылался и на жару, и на отсутствие сезона, и вообще был очень расстроен, что наши концерты прошли так бесславно, ибо у него всё должно быть «только первый класс». Я ответил: «В кои-то веки Бог послал вам настоящего первоклассного артиста, но тут-то вы ничего и не сумели сделать».

Был у старых знакомых Коншиных, которые живут в часе езды от Иокогамы всей своей огромной семьёй. Очень мило провели день. Много весёлых и очень нарядных барышень и дам.

(28 июня) 11 июля

В «Жабах» то, что зачеркнул, написал заново и вышло хорошо. Надо остерегаться в разговорах: конечно, такие типы не могут разговаривать как интеллигентные, но сохрани Бог удариться во всякие «словечки». Надо найти какую-нибудь «психологическую грубость», а никак не стилистическую. Когда же телеграмма из Нью-Йорка? Деньги с каждым днём уплывают, а задержка за одной этой телеграммой.

Мне очень нравятся японские гейши.

(29 июня) 12 июля

Один англичанин предложил «Бехштейн» и пустую квартиру. По утрам начал ходить играть. Просматривал набросанный материал скрипичной сонаты. Пока как-то отвык от сочинения за роялем и ничего не сделал, но соната может выйти недурная. Первую часть порвал от начала до конца. Ездил в Токио обедать к маркизу Токугава, молодому, чрезвычайно занятному японцу, очень увлекающемуся европейской музыкой. Мне было интересно посмотреть, какова японская знать, но маркиз совершенно европеизировался, был необычайно мил и прост, так что никакого Востока я не увидел.

715

(30 июня) 13 июля

У англичанина отличная библиотека модерной музыки. Сегодня я не сочинял, а играл Регера, Роже, Равеля, Метнера. Получил большое удовольствие. Всё, несмотря на модерную славу, очень благозвучно, отлично сделано, приятно, но не глубоко. У меня лучше.

(1) 14 июля

Моя жизнь превращается в сплошное ожидание, когда же я смогу наконец ехать дальше. Отсюда нервное настроение, ничего не хочется делать, а отсюда - скука. Заставляю себя относиться к делу философски и это поразительно влияет на настроение. Ведь в самом деле, от хныкания телеграмма скорее не придёт. Кончил «Мир как воля». Шопенгауэр, конечно, событие в моей жизни, но с «Миром как воля» я всё же не согласен. Не отрицая его идей, а, наоборот, восхищаясь ими, я всё же не могу считать мир за страдание для меня, но скорее за радость.

(2) 15 июля

Решил начать параллельные хлопоты о визе через американского консула. А то так можно прождать телеграммы Обольского до осени. Пошёл к консулу с неохотой, рисуя его каким-то зверем (столько русских намучилось с этой визой), но старик оказался очень мил и, заставив заполнить опросный лист, послал в Токио в американское посольство. Там были тоже милы, нашли, что Мак-Кормик отличная референция и что я, конечно, получу визу, но горе в том, что сейчас один из двух кабелей оборван и другой так завален телеграммами, что раньше как через три недели едва-ли будет ответ. Взяли с меня семьдесят пять иен за телеграмму, а я уже приготовился на двести. Так что это для меня подарок, весьма полезный по безденежью.

(3) 16 июля

Испанцы Гранадос и Альбенис милы, но пустоваты и порой наивны по своей технике. Дебюсси во вступлении к «Фавну» прелестно-тонок и поэтичен, несмотря на бесконечное переливание из пустого в порожнее. В первых опусах он просто плох.

Вечером бридж и меня обобрали на тридцать одну иену. Не вовремя.

(4) 17 июля

Самым интересным местом для меня сделалось отделение №23 в оффисе отеля, куда кладутся письма на моё имя. И я жду то телеграмму от Обольского, то письма от Токугавы, который, по словам барона Беера, хочет мне сделать какой-то музыкальный заказ. (А это означает иены, чёрт бы взял его).

(5) 18 июля

Русский рубль на предмет интервенции в Сибирь поднялся. Мои оставшиеся три пятисотрублёвки можно продать за триста семьдесят пять иен. Таким образом, моё состояние равно шестистам иенам. Хватит дожить до визы, доехать до Гонолулу во втором классе и там ещё останутся иен двести. Поэтому я насчёт денег более

716

или менее успокоился.

(6) 19 июля

По приглашению моего англичанина, у которого я продолжал разыгрывать по утрам модерную музыку, отправился с ним в Карцизву, шесть часов езды среди дыма, копоти и жары, в самой середине Нипонии на высоте три тысячи футов. По последней причине там гораздо прохладнее, чем на иокогамской сковородке, и это самое привлекательное. У англичанина (австралийца) снят простенький японский домик с раздвижными стенками и в нём живёт жена музыканта.

(7) 20 июля

Много гулял. Карцизва не блещет красотой, но приятно провести время в настоящей японской деревне. Хозяева милы, очень заняты новой музыкой, но дети орут как проклятые и выводят из себя. Замечательно, что у японцев дети совсем не кричат. Вообще японец - счастливый, всегда улыбающийся и никогда не бранящийся народ, и могли бы быть совсем привлекательны, если бы не были скрытны и хитры.

(9) 22 июля

Вернулся в Иокогаму и, хотя не ждал от почты ничего хорошего, но получил письмо от барона Веера (секретарь русского посольства) с просьбой Токугавы о сочинении, и карточку от Минстера, очень любезного молодого человека, что с сегодняшнего дня для меня комната в Омори, между Токио и Иокогамой, где он живёт со своей очень славной женой в хорошем, по его словам, и страшно дешёвом отеле.

Я рад покинуть Иокогаму, жаркую, дымную и дорогую.

(10) 23 июля

Отель в Омори тих, но не слишком благоустроен. У Минстеров довольно милый кружок французов, живущих в отеле. Сама Mme Минстер, молодая, хорошенькая женщина, по виду своему замечательно милая. Писал письма. Писал «Преступную страсть». Гулял среди поразительно тщательно обработанных японских полей.

К ожиданию визы отношусь более спокойно.

(11) 24 июля

Прекрасная Ариадна и в этом уголке оставила следы. По саду отеля бродит молчаливый итальянец и насвистывает мотивы из «Бориса Годунова». Это в воспоминаниях русской дамы, в которую он был влюблён, которая играла «Бориса Годунова» и теперь уехала в Америку. Фамилия дамы - Руманова.

(12) 25 июля

Свирский, один из компании отеля, отличный пианист (из ряда самых первоклассных), но во время игры у него делаются спазмы, поэтому он бросил свою музыкальную карьеру, сменив её на игру в теннис. От моих вещей публика пришла в чрезвычайный восторг, хотя предпочитал

717

играть им Метнера. Из гавотов, слава Богу, понравился D-dur'ный. Переложил его для фортепиано, а то я до сих пор играл его без всякого переложения. Свирский: «Дебюсси - это сплошной блуф»(!). Не сплошной, но очень часто.

(13) 26 июля

Я очень доволен пребыванием в Омори. И главное, начал работать: пописываю «Башню» и «Страсть».

Дал Отагуре заметку про Мясковского для японского журнала. Читаю испанский роман. Хоть непосредственная надобность в этом языке миновала, но план выучить его в числе шести языков был давно (седьмой эсперанто?), поэтому более ничем особенным не занимаюсь, буду подчитывать по-испански. Жаль, не достать нигде словаря.

По-видимому, денежный вопрос тоже уладится, так как переписка с Токугавой через барона Беера идёт к концу. Я запросил пятьсот иен за пьесу. Думаю, для японца это много, как он богат ни будь.

(14) 27 июля

Меня всегда очень расстраивает, когда я вспоминаю маму и представляю, как она томится обо мне без известий. А с чехословацкой войной их, наверно, нет у неё и не скоро будут. Но я должен был уехать, иначе я себя похоронил бы в гроб, да и неизвестно, на какие деньги мы жили бы с осени. Единственное утешение, что если Кавказ действительно занят немцами или под непосредственной угрозой занятия, то мама сама радуется, что меня нет.

(15) 28 июля

Поехал в Мианошиту: во-первых, очень красивое горное место, во-вторых, всего два часа езды, в третьих - я обещал Токугаве навестить его, да и надо кончить с заказом пьесы. Хотя я, вероятно, вывернусь и без его денег, но всё же присутствие их сделает мне огромную разницу.

Мианошиту - очень красивьй уголок с нарядным отелем. Встретил русскую компанию и с ними разъезжал в автобусе по окрестностям. Токугаву не застал и видел его пять минут, садясь в обратный автомобиль. Он обещал приехать ко мне в Омори, но про заказ ни слова. А между тем ему, после переговоров через посольство, отступать назад из-за иен просто стыдно.

(16) 29 июля

Был в Токио в американском посольстве. Очень любезны, но визы ещё нет, хотя второй кабель починили.

Испанский роман одолел, начну его же с начала. Взялся опять за книжку о Вавилоне. Поразительно интересно.

(17) 30 июля

Писал «Блуждающую башню». Кажется, на днях кончу. Я к ней было остыл, но книжка о Вавилоне вернула симпатии.

Вечером много беседовал с удивительно милой и всем интересующейся Mme Минстер (Фроська-сан, по прозвищу её друзей). Я вынес о ней очаровательное впечатление, она обо мне, вероятно, что я умный и крайне неприятный человек.

718

(18) 31 июля

Из американского посольства звонок по телефону и сообщение, что получено разрешение дать мне визу. Я в бешеном восторге помчался наверх сообщить об этом Минстерам и Свирскому, и сейчас же уехал в Токио в американское посольство. Там с меня взяли двадцать восемь дополнительных иен (так как телеграмма шла не более не менее, как через Европу) и с замечательным конвертом послали к американскому консулу в Иокогаму, который дал визу в пять минут. У него же встретил представителя от «Кука», который сказал, что на послезавтра есть билет на Гонолулу. Дал ему задаток, и через день меня не будет в Японии.

Но Токугава? Но деньги? Не лучше ли дождаться заказа и ехать без заезда в Гонолулу? Но если, тем не менее, заказа не последует? Нет, чем скорее ехать - тем лучше. Поэтому я сделал прощальные визиты и навестил Косато.

(19 июля) 1 августа

Сделал прощальный визит в русское посольство. Барон Беер посоветовал послать Токугаве телеграмму о моём отъезде. Я сказал, что совсем не хочу навязывать себя, но барон Беер объяснил, что это вопрос просто вежливости - сообщить о своём отъезде, так как Токугава очень хотел иметь от меня музыку.

Послал.

Днём в Омори играл в бридж. Все завидуют моему отъезду и праздничное настроение.

Вечером укладывал вещи. Фрося-сан часто заходила ко мне, оказывала массу внимания и была ужасно мила.

(20 июля) 2 августа

В четыре часа ночи лёгкое землетрясение, но не такое страшное и, если так можно выразиться, более изящное, чем в Кисловодске. Приятное колебание длилось секунд пять.

С Токугавой говорил по телефону. Он чрезвычайно расстроен, что не успел получить моей музыки, хотел переписываться со мной. Ну его к чёрту, так и следовало ожидать, что ничего не выйдет. В добавок мои последние полторы тысячи рублей разменяли не за триста семьдесят пять иен, как я помнил, а за триста. Результат: после покупки билета в кармане семьдесят три доллара на Гонолулу. Я злился. Минстеры провожали меня в Иокогаме и, когда я, смеясь, сказал ему, что уезжаю с семьюдесятью тремя долларами и жемчужной булавкой, он привязался, чтобы я взял у него сто долларов, пять больших золотых монет, которые сейчас ему ни к чему. Я не хотел брать, особенно золотые, которые теперь нигде не достанешь, но он был так мил и так настаивал, что сейчас я ломаюсь из-за тонкостей, а в Гонолулу могут пригодиться - поэтому я взял, пообещав прислать ему золотом же. И, надо сказать, что, сев на пароход, я был крайне доволен, что у меня есть эти пять золотых.

У меня оказалась отдельная каюта, хотя и второй класс. Я, улёгшись в chaise-longue, даже не заметил, как мы тихо-тихо отчалили от берега. Пароход «Гротиус», довольно большой, голландский, 8000 тонн, на пути с Явы в Сан-Франциско. Весь вечер мы шли в виду берегов.

Ночью спал хорошо и, выйдя в четыре часа утра, перед самым рассветом, на палубу, видел поразительное зрелище: на посветлевшем небе, на котором уже исчезли звёзды, горели рядом: Луна на ущербе, Юпитер и яркая-яркая Венера.

719

(21 июля) 3 августа

Итак, первый день океана.

Вода тёмно-синяя, как синька. Пароход идёт с небольшим покачиванием, что сильно заметно у нас на корме, во втором классе. Я не решился на breakfast, так как слегка мутило. Завтракал на палубе в моём chaise-longue. После завтрака погулял, почувствовал себя скверно и «метнул икру». Затем заснул тут-же в кресле и после чувствовал себя прилично, хотя предпочёл оставаться в кресле. Сегодня в машине парохода сделали какую-то поправку и мы увеличили ход с двенадцати с половиной узлов до четырнадцати с половиной.

(22 июля) 4 августа

Спал хорошо, убаюкиваемый качанием. В четыре часа ночи выходил смотреть на Венеру, но небо в тучах.

Утром океан стальной и небо в облаках. Качает сильнее, но в ленивых движениях. Однако я чувствую себя лучше вчерашнего, иногда гуляю по пароходу, но из осторожности предпочитаю сидеть в chaise-longue. В каюте определённо скверно, особенно когда рядом раздаётся шумное метание икры. Решился спуститься завтракать в столовую, но обедал наверху.

Читал «Tristan et Iseut», очень поэтичное изложение этой легенды по-французски. Книжку дала Фрося-сан, взяв с меня слово, что я прочту её в первые же дни пути.

(23 июля) 5 августа

Так как ночью было страшно душно, то в четыре часа вышел на палубу.

Венера пряталась за тучи, но зато рассвет был прекрасен. Затем спал на палубе в chaise-longue.

Сегодня - солнце и океан спокойный. Чувствую себя хорошо - привык.

Закончил (в голове) «Блуждающую башню», у которой была первая половина и был конец, но не выходили подробности в середине.

Прочёл «Тристана» и взялся за Тэна, которого дала тоже Фроська-сан.

(24 июля) 6 августа

Сегодня проспал и восход, и еле не проспал breakfast. Качки почти нет. Все выползли на палубу. Океан яркий, тёмно-голубой с тысячами блестящих серебряных бликов, играющих на солнце. Чувствую себя отлично.

Читаю Тэна, живую, блестяще написанную книгу об искусстве. Историю искусства я должен усвоить в первую очередь. В этом отношении мои знания слишком скудны, и это непростительный пробел.

(25 июля) 7 августа

Сегодня опять качка и серое небо. Я переношу качку почти незаметно, но всё же читается хуже, чем при спокойном море. До сих пор пароход шёл всё время на восток, теперь, наконец, повернул немного на юг. Пора, а то серо, ветрено и прохладно, и мне продуло руку.

Отвратительно ломило весь вечер, и на ночь я принял аспирин.

720

(26 июля) 8 августа

Рука прошла. Погода тоже разгулялась. Тепло, синё и спокойно.

Разносил в шахматы добрых голландцев. Они играют серьёзно, медлительно, осторожно, но, в конечном результате, плохо.

Кончил «Блуждающую башню». Собственно конец был написан ещё в Омори, но не сомкнуты многие места в середине. Таким образом, семь рассказов как раз за год моей «писательской» деятельности. Плюс две половинки («Жабы» и «Преступная страсть»), итого восемь.

Если буду писать так в течение сорока лет, то триста двадцать рассказов. Солидный писатель.

(27 июля) 9 августа

Океан синий. Путешествие несколько однообразное. Читаю Тэна. Сочинять ничего не сочиняю: нет средоточия, да и голландцы свистят во всех углах. Наблюдаю звёзды, и любопытно видеть Марса вблизи Антареса: самую красную планету и самую красную звезду. Кто ярче и кто краснее, решить не могу, но Антарес живёт, а Марс лишь отражение.

(27 июля) 9 августа «бис»

Сегодня замечательное событие: вторая пятница на неделе: так как мы, движась на восток, каждый день переводим часы на полчаса вперёд и имеем сутки в двадцать три с половиной часа, то накопили лишний день, который присчитывается при пересечении 180-го меридиана.

Из Гонолулу по беспроволочному телеграфу ряд телеграмм, между прочим, что Россия объявила войну Англии. Это произвело сенсацию на пароходе. Добрые голландцы, окружив меня и ещё пару русских, расспрашивали, что может означать эта война и не арестуют ли нас при сходе с парохода на американскую территорию. Мы объяснили, что идея такой войны может быть только в классовой борьбе, а не в борьбе национальностей. Позднее выяснилось, что это известия на основании сведений из Берлина, а потому, вероятно, провокация.

(28 июля) 10 августа

Сегодня опять беспроволочный телеграф. Советское правительство объявило войну всем союзникам, но объяснило, что война оборонительного свойства. Т.е. попросту против назревающей интервенции. Однако же, это неприятная история, хотя американцы делают отчётливое различие между русскими и большевиками. Но всё же это событие может причинить всякие неприятности в Америке. А вдруг ещё не впустят в Гонолулу? Впрочем, не думаю. Красный Марс каждый день меняет своё положение. Наблюдаю его движение. Скорпион уже высоко в небе, обещая много новых южных звёзд, но нижняя часть неба всегда задёрнута тучей.

(29 июля) 11 августа

Путешествие приобретает несколько монотонный характер, хотя прямой скуки нет. Спасают Тэн и «Вавилон», да иногда шахматные партии с голландцами (результат: +13 из тринадцати).

Состояние духа не совсем спокойное и всё же неизвестно, что готовит Америка

721

в связи с объявлением войны Советским правительством, а также с тем, что в Америке начали призывать всех, даже иностранцев.

Прочитываю кавказские заметки в этом дневнике. И как несбыточно казалось тогда очутиться в синих водах у берегов Сандвичевых островов!

(30 июля) 12 августа

Путешествие оживилось: завтра с рассветом Гонолулу. В одиннадцать часов дня пересекли тропик Рака, но не похоже, что мы в тропиках: сильный северный ветер и облачное небо. В два часа на горизонте показались туманные очертания первых двух маленьких островов, в пять часов большой остров, переливавший красными и зелёными тонами в лучах заходящего солнца. Облака отбрасывали на него тени, испещряя его красивыми пятнами. Этот остров мы огибали весь вечер. От него до Гонолулу сто миль.

Беспроволочный телеграф сообщает, что Ленин и Троцкий под давлением контрреволюционных сил бежали в Кронштадт. Пароходная публика острит, что после утомительной работы по объявлению войны союзникам, они отправились на морское купание.

(31 июля) 13 августа

В шесть часов утра подошли к Гонолулу, которая пряталась в утренней дымке. Юркие моторные лодки с американскими флагами окружили пароход, привезя доктора для осмотра пассажиров, чиновников для допроса и пр. В восемь часов формальности были кончены, и я с моими чемоданами спустился в таможню. После поверхностного осмотра, где, впрочем, едва не отобрали мои рекомендательные письма, чиновник (по-видимому, русский еврей), узнав от меня зачем и насколько я сюда еду, сказал: «Мой совет - уезжайте с этим же пароходом, иначе и к ноябрю не уедете. Здесь сотни богатых людей ждут очереди на пароход и ничего не могут сделать. Пассажирские пароходы взяты на войну».

Это меня встревожило. Остаться здесь до ноября не входило в мои планы. Зайдя к «Куку», я узнал, что, действительно, на следующий пароход (через двенадцать дней), на котором может быть мест пять-шесть свободных (из Иокогамы в Сан- Франциско), записано сто двадцать человек-кандидатов. Я вернулся на пароход и упросил капитана взять меня в Сан-Франциско. Моя каюта оказалась уже проданной, но капитан был мил и нашёл мне какую-то узкую койку. Итак, через семь часов пароход уходит дальше. А жаль.

Adams, к которому я зашёл спросить про концерты, сказал, что пару можно устроить и могло бы остаться долларов четыреста. Немного, но при теперешнем моём состоянии - колоссально. А теперь, после доплаты до Сан-Франциско, в кармане сто долларов (золотых, минстеровских). Хватит ли доехать до Нью-Йорка? И Элеонорина булавка.

В очень плохом настроении я отправился по Гонолулу, вспоминая Полину и мои прошлогодние планы провести с ней в Гонолулу лето. Сквозь дождь, промочивший меня до костей, проглядывало удивительное обаяние этого острова. Когда же засияло солнце и я пришёл в Вайкики-бич, купальную окрестность Гонолулу, то я остановился совершенно очарованным: это был такой свет, такие краски, такая радость, что я ничего подобного не представлял, когда мечтал о Гонолулу. Целые деревья были засыпаны красными, розовыми, лиловыми и жёлтыми цветами. До самого отхода парохода я бродил и ездил между пальмами, цветущими деревьями и хорошенькими виллами, прячущимися между ними. Я забыл и об отсутствии денег, и только жалел, что через несколько часов надо покинуть

722

этот дивный рай. Да, воспоминание о Полине во многом стёрлось, но провести здесь лето в маленькой дачке среди цветов и лучей, это было бы упоительно. Со связкой тропических фруктов я вернулся на пароход под восклицания пассажиров, видевших, как я выгрузился вон. Когда пароход отчаливал, на душе была и радость от встречи с чем-то удивительно прекрасным, и печаль расставания. Точно я покидал любимую женщину. Но мы ещё увидимся, милое Гонолулу!

(1) 14 августа

Итак, снова путь. Я всё под впечатлением Гонолулу и чувствую себя на пароходе инородным телом. Как хорошо было задумано и как хорошо выходило: и два концерта, и доллары, и две недели в лучшем в мире уголке - и вдруг такое препятствие: нет пароходов между Гонолулу и материком. Кто мог бы подумать? Говорят, железнодорожный тариф повышен на 30% и билет до Нью-Йорка гораздо дороже ста долларов. А у меня сто. Я согласен на третий класс, но его нет. Неужели булавка?

(2) 15 августа

Неизвестно почему, настроение довольно хорошее. Гонолулу остаётся позади, обаятельным видением, а я вхожу в пароходную жизнь. Читаю «Сравнительное изучение картин» Фолля. Приходят в голову темы для скрипичной сонаты. Океан тихий, солнечный и синий. Но, увы, мы уходим на север. Прощай тропик, прощайте южные звёзды. Объявление о предъявлении в Сан-Франциско всех писем и рукописей, которые имеются, для цензуры. Неужели мои рассказы будут тоже цензуровать?! Тогда американские цензоры будут первыми, которые прочтут их.

(3) 16 августа

Все на пароходе начинают взвывать от долгого пути. И только одни проклятые филиппинцы не унывают и свищут как черти во всех уголках. Это мешает сочинять темы, которые понемногу приходят в голову. Сегодня - побочная партия для белого квартета. Беспроволочный телеграф сообщил, что англичане заняли из Персии Баку.

(4) 17 августа

Последний пароходный анекдот: одну смуглую двенадцатилетнюю девочку из нашего первого класса свели в Гонолулу в аквариум (действительно, замечательное учреждение с рыбами удивительных форм и красок и с несколькими осьминогами). Вернувшись на пароход, она во всеуслышание заявила: «А вот когда папа с мамой делают осьминога, то их не разнимешь». Мать сконфузилась и убежала в каюту. Неожиданный результат от посещения аквариума.

Вечером был бал, но я на нём отсутствовал.

(5) 18 августа

Инженер Кучерявый, очень милый человек, везущий в Америку Скляревского, дал мне совет перевести на английский язык несколько статей обо мне. Я взял статью Каратыгина и, вооружившись словарём, терпением и желанием, принялся за перевод. После нескольких недель безделия занимался с большим удовольствием.

723

(6) 19 августа

Статья огромная и написана таким витиеватым слогом, что не знаешь иной раз, как перевести даже со словарём. Но преодоление этих трудностей очень занимает меня и я сижу весь день.

Погода совсем холодная. Дали тёплые одеяла. Это холодное течение от Берингова пролива к Сан-Франциско. Его же остатки, сворачивая на запад и достигая Сандвичевых островов, умеряют их жару и делают климат таким мягким.

(7) 20 августа

Проснулся с головной болью. Вчера продуло. В соединении с довольно сильной качкой это было неприятно. Принял фенацетин и лежал. Этот день, последний в путешествии, для занятий пропал, и третью часть каратыгинской статьи не перевёл. Но довольно и того, что успел сделать.

(8) 21 августа

В шесть часов я вышел на палубу, потому что пароход уже стоял. Мы были окутаны густым туманом, но говорили, что незадолго перед тем были видны со всех сторон горы, потому что мы находились уже в заливе Сан-Франциско. К нам уже подъезжали ловкие пароходики под американским флагом и начинался медицинский осмотр пассажиров и полицейский допрос. По мере того, как туман рассеивался, выплывали красивые очертания бухты. Откуда-то доносился звон, но это был не церковный, а сигнальный, по случаю тумана. Я думал, что, конечно, здесь не надо искать ни пейзажей, ни замков, ни легенд. Это страна великолепного комфорта, золотых долларов и безупречного all right. Полицейским допросом морили пассажиров несколько часов и в результате двадцать человек на берег не пустили, среди них - всех приехавших из России (за исключением уже бывших в Америке) и среди них - меня. Мы должны были выдержать ещё один допрос, показать письма, бумаги и прочее. Из России боялись немецких шпионов и большевиков.

- Что это?

- Ноты.

- Вы сами их написали?

- Сам, на пароходе.

- А вы их можете сыграть?

- Могу.

- Сыграйте.

Играю на пианино, которое тут же в гостиной парохода, тему скрипичной сонаты без аккомпанемента. Не нравится.

- А вы Шопена можете сыграть?

- Что вы хотите?

- «Похоронный марш».

Играю четыре такта. Чиновник, видимо, наслаждается.

- Очень хорошо, - говорит он с чувством.

- А вы знаете, на чью смерть он написан? - спрашиваю.

- Нет.

- На смерть собаки.

Человек неодобрительно качает головой.

Перерыв все мои сочинения, но не найдя среди них писем, чиновник заявил, что хотя нам всем придётся съездить на остров, но вероятно через час меня

724

отпустят. Остров, это звучало неприятно, так как мы его видели при въезде в бухту: он мал, скалист, красив и весь застроен тюрьмами. В результате заявили, что теперь четыре часа, присутствие на острове закрылось и нас повезут туда завтра утром, а пока мы должны ночевать на пароходе. Уныло мы слонялись по опустевшей палубе парохода и восклицали: «Скучный город Сан-Франциско!» Вечером пассажиры просили меня играть и, хотя я всегда отказывался, в этот вечер я играл, и с большим удивлением, целых два часа. Пассажиры, оказавшиеся большими ценителями музыки, были в дичайшем восторге, чествовали меня шампанским и вечер прошёл очень оживлённо. «Мы рады теперь, что нас задержали на пароходе», - говорили они. А один богатый еврей просил осторожно передать мне, что если у меня случились бы какие затруднения или надобность в деньгах, чтобы я отправился прямо к нему.

(9) 22 августа

Утром нас посадили на катер и весь «пикник» поехал на остров. По счастью, это оказался не тюремный остров, а соседний с ним Angel Island, где находилась «Эмиграционная станция». Я, конечно, злился на всю эту историю, но вспомнив моё правило - во что бы то ни стало не портить себе настроение во время дорожных неприятностей, а потому старался сохранять его. Когда мы выгрузились на острове, я, смеясь, сказал - почему же нет для нас конвоя с пулемётами? - но нас провели в здание и поместили в комнату за решётку. Хотя дверь за решётку деликатно оставили приоткрытой, но всё же впечатление было пренеприятное. Особенно же неприятен был фотоаппарат, которым, очевидно, запечатлевали лица приведённых сюда. Я высказал предположение, что у нас ещё будут снимать отпечатки рук и ног. Дело принимало весьма отвратительный оборот. Всех «каторжников» нас было двадцать человек: три голландца, заподозренных в сношении с германскими фирмами; четыре богатых еврея; еврейская семья из бедных румын, не имевших достаточно денег для права въезда в Соединённые Штаты; один чех с австрийским паспортом; грек; итальянская чета Vernetta, едущих из Одессы в Италию; я и пять китайцев.

Допрос начали только в одиннадцать, а в двенадцать чиновники уже пошли завтракать, прокушав до часу. Первых увели спрашивать четырёх богатых евреев, которых промучили три часа и дали свободу. Затем отпустили после допроса семью румынских евреев, а голландскую чету задержали до выяснения и интернировали на острове. А в четыре часа объявили, что присутствие окончено, что мы будем ночевать здесь же на острове, в госпитале, а допрос будет завтра. Тут я разозлился совсем: эти черти работают четыре часа в день, а мы сиди и жди третьи сутки. Выйдя в вестибюль, я им крикнул по-английски: такие беспорядки - срам для Америки! Но они невозмутимо ответили «all right» и уехали в город, так как на острове они не ночевали. Нам разрешили гулять перед зданием, причём один из пленных здесь чехов рассказал, что он сидит здесь из-за своих потерянных бумаг уже третий месяц и завтра наконец будет освобождён. Здесь перебывали все: и английский полковник, и французский консул из Южной Америки с шестью детьми. Все возмущались, мужчины кричали и ругались, дамы рыдали, им отвечали «all right» и дня через три отпускали. Учреждение спокойное, деликатное, устроенное для контроля китайцев и японцев и совершенно не привыкшее к обхождению с европейцами, которых сюда стали таскать лишь с объявлением войны. Обижаться нечего, а надо терпеливо высидеть эти дни, тем более, что с вами вежливы, кормят ничего, ночью дают чистое бельё, а вечером позволяют гулять по скверу, усаженному пальмами и цветами. Чех нас очень успокоил. С Mr. Vernetta мы недурно спали в неимеющем больных госпитале. Вечером перед окном нам показался слон. Ночью он кричал.

725

(10) 23 августа

Разбудили в шесть. Зачем? Всё равно весь день слоняться из угла в угол, а чиновники начнут допрос только в одиннадцать.

Вчерашний слон оказался тряпками, а его крик - сиреной по случаю тумана. Утром в прохладном воздухе чувствовалось дыхание осени, и было жалко, что приходит зима. Чиновники приплыли в полдесятого и начали допрос в десять, на час раньше, чем вчера. Допросили третьего голландца, грека и чеха. Первых двух отпустили, а чеха интернировали до выяснения. Китайцев ещё вчера убрали в отделение для цветнокожих, где, как говорили, сидело до сорока национальностей азиатских и австралийских народов. Остались Вернетты и я. Я приготовился послать телеграмму Мак-Кормику, что арестован без объяснения причин и прошу о содействии. Завтра суббота - чиновники приезжают на два часа и в полдень уезжают до понедельника. Это становилось невыносимо. Кроме того, газеты сообщали, что большевики, объявив войну всем союзникам, арестовали многих американцев в Москве и Петрограде, а потому здесь, как ответ, могли держать русских сколько угодно. Но тут мне сделали объяснение, с которого следовало начать: допрос здесь производится от того так медленно, что они не получают резолюции от морской контрразведки, делавшей нам допрос на пароходе. Без неё они не могут начать свой допрос. Резолюция обо мне наконец получена сегодня, завтра утром они меня опросят, и если я удовлетворю их по всем пунктам, то отпустят. Я решил, что резолюция обо мне задержана от того, что там разбирались в моих многочисленных бумагах, письмах и рукописях, отобранных на пароходе для просмотра, и стал ждать завтрашнего дня. Вернетты очень удручались своим собственным положением. «Что же это за союзники, которые нас арестовали!» - восклицали они. Я их утешал.

(11) 24 августа

Утром мы несколько волновались: если сегодня во время двухчасового присутствия нас не допросят, то на два дня остров замирал и наш арест затягивался на неопределённое время, а пребывание на этом, хотя и красивом, острове, среди многих пленённых немцев и венгров, державших себя нахально, было неприятно, не говоря уж о неопределённости положения. Единственное утешение - темы для «белого» квартета, которые приходили в голову. Но в десять меня вызвали и подвергли часовому допросу. Спрашивали массу нужных и ненужных вещей, но некоторые вопросы были прямо шедевры:

- Сочувствуете ли вы в войне союзникам?

- Сочувствую.

- Сочувствуете ли вы большевикам?

- Нет.

- Почему?

- Потому что они взяли мои деньги.

- Бывали ли вы на их митингах?

- Бывал.

- Хорошо ли они говорят?

- Хорошо, но не логично.

- Где ваш отец?

- В могиле.

- Был ли он на войне?

- Нет.

- Почему?

726

- Потому что умер.

- Состоите ли вы членом какого-нибудь общества?

- Петроградского Шахматного общества.

- Политической партии?

- Нет.

- Почему?

- Потому что я считаю, что артист должен быть вне политики.

- Признаёте ли вы многоженство?

- Я не имею ни одной.

- Сидели ли вы в тюрьме?

- В вашей. Etc.

Конечно, эти вопросы были разбросаны среди кучи других на протяжении целого часа. Долго придирались насчёт того, почему у меня только сто долларов и наконец отпустили на волю.

Вернеттов допросили вослед и в двенадцать часов мы отплыли в Сан-Франциско. На этом же пароходе возвращались чиновники, полчаса назад допрашивавшие меня. Теперь они были милы и предлагали папиросу, но мне были так противны их рожи, что я ушёл на палубу. Уф! И как приятно было, с возвращённой нам свободой, сесть в мягкий автомобиль и отправиться в Plaza Hotel. У самого входа нас ожидал Николай Титович Кучерявый, который хлопотал за нас у русского и итальянского консулов и знал, что нас отпустят сегодня в двенадцать. Русский консул, оказывается, знал моё имя и принял большое участие в моей деливрации16. Затем мы выбрились, переоделись и, сангвинически рассказывая о происшедшем, пошли обедать. Хотя Сан-Франциско не Нью-Йорк и не Чикаго, но всё же он поражал своим оживлением, благоустройством и, главное, удивительным богатством: магазины ломятся от превосходных вещей и, очевидно, доллары текут рекой. Когда вечером мы ужинали в кафе, то посреди кафе посетители танцевали уанстеп - масса изящных барышень и вполне благовидных джентльменов, - а ведь всё это были продавщицы, приказчики, мастеровые. И средний класс живёт здесь в довольстве.

(12) 25 августа

Был с Vernetta'ми в католической церкви. Мне очень понравилось католическое богослужение, которое я слышу в первый раз. Очень хорошо тихое прелюдирование органа и декламация священника на этом фоне. Днём, на общественном автомобиле ездили по окрестностям Сан-Франциско. Окрестности очень красивы, а благоустройство, довольство и богатство (всех классов общества) так и улыбается со всех сторон.

Образовавшаяся компания: Vemett'ы, Кучерявые и я - всё время проводили вместе. Надо сказать, все они (и я) были большими любителями поесть, поэтому просмаковали значительное количество крабов, бифштексов, клубники и других приятных вещей.

(13) 26 августа

Заказали билеты в Нью-Йорк для всей компании. По совету Кучерявого - через Ванкувер, Канаду, Чикаго. Это не дороже, но крюк. Зато увидим Калифорнию и скалистую Канаду. Я очень рад заглянуть в Канаду и посмотреть, какова знаменитая Калифорния, хотя наиболее красочная часть её - к югу от Сан-Франциско и,

16 Освобождение, выдача, от deliverance (англ).

727

следовательно, вне нашего пути.

Разыскал Зеликмана, моего конкурента на Рубинштейновскую премию. Перед отъездом из Петрограда Николаев, его профессор, с гордостью сказал, что Зеликман в Сан-Франциско и у него школа, и мне даже было как-то завидно, что мы тут дохнем под ударами междоусобиц, а есть же люди, которые умеют пристроиться! Теперь, зайдя к нему, я нашёл не школу, а маленькую комнатку, где он преподавал. Он меня встретил радостно, а через десять минут уже тряс руки и называл Серёженькой. Собственно говоря, можно было ждать, что он меня встретит и кисло. По-видимому, он живёт здесь ничего, но особенно не развернулся. Дал за два года два концерта «с блестящим успехом», но на этом почему-то и замкнулся. Жизнь изменила его. Он перестал быть заносчивым, держал себя скромно, предсказывал мне в Нью-Йорке блестящий успех и сам (уже два года) собирался отправиться туда. Для себя я узнал от него приятные вещи: во-первых, русские музыканты в спросе и большевизм не бросил тени на русское искусство; во-вторых, русских, не имеющих «первых бумаг», т.е. бумаг, знаменующих первый шаг к американскому подданству, под знамёна не берут; в-третьих, Альтшуллер, Джонс и Стейнвей, к которым я имею письма, действительно влиятельные музикусы.

Ариадна здесь. Я уже слышал о ней на острове. Приехав, она дала интервью, что она вовсе не дочка Романова. А вскоре выступит в одном из больших театров-варьете. Неожиданно и не особенно блестящий конец всего триумфального шествия.

(14) 27 августа

Поездка в превосходном, мягком автомобиле по широко раскинувшемуся гористому Сан-Франциско. Инженер Кучерявый, который питает ко мне чрезвычайную нежность и уверенность в моих американских успехах, взял меня под руку и сказал, что дела его, по которым он прибыл в Америку, идут отлично, что по приезде в Нью-Йорк он получит пятнадцать тысяч долларов и рад со мной «поделиться», так что я не должен беспокоиться о том, что у меня не хватит денег до Нью-Йорка, а приехавши в Нью-Йорк, не торопиться с заключением первого попавшегося контракта. Мило, на дорогу до Нью-Йорка я рассчитывал, а на такую любезность и не гадал.

(15) 28 августа

Получил, наконец, мои письма и бумаги из таможни. Я их честно отдал на пароходе, целый портфель. Теперь пришлось побыть в девяти местах: из одного посылали в другое. Когда же из девятого послали в первое, я рассердился. Вместо меня они послали чиновника и тот принёс весь портфель с аккуратно разобранными и перевязанными письмами и рассказами (!). Значит, всё прочли. Но отобрали лишь одну постальку с видом на Гонолулу. Подумаешь, как умно! Был в кинематографе. Постановка блестящая. Фабула бедная и нестерпимая в своей наивной назидательности. Да ещё неловко приклеенный «патриотический» конец.

(16) 29 августа

В десять часов утра отправились в далёкий круговой путь в Нью-Йорк. Для начала двое с половиной суток на север, в Ванкувер. Американские вагоны совсем на других принципах, чем вагоны иных стран: ужасно просторные и самые удобные

728

из всех, за исключением, пожалуй, русских, когда в России постараются. Но они, проклятые, железные и так как сегодня вдруг завернуло 40°R, то они превратились в железную печку. Это было главным впечатлением дня. Ландшафты были плоские, малоинтересные, скорость поезда приличная, но без излишней торопливости.

(17) 30 августа

Лучшую часть северной Калифорнии, к сожалению, проехали ночью. Мme Vernetta просыпалась ночью и глядела в окно, говорит, что при лунном освещении это было замечательно красиво. Но я, на моём широком ложе, задёрнутый зелёными занавесками, проспал. Американки держат себя свободнее, заговаривают с мужчинами. Дарили и мне улыбки и просили чинить карандаши. Я был любезен, но сух и держал тон. Штат Орегон, который мы пересекали днём, красив, из просторного observation-car'а видны были леса, реки, горы. Подъезжая к Новороссийску, видишь похожие ландшафты.

(18) 31 августа

Опоздали ровно на одиннадцать часов. Причина: сгоревший мост, который чинили. Вечер провели в Сиэтле, молодом, быстро разросшемся городе, главном тихоокеанском порту для северной части Соединённых Штатов. Расширению его мешала гора - так американцы просто срыли её к чёрту до основания. Когда в полночь мы садились на пароход, чтобы плыть среди островов в Канаду (десять часов пути), то нам вдруг снова закатили допрос в таможне. Допрос мог бы затянуться на долгий срок, но капитан парохода заявил, что он не желает дольше ждать. Поэтому нам сказали «all right» и отпустили. Бегом волоча многочисленные вещи (не у меня, но у Vernett'ов и Кучерявых), мы еле-еле поспели взобраться на пароход. Кучерявый и я отнеслись к допросу равнодушно, даже одобрительно, но Вернетты обиделись и Mme плакала.

(19 августа) 1 сентября

Приятный и комфортабельный пароход привёз нас утром в канадский порт Ванкувер. Всю ночь мы шли между островами того же названия и материком, минуя прелестные берега. Жаль, что не днём. Ванкувер, по своей внешности и по складу жизни, напомнил Англию. Я не думал, что английские владения в Америке могут так отличаться от Соединённых Штатов. Особенно это бросалось в глаза по случаю воскресения, когда во всяком английском городе жизнь вымирает. Ездят по левой стороне, больше чинности, пахнет патриархальностью, меньше небоскрёбов и кипучести на улицах. Мы нашли Скляревского, которого вывез из России Кучерявый, но который не мог получить визы США и потому приехал в Канаду. Он уже получил ангажемент на тридцать концертов по Канаде. Это хороший симптом, хотя я, конечно, не согласился бы вертеться по маленьким канадским городам. Днём, по обыкновению, ездили на автомобиле, осматривая город и красивые окрестности.

В восемь часов отбыли в Нью-Йорк в знаменитом Canadian Pacific экспрессе, популярность которого достигла России. Я был чрезвычайно доволен, что еду в этом превосходном поезде.

Моролёву в Никополь:

«Известно ли Вам, сударь, где такой остров Ванкувер? О нет, сударь, Вам неизвестно, где он. Так вот, из зелёных папоротников этого острова я бью Вам мой поклон. С.П.».

729

(20 августа) 2 сентября

Сегодня самый живописный день поездки через Америку: с утра до вечера мы поднимались на Скалистые горы. Сзади поезда прицепили observation car - простой и остроумный: огороженная платформа с диванами. Идеально видно во все четыре стороны, а на поворотах перед глазами весь поезд. Со всех сторон высокие, скалистые и густо поросшие хвоей горы. Мы шли по берегу реки, перебрасываясь то на одну, то на другую сторону и иногда ныряя в туннели. В конце концов мне попало в глаз и пришлось уйти внутрь.

Газеты сообщают об убийстве Ленина. Это человек, сыгравший большую роль в мировой истории. Он принёс много зла для России, но ведь с точки зрения социализма, нет России или Германии, а есть Интернационал. Хотя я считаю социализм, в конечной точке его стремления, нелепостью, так как сама природа исключает понятие о равенстве, но всегда оцениваю благородство его идеи. Ленин для социализма принёс огромный вред, скомпрометировав идеи социализма в глазах многих. Но если бы когда-либо суждено было социализму воцариться на земле, то Ленина оценят как человека, предвосхитившего многое - и поставят ему памятник.

(21 августа) 3 сентября

Проснувшись утром на широкой, удобной постели американского вагона и выглянув в окно, я увидел ровную степь, как в Екатеринославской губернии. Поезд, с ровной скоростью вёрст под шестьдесят, бежал без перемены ландшафта целый день. К полуночи - граница Канады и США. Я, и особенно Вернетты, несколько боялись, что опять будут какие-нибудь препятствия, тем более, что у меня больше не было визы, которую сняли в Сан-Франциско, как больше не нужную. Но мы ведь ехали теперь из США в США через Канаду транзитом, поэтому чиновник задал мне несколько невинных вопросов, поговорил со мной по-русски, так как он был русский, и мы въехали в США. Ленин, по газетам, жив.

(22 августа) 4 сентября

США - и поезд пошёл оживлённей. Ближе к востоку - и ландшафт стал красивее: группы деревьев, а к вечеру целые леса.

Занимался переводами статей на английский. Настроение хорошее. Я у свершения задуманного в Кисловодске плана: я в Америке. План был нелёгкий, но я неуклонно восемь месяцев шёл к цели - и пришёл! Теперь начинается вторая стадия: надо победить эту Америку. И предчувствия хорошие.

(23 августа) 5 сентября

Чикаго. Давно какой-то мифический для меня город. «Это уж когда вы будете дирижёром в Чикаго...» - иронически говорил Черепнин в дирижёрском классе. Я ожидал от Чикаго ошеломляющего движения. Оно и было, но город мне показался каким-то тесным, да и некрасивых, закопчёных домов было немало. Я гулял мимо ослепительных магазинов, но мои доллары кончились и магазины были для меня безопасны: в кармане двадцать центов и больше ничего, если не считать ста долларов долга Минстеру и ста - Кучерявому. Всей компанией мы ездили в автобусе по Чикаго и по паркам, окружающим

длинной цепью весь город на три часа автомобильной езды. Парки хороши, но я

730

уже насмотрелся на американские парки. Они были приятны, но более не поражали. Я хотел повидать нашего Ауэра, который со страшной рекламой был приглашён в здешнюю консерваторию, и заходил в неё, но Ауэр ещё не прибыл. Помещение консерватории очень элегантно, но совсем крошечное по сравнению с нашей. Звонил я через Кучерявого к Мак-Кормику, но он через секретаршу извинился, что, уезжая в Нью-Йорк, занят по горло. Увидится со мной через несколько дней в Нью-Йорке.

В восемь часов вечера мы выехали в Нью-Йорк с поездом, делающим свыше восьмидесяти вёрст в час в среднем. Но путь и вагоны так хороши, что скорость совсем не даёт себя знать. Во Франции он, правда, идёт сто, но зато бросает до потолка.

(24 августа) 6 сентября

Утром едва не прозевали Ниагару. Она мелькнула сквозь просеку и скрылась. Однако я успел рассмотреть знакомый по крутым очертаниям водопад, который мы увидели, если так можно выразиться, в спину, так как просека выходила немного выше его падения. Проехав некоторое расстояние, поезд круто овернул и въехал на высокий мост. У ног неслась река, после падения стиснутая высокими берегами. Вдали виднелся второй мост, а позади него вздымалось белое облако, скрывавшее водопад. Это был утренний туман, подымавшийся над ним. Так мы и не повидали как следует прекрасную Ниагару, зато вдоволь налюбовались на отвратительные фабрики, которыми она густо обляпана со всех сторон. Да! Американцы, несмотря на весь свой размах, всё же недостаточно шикарны, чтобы позволить себе роскошь иметь Ниагару.

О, эстеты! И к вам-то я еду играть мою музыку!

День прошёл в быстром беге к Нью-Йорку. И поезд, делая даже сто вёрст в час, был так спокоен, что казалось, если бы не мелькание в окне, мы едем пятьдесят. Гудзон, по берегу которого шёл наш путь, становился всё шире и шире, мелькали красивые постройки и дворцы, и чем ближе к Нью- Йорку, тем вид был интересней. Наконец замелькали равномерные, нумерованные улицы, а затем мы углубились под город и так, не вылезая из-под земли, и приехали на вокзал. Затем нас удушили бензиновой вонью автомобили, которые пускали её сюда же, под землю, вертясь у входа вокзала, и мы поехали по улицам Нью-Йорка. Я заявил: «Не вижу Вильсона и депутации от города». Но, тем не менее. Нью-Йорк, ничуть не поразив, произвёл просто отличное впечатление.

Впрочем, засыпая, я думал: неужели я действительно в Нью-Йорке? Как много об этом думалось и как невероятно несбыточно казалось это при теперешней обстановке! А в наших столицах вой и резня...

(25 августа) 7 сентября

Нью-Йорк очень хороший город и я рад, что поживу в нём. Единственное, что меня печалит, это представление о том, как мама скучает и волнуется, нет ей от меня известий.

Из отеля переехали на 109-ю улицу и сняли себе то, что здесь называется «апартаментами», т.е. меблированные квартиры, так как в отеле слишком дорого, а ни у меня, ни у Кучерявых ни гроша. Я никак не ожидал, что и Кучерявый проживётся. Положение прелюбопытное: он уже заявил американским клееварам о каком-то своём проекте. Американцы, которые до этого не додумались, сразу ухватились за Кучерявого и предложили ему место на двенадцать тысяч долларов,

731

но пока ещё контракта нет и денег тоже. Затем у него ещё два дела на мази, за которые он получит не один десяток тысяч долларов, но пока ни гроша. В мои успехи он верит и, проявляя ко мне отеческую нежность, даёт деньги, сам ничего не имея.

- Николай Титович, дайте четвертак...

Н.Т. смотрит в кошелёк, - там полтора доллара.

- Нате вам полтинник, - отвечает он и широким жестом даёт полдоллара.

Мой апартамент в две комнатки + ванная. Вид не нарядный, но меня это абсолютно не трогает. Было бы тихо, да удобное кресло, да не качался бы письменный стол. А то, что внизу сидит один мрачный негр, так это мне даже нравится. Единственно я боюсь, что американцы - снобы, и не пристало известному музыканту жить в лачуге. Но, во-первых, ничего не поделаешь, во-вторых, это до первого аванса, в-третьих, никого я сюда не приму.

(26 августа) 8 сентября

Мак-Кормик примет меня завтра. Я бы сделал по случаю воскресенья несколько визитов лицам, к которым рекомендательные письма, но багаж ещё не пришёл, а письма в багаже.

Гулял по Центральному парку и по городу. Несмотря на бедность, едим с Кучерявым превкусно: устрицы, лангусты, всякие рыбки и персики со сливками.

Кучерявый заложил золотые часы.

(27 августа) 9 сентября

Мак-Кормик был чрезвычайно мил, сказал, что сделает всё возможное, чтобы ввести меня в музыкальный мир, а на мою благодарность за визу ответил, что ему было очень интересно, чтобы я приехал в Америку. Но он так безумно занят политикой (роль его в Соединённых Штатах весьма значительна), что рвётся на части. «Сейчас со мною обедают двое, а двое уже сидят и ждут наверху». Завтра вечером он уезжает в Вашингтон, но перед отъездом пообедает со мной.

(28 августа) 10 сентября

Сегодня я начал наступательные манёвры на Нью-Йорк. Особенно обрадовался мне Шиндлер, который четыре года назад был у меня в Петрограде. Он сейчас же потащил меня к Ширмеру, крупнейшему издателю, у которого состоит критиком поступающих рукописей. Ширмер предложил печатать мои сочинения, но вопрос: кажется, американские законы не защищают моей музыкальной собственности, так как нет конвенции между Россией и Америкой. Мак-Кормик за обедом расспрашивал много про Россию, дал мне несколько рекомендаций. Через неделю он вернётся и обещает дальнейшее содействие. Я ему осторожно ругнул порядки Angel Island и выразил сожаление, что во главе войск интервенции в Сибири, не американцы, а японцы: американцам Россия поверит, японцам - нет.

Был у Сталя, с которым познакомился в Иокогаме и видел его там два раза по пять минут, но он мне очень понравился. Сталь блестящий адвокат, а во времена Керенского - прокурор суда (политических). Во время большевизма он сбрил бороду и бежал в Америку. Сегодня встреча была радостная, он уже про меня здесь шумел. Про издательство дал интересные советы. Вообще я очень рад этому человеку.

732

(29 августа) 11 сентября

Ширмер звонил, направляя меня к Адамсу, менеджеру, однофамильцу гонолульского. По его словам, это большой и порядочный менеджер. Адаме сказал, что лучше всего мне начать выступлением с оркестром и благодаря Мак-Кормику дал мне карточку к Дамрошу, свяжитесь с ним. Дамрош - дирижёр, который сейчас как раз в моде (так сказать в «патриотической» моде), так как вернулся из Франции, где давал концерты для воинства.

Больм, один из известных балетных артистов дягилевской труппы, служащий теперь в «Метрополитен» и ставящий там, в противовес итальянщине, русские оперы, страшно обрадовался, узнав, что я здесь. Он мне наговорил кучу полезных советов для ориентации в Нью-Йорке. «Главное, - сказал он, - не спешите, делайте всё важно, независимо, всё равно сезон не раньше октября, а то и ноября». Про столь славную дягилевскую труппу я узнал печальные вести: полный развал по вине войны. Впрочем, недавно они имели успех в Испании, а теперь Дягилев получил разрешение прибыть в Лондон (что очень трудно), но труппа крошечная и декорации, как сообщают газеты, ещё не прибыли. Стравинский был очень болен, едва не умер от лёгких, нуждался в деньгах. Патриотические французы, нёсшие его на руках перед войною, теперь, после Брестского мира, и слышать не хотят о его музыке. В последнее время дела его и здоровье поправились и он работает. Мой балет «Шут» (господи, я же забыл о нём!) был получен Дягилевым в Америке два года назад. Он расхаживал с ним, просил пианистов сыграть и восклицал: «Чёрт знает, что такое! Ничего не понимаю!» А ведь такая ясная и хорошая музыка! Вечер провёл со Сталем, очень приятно, и не заметил, как пробежали часы, слушая его блестящие рассказы о той осаде, которую он в качестве члена Временного правительства выдержал в Кремле со стороны большевиков. Он живёт с французской певицей, очаровательной молодой женщиной - в стиле Н.Мещерской. В ней больше мягкости, приветливости и красоты, чем в Нине, но нет того яда, как у Н. Однако какое постоянство сохранилось у меня к определённому типу!

Звонил к Сталю В.Н.Башкиров, который здесь, бежав ещё в ноябре от большевиков в Америку. Узнав, что я тут, он ужасно обрадовался (Сталь говорит: «Я был потрясён той горячностью, с которой этот уравновешенный человек принял известие о вашем приезде»), закричал, что я должен переселиться к нему, а сейчас спрашивал мой адрес. Я просил ответить, что, будучи напуган его поведением по отношению ко мне в Петрограде, я сейчас адреса не дам. Это за его грубое поведение во всей истории с женитьбой Бореньки. Сталь говорит, что в ответ на это его голос упал и он сказал: «Как, неужели он всё ещё помнит о старом?» и повесил трубку. Это зло с моей стороны, ведь от меня, сверх всего прочего, он мог узнать самые последние новости про свою семью, но ведь его поведение в истории женитьбы было, право же, возмутительно.

(30 августа) 12 сентября

Дочери царя расстреляны большевиками. Какое безобразие!

Петроград горит (не думаю, чтобы огонь) и занят отрядами крестьян, образовавшими белую гвардию. Ну, уж это выдумка американцев! Но, во всяком случае, я вовремя уехал. Сегодня день поголовной регистрации. Это не значит, что всех призывают. А просто опросят, занумеруют и зачислят в такую-то категорию. Иностранцев - в пятую, соответствующую нашим белобилетникам. Я был, получил опросный лист и теперь отвечаю на вопросы.

733

Немного сочинял скрипичную сонату. Очень голодаю по фортепиано.

С Дамрошем говорили друг другу любезности и послезавтра он меня примет для прослушивания «Классической» Симфонии и 1-го Концерта. Вечер провёл у Шиндлера. Он и Больм со страшной благожелательностью и пламенностью обсуждали, как меня лучше поднести Нью-Йорку, а Нью-Йорк - мне: «Вы необычайно удачно приехали: Америка уже два года голодает по новой музыке. Собственной нет, во Франции композиторы на войне. Германия - враги, а из России ничего не поступило. Всякий дирижёр кинется на ваши партитуры. Но, к сожалению, раньше ноября выступить не придётся». (Не шикарно).

(31 августа) 13 сентября

В квартире Больма интервью для толстого журнала. «Допрос» длился три часа и касался меня, моих сочинений, моей поездки, впечатлений от Америки,

музыкальной жизни в России, влияния на неё большевизма и войны, деятельности других композиторов, вообще политического состояния в России и прочее. Этот человек, Мартене, сказал, что многие большие издатели (Фишер и прочие) с удовольствием бы напечатали мои сочинения. Я ответил, что если они хотят это, то пусть делают незамедлительно, так как у меня рукописей нет, хотя и порядочно материала, сочинённого на пароходе. Поэтому, если они сейчас сделают мне заказ, я могу написать серию пьес для фортепиано, а потом я буду занят концертами.

По существу же мне хочется поскорее иметь доллары. А то уж очень плохо жаться и ждать концертов до ноября!

(1) 14 сентября

Альтшуллер, русский дирижёр и ревностный пропагандист русской музыки, к которому у меня было письмо от Кусевицкого, зазвонил мне сам, без письма, очень обрадовавшийся, что я приехал. Он полтора года назад писал Зилоти, прося мои сочинения, но этот человек ничего не сказал мне, вероятно боясь, чтобы я не удрал в Америку вослед за просимыми сочинениями. Свинья. Какую бы разницу мне сделало, если бы я теперь приехал сюда после исполненных партитур. Вечер провёл у Сталя, где и он, и она (бразилианка) мне очень нравятся. Башкиров по-своему объяснил Сталю, почему мы в контре, но признал, что вёл себя грубо, и сказал, что если я хочу, он готов принести мне публичные извинения.

(2) 15 сентября

Альтшуллер в дичайшем восторге от моих сочинений. Мою музыку и мои приёмы инструментовки он находит совершенно особыми. Он предлагает свой первый концерт весь к моим услугам. Но есть два «но».

Первое: этот концерт лишь десятого декабря.

Второе: концерты Альтшуллера всё же не самые шикарные. (Хотя в этом году он заработал семьдесят пять тысяч долларов и весьма поднимает голову). Если концерт с «Друзьями музыки» не удастся, то Альтшуллер прекрасный резерв. Вечером были с Больмом в каком-то артистическом американском обществе, где «умные» американки говорили запутанные вещи и объясняли мне, какая звезда мне покровительствует. Но я произвёл на них атаку и доказал им, что они не знают элементарной астрономии. Здесь же были нити от Постникова и вся переписка о его антрепризе. Я по дороге получил веские данные, что Постников - жулик. Они были очень поражены.

734

(3) 16 сентября

Уже неделя, как нет пианино. С этими любезными обещаниями с ума сойти.

Уж коли Ширмер обещал - так делай или не обещай. Сегодня у евреев Судный день. Ходил в синагогу, думая найти там новое для меня пение, еврейское бормотание и интересное впечатление. Но сидели чисто выбритые банкиры в блестящих цилиндрах и монотонно читал раввин. Я соскучился и ушёл, получив при выходе замечание, так как встал не вовремя. Вечером фрак, шапокляк (как в старое доброе время в Лондоне) и с Больмом отправились на открытие легкомысленного варьете. Но самые легкомысленные американские танцы оказались до безупречности приличны, балерины нарядные, хорошенькие и чистенькие. Впечатление приятное, пёстрое и прекрасное. Публика во фраках и дамы декольтированы. Приятно - давно не видел.

(4) 17 сентября

Играл Дамрошу «Классическую» Симфонию и 1-й Концерт. Он весьма обидел меня, переворачивая страницы через репризы (для сокращения времени) и сравнив Симфонию с симфонией Калинникова. Я обрушился на него целой контратакой, но это с его стороны, оказывается, было похвалой, так как он чрезвычайно любит симфонию Калинникова. В концерте он не успевал следить и часто переворачивал страницы на четыре такта раньше или позднее. Вообще, американская знаменитость не блеснула музыкальностью. На прощание он наговорил мне кучу любезностей, но никакого исполнения не обещал. Я ушёл с досадой.

Вечер провёл с Обольским, тем самым симпатичным, хорошеньким и, в сущности, недалёким молодым человеком, который в июне повёз мои просьбы о визе в Америку. Он здесь устроился на небольшое место в сто тридцать долларов в месяц и уже имел два скоротечных романа с американками (женщины очень любят этого хорошенького мальчика (двадцать два года), не слишком критически относящегося к их качествам). Было очень приятно побродить с ним по улицам Нью-Йорка, ведя самые лёгкие разговоры и выясняя строгости, с которыми здешние законы преследуют всякое незаконное сожительство (сейчас же женись, или плати деньги, а то вышлют, либо закатают в тюрьму). Но тем не менее американцы превосходно устраиваются. Деньги, деньги - вот, что нужно, а пока сиди смирно.

(5) 18 сентября

По словам Мартенса, критика, готовящего про меня статью, в Америке нет ни одного издательства, работающего ради печатания хорошей музыки, только коммерция, а потому на одну порядочную вещь - сотня дряни. Я ему тыкал Беляевым и Кусевицким и советовал открыть академию для миллионеров, чтобы они учились, куда тратить деньги! Mme Больм советует мне вложить мечь в ножны - всех не победишь, а себе напортишь. По её словам, я ошибаюсь, считая Америку антихудожественной. Если искусство в ней ещё не родилось, то, безусловно, уже родилось страшное внимание к нему. В пять часов «пунш» у Больмов, на котором куча критиков и музыкантов, приглашённых на меня. Я им рассказывал про Россию и сыграл 1-ю Сонату и несколько «Мимолётностей». Говорят, 1-ю Сонату играть не следовало, лучше третью, ибо эти джентльмены падки на модерн.

Альтшуллер, который ко мне страшно нежен, показывал интересную корреспонденцию с Рахманиновым, Скрябиным, Глазуновым. Все пишут очень

735

гладко и запятые ставят на месте. Скрябин - тонким, размашистым почерком, Рахманинов - мелким, куриным, в стиле - лёгкий юмор: «для Америки мне нужна нянька, стар я стал и шаловлив». Ниночку Кошиц бы. Но, в конечном результате, от Америки отказался.

Альтшуллер инструментует 9-ю сонату и «Poиme Satanique» Скрябина. Мне не очень нравятся приёмы Альтшуллера, но вот идея: инструментовать 5-ю Сонату! Она может выйти ослепительно. Скрябин никогда не мог выполнить своих полётов: то ему мешали средства фортепиано, то неумение владеть оркестром. Я думаю, из 5-й Сонаты я сделаю замечательную вещь.

(6) 19 сентября

Во всех газетах заметки про меня - результат вчерашнего пунша. А сам знаменитый композитор сидит с тремя чужими долларами в кармане и даже поухаживать ни за кем не может. (Я должен Николаю Титовичу; Н.Т., не подписав ещё контракта, должен Вернеттам, а Вернетты, не получив почему-то по их чеку, уже должны итальянскому консулу. Дедка за репку).

(7) 20 сентября

Сегодня первая порядочная победа: я играл чикагскому дирижёру Стоку и случайно бывшему здесь Ширмеру. Сток пришёл в экстаз, а Ширмер был сильно впечатлён. В результате - приглашение играть и дирижировать в Чикаго (ноябрь) и, по-видимому, в связи с этим, некоторые вкусные вещи, которые выяснятся на днях.

Ширмер, на которого я дулся за отсутствие обещанного пианино, (и в самом деле - подлость!) сказал, что завтра он пришлёт собственный рояль. Насчёт издательства, по-видимому, кое-что тоже выгорит. Будет рояль - сочиню несколько мелкотушек и снесу, а то что за чёрт, без денег!

(8) 21 сентября

Сидел дома и ругался, что нет рояля. Но сегодня суббота и раз до двенадцати не поспели, значит, прощай до понедельника. Сочинял без рояля. Надо мелкотушки для издателя, попроще. Сонатины или «Сказки». Но больше склонности к нескольким «Сказкам старой бабушки», - в которых сквозь дряхлость рассказывающей проскальзывают далёкие воспоминания. Был у нашего художника Анисфельда, который, не зная меня, позвонил мне, чем очень польстил. Он милый, но несколько странный и, на первый взгляд, не замечательный человек. Конечно, тысячи расспросов про Россию.

(9) 22 сентября

С Кучерявым был на Cuney-Island. где Луна-Парк и всякие развлечения. С наслаждением катался с Американских гор (здесь - «Русские горы»), с которых американцы носятся с ненашей скоростью. Тут же в первый раз передо мной разостлался новый друг - Атлантический океан. Когда я ездил в Лондон, ведь я его ещё не видел, а только Ла-Манш. Вечером у Сталя. Он по обыкновению интересно рассказывал про политические события, пережитые им в России. В американских газетах разоблачают большевиков как немецких шпионов и помощников. Сталь говорит, что это

736

неопровержимо.

Что делается в Петрограде - ужас. Лучше не думать - не поможешь.

(10) 23 сентября

Стоковский, дирижёр из Филадельфии и хороший музыкант, приглашает меня на концерт. Это второе очень приятное событие. Оказывается, он уже два года ищет мои сочинения, но нигде не может найти. Ширмер просил заехать к нему в офис. Я думал, насчёт издания, но оказалось всё насчёт того же несчастного рояля. Ширмер был любезен чрезвычайно, задыхался от астмы, и сказал, что Стейнвей, узнав про мой приезд, захотел сам послать мне рояль, который я получу дня через три. Я вышел в бешенстве и из первого уличного телефона ругал Шиндлеру Ширмера. Тот принял это на свой счёт и обиделся.

(11) 24 сентября

Миша Эльман, нью-йоркское знакомство, миллионер благодаря своей скрипке, всё ещё «Миша», несмотря на свои тридцать лет и лысую голову, неприятный крикун с высоким сопрано и махатель обеими руками - таков чемпион шахмат из среды музыкантов. Поэтому мне доставило особенное удовольствие выиграть у него партию.

(12) 25 сентября

Шиндлер, которому объяснили, что я вовсе кричал не на него, а через его голову на Ширмера, угощал меня завтраком и говорил, что если у меня мало денег, то он может предоставить в моё распоряжение сто шестнадцать долларов, хранящихся у него для «политических». Эти деньги всё равно некому посылать теперь, а я, как не большевик, юридически являюсь «политическим», поэтому он мне достал их на месяц, а затем я разбогатею и верну.

(13) 26 сентября

Наконец приехало пианино, присланное Стейнвеем. Поэтому целый день сидел дома и сочинял «Сказку». После долгого лишения этого инструмента и сочинения за ним - первое время трудно сосредоточиться. Старая бабушка рассказывает, кашляет, шамкает, многое видит совсем не в том свете, в каком оно было. Но иногда проскользнёт яркое воспоминание о таких дорогих моментах, которые остаются в памяти так, будто они были вчера. Иногда же глубокий покой или мудрость обволакивают её рассказ.

У Эльмана ещё + 2 из двух.

(14) 27 сентября

Хотя вчерне набросал вторую пьесу и она даже лучше первой, но целый день оторвали и я злился.

Замечательная победа: когда я с Больмом сидел у директора механически играющих роялей (который, кстати, отнёсся ко мне как к настоящему лидеру русской музыки), явился Кампанини, дирижёр оперы в Чикаго, и задал несколько вопросов про «Игрока».

А затем сказал:

737

- Дайте мне слово, что до вашего приезда в Чикаго вы не подпишете контракта ни с кем на эту оперу.

- А что я буду иметь за это честное слово?

- Моё честное слово, что «Игрок» будет поставлен в Чикаго, - сказал Кампанини и прибавил:

- Кампанини зря честное слово не даёт.

Вот так раз! Никогда не видел, чтобы неизвестная опера принималась в пять минут!

(15) 28 сентября

Приводил в порядок вторую «Сказку» и набрасыват третью.

Играл. Надо привести моё фортепиано в блестящий вид.

Учу «Poиme Satanique» Скрябина.

(16) 29 сентября

Три «Сказки» в общих чертах готовы. Сталь сказал, что русское посольство в Нью-Йорке самое музыкальное и очень интересуется мною. Сталь считает, что оно обязано выдать мне субсидию (заимообразно) в тысячу долларов на представительство, ибо русская музыка должна держать свой флаг высоко.

(17) 30 сентября

Завтрак с директором механических фортепиано, которые с большим совершенством передают мельчайшие оттенки и весь характер игры исполняющего. Особенно сильное впечатление произвели на меня вещи Гранадоса. исполненные им самим за месяц до гибели. По-видимому, колесо войны повернулось неожиданно и круто: падение Болгарии предрешает судьбу Германии. Кого мне не жалко, так это болгар - вначале изменили России, назвав её «трупом, с которым счастье было бы смешно», а чуть Германия захромала, изменили ей. Впрочем, это, кажется, называется: мудрая политика.

(18 сентября) 1 октября

Сегодня продолжение вчерашнего (механическое фортепиано - Duo-Art). Я играл мои вещи, чтобы они ознакомились, нельзя ли их воспроизвести. Сделали и опыт: я сыграл «Гавот» из «Классической» Симфонии, и они через три минуты воспроизвели его в моём же исполнении, конечно, без отделки, бледновато, но все мои акценты, замедления и фальшивые ноты вышли. Я боялся, что воспользуются «Гавотом» и потому сыграл середину в другом тоне, чтобы в случае чего иметь возможность уличить. Когда же он предложил сыграть им четыре пьесы по пятьдесят долларов, то я ответил, что так как мои цены слишком отличаются от их, то за пятьдесят я, конечно, играть не буду, но, если они не могут платить мне как следует, я с удовольствием сыграю им даром. Сказал я им это очень любезно. Впрочем, они и не уловили насмешки и почти что обрадовались поживиться задарма. У американцев душа имеет форму доллара и даже честь завёрнута в бумажный доллар.

(19 сентября) 2 октября

Кучерявые всей семьёй уехали в Индианаполис на службу. Нежно простились,

738

обещались писать друг другу. Я должен двести пятьдесят четыре доллара. Среди всякой сутолоки сегодняшнего дня нечаянно сочинилась четвёртая «Сказка» (фис), и кажется, самая лучшая.

Вечер у Сталя, у которого был наш посол Бахметьев и Башкиров. С Башкировым встретился очень нежно - и он так радовался меня видеть и так горячо интересовался и тем, что в России, и моими делами в Нью-Йорке. Посол мил, весел. Чрезвычайно расхваливал мою музыку. Вечером, при подсчёте, в кармане двадцать центов. Я достиг минимума.

(20 сентября) 3 октября

Совершенную панику нагнала на меня испанская инфлюенция. До сих пор она для меня звучала как-то анекдотически с её состоянием «прострации», хотя я о ней слышал ещё в Японии. Но сегодня в газетах - тысяча случаев в день в одном Нью-Йорке с 5-процентным смертным исходом. В Нью-Йорке ещё благодать, а в других городах повальная эпидемия. Разлететься из Большевизии в Нью-Йорк и скончаться от испанской инфлюенции! Какой сарказм! Говорят, если сразу лечь в постель и пролежать неделю, тогда ничего, и главное, не будет воспаления лёгких, от которого большинство смертных исходов.

(21 сентября) 4 октября

Ввиду отсутствия денег вечером я питался печениями, которые у меня были, а сегодня поехал к Шиндлеру и получил чек на сто шестнадцать долларов «преступных» денег, которые он выдал с необычайной готовностью. Уф! Уже целый месяц у меня не бывало свыше трёх долларов в кармане. Как приятно иметь сто. Дал пятьдесят портному в задаток за костюмы и заказал весь гардероб на пятьсот. Надеюсь, через две недели, когда будет готово, деньги явятся.

(22 сентября) 5 октября

Явился ко мне опереточный тенор с либретто американской оперетки и предлагал написать музыку. В случае успеха бешеные доходы. Я сказал «хорошо». Но с условием, что передаю ему и авторское имя, так как не хочу пачкать моё имя опереткой, но все авторские права он по контракту уступает мне «за записывание» якобы. Тенор соглашался, но не сошлись на том, что если он принимает мою музыку, так чтобы сразу авансировал тысячу долларов. Этого он не хотел, а я зараз хотел обеспечить мою работу, независимо от постановки. Я сказал, что берусь написать четыре акта в четыре дня и вообще держал себя несколько презрительно. Может и лучше, что не сошлись, так как с моей стороны это, конечно, музыкальная проституция.

(23 сентября) 6 октября

Играю аккуратно каждый день. Завтракал с В.Н.Башкировым. Очень мил и нежен. Он страшно заботится о моих успехах.

Германия просит мира. Надо думать, пока из этого ничего не выйдет. А может, я вернусь в Россию через Атлантику?

( 24 сентября) 7 октября

Столкновение с опереткой вернуло мои мысли к весёлой опере и к «Трём

739

апельсинам». Не нравилось мне заключение в кухне, но сегодня я сочинил новый конец для всей фабулы. Я доволен и теперь уверен, что за время пребывания в Америке сделаю не только всё либретто, но кое-что из музыки. Музыка прозрачная и вся в сценическом действии.

Обедал у Фишера, крупный издатель, пришедший в восторг от моих пьес (и даже, к удивлению, от «Бабушкиных сказок»). Он хочет меня печатать, но захочет ли, когда я попрошу по пятьсот долларов за каждую «Сказку»?

(25 сентября) 8 октября

У Шиндлера «смотрины» Прокофьева местными ихтиозаврами: Бауэр, Стоковский, Mme Ланьер (основательница «Общества друзей музыки», очень влиятельного и хорошей марки). Результат: моя музыка их весьма убедила, Стоковский (очень милый парень и, говорят, один из лучших здешних дирижёров) пригласил меня дирижировать «Скифскую сюиту» в Филадельфии (неизвестно когда ), a Mme Ланьер сказала, надо, чтобы мой первый реситаль был под их флагом. Вопрос, достаточно ли у её Общества денег. Вечером пошёл отдохнуть к В.Н.Башкирову, который, право, чрезвычайно мил.

(26 сентября) 9 октября

С новым стилем и нью-йоркской суетой забыл, что вчера - день моих именин. Вспомнил об этом лишь сегодня.

Так как Фишер сказал, что для лучшего распространения моей музыки (и для лучшей их торговли) им хотелось бы издать, кроме «Сказок», ещё несколько пьес, более доступных, например, в стиле «Гавота», то я сегодня набросал для этих подлецов Danz'y.

(27 сентября) 10 октября

Сочинился «Менуэт». Но всё же я предпочёл бы работать над оперой или кончить мой милый белый квартет.

«Сказки» имели чрезвычайный успех у Сталя.

(28 сентября) 11 октября

Диктовал Мартенсу статью о русских сонатах.

Набросал «Вальс». В конце концов музыка будет ничего, а вальс - томительный и сладостный, но всё же, будь деньги, не писал бы эту белиберду.

Австрия и Турция просят мира. Как это вдруг скоро пошло.

(29 сентября) 12 октября

Продолжил «Вальс». Из Danz'ы ничего не выходит. Я хочу во чтобы то ни стало доканать этот опус.

Инфлюенция достигла четырёх с половиной тысяч в день. Побаиваюсь.

Купил пульверизатор для носа и сосновое масло.

(30 сентября) 13 октября

Целый день переписывал «Сказки».

Сто шестнадцать «преступных» долларов к концу. Если завтра не продамся

740

Фишеру, надо доставать у посла через Сталя. До чего очертело сидеть без денег, ничего себе не позволять, скромничать, считать - прямо тошнота. А в придачу слышать со всех сторон о своей знаменитости, читать через день о себе в газетах и ждать, что через три месяца будет, если не десятки тысяч, то просто тысячи. Так дайте же, олухи, сейчас!

(1) 14 октября

Был по приглашению Фишера для переговоров о цене за «Сказки». Я назначил тысячу долларов. Фишер не моргнул и сказал, что даст ответ. Ответ пришёл вечером - не может.

Был у Сталя. Он кашляет как сумасшедший, но говорит, что температура нормальная и доктор сказал, что инфлюенции нет. Я нюхал камфору, чтобы дезинфицировать нос. Утром он ходил к своему портному - ночью умер от инфлюенции. Он к другому - и тот.

(2) 15 октября

Сталь лежит - инфлюенция. Я боюсь, что заразил меня.

Владимир Николаевич возмутился, что я живу с пятнадцатью долларами и вручил сто пятьдесят, сказав, чтобы в любую минуту я рассчитывал на него. Нежен необычайно. Вообще Америка его сильно изменила. Вечером в «Метрополитен» на первом симфоническом концерте сезона (французский оркестр и французская программа; играли хуже, чем у нас). Желание как можно скорее выступить самому. Но увы, декабрь! Декабрь!

(3) 16 октября

Так и есть: температура 98,6°F, т.е. по нашему 37°- немного повышенная. Кашель и болят ноги. Сидел дома. Если это инфлюенция, то ничего не поделаешь, надо терпеливо переболеть. Поэтому отношусь философски.

Кончил «Гавот».

К вечеру температура нормальная.

(4) 17 октября

Утром чувствовал себя хорошо. Не инфлюенция.

Звонил В.Н. Сообщал, что у него запросили про Б.Н. Неужели Б.Н. приезжает в Америку? Вот радость-то! Я был в таком бурном восторге, в котором случилось быть лишь в Японии, при получении американской визы. Я понял, как, в сущности, я наголодался по настоящим людям и, в частности, - по моим друзьям. Но увы, никакого Б.Н., просто телеграмма В.Н. из Омска.

(5) 18 октября

Сегодня опять повышенная температура и ужасный насморк. Сижу дома и промываю нос.

Кончил Danz'y. Немного скучно - нет предпочтения.

Звонил Обольскому, проектируя с ним эскападу.

У Сталя кризис: 104° по Фаренгейту. Вообще Фаренгейт в своих огромных числах очень импозантен.

В городе инфлюенция слабее.

741

Навещали Mme Больм и Mme Шиндлер.

(6) 19 октября

Целый день плачу. Насморк ударился в глаза. Нельзя даже читать. Но к вечеру лучше, температура нормальная, и я поехал в Carnegie Hall участвовать в русском концерте для американского заёма.

Что делается с этим заёмом, уму непостижимо. О нём только и орут вот уже две недели. Да и шутка ли дело навязать публике шесть с половиной биллионов долларов ! Мне многие говорили, что я делаю огромную ошибку, выступая на этом концерте в первый раз, и таким образом порчу мой первый дебют. Но отказаться от игры для заёма было нельзя. Я сам относился к этому выступлению в высшей степени равнодушно. На моё счастье концерт затянулся ввиду долгой продажи займа и последнее отделение, в котором был я, отменили. Таким образом, вышло самое лучшее: я был объявлен, но не выступил. Зато русские отличились и в этот вечер собрали двадцать три миллиона. Карузо, Мак-Кормик и Эльман собрали четыре.

(7) 20 октября

Стремился выходить поменьше и целый день писал «Двух маркизов», которые пришли в голову вчера. Написал всё в один день. Это весьма скоропалительно. Зато устал до одури.

(8) 21 октября

Простился с моей 109-й улицей и переехал в Hotel Wellington, лежащий довольно центрально. Отель спокойный, публика живёт помесячно, позволяют играть на фортепиано и вообще здесь довольно много артистов. У меня две хороших комнаты с ванной и двумя шкапными комнатами, в которых удобно прятать чужих жён, если будут ломиться разъярённые мужья. Но увы, пока романтическая сторона хромает.

От насморков и опасения, что инфлюенция, выздоровел.

(9) 22 октября

Надо организовывать концерт-соло. А то ждать моих декабрьских выступлений - сущая тоска. Всего, ведь, пятьсот долларов надо. Их достать легко. Говорил об этом с Адамсом. Он ко мне очень мил, но к концерту равнодушен. «Если вы достанете деньги, давайте устраивать», - сказал он без особого одушевления.

Обедал с Обольским. Поручил ему узнать, какие тут можно развить похождения романтического оттенка. А то с этой Америкой чистая беда!

(10) 23 октября

Инфлюенция не уменьшается: вертится до четырёх-пяти тысяч в день и на восьмиста покойниках. Есть случаи скоротечного характера: в двенадцать часов готово дело. Крест. Говорят, это разновидность лёгочной чумы. Нечего сказать, приятное развлечение!

Хотя у меня впечатление, что приболев несколько дней назад, я перенёс параинфлюенцию, и теперь, возможно, застрахован от настоящей.

742

(11) 24 октября

Надо устраивать ресайтл17. Начал напирать на это.

Довольно много играю на рояле и имею пальцы, а также многие пьесы в хорошем виде.

(12) 25 октября

Захаживаю в библиотеку (американские библиотеки знамениты) и читаю биографию Шопенгауэра. В России мы с Б.Н. не могли достать никаких биографических сведений про Шопенгауэра.

(13) 26 октября

Данилов, милый человек, товарищ Захарова по гимназии и мой постоянный бриджевый партнёр в Петрограде, недавно перебрался сюда из Лондона. Обедали с ним и вместе провели вечер. Говорит, в Америке лучше относятся к русским, чем в Англии, хотя в Англии строго различают русских и большевиков. Но русское искусство по-прежнему сохранило в Англии обаяние. Слава Богу, я боялся, что англичане слишком увлеклись политикой и забыли о достоинствах искусства.

(14) 27 октября

Идея концерта для двух фортепиано и оркестра (красиво).

(15) 28 октября

Как странно и неожиданно заканчивается война! Кто бы мог подумать, чтобы Германия так храбро и грозно и победоносно сражавшаяся четыре года, вдруг просто и прозаически расползётся по всем швам!

(16) 29 октября

В Бруклинском музее вернисаж выставки Анисфельда и небольшой концерт из русской музыки. Я играл «Токкату», «Прелюдию», «Гавот» (D)18 и «Скерцо» из 2-й Сонаты, затем Больм танцевал «Мимолётности», первую из них очень забавно. Это вроде моего первого дебюта в Нью-Йорке, но не совсем, так как публика только по приглашениям и в небольшом числе, человек двести. Публика довольно избранная и перед ней приятно было играть. Принимали очень хорошо и даже горячо.

После концерта публика проследовала в картинный зал, где было весело и шумно и где, как обыкновенно на вернисажах, на картины смотрели меньше всего. Меня перезнакомили с массою дам и джентльменов, из которых я не запомнил ни одного. На меня обращали много внимания. Это было сначала стеснительно, а потом приятно.

(17) 30 октября

Когда Шиндлер и Больм от чрезмерного расположения ко мне стали доставать

17 Сольный концерт, от recital (англ).

18 Имеется ввиду «Гавот» D-dur из «Классической» Симфонии.

743

для моего recital'а у кого двести, у кого даже пятьсот долларов, это привело меня в ярость. Я сказал, что не желаю побираться на паперти. Анисфельд тоже возмутился, снёсся с Вышнеградским и тот охотно согласился дать четыреста пятьдесят для концерта. Так-то проще и лучше.

(18) 31 октября

Известие об открытии Дарданелл: сегодня в шесть часов утра! Ура! Наконец я смогу послать телеграмму маме и иметь с ней довольно скорую переписку. Это меня мучило.

Концерт становится на рельсы. Зал на двадцатое днём в Эолин. Лучше иметь полный маленький Эолин (впрочем, 1300 мест), чем полупустой Карнеги-холл. Впрочем, Адаме пессимистически говорит, что Америка слишком мало про меня знает, чтобы я мог рассчитывать на сбор. Больше придётся разослать приглашений. Адамс рекомендовал играть не только себя, но и других авторов. На концерт русской музыки публика пойдёт охотней, чем на неизвестного композитора.

Купил Рахманинова и что нашёл из Скрябина.

(19 октября) 1 ноября

С увлечением учу три прелюда Рахманинова и кое-что из Скрябина, не очень страшное, чтобы не испугать американцев. Страшное будет в последующих концертах.

Обедал у Вышнеградского, который, по обыкновению, спаивал винами, был мил, спросил, как я собираюсь пропагандировать мою музыку, и когда я ответил, что проектирую концерт, то ответил, что если надо, он с удовольствием готов финансировать этот концерт. Вообще вёл себя джентльменом.

(20 октября) 2 ноября

Учу. Играю три часа в день с большим увлечением. Раз я выступаю не только как композитор, но и как пианист, то надо играть как следует. Вечером с Обольским ужинали в Балтимор отеле, где пёстро, нарядно и много танцуют.

(21 октября) 3 ноября

Австрия заключила мир.

Мы с В.Н. (с которым очень дружны) уже проектируем возвращаться в Россию через Ниццу и Вену, с Ницца-экспресс.

Но это шутки, а на самом деле политический горизонт со всеми революциями совсем не так уж прояснился. Я не боюсь даже всемирной революции, но останавливается жизнь искусства, хотя, может быть, и открывая ему в будущем широкие горизонты.

(22 октября) 4 ноября

Получил четыреста пятьдесят от Вышнеградского и вручил Адамсу. Скоро будет объявлен. Занимаюсь старательно.

Вышнеградский даже не хотел брать расписки, но я настоял.

Инфлюенция, слава Богу, уходит из Нью-Йорка.

744

(23 октября) 5 ноября

Центральным моим времяпрепровождением является приготовление к концерту. Не столько мои вещи, сколько пьесы Скрябина и особенно Рахманинова. Со своими бы я справился скорее и легче, да и ответственности в них меньше, ибо если не понравится пианист, понравится композитор. А с чужими надо быть особенно внимательным: будут судить, сравнивать. Зато мои пальцы бегают как никогда. Ещё бы, три часа в день гимнастики! Адамс не рассчитывает на продажу, но Больмьё уже продали двенадцать лож. Говорят, зал должен быть полон. На одном все сходятся: критики и музыканты будут in corpore.

(24 октября) 6 ноября

Надо признаться, что моя духовная жизнь замерла по сравнению с тем, что было раньше. Это меня, положим, не пугает, - пускай будет перерыв несколько рассеянного характера. Если бы Б.Н. мог здесь появиться - для меня была бы большая радость.

(25 октября) 7 ноября

Когда я сегодня днём вышел на улицу, всюду гудели гудки. Проходивший мимо меня американец улыбнулся и сказал: «over»19. Я сообразил, что, вероятно, Германия приняла предложение мира и война окончена. Я вышел на 5-ю авеню, где были толпы народа. По улице стояли автомобили в шесть рядов и не могли двинуться ни вперёд, ни назад. Стар и млад бежали, размахивая флагами, трубя в детские дудки, автомобильные рожки, стуча жестяными тарелками. Из окон небоскрёбов сбрасывали мелко изорванную бумагу, которая кружилась в воздухе, как снег. Все галдели и кричали. Какая-то девица сначала затрубила мне в ухо, потом схватила меня под руку и потащила вперёд. Я смеялся, потому что вспомнил Обольского: он, наверное, вытащил бы записную книжку и стал бы записывать её адрес. Девица скоро отстала, автомобили согнали в боковые улицы и снизу повалили толпы чиновников и рабочих. Толпа запрудила 5-ю авеню на несколько миль. Все кричали, гудели, хватали друг друга, приплясывали, несли гроб для кайзера. Я радовался окончанию войны, но в ушах звучали слова Демчинского, сказанные в начале войны: «Бесславная война - семь пиджаков навалились на один!» Да! Германия била направо и налево, пока не лопнула. Я зашёл в красивый белый храм. Там было довольно много народа, преимущественно женщины, и настроение было лучше, но орган портил дело, прелюдируя без чувства и торжественности. То ли было бы у нас в Москве, когда вместо всех этих дурацких дудок затрезвонили бы сорок сороков! Нет, далеки американцы от поэзии! Но в Москве не знают про мир, там своя война! Впрочем и здесь дело кончилось занятно: газеты выпустили опровержения, гласившие, что не только война не кончилась, но и делегаты немецкие ещё не прибыли. Толпа читала опровержение, сердилась, рвала их и продолжала празднество до утра.

Вечером был в Карнеги-холл на концерте Monteux. Первым, кто дирижировал в этом зале, был Чайковский. Сегодня двадцать пять лет со дня его смерти, но ни беззаботные француз, ни беспамятные американцы не потрудились его вспомнить.

19 Кончено (англ).

745

(26 октября) 8 ноября

Завтрак у Mrs Flannery, богатой американки, имеющей открытый дом и много молодёжи. Я давно не был в обществе. Поэтому я провёл приятный завтрак.

(28 октября) 10 ноября

День прошёл глупо - весь в хождении по гостям, так что даже играл мало. Но, впрочем, программа идёт недурно и почти готова. За десять дней до концерта, это хорошо.

(29 октября) 11 ноября

В девять часов утра позвонила мне Mme Шиндлер и сообщила, что, во-первых, заключён мир, на этот раз настоящий и поэтому опять торжества, а во-вторых - неожиданно и негаданно приехал Рахманинов. Ну это уж действительно замечательное событие.

Ещё в Японии я слышал, что он из Дании собирается сюда, здесь ему делали самые блистательные предложения, но он от всего отказался. «Стар я стал и шаловлив». И вдруг, никого не предупредив, явился. Я необычайно обрадовался его приезду и сейчас же отправился в Hotel Netherland, где и нашёл его, уже сидящим с Адамсом. Я не вполне знал, как Рахманинов настроен по отношению ко мне: когда-то он рассердился за мои суждения об исполнении им Скрябина, затем он признал меня чрезвычайно талантливым, но пишущим непонятные вещи, а потом, перед отъездом в Данию, Сувчинский и Асафьев старательно умиротворяли его на мой счёт, наконец, вся эта история с Кошиц, но я был уверен, что раз я пойду к нему с открытым сердцем, всё пойдёт на лад. Так и вышло.

Рахманинов оказался ужасно славным, занятно ворчливым на американцев и дорогу, и звал меня прийти обедать. Так как он был занят деловым разговором, то я сейчас же ушёл. Но когда я пришёл к обеду, то оказалось, что уже час, как он должен быть дома, жена и две дочки (из которых одна уже совсем взрослая и довольно мила) сидели голодные, но композитор куда-то исчез и не возвращался. Я добродушно прождал полчаса и ушёл. Потом он очень извинялся: где-то его задержали.

Вечером пошёл в «Метрополитен» на открытие сезона. На улице огромная толпа, празднующая победу, танцующая, дудящая с подвыпившими матросами, которых американки целовали взасос. В толкотне мне бросили в глаза конфетти, пьяный солдат сбил с меня цилиндр - и так я этого цилиндра больше не видел. Зашёл к Больму и взял другую шляпу.

В «Метрополитен» фраки и декольте, что ни кресло, то владельцы миллионов, знаменитые певцы и скучная опера «Самсон и Далила» с заурядными декорациями. Я скоро ушёл.

(30 октября) 12 ноября

Вечер провёл с Даниловым, который меня спаивал всякими коктейлями и напоил допьяна, хотя я держался бодро, не говорил глупостей, шёл по улице быстрыми шагами и был приличен (это мой point d'honneur20, когда я пью), но когда лёг спать, то кровать поплыла, как по волнам.

20 Почётное качество (фр).

746

(31 октября) 13 ноября

Был у Рахманинова, который сидел и зубрил новую редакцию своего 1-го Концерта, ещё нигде не игранную. Мы провели час в самом тёплом разговоре и, право же, Рахмаша ужасно хорош. Только жалуется, что стар, что ему нездоровится, что потерял с большевиками все деньги. С концертами здесь торопиться не будет, хочет пожить спокойно. Всё время трещали к нему телефоны. Он говорил: «Ах, проклятые!» и посылал меня разговаривать. Дал отличный совет, как заклеить палец, у которого лопнула и кожа, и мясо от его же наряда. Надо сначала замазать коллодиумом, затем тонкий слой ваты, затем опять коллодий, опять вата и так четыре раза. Получался отличный тампон, через который я чувствовал клавишу, но не было боли.

(1) 14 ноября

Сегодня я несколько кислый.

Злит, что концерт будет при пустом зале и что Адамс недостаточно внимательно занимается концертом. В конце концов, что зал будет пуст, это не столько важно, сколько противно, потому что успех всё равно будет, и критики тоже, а тогда посмотрим.

С тампоном на пальце немного играю, но всё же он мешает.

(3) 16 ноября

Познакомился (у Mme Ланьер, той самой, которая не имела денег, чтобы устроить от «Friends of Music» мой концерт и теперь выражала мне сожаление, что я дебютирую не под их флагом) с талантливым композитором Блохом, который имел здесь большой успех в прошлом году. Это добродушный, круглолицый еврей. Несмотря на свой успех, он теперь голодает (потому что не пианист) и стремится в родную Швейцарию.

(4) 17 ноября

Все деньги вышли, а В.Н. уехал в Вашингтон. Приходится комбинировать на оставшийся доллар. Вместо обеда пил кофе.

Писал американца с египтянином21.

Программа готова и рахманиновские вещи выучены лучше всего. Что значит как следует приняться за дело.

(6) 19 ноября

Сегодня у меня в кармане только тридцать центов. Вместо завтрака пил кофе с бутербродом, а обедать позвали Больмы. О моём финансовом кризисе никто не знает, а Башкиров возвращается завтра.

Вечером, когда я был настроен неважно, так как противно играть завтра при пустом зале (в чём я не сомневался), позвонила одна дама и стала жаловаться, что не может достать билета, так как уже два дня всё продано. Я ей поверил наполовину, но заснул в отличном настроении и спал как убитый, видя хорошие сны. (Она напутала по незнанию английского языка - билеты были, но случайно оказалась хорошим пророком).

21 Рассказ «Рамзес-янки».

747

(7) 20 ноября

Когда утром Mme Больм позвонила мне и спросила, каково моё настроение, я ответил: «Жажду крови». И действительно, настроение было страшно боевое. Пальцы почему-то зажили и единственно неприятной перспективой был тугой рояль. Впрочем, я нервничал и боялся, что буду нервничать во время игры, а это надо было во чтобы то ни стало избежать, потому что выгоды никакой, один вред. Надо было найти для себя достаточное убеждение. Я попробовал доказать себе «от Шопенгауэра», что я - гениальный музыкант, а публика - «фабричный товар природы» и я был бы смешным в собственных глазах, если бы опустился до волнения перед ней. Но на это был ответ: публика сегодня будет самая избранная и среди неё найдутся люди, достаточно тонко понимающие, чтобы строго разобраться в том, что я делаю хорошо и что плохо. Тогда я взял другое убеждение: с точки зрения всей моей музыкальной жизни, первое американское выступление вовсе незначительный факт и вопрос успеха или неуспеха в Нью-Йорке никоим образом не может поколебать моей музыкальной карьеры. Но на это был ответ: да, но чрезвычайная разница - вырваться из Америки триумфатором и с долларами, достаточными, чтобы жить свободно, как хочешь, - или вырваться без успеха, купив билет в долг и неудовлетворённым, хотя и с сознанием, что для американцев нужны просто рэгтаймы и что меня этот неуспех поколебать не может. Тогда я имел третий довод: в моей жизни мне много раз придётся проходить через важные и ответственные моменты, через которые не всем суждено пройти и за которые многие бы дали очень много. Если я буду переживать эти моменты с драмой и волнением, то что мне толку в них? И какая разница - если принять их радостно и просто! Этот довод оказался самым остроумным: я не нашёл возражений на него, ухватился и решил провести сегодня в жизнь.

Когда я пришёл в Эолин-холл, то зал оказался полным. Это было приятно. Я сейчас же вышел играть, был встречен овацией, но - проклятое тугое фортепиано! - в первом этюде, который я играл всё же не совсем спокойно, в пальцовом месте пальцы совсем отказались выдавливать тугие ноты. Поэтому я сбился и должен был сразу перескочить на спокойный до-мажор. Правда, я сразу взял себя в руки и дальше играл более внимательно рассчитывая звук, но было неприятно, ибо, если так пойдёт и в других пьесах, то выйдет чёрт знает что. Однако, это по счастью не случилось и, хотя мне всё же пришлось из-за проклятого «Стейнвея» кой-где упрощать пассажи, а тогда форсировать звук, но инцидентов больше не было. Аллегро 2-й Сонаты прошло с меньшим успехом (не эффектное, видите ли), но зато скерцо и финал привели публику в раж. Рахманинова я сыграл просто-напросто очень хорошо, а Скрябина менее честно с точки зрения точности, но очень эффектно 12-й Этюд. Последняя серия (Прокофьев, Скрябин и «Гавот» из Ор.12 и «Наваждение») прошли хорошо. В артистическую явился Адамс и указывал мне, когда выходить кланяться и когда играть на бис. Публика столпилась у эстрады и аплодировала, но не так сангвинически, как в Петрограде. Я был вызван десять раз во время перерывов (4 + 3 + 3) и восемь раз в конце, в том числе три бис'а. Затем меня повели в артистическое фойе при зале, где набилась масса музыкального народа и где меня восторженно поздравляли. Отрывали руку человек пятьдесят. Успех превзошёл ожидания. Вечер провёл по-семейному у Больмов.

(8) 21 ноября

Сегодня день рецензий (11). Впечатление такое: все критики немного ошалели от неожиданного концерта, но желают быть умными, поэтому пишут ерунду. Важно,

748

что пишут много и помещают впереди рецензии о Карузо. А Карузо - чемпион теноров и маэстро вне конкуренции (для Нью-Йорка).

Адамс поздравил с успехом, сказал, что он сам наслаждался очень, но никаких предложений.

Завтракал у Стейнвея в обществе Рахманинова. Рахманинов с добродушной улыбкой сказал:

- Я хотел придти на ваш концерт, но вы не прислали мне приглашения, поэтому я решил, что вы не хотите, чтобы я был.

- Сергей Васильевич, я так боялся играть при вас ваши прелюды, что очень рад, что вы не были. А мои собственные сочинения для вас, конечно, не интересны.

Рахманинов засмеялся и сказал хитро:

- Это смотря что, смотря что!

(9) 22 ноября

Завтракал с Копикусом, метрополитенским менеджером. Он очень хочет иметь дело со мной, но чтобы иметь меня также и будущим сезоном, в котором центр тяжести. Тогда он сейчас же начнёт ухлопывать деньги в рекламу. А я хочу в Россию и интересуюсь только этим сезоном. Но если, скажем, в будущем сезоне два месяца, например январь-февраль (через год), то раз мне удастся уехать в Россию, то, значит, не так трудно будет и вернуться.

(10) 23 ноября

Капабланка, который был на моём концерте и который воспылал ко мне большой симпатией, объявил, что он днём свободен и рад провести со мной время. Сегодня мы были в Национальном музее, где отличные Рембрандты и несколько прелестных Гойя. После этого пили чай в Ritz-Carlton, где много красивых женщин, и вели легкомысленные разговоры. Вечером кубинец, приятель Капабланки, увёз его кутить, а я скромно сидел дома. Рахманинов, который не одобрял, что я собрался дать recital до симфонического выступления, находя, что может пройти без публики, и который сам хотел начать непременно с симфонического, теперь, после моего успеха, и сам решил начать прямо с recital'я.

(11) 24 ноября

Капабланка оказывается очень милым юношей, мы с ним сегодня выезжали за город, в Bronx-pare.

Американские женщины гораздо лучше, чем я думал. Японки хуже. Сегодня я не сидел скромно дома.

Сегодня негр в лифте улыбнулся и, показав мне на руку около плеча, сказал: «У вас хорошие мускулы». Это он прочёл рецензию, где говорится, что у меня мускулы - сталь. Вероятно, он считает меня за опасного боксёра и уважает.

(12) 25 ноября

Учу Концерт для Чикаго. Но он выучен раз навсегда и идёт после двухчасового повторения.

С Капабланкой был у Miss Eleanor Young, с которой он жил шесть лет. Это очень изящная молодая женщина, тонкая, беленькая, очень милая и очень американская. Чрезвычайный успех (мой у неё). Капабланка, который теперь

749

собирается жениться на другой, советует мне развить этот успех.

(13) 26 ноября

Учу концерт. Выучил наизусть «Бабушкины сказки». Я доволен, что написал их.

Капабланка таскал меня вместе со своим приятелем к каким-то кокоткам широкого размаха. Просто посмотреть и выпить чашку чая. Эти дамы были просто никуда негодны. Вечером у Шиндлера встретил Лебедева, бывшего морского министра при Керенском. Безумно нервный человек лет тридцати пяти, очень увлекающийся музыкой. Он отбил у большевиков Казань и вывез оттуда пятьсот миллионов русского золота для правительства в Омске. Я спросил, вешал ли он, когда занял Казань. Он ответил:

- Расстрелял двести.

И когда я воскликнул: «Двести?!», - прибавил:

- Мерзавцев! - и пошёл просить Шиндлера сыграть что-нибудь Калинникова.

Любит нежное. Анисфельд воскликнул: «Ну его к чёрту» и ушёл в другую комнату.

(14) 27 ноября

Адамс затеял со мной разговор о будущем сезоне. Он имеет в виду будущий январь-февраль и по желанию март. Тогда надо начинать рекламу. Настоящий разговор будет после моего симфонического выступления, через две недели, но мне прежде всего важно выяснить, что я получу в течение этого сезона. Вечером был в доме, где можно было побеседовать об искусстве и философии. Я давно был лишён этого удовольствия.

(15) 28 ноября

Был у Окса, русско-американца, женатого на нашей консерваторке. Он имеет виллу под Нью-Йорком и прислал за мной автомобиль. Очень приятно было проехаться за город на свежий воздух.

(16) 29 ноября

Доделывал всякие дела перед Чикаго и завтракал с Вышнеградским, который необычайно мил ко мне и, главное, очень доволен, что я обращаюсь с ним, как с композитором, а не как с банкиром. Он хочет выписывать свою двухлетнюю дочку и родных своей жены из Киева, как только откроется сообщение между Одессой и Италией. Предлагает моей маме присоединиться к этой компании и советует мне заключить контракт на будущий сезон.

Вышнеградский спаивал винами, вчера опять пили, третьего дня тоже. Такая гадость и чувствую себя отвратительно.

(17) 30 ноября

В шесть часов вечера выехал в Чикаго. Перед этим проигрывал «Игрока» (ведь надо же его играть для Кампанини и заключать контракт), но, во-первых, - издание клавира прямо ужасно (литография с тысячами ошибок), во-вторых, - я уже вижу, что кое-что в музыке и в вокальной партии надо переделать. А затем, как я получу из России партитуру и как будет сделан перевод на французский или английский

750

язык, это совершенно неизвестно. Если уж я останусь здесь на будущий сезон (неужели останусь?), то не проще ли создать новую оперу - «Три апельсина»? Пожалуй, и проще, и чище дело, и лучше пойдёт для Америки. Поэтому я взял «Апельсины» с собой в поезд и сделал довольно много для либретто. Главное - начало (конец я уже переделал), оно как-то и занятно и в то же время у Гоцци слишком специально. Мысль о том, что на меня за такую оперу, как «Любовь к трём апельсинам», будут нападки от людей вроде Демчинского, что не время писать её, когда мир стонет (но моё творчество ведь вне времени и пространства), а с другой стороны, нападки тех, кто хочет от меня лирики и неги, дала мне идею пролога, который и был набросан в вагоне.

(18 ноября) 1 декабря

В три часа прибыли в Чикаго. Хотя я в поезде проехался с удовольствием, но разболелась проклятая голова, которая испортила приезд в Чикаго. Остановился я в одном из лучших отелей (Congress) и вообще приехал барином, что в сравнении с предыдущим приездом, когда у меня в кармане было двадцать центов, приятно было ощутить. Окна мои на озеро Мичиган, но оно прячется не то в тумане, не то в дыму. Вообще дым и туман - эмблемы этого города. Avenue по берегу озера очень хороша, магазины роскошны, но сам город тесен и прокопчен.

При отеле огромный полутёмный зал в мрачном романтическом стиле, с глубокими креслами и лампами в тёмных абажурах. В нем хорошо вести разговор с мечтательной девушкой или задумывать план коварного убийства. И как это американцы додумались до такого зала!

(19 ноября) 2 декабря

В десять часов репетиция. Сразу «Ала и Лоллий». Я чуточку волновался, потому что не знал, как буду объясняться по-английски с оркестром. Но большинство терминов итальянские, ставшие интернациональными, а кроме того, я теперь совсем свободно и не смущаясь говорю по-английски. Лишь некоторых простых слов я не знал, например, как называется такт, духовая группа и т.д., но мне подсказывал русский скрипач, сидевший за первым пультом. Я начал со второй части (как в Петрограде), и это сразу производит хорошее впечатление на оркестр, потому что там трудные пассажи, которые сразу не выходят, музыканты злятся сами на себя, не желают оскандалиться – и работа сразу закипает. После полуторачасового репетирования я замучился насмерть и передал репетицию Де Ламартру, который умиротворил оркестр гайдновской симфонией.

(20 ноября) 3 декабря

Вторая репетиция. Я взял одни струнные. И надо сказать, они развернулись вовсю и сыграли с блестящей чистотой и быстротой. Я доволен. Завтракал с русским консулом Волковым, очень милым человеком, который рассказал про Южную Америку и про Персию, где он служил, обе страны, очень меня интересующие. Забегал на завтрак Мак-Кормик, который такой же как всегда: очень любезный, страшно любит Россию и занят свыше головы. Вечером с Волковым был в опере. Зал мне очень понравился и поразил своей величиной и оригинальной конструкцией. Оркестр и исполнители хороши, декорации хуже. Заходя за кулисы к Кампанини, который пригласил меня завтра с «Игроком», памятуя обещание, данное в Нью-Йорке (которому я, кстати, не очень верил, но теперь, увидев отличный, битком набитый театр, мне показалось совсем

751

интересным поставить здесь оперу).

(21 ноября) 4 декабря

«Скифскую сюиту» оркестр играл совсем хорошо, но с Концертом было совсем плохо. Де Ламартр, который здесь временно и случайно, просто никакой дирижёр, вдобавок не знал партитуры и махал чёрт знает как. Хотя не полагается дискредитировать дирижёра, делая ему указания при оркестре, но Де Ламартр никогда никакого кредита и не имел, поэтому дискредитировать было нечего. Я забрал ведение репетиции в свои руки, останавливал Де Ламартра, заставлял повторять, сам объяснял оркестру, играл на рояле примеры и после часовой репетиции дело пошло на лад. Руки от дирижирования сегодня болят меньше и, кажется, совмещение пианистического и дирижёрского выступления пройдёт благополучно.

Мак-Кормик повёл меня на большой завтрак Торговой палаты, где один американец, только что вернувшийся из России, перед огромной аудиторией сделал доклад о положении в России. Я слушал доклад и думал: как странно – я каким-то наитием бежал из той среды и теперь на почётном месте, в удобном кресле слушаю доклад о всех ужасах, которые творятся на родине! «Вы убегаете от истории», - сказал Демчинский, когда я покидал Петроград. «И история вам этого не простит. Когда вы вернётесь в Россию, вас в России не поймут, потому что вы не перестрадали того, что перестрадала Россия, и будете говорить чуждым для неё языком». В этих словах много мудрости и немножко зависти к человеку, спасшемуся от бед. Но моё творчество вне времени и пространства.

В пять часов состоялось свидание с Кампанини. Перед тем я проиграл кое-что из «Игрока», глядя на него с точки зрения итальянца, и мне он не понравился, а на успех у Кампанини я просто махнул рукой. С Кампанини я сразу завёл разговор про «Три апельсина», напирая на то, что это на итальянский сюжет, но оказалось всё наоборот. Итальянский сюжет меньше интересовал Кампанини, чем чисто русский, а сцена Бабуленьки просто понравилась ему. Он расцвёл в довольную улыбку и воскликнул:

- Браво, браво, маэстро!

Кампанини сказал, что очень хочет поставить мою оперу, но целый ряд затруднений возник со стороны технической: получу ли я партитуру, как с переводом, как с клавирами. А может, и в самом деле лучше «Три апельсина»? Я не настаивал на решении, а предпочёл, чтобы сначала прошёл симфонический концерт, а затем, после успеха, пойдут другие песни. Но беседа с Кампанини меня очень окрылила. Я, вернувшись, с удовольствием перелистал «Три апельсина» и решил, что я их напишу быстро и легко. Я уже почти год сочиняю совсем мало. После отдыха можно размахнуться.

Вечером, сидя в вестибюле отеля и глядя на нарядных американок, - идея рассказа о красивой даме и невзрачном кавалере.

(22 ноября) 5 декабря

Сюиту сыграли не останавливаясь от начала до конца. Оркестр молодец. Де Ламартр хромает, но старается.

(23 ноября) 6 декабря

В два часа - первый из двух концертов (то, что было раньше публичная генеральная репетиция). Битком набитый зал и почему-то овации, когда я вышел

752

на эстраду. Стоковский, вероятно, был прав, говоря, что моего выступления ждали с интересом. Если я немного волновался, то успокоил себя словами: завтра опять играть, через три дня в Нью-Йорке опять играть - брось, не стоит.

«Стейнвей» на этот раз был хороший, лёгкий, только с грязной клавиатурой. Ламартр отставал, но грубых пакостей не наделал. Успех большой, от «Скифской сюиты» тоже, но не такой, как на её последнем исполнении в Мариинском театре. Объясняется это тем, что по причине буден и дневного времени 90% были дамы, которые гантированными22 ручками не могли наделать много шума. Вызовов - семь (я буду вести им статистику в Америке, это в духе Америки). В программе моя подробная биография и справка (очевидно, из энциклопедического словаря) о том, кто были скифы, настолько тщательная, что в ней сообщается, что скифы часто страдали дезинтерией. Вот мерзавец! (писавший заметку).

Кампанини пришёл в артистическую и расцеловал меня. Говорит, никогда ничего подобного не слышал.

(24 ноября) 7 декабря

В одиннадцать часов я был приглашён в офис к Кампанини для разговоров. Кампанини решил в пользу «Трёх апельсинов» (так как «Игрок» требовал непременно русских артистов, а Кампанини, хотя и мечтал их достать до Шаляпина включительно для целой серии русских опер, но не был уверен, что политические условия дозволят), чему я был рад. Кампанини спросил меня про условия, я сказал, что хотел бы те же, что в Мариинском театре, т.е. 10% валового сбора и гарантию десяти спектаклей. Кампанини сказал, что это у них не принято и предложил заменить это цифрой. Получив справку, что сбор их колеблется между тремя и девятью тысячами, я назначил шесть тысяч.

Кампанини предложил четыре, потом пять. Я сказал, что согласен на пять, но с условием, что они будут выплачены так: одна при заключении контракта, две при представлении клавира и две при представлении партитуры. Кампанини, после нескольких возражений, принципиально согласился, но должен был поставить вопрос на окончательное утверждение финансёров и директоров. Итак, я, не чувствуя того, взваливаю себе на плечи огромную работу, но кажется мне, что она пройдёт легко. А главное, что это как раз та работа, которую я должен делать: моё дело сочинять, а не метаться по концертам. Хуже, что надо кончить к сроку (первое октября), но будем смотреть бодро и кончим её до срока!

В вечернем концерте успех громогласней, чем во вчерашнем. Вызовов двенадцать или десять (7 + 5 или 5 + 5). Я безумно устал. Тем не менее русский консул, японский консул и Мак-Кормик потащили меня на какой-то победный бал, откуда я скоро удрал.

(25 ноября) 8 декабря

Пресса и вечером и нынче очень хорошая, часто восторженная, но поверхностная. Очень приятно было встретить Н.Т.Кучерявого, с которым мы нежно проболтали всё утро. Он уговорил меня обосноваться в Америке на будущий сезон, заработать хорошие деньги и в двадцать девять лет быть свободным человеком. Всё равно в Европе ещё не скоро уляжется. В 12.40 выехал с XX Century, самым скорым в мире экспрессе, в Нью-Йорк. Но я уже раскусил американские экспрессы: они не производят никакого

22 Т.е. в перчатках, от gant (фр).

753

впечатления. Путь так хорош и вагоны построены так хорошо, что сто вёрст в час кажутся нашими пятьюдесятью.

Писал первый акт либретто, которое быстро бежало вперёд. Как важно самому писать либретто: когда пишешь фразу, уже является и идея музыки (идея, конечно, не сама музыка).

(26 ноября) 9 декабря

В девять часов утра - Нью-Йорк и сразу репетиция у Альтшуллера. Странно было репетировать «Классическую» Симфонию после «Скифской сюиты»: совсем другие жесты и другие требования от оркестра. Альтшуллер уже её где-то сыграл во время своего турне по провинции и поэтому оркестр играл её довольно бегло, лишь иногда фальшивя в интонации. Днём опять репетиция. В связи с чикагской неделей, сильное утомление.

Расстроила меня какая-то опухоль. Я думал, что рак, но доктор объяснил, что глубоко сидящий фурункул. Рак бывает после сорока лет. Я очень мнителен.

(27 ноября) 10 декабря

Сегодня ещё две репетиции и вечером концерт в Карнеги. Зал полон, что необычайно для концертов Альтшуллера. Первым номером - Симфония e-moll Рахманинова, которую я прослушал с большим наслаждением. После симфонии автора, хотя он и прятался за спину жены, нашли и сделали ему овацию, заставив его встать и раскланяться. Затем следовал ряд мелких оркестровых вещей, среди них моё «Скерцо для четырёх фаготов». Сыграно оно было весьма бойко и так скоро, как я не ожидал. Альтшуллер поставил его в программе впереди фортепианного концерта «для установления хороших отношений между публикой и мной». Публика действительно осталась довольна и даже требовала повторения. Концерт прошёл хорошо и я был вызван семь раз. Адамс снова проявил свою деятельность, появился за кулисами и руководил моими выходами на вызовы. После концерта меня многие поздравляли с успехом. С Шиндлерами и Больмами (которые трогательно волнуются обо мне) мы сидели в ресторане, ели сыр и пили пиво.

(28 ноября) 11 декабря

Второй концерт Альтшуллера. Концерты начинают надоедать и утомлять, хотя всё это премьеры. Народу меньше, чем вчера. Третья Соната была принята хорошо, мелкотушки слабее, что испортило настроение, когда я вслед за ними дирижировал «Классической» Симфонией. Симфония была сыграна не слишком прозрачно, но всё же хорошо и, несмотря на то, что была последним номером концерта, имела хороший успех. Всего я был вызван семь раз (3 + 2 + 2). По окончании я был очень утомлён и нервен, и послал к чёрту привязавшуюся интервьюершу, чем, кажется, возмутил Адамса.

Рахманинов не был, нездоров. Он спрашивал у Шиндлера, почему я забыл про него и просил передать мне его телефон. Шиндлер объяснил, что я был в Чикаго. Это очень мило со стороны Рахманинова.

(29 ноября) 12 декабря

Большая пресса (двадцать пять рецензий) вчера и сегодня ругается, не пощадив даже Симфонии. Непонимание прямо-таки ослиное. Даже Симфонию находят лишённой грации и мелодии. Четвёртая часть прессы восхищается, но не так, как

754

чикагская. Вообще оба альтшуллеровских концерта прошли для меня менее блестяще, чем чикагские и первый реситаль, чего я никак не ожидал.

(30 ноября) 13 декабря

В пять часов отъезд в Ann-Arbor, небольшой город в шести часах не доезжая Чикаго. При тамошнем университете - мой концерт с программой Нью-Йоркского реситаля. Пятьсот долларов не то что маленькая сумма, но я не хотел бы, чтобы на ней установилась моя цена. Поэтому я сказал, что принимаю приглашение только потому, что это по дороге в Чикаго. В поезде с увлечением делал либретто, которое идёт на лад и принимает блестящий вид. Гоцци очень сценичен и остроумен, но есть слабые места. Сочиняю их по-своему. Вообще либретто будет совершенно без себе подобных. В конце концов Гоцци скажется стволом, к которому привили совсем другие листья.

(1) 14 декабря

Ann-Arbor - маленький городок с чистым воздухом после Нью-Йорка. В течение дня - четыре интервью, осмотр коллекции инструментов, завтрак с директорами. Зал огромный, на пять тысяч человек, и вечером почти полный. Я возмущался внутренне, что при таком сборе мне платят только пятьсот долларов. Но потом мне объяснили, что у них абонемент на всю зиму, и потому очень дешёвый. Публика не столичная, кашляла и сидела не слишком смирно. Я не очень рассчитывал, что меня поймут, и играл, хотя и довольно хорошо, но без особенного настроения. Успех всё время был недурной, но не больший. Публике нравился мой пианизм, но она не воспринимала музыки. Вызовов 2 + 2 + 4 + 0 + 3 = 11. После концерта меня окружили человек восемь русских студентов при здешнем университете и провожали домой.

(2) 15 декабря

В восемь часов утра - в поезде на Чикаго, до которого шесть часов езды. Если у меня на ближайшее время не будут концертные приглашения, то получу тысячу долларов от Кампанини и уеду писать «Апельсины» во Флориду, на солнце. Это ли не прекрасно среди зимы?!

В Чикаго приехал, как в уже давно знакомый город. Видел Кана, русского секретаря Кампанини.

Стоковский страшно мил, много говорил об успехе, который я имел в Чикаго, и советовал устроить recital. После того, как последний раз нью-йоркская критика изругала меня, я начинаю особенно ценить любезное Чикаго.

(3) 16 декабря

Разговор с Кампанини начался крайне неприятно: Кампанини заявил, что он тогда погорячился и что пять тысяч заплатить он не имеет права. За другие мировые премьеры он платил три. Я ему сказал, что это не только мировая премьера, но заказ музыки наново, и для того, чтобы её писать спокойно и хорошо, я должен быть на эти восемь месяцев денежно обеспечен; трёх же тысяч недостаточно. Отложили разговор до завтра. Я звонил Мак-Кормику, который один из финансёров Чикагской оперы, но он, как полагается, был безумно занят и вечером уехал в Вашингтон.

В этот вечер я был злой, потому что мне хотелось сочинять «Три апельсина», и

755

решил, что надо дать сражение Кампанини, но на случай его упрямства придётся сдать позиции.

(4) 17 декабря

Кампанини предложил четыре тысячи, как последнее и окончательное. Я сказал, что согласен на четыре, но однако на один сезон (пять спектаклей). При этом даю право возобновить на следующий сезон на пять спектаклей по двести за спектакль. Так как двести долларов за спектакль - цена страшно низкая, то Кампанини даже переспросил и сейчас же согласился, не сообразив, что за первый сезон он таким образом платит мне по восемьсот, что очень высоко. Вообще же вышли те же пять тысяч, но с оттяжкой одной тысячи на год. Контракт немедленно был написан на пишущей машинке и подписан мною.

Экземпляр, подписанный Кампанини, и чек на тысячу долларов будут присланы мне на днях. В пять часов я выехал в Нью- Йорк и до вечера оживлённо делал либретто.

(5) 18 декабря

Либретто подвигается. Изучил план Флориды. Там жара и купанье. Если этот лимфатичный Адамс ничего мне не устроит, право, поеду во Флориду. В Нью-Йорк приехали в пять. Вечер провёл у Больмов, у которых чувствовал себя уютно.

(6) 19 декабря

Адамс вместо новых концертов прислал счёт по 10% со старых, в том числе и с альтшуллеровских, в которых он не принимал участия. Про чикагский recital говорит, что он будет стоить семьсот долларов. Если я дам их, то он будет устраивать. Нет, к чёрту такого менеджера ! Надо менять на другого. Хотел писать либретто, но нечаянно начала сочиняться сама музыка. Так целый день не мог оторваться от сочинения и сделал почти половину Пролога.

(7) 20 декабря

С увлечением писал Пролог и почти кончил. Во время сочинения я так занят сценой и воплощением действия в музыку, что порою прямо некогда остановиться и выбрать ту или иную гармонию, ту или иную тему. Но если я остановлюсь и буду отделывать музыку и тщательно выбирать материал, то мне кажется, я потеряю вихрь драматического действия. И когда я проигрываю написанное, то иной раз мне кажется, что это страшно увлекательно, а иной – что это только пустозвучие. Я думаю, что в конце концов оба впечатления верны: среди счастливых находок будет и много мест ниже моего уровня, но зато общий тон будет увлекательный, как никогда.

(8) 24 декабря

Сегодня не сочинял, так как утром ездил по делам, а днём был на концерте Рахманинова. Карнеги-холл был набит снизу доверху и многие ушли, не получив билетов.

Программа... Нет, Рахманинов продал свою душу чёрту за американские доллары! Вальсы Шопена, рапсодии Листа, вариации Моцарта, собственная полька - ужас! Вместо того, чтобы играть, по крайней мере, три четверти из своих

756

сочинений. Зато успех и много долларов. Я рад успеху нашего любимца и рад, что разорённый большевиками Рахманинов отыграется на Америке, но мне жаль, что он разменивается на такую «публичную» программу. Вероятно, в корне лежит не один практический расчёт, но и глубокое презрение к американцам. В России он не сделал бы этого. Играл он хорошо, но жёстко и по-рахманиновски, стиль, который я субъективно не люблю, но объективно оцениваю.

После концерта я зашёл приветствовать его в артистическую, которая была набита, как церковь в пасхальную заутреню. Рахманинов, к удивлению, долго не отпускал меня от себя, с мягкой нежностью попрекал, что я его не навещаю и сказал:

- А я вас ждал...

Я ответил с шутливым удивлением:

- Неужели ждали?!

Он сказал утвердительно:

- Ждал.

Меня очень порадовало его внимание.

(9) 22 декабря

Сегодня опять много работал. Пролог закончился удачно и началась первая картина. Я давно не работал с такой скоростью.

Гоцци имел в своём подлиннике слишком много личного и злободневного, с его борьбой с Гольдони и другими театральными течениями. Многое злободневное в его нападках на современников сделалось теперь непонятным и ненужным, но многое осталось вечным, как борьба с напыщенным, тривиальным и прочим. Я выкидываю злободневное и заменяю его, как мне кажется, постоянным.

Когда моя опера будет дана в Петрограде, я знаю, на меня накинутся, одни, что теперь, во время борьбы и судорог всего мира, надо быть деревяшкой, чтобы хвататься за такие беспечные сюжеты (а быть может, человеком, слишком преданным чистому искусству?! Как вы думаете, господа Трагики?); другие, что у меня опять беготня, а не лирика. И вот поэтому я с особенным смаком сочинял Пролог с его Трагиками, Лириками и прочими, которые будут избивать меня своими зонтиками.

(10) 23 декабря

Сочинение продолжается с увлечением. Дошёл до Чудаков: «Он забывает своё величие!» И музыка, кажется, ничего. Безумно стремлюсь к ясности.

Вечер провёл у Рахманинова, который мил и, если можно так выразиться, пассивен. Советует мне не заботиться концертами, а сочинять оперу. Одобрил сюжет и сказал, что оперный заказ - это самое завидное, чего я мог добиться в Америке.

У него был по каким-то делам Башкиров и оба друг другу чрезвычайно понравились. «И рожа-то у него такая умная!», - сказал Рахманинов про Башкирова.

(11) 24 декабря

Сегодня как-то не клеилось, хотя всё же три страницы. Но когда хочется сочинять, а работа не идёт и ходишь из угла в угол, и ничего другого делать не хочется, тогда ужасно противное и нервное состояние. Вот почему я боюсь закатиться куда-нибудь в Калифорнию или Флориду, чтобы сочинять. А вдруг как раз зашибёт и ничего не будет выходить. Ведь тогда с ума сойдёшь. Я понимаю –

757

поехать, чтобы жить спокойно и понемногу сочинять, как я делал это у меня в Саблине. Но поехать, чтобы сочинять, это другое дело.

Сочельник, вечером, провёл у Шиндлера с Больмами. Было мило. Я помню, три зимы подряд я проводил у Демчинского.

(12) 25 декабря

Рождество. Хотя не знаю. Рождество ли у нас в России, или там ещё празднуют по старому стилю, хотя живут, я знаю, по-новому.

Сегодня сочинял немного: обращение Короля к Труффальдино. Но музыка ничего. Зато появление Труффальдино мне что-то не очень нравится. Днём был у Башкирова, а вечером у Больмов. где провели время просто, по-семейному. Это было приятно.

(13) 26 декабря

Леандр - и первая картина закончена на день раньше, чем полагал. Проиграл всё и, о ужас, первая картина девять минут плюс Пролог три, итого двенадцать. В развитии фабулы собственно ещё ничего не произошло, а уже прошло двенадцать минут! Надо жать, жать, а то в этой опере столько всяких событий, что мой знаменитый лаконизм грозит превратиться в бесконечную болтовню.

Изыскиваю все способы, чтобы дать маме телеграмму. Мысль, что она, быть может, с марта не имеет от меня известий, положительно не даёт мне покоя.

(14) 27 декабря

Хотя ночь была проведена не слишком спокойно, но очень часто после таких случаев отлично сочиняется. Так и сегодня. Вторая картина не пошла, а прямо помчалась. Либретто не было, но оно и не понадобилось. Вместо слов вытьё и восклицания, и всё среди адского вихря. Половина картины готова. Вечером так устал, что пошёл в кинематограф, что со мной бывает редко.

(15) 28 декабря

Сегодня очень долго спал. Но потом работа шла хорошо и вторая картина готова. Удалась, хотя с инструментовкой придётся ещё повозиться. Длительность - три минуты, это даже короче, чем я думал. Итак, протяжение во времени у оперы в порядке: длиннот нет.

(16) 29 декабря

Утром не сочинял, был на альтшуллеровской репетиции, где пела сталевская23 Верочка романс Римского-Корсакова «Роза и соловей» в моей инструментовке. Инструментовал я его уже месяца два назад по её просьбе и аккомпанемент так прост, что прямо нечего было делать. Но когда сегодня я его услышал, то звучало прямо прелесть как хорошо. Я доволен, что так удачно инструментовал.

Начало третьей картины долго не хотело клеиться и портило настроение, а потом вдруг пошло и притом очень хорошо. Если бы не позднее время и не усталость, дописал бы до появления Трагиков.

23 Т.е. жена Сталя.

758

(17) 30 декабря

Сегодня порядочный кусок. Кончил ушедшими Трагиками. Днём ходил за покупками, купил себе цилиндр взамен сбитого во время мирной демонстрации. Вечер провёл у Башкирова. По-видимому, союзники скоро займут Петроград. Воображаю радость голодной, запуганной, наполовину казнённой интеллигенции! И неужели в самом деле к лету можно будет просто сесть в поезд и поехать по Европе в Петроград?

(18) 31 декабря

Остановка в сочинении, потому что после появления Трагиков не было либретто. Писал либретто и кончил акт, но музыки не сочинил ни одной ноты.

Новый год встречал у Mme Люисон, весьма интересной и образованной дамы, обитающей в собственном особняке на 5-й авеню. Она сказала мне: «Не оставайтесь долго в Америке, среда убьёт вас, вам надо более утончённое общество Европы». Чтобы американка сказала такую вещь, надо чтобы она была неглупой женщиной. Вообще же я у них был в первый раз и мне не слишком хотелось встречать Новый год в каком-то новом доме, среди неизвестных мне лиц. Но здесь не встречают Новый год торжественно, нет часов, медленно бьющих двенадцать ударов, никто не встаёт, ощущая торжественность момента и предаваясь в течение этих двенадцати ударов мечтам, желаниям или воспоминаниям, хозяин с поднятым бокалом не провозглашает первый тост.

Здесь нет традиций и милых маленьких суеверий. Когда я без четверти двенадцать вынул часы, хозяйка, рядом с которой я сидел, спросила:

- Разве вы торопитесь?

Я ответил:

- Нет, но я хочу знать, далеко ли Новый год.

Она улыбнулась:

- Будьте спокойны, когда он придёт - все зашумят.

И действительно, зашумели. Защёлкали трещётки, зазвонили бубенцы, задудели игрушечные дудки. У каждого перед прибором лежал какой-нибудь предмет для делания шума. Так шумели минут пять, а затем все стали пить шампанское, которое, впрочем, пили и до этого, и иногда чокались с соседкой. Да, здесь встречают Новый год по-детски, глупо, весело и пусто. Может в этой детскости даже есть более глубокая бессознательная мудрость. Но нет поэзии.

Итак, 1919 год.

1918-й год оказался на тринадцать дней короче, так как я встретил его по старому стилю, ныне отошедшему в предание. 1918 год весь прошёл под флагом Америки: январь-февраль планы, март-август путь и сентябрь-декабрь сама Америка. Я был готов к обоим результатам: и бешеным успехам и чистке с голода сапог. Линия прошла посередине, ближе к бешеным успехам, за вычетом из них недоумения, которое вселяет моя музыка. Но я удрал из России - и это много. Если бы только вытащить оттуда маму! Но кабель через Константинополь по- прежнему закрыт.

Любопытно, что бешеный успех вместо меня сделал Рахманинов, так мрачно и равнодушно приехавший из своего Копенгагена. Но его два популярных прелюда за восемь лет, протекших с его первого приезда, до того выгрались в уши любой девицы, берущей уроки музыки, что, неожиданно для себя, Рахманинов нашёл здесь такую популярность, какая ему не снилась. И теперь битком набитые концерты и десятки тысяч долларов. Я радуюсь за него и за русскую музыку и даже добродушно воспринимаю то, что он, как будто и относясь ко мне премило, всё же протестовал

759

перед Альтшуллером, когда последний захотел поставить «Скифскую сюиту» в тот концерт, где будет играть Рахманинов. О, старое поколение! Неинтересны тебе мысли молодых, но мы вникаем в это чувство - и не виним. И лишь в отместочку припомним, что был случай, когда «Скифская сюита» помрачила его успех!

Итак, прощай, милая книжка. Я честно писал в тебя каждый день. Теперь начнётся другая, американская.

760

Имена и названия

В тексте Дневника некоторые имена первый раз встречаются на иностранном языке. В общем списке имён эта особенность сохранена - имя даётся так, как в тексте, а в скобках его написание по-русски. В случае иностранного имени, указанного в тексте первый раз по-русски - ситуация обратная: в скобках дано его оригинальное написание латинскими буквами. Биографические данные сведены до необходимого минимума, в случае неточной информации присутствует знак вопроса в скобках: (?).

Меры длины и веса:

1 вершок = 4,4 см.

1 аршин = 0,71 м.

1 сажень = 3 аршина = 2,13 м.

1 верста = 1,06 км.

1 фут = 30,48 см.

1 фунт = 409,5 граммов.

1 миля (морская) = 1852 м.

1 десятина = 2400 кв. саженям - 1,09 гектара.

Имена и названия

Абашидзе - ученик Консерватории, виолончелист.

Абрамычева, О.Н. - ученица Консерватории.

Абутков - композитор, окончил Петербургскую консерваторию в 1906 г.

Аванова, Соня - поклонница и подруга Н.Кошиц.

«Августеум» - концертный зал в Риме.

Аверченко, Аркадий Тимофеевич (1881-1925) - писатель.

Avi - см. Кодина, Хуан.

Авивит, Шошана - артистка Московского еврейского театра «Габима».

Авранек, Ульрих Иосифович (1853-1937) - хормейстер, дирижёр.

А.Г. - см. Жеребцова-Андреева,

А.Г. Агранов, Яков - сотрудник ОГПУ.

А.Дм, А.Д. - мать Б.Н.Башкирова (Верина) и В.Н.Башкирова.

Adams (Адамс) - менеджер в Гонолулу.

Adams (Адамс) - американский менеджер.

Adиs (Адес) - писатель.

Адлер, Джулия (Adler, Julia) - сестра Стеллы Адлер.

Адлер, Стелла (Adler, Stella) - поклонница-американка, театральная актриса.

Адриенна - см. Волковысская, А.

Айвазовский, Иван Константинович (1817-1900) - живописец-маринист.

Ives (Айвз), мисс - менеджер в San Josй.

Акафьев, Коля - племянник Борковских, знакомых сестры М.Г.Прокофьевой.

Акименко Фёдор Степанович (1876-1945) - композитор, пианист.

Акцери - преподаватель Консерватории, певица.

Алапин, Семён Зиновьевич (1856-1923) - шахматист.

Александр Михайлович (1866-1933) - великий князь, внук императора Николая I.

Александров, Анатолий Николаевич (1888-1982) - композитор.

Александрович, Александр Дмитриевич - певец (тенор), профессор Русской консерватории в Париже по классу пения.

Александровский, Сергей Васильевич (1864-1937) - юрист, директор Большого театра в Москве.

763

Alexanian (Алексанян) - виолончелист.

Алексеев - ученик Консерватории (класс Соловьёва).

Алексеев, Алексей Иванович - русский консул в Риме.

Алексей - наследник царского престола.

Алексей Павлович - см. Мещерский. А.П.

Алексей Степанович - преподаватель истории в научных классах Консерватории.

Алексинский - доктор, знакомый.

Аленицын - знакомый семьи Башкировых.

Алёна - племянница С.Прокофьева, дочь А.А.Раевского.

Алёхин, Александр Александрович (1892-1946) - шахматист.

Alland - партнёр в бридж.

Алперс, Борис Владимирович (1894-1974) - брат В.В.Алперс. театровед.

Алперс, Вера Владимировна (1892-?) - пианистка, педагог, ученица Петербургской консерватории.

Алперс, Владимир Михайлович (1863-1921) - отец В. Алперс. железнодорожный служащий, композитор, музыкальный критик.

Алперс, Сергей Владимирович - ученик Консерватории, пианист, брат В.Алперс.

Алперсы - семья В.В.Алперс. Алфёров - служащий банка, биржевый маклер.

Альбенис, Исаак (Albeniz, Isaac) (1860-1909) - композитор.

Альтман - партнёр в бридж.

Альтшуллер, Модест Исаакович (1873-1963) - виолончелист и дирижёр, окончил Московскую консерваторию, в 1895 г. переехат в Нью-Йорк, где в 1903 г. основал Русский симфонический оркестр.

Алчевский, Иван Алексеевич (1876-1917) - певец (драматический тенор), солист Мариинского театра.

Алчун - см. Алчевский, И. А.

Аля П. - знакомая.

Амбражевич - городской пристав в Ессентуках. Ampico - американская фирма механических пианино.

Амтер - нотный переписчик, композитор.

Андерсен, Ганс Христиан (Andersen, Hans Christian) (1805-1875) - писатель.

Андреев, Леонид (1871-1919) - прозаик, драматург.

Андреев, Николай Васильевич (...-1919) - артист Мариинского театра, певец (тенор), (Андреев 2-й).

Андреев, Павел Захарович (1874-1950) - певец (бас-баритон), (Андреев 1-й).

Андреевы - Андреев Н.В. и Жеребцова-Андреева А.Г.

Андриенко - ученица Консерватории, певица.

Андронников, князь - знакомый семьи Башкировых.

Андронов-Эльский, Ю.К. - певец (баритон), хормейстер.

Андрюша - см. Раевский, Андрей.

Анисимова - ученица Консерватории, пианистка.

Анисфельд, Борис Израилевич (1879-1951) - художник-живописец, график и театральный художник.

Аничков - знакомый Тюлина.

Анна Григорьевна - см. Жеребцова-Андреева, А.Г.

Анна Николаевна - см. Есипова. А.Н.

Анна Петровна - см. Уварова, А.П.

Ансермэ, Эрнест (Ansermet, Ernest) (1883-1969) - дирижёр.

Antoinett'очка - см. Рудавская. А.

Antonelli (Антонелли), графиня - случайная знакомая в Риме. А.П. - см. Мещерский, А.П.

764

«Аполлон» - петербургский ежемесячный литературно-художественный журнал, издавался в1909-1917 гг. и возглавлялся художественным критиком С.К.Маковским.

Апухтина - сестра жены П.П.Сувчинского.

Арабелов, князь - знакомый Н.Кошиц.

Аравентинос - художник-постановщик «Трёх апельсинов» в Берлине.

Аракина - ученица Консерватории, певица.

Арбос, Энрике Фернандес (Arbos) (1863-1939) - скрипач, дирижёр, композитор.

Аргентина - испанская танцовщица.

Аренс - советник советского посольства в Париже.

Аренский, Антоний Степанович (1861-1893) - композитор, дирижёр.

Ариадна - см. Никольская (Руманова), Ариадна.

Ариадна - дочь А.Н.Скрябина от второго брака.

Аркадьев, Михаил Павлович (1896-...) - театральный деятель.

Арканов, Борис Самойлович - зам. директора Большого театра в Москве.

Армашевская - ученица Консерватории.

Артемьева, Зинаида Николаевна - певица, ученица А.Г.Жеребцовой-Андреевой.

Архимед (287-212 до Р.Х.) - греческий учёный.

Арцыбашев, Михаил Петрович (1878-1927) - прозаик, публицист, драматург.

Арцыбушев, Николай Васильевич (1858-1937) - юрист, композитор, один из руководителей Беляевских концертов.

Асафьев, Борис Владимирович (Игорь Глебов) (1884-1949) - музыкальный критик и писатель, композитор, музыкальный деятель.

Асланов, Александр Петрович (1874-1960) - дирижёр, с 1909 г. руководил летними симфоническими концертами в Павловске.

Аслашка - см. Асланов, А.П.

Астров, Михаил Фёдорович - секретарь С.Прокофьева.

Астрюк, Габриэль (Astruc, Gabriel) (1864-1938) - музыкальный критик и театральный деятель.

Атовмян, Левон Тадевосович (1901-1973) - музыкально-общественный деятель, композитор.

Ауссем - российский консул в Париже.

Ауэр, Леопольд Семёнович (1845-1930) - скрипач, педагог, дирижёр.

Афанасьев, Александр Николаевич (1826-1871) - этнограф, писатель, собиратель и исследователь русского народного эпоса.

Афиногенов, Александр Николаевич (1904-1941) - драматург.

Ахвледиани, Элли Корнелиевна - ученица Жеребцовой-Андреевой, поклонница и знакомая С.Прокофьева.

Ахматова, Анна Андреевна (1889-1960) - поэт.

Ахрон, Исидор Юльевич (1892-1948) - ученик Консерватории, пианист (класс Есиповой).

Ахрон, Иосиф Юльевич (1886-1943) - скрипач, ученик Л.С.Ауэра, композитор.

Бавастро, семья - попутчики в Италию. Бада (Мейндорф) - брат Нади Раевской.

Базавов, Сергей (Серж) - кузен сестёр Мещерских.

Базилевский, Юрий (Георгий) Петрович - композитор.

Бай - пианист, ученик Консерватории (класс Дроздова).

Бакланов, Георгий Андреевич (1880-1938) - певец (баритон).

Бакс, Арнольд (Вах, Arnold) (1883-1953) - композитор.

Бакст, Лев Самойлович (1866-1924) - живописец, график, театральный художник.

Балаев, Николай Васильевич (1862-...) - преподаватель русского языка в

765

Петербургской консерватории в 1906-18 гг., 1921-25 гг.

Балакирев, Милий Алексеевич (1837-1910) - композитор, пианист, дирижёр.

Балалаев - см. Балаев.

Баланчивадзе, Георгий Мелитонович (Баланчин, Жорж) (Balanchine, George) (1904-1983) - балетмейстер.

Балиев, Никита Фёдорович (1876-1936) - актёр, режиссёр, театральный деятель, основатель Русского драматического театра в Париже.

Балин - служащий банка.

Балла, Джакомо (Balla, Giacomo) (1874-1958) - художник-футурист.

Бальмонт (Цветковская), Елена Константиновна (1880-1943) - 3-я жена К.Бальмонта.

Бальмонт, Константин Дмитриевич (1867-1942) - поэт, переводчик.

Бальмонт, Мирра (1907-...) - дочь К.Бальмонта.

Банток - директор консерватории в Бирмингеме.

Баранова - ученица Консерватории.

Барановская, Мария Викторовна - ученица Мейерхольда, жена А.К.Боровского, знакомая С.Прокофьева.

Barbara, Mrs - знакомая американка.

Баринова, Мария Николаевна (1878-1956) - пианистка, профессор Петербургской консерватории.

Барков, В.Н. - капитан 2-го ранга, жених и позже муж Л.Карнеевой.

Баркова, Лидия - см. Карнеева, Лидия.

Барокки - секретарь Дягилева.

Барсова (Владимирова), Валерия Владимировна (1892-1967) - певица (колоратурное сопрано).

Barton - актёр из Нью-Йорка, друг Клейна (см. Klein, Worran).

Bassiano (Бассиано) - знакомые любители музыки. Бастиан, Mlle - увлечение Б.Захарова.

Baton, Батон (Rhenй-Baton, Rhenй-Emmanuel Baton) (Рене-Батон) (1879-1940) - дирижёр.

Бауэр, Гарольд (Bauer, Harold), (1873-1951) - пианист.

Бах, Иоганн Себастьян (Bach, Johann Sebastian) (1685-1750) - композитор.

Бах, Эльза - нянька детей С.Прокофьева.

Бахметьев - российский посол в Нью-Йорке.

Башкиров (Верин), Борис Николаевич (1891-...) - поэт, друг С. Прокофьева.

Башкиров, Владимир Николаевич - брат Б.Н.Башкирова, предприниматель.

Башкирова (Магалова), Варвара Николаевна - старшая сестра Б.Н.Башкирова.

Башкирова, Татьяна Николаевна - младшая сестра Б.Н.Башкирова.

Bйbin - Олег Прокофьев (1928-1998), младший сын Прокофьева.

Бедный, Демьян (Придворов, Ефим Алексеевич) (1883-1945) - поэт.

Беер, барон - секретарь русского посольства в Японии.

Безансони - певица (меццо-сопрано), приятельница А.Рубинштейна.

Безродный - виолончелист.

Бейлизон - музыкант, член ансамбля «Зимро».

Beirne, (Бейрн) - американская любительница музыки, предлагавшая свои услуги в качестве менеджера.

Beck (Бек) - дирижёр (в Магдебурге).

Беккер, Яков Давыдович (...-1901) - основатель (1841) фортепианной фабрики в Петербурге.

Белановский, Арсений Степанович - священник из Екатеринодара.

Беллинг, Эраст Е. - дирижёр Придворного оркестра, помощник Г.И.Варлиха.

Беллини (Bellini) - аккомпаниатор главного дирижёра Чикагской оперы - Дж.

766

Маринуцци.

Белокурова, Серафима - ученица Консерватории, певица (класс Фострем).

Белоусов, Евсей Яковлевич (1881-1945) - виолончелист.

Вельский, Владимир Иванович (1866-1946) - либреттист, друг Н.А.Римского-Корсакова.

Белый, Виктор Аркадьевич (1904-...) - композитор, музыкальный деятель, член Ассоциации пролетарских музыкантов.

Белый, Андрей (Бугаев, Борис Николаевич) (1880-1934) - поэт, писатель, теоретик символизма.

Беляев, Виктор Михайлович (1888-1968) - музыкальный критик, музыковед.

Беляев, Митрофан Петрович (1836-1904) - петербургский лесной магнат, музыкальный деятель, организатор музыкальных вечеров, носивших название Беляевские концерты, музыкальный издатель.

Беляевские концерты - Русские симфонические концерты, основанные в 1885 году Митрофаном Петровичем Беляевым и часто называвшиеся его именем.

Бендицкий - ученик Консерватории.

Бенуа - ученик(ца) Консерватории, пианист(ка).

Бенуа, Александр Николаевич (1870-1960) - художник и художественный деятель, искусствовед, театральный художник и режиссёр, один из основателей объединения «Мир искусства».

Бенуа, Mme - жена А.Бенуа.

Бенуа (Браславская-Бенуа), Елена Александровна (Лёля) (1898-1972) - дочь А.Н.Бенуа, художница, скульптор, сценограф.

Бенуа, Николай Александрович (1901-1988) (Кока) - художник театра и живописец, сын А.Н.Бенуа.

Бенуа, Маруся и Кока - Бенуа, Николай, художник, сын А.Н.Бенуа; и его жена - Марина Павлова.

Берг, Албан (Berg, Alban) (1885-1935) - композитор.

Бердяев - дирижёр в Кисловодске.

Березовская, А.Г. (Нюра) - ученица Консерватории, жена Пиастро-старшего.

Берлин, A.M. - ученица Консерватории, пианистка.

Берлиоз, Гектор (Berlioz, Hector) (1803-1869) - композитор.

Берлиц - языковая школа, носящая имя своего основателя - Максимилиана Берлица (Berlitz, Maximilien).

Бернгард, Август Рудольфович (1853-1908) - музыкальный теоретик, профессор и директор (1898-1905) Петербургской консерватории.

Бернерс, Лорд (sir Gerald Hugh Tyrwhitt-Wilson, 14-e baron Berners) (1883-1950) - дипломат, литератор, композитор, художник.

Бернштейн, Николай Давыдович (1876-1938) - музыкальный писатель, рецензент.

Бернштейн, Осип Самойлович (1882-1962) - юрист, шахматист.

Бессель, Василий Васильевич (1843-1907) - музыкальный издатель.

Бессонова - учешща Консерватории.

Бетман-Гольвег, Теобальд (Bethmann Hollweg) (1856-1921) - граф, политический деятель.

Бетховен, Людвиг ван (Beethoven, Ludwig van) (1770-1827) - композитор.

Бехерт - импрессарио.

Burness, Robert (Бёрнесс, Роберт) - переводчик романсов С.Прокофьева на английский язык.

Бизе, Жорж (Bizet, Georges) (1838-1875) - композитор.

Билибин, Иван Яковлевич (1876-1942) - график и театральный художник. Член художественного объединения «Мир искусства».

Бирюлин - ученик Консерватории.

767

Бихтер, Михаил Алексеевич (1881-1947) - пианист и дирижёр (в Музыкальной Драме).

Бичем, Томас (Beecham. Sir Thomas) (1879-1961) - дирижёр, композитор.

Blanche - см. Ганг (Wolfgang. Blanche).

Блех, Лео (Blech. Leo) (1871-1958) - дирижёр и композитор.

Блок, Александр Александрович (1880-1921) - поэт.

Блох, Эрнст (Bloch, Ernest) (1880-1959) - композитор.

Блуа, Пьер (Blois, Piиrre) - менеджер, музыкальный критик.

Блувштейн, Луиза - ученица Консерватории (класс Гелевера).

Блуменфельд, Феликс Михайлович (1863-1931) - пианист, дирижёр, композитор и педагог.

Блэкберн, Джозеф Гарри (1841-1925) - шахматист.

Б.Н., Б.Н.Б. - см. Башкиров. Б.Н.

Бобрович - ученик Консерватории, певец (тенор).

Бобровский, (Григорий), «дядя Гриша» - художник, знакомый Мещерских.

Богданов-Березовский, Валериан Михайлович - врач-отоларинголог. «Богемцы»,

«Богемский клуб» («Bohemian Club») - клуб музыкантов в Нью-Йорке.

Боголюбов, Николай Николаевич (1870-1951) - оперный режиссёр. В 1911-1918 годах - режиссёр Мариинского театра в Петербурге.

Боданский, Артур (Bodanzky. Artur) (1877-1939) - дирижёр, в 1919-22 годах - дирижёр Нью-Йоркского Симфонического оркестра.

Бойто, Ариго (Boito, Arrigo) (1842-1918) - композитор.

Бойль (Boyle, Robert) (1627-1691) и Мариотт (Mariotte) - учёные-физики.

Boquel (Бокель) - французский менеджер.

Болаховский - французский консул в Киеве.

Больм, Mme - жена Адольфа Больма.

Больм, Адольф Рудольфович (1884-1951) - танцовщик, участник дягилевской труппы, хореограф, педагог.

Больм, Валентина, Валечка - дочка А.Больм. актриса.

Боренька - см. Башкиров, Б.Н.

Борис - см. Захаров, Борис.

Борис Борисович - см. Гершун, Б.Б.

Борис Николаевич - см. Башкиров, Б.Н.

Бориславский - знакомый по спортивному обществу «Сокол».

Боровская (Барановская), Мария Викторовна - знакомая С.Прокофьева, ученица Мейерхольда, жена пианиста А.Боровского.

Боровская, Наташа (1924-...) - дочь М.В. и А.К. Боровских.

Борковские - знакомые сестры М.Г.Прокофьевой.

Боровские - А.К.Боровский и его жена М.В.Барановская.

Боровский, Александр Кириллович (1889-1968) - пианист, ученик А.Н.Есиповой.

Бородин, Александр Порфирьевич (1833-1887) - композитор.

Бородины - знакомые Рузских и потомки композитора.

Борщ, Екатерина (Генриетта) Самойловна, («Кетьхен») (1891-...) - пианистка, ученица Петербургской консерватории.

Борюся - см. Захаров, Б.С.

Боссэ, Гуальтер Антонович (1877-1953) - певец (бас).

Ботвинник, Михаил Моисеевич (1911-1995) - шахматист, чемпион мира в 1948-57,1958-60 и 1961-63 гг.

Боярские, гвардейцы - знакомые Э. Дамской.

Брайловский, Александр (Brailowsky) (1896-1976) - пианист.

Брак, Жорж (Braque, Georges) (1882-1963) - художник, один из основателей кубизма в живописи.

768

Брамс, Иоганн (Brahms, Johannes) (1833-1897) - композитор.

Бран, Мери (Bran, Mary) - менеджер в Берлине.

Брандль, Варвара Николаевна - знакомая М.Г.Прокофьевой в Ессентуках.

Брандуков, Анатолий Андреевич (1856-1930) - виолончелист.

Браславский, Александр Яковлевич - поэт, член литературного клуба «Зелёная лампа», зять А.Н.Бенуа.

Браудо, Евгений Максимович (1882-1939) - музыковед. Брауер - ученик Консерватории, дирижёр (?).

Brown, R. (Браун, Р.) - музыкальный критик в Сан-Франциско.

Brown (Браун) - англичанин, попутчик на пароходе «Аквитания» на пути из Америки в Европу.

Брейткопф - музыкальный магазин в Лондоне музыкального издательства «Брейткопф и Гертель» (Breitkopf & Hдrtel), основанного в 1795 г.

Брендер - чиновник из управления Акоперы в Ленинграде.

Brennan - менеджер бостонского оркестра.

Бриан (Шмаргонер), Мария Исааковна (1886-...) - певица, окончила класс вокала А.Г.Жеребцовой-Андреевой в 1912 г.

Бришан, Леля - муж Сони Бршиан, кузины С.Прокофьева. Бришан,

Соня - троюродная кузина С.Прокофьева.

Бришан, Андрюша и Жермэн - родственники С.Прокофьева.

Бродский, Я.В. - скрипач.

«Бродячая собака» - петербургское артистическое кафе, основанное молодым режиссёром Б.К.Прониным.

Брудно - ученик Консерватории, певец.

Бруэр - репетитор Мариинского театра.

Брыськин, Аркадий Борисович - дирижёр.

Брюлов - знакомый Л.М.Глаголевой.

Brunswick - богатая американка, знакомая Румановых и Барановской.

Брюсов, Валерий Яковлевич (1873-1924) - писатель, поэт.

Бубнов, Андрей Сергеевич (1884-1938) - политический деятель, нарком просвещения РСФСР в 1927-37 гг.

Бударина - ученица Консерватории.

Будённый, Семён Михайлович (1883-1973) - маршал Советского Союза.

Букман - знакомая американка.

Букстегуде (Букстехуде), Дитрих (Buxtehude, Dietrich) (1637-1707) - композитор.

Бунин, Иван Алексеевич (1870-1953) - писатель.

Бур, Эрнест (Bour, Ernest) - дирижёр.

Буракинская - ученица Консерватории, пианистка (класс Винклера).

Бургин, Рихард (Burgin) (1892-1981) - скрипач, концертмейстер и второй дирижёр оркестра Кусевицкого в Бостоне, окончил петербургскую Консерваторию.

Бурдуков, A.A. - директор ГАБТа.

Бурлюк, Давид Давидович (1882-1967) - художник и поэт-футурист.

Бурцев, Владимир Львович (1862-1942) - публицист.

Бутомо-Названова, Ольга Николаевна (1888-...) - камерная певица (меццо-сопрано).

Bouffe de Saint-Blaise (Буф де Сент-Блэз) - врач-акушер в Париже.

Бушен, Александра Дмитриевна («Шурик») (1894-...) - ученица Консерватории, пианистка.

Бюц - см. Бюцов. В.Е.

Бюцов, Владимир Евгеньевич - пианист и композитор.

В.А. - см. Сувчинская, В.А.

769

Вагнер, Рихард (Wagner, Richard) (1813-1883) - композитор.

Weill, Kurt (Вайль, Курт) (1900-1950) - дирижёр, композитор.

Валери, Поль (Valйry, Paul) (1871-1945) - поэт и мыслитель.

Валицкая - артистка Мариинского театра.

Валленштейн, Ваншеев - см. Ваншейдт, К.

Вальмалет, Марсель де (Marcel de Valmalиte) - импрессарио в Париже (Bureau de Concerts Marcel de Valmalиte), агент фирмы Гаво (Gaveau).

Walska, Ganna (Вальска, Ганна) - жена Гарольда Мак Кормика. бывшая эстрадная певица.

Walter, Bruno (Вальтер, Бруно) (1876-1962) - дирижёр.

Вальтер, Виктор Григорьевич (1865-1935) - скрипач, концертмейстер Мариинского театра, музыкальный критик.

Вальтер-Кюне, Екатерина Адольфовна (1870-1931) - арфистка, профессор петербургской Консерватории по классу арфы.

Van Camp (Wancampt) (Ван Кэмп) - издатель, секретарь Общества, устроившего концерт С.Прокофьева в Антверпене.

Вано - режиссёр-мультипликатор.

Ван-Хувстратен - дирижёр в Портланде.

Ваншейдт, Константин - валторнист, ученик Консерватории.

Варвара - см. Башкирова (Магалова), В.Н.

Варвара Николаевна - см. Башкирова (Магалова), В.Н.

Варлих, Гуго Иванович (1856-1922) - скрипач, дирижёр Придворного оркестра в Петербурге.

Василенко, Сергей Никифорович (1872-1956) - композитор, профессор Московской консерватории (с 1907 г.).

Васильева - ученица Консерватории, певица.

Васильева - устроительница концерта в Кисловодске.

Васнецов, Виктор Михайлович (1848-1926) - живописец.

Вахтангов, Евгений Багратионович (1883-1922) - режиссёр, актёр, театральный деятель.

Вебер, Карл Мария фон (Weber. Carl Maria von) (1786-1826) - композитор, дирижёр, музыкальный критик.

Вебер, Фёдор Владимирович - руководитель издательства Кусевицкого в Берлине.

Вегман, Екатерина Эрнестовна - ученица Консерватории.

Ведринская - драматическая артистка.

Вейнингер, Отто - писатель.

Вейс - см. Вейсман, А.

Вейсберг, Юлия Лазаревна (1878-1942) - композитор, один из консервативных руководителей журнала «Музыкальный современник».

Вейсман, Адольф (Weissmann, Adolf) - профессор.

Венгерова - преподаватель Консерватории (фортепиано).

Венцель, Владимир - преподаватель Консерватории (фортепиано).

Вера, Vera - см. Янакопулос (Жанакопулос) (Janacopulos), В.Г.

Вера Александровна (Гучкова) - жена П.П.Сувчинского.

Вера Григорьевна - см. Янакопулос, В.

Вера Дмитриевна (Петрококина) - служащая Консерватории, инспектор.

Вера Николаевна - см. Мещерская. В.Н.

Верди, Джузеппе (Verdi, Giuseppe) (1813-1901) - композитор.

Вержбилович, Александр Валерианович (1850-1911) - виолончелист, профессор Петербургской консерватории.

Верин, Борис - псевдоним Б.Н.Башкирова, см. Башкиров. Б.Н.

Верн, Жюль (Verne, Jules) (1828-1905) - писатель.

770

Вернадский, Георгий Владимирович (1887-1973) - историк, автор книги «Очерк российской истории».

Вернетты (Vernetta) - супружеская пара итальянцев, попутчики на пароходе в Америку.

Верочка - см. Янакопулос (Жанакопулос) (Janacopulos), В.Г.

Верочка - см. Алперс, В.

Верховский - директор Женского медицинского института.

Verrier, Ciarette (Верье, Кларет) - попутчица на пароходе по пути в Америку.

«Вечера современной музыки»-музыкальные концерты в Москве, организаторами которых были К.С.Сараджев и В.В.Держановский.

Вечерин – знакомый Постникова, возможный попутчик в Америку.

«Вечернее время» - петербургская газета.

Wiborg - богатые американцы, случайные знакомые.

Вивальди, Антонио (Vivaldi, Antonio) (1678-1741) - композитор.

Видор, Шарль Мари (Widor, Charles Marie) (1844-1937) - композитор, органист, дирижёр и музыкальный критик, автор книги по инструментовке.

Викинский - ученик Консерватории, певец.

Викторов, Николай Викторович - знакомый Борковских, певец (баритон).

Villa-Lobos, Heitor (Вила-Лобос, Эйтор) (1887-1959) - композитор, дирижёр.

Виллик - ученик Консерватории, скрипач.

Вильгельмина (Wilhelmine) (1880-1962) - королева Голландии.

Вилькрейская - пианистка.

Вильсон, Томас Вудроу (Wilson, Thomas Woodrow) (1856-1924) - президент США, выбранный на второй срок в 1916 г.

Winkelstein, Dr. (Винкелынтейн) - знакомый американец.

Винклер - автор книги «Вавилонская культура».

Винклер, Александр Адольфович (1865-1935) - пианист, композитор, профессор Петербургской консерватории.

Виноградов, И.П. - ученик Консерватории, пианист (класс Есиповой).

Виноградова, В. - композитор.

Винчи, Леонардо (Leonardo da Vinci) (1452-1519) - живописец, скульптор, архитектор, учёный.

Виньес, Рикардо (Vines, Ricardo) (1875-1943) - пианист.

Витачек, Фабий Евгеньевич (1910-1983) - композитор, педагог.

Витгенштейн, Пауль (Wittgenstein, Paul) (1887-1961) - пианист, во время Первой мировой войны лишился правой руки, но продолжал концертную деятельность, став виртуозом игры левой рукой.

Виткович - художник, предполагавшийся для создания декораций оперы «Три апельсина» в Чикаго.

Витол, Иосиф Иванович (Витоль, Язеп Янович) (1863-1948) - композитор и музыкальный критик, преподаватель (с 1886 г.), профессор (1891-1918) Петербургской консерватории. Один из основателей и профессор Латвийской консерватории.

Витоль - см. Витол, И.И.

Владимир Николаевич - см. Банкиров, В.Н.

Владимирский - инженер, жених Глаголевой.

В.Н. - см. Банкиров, В.Н.

Водкин - см. Петров-Водкин, К.

Воеводский - переписчик нот.

Войнов - знакомый.

Войнова, Наташа - племянница Н.К.Метнера.

Волков, А. - русский консул в Чикаго.

771

Волкова - жена русского консула в Чикаго.

Волковысская, Адриенна - сестра В. Янакопулос, скульптор.

Волковысский - муж сестры В.Янакопулос.

Волконский, Пётр (Паоло) Григорьевич (1897-1925) - князь, художник, муж Ирины Сергеевны Рахманиновой (1903-1969), дочери С.В.Рахманинова.

Волконский, Сергей Михайлович (1860-1937) - литератор, театральный критик, директор Русской консерватории в Париже.

Волошин, Максимилиан Александрович (1877-1932) - поэт.

Вольпи, графиня - гостья у принцессы Бассиано.

Wolf - директриса большого немецкого концертного агентства.

Вольф, Альберт (Wolff, Albert) (1884-1970) - дирижёр, композитор.

Вольф, барон - «официальное лицо» от русского консульства в Нью-Йорке.

Вольф-Израэль, Евгений Владимирович (1874-1956) - виолончелист.

Воробьёв - украинский чиновник.

Ворошилов, Климент Ефремович (1881-1969) - маршал СССР, военный и политический деятель.

Врангель, Пётр Николаевич (1878-1928) - русский генерал.

Wood, Sir Henry (Вуд, Сэр Генри) (1869-1944) - дирижёр.

Вудберг - шахматист в Шахматном Собрании.

Woods - см. Wood, Sir Henry.

Вольф-Израэль, Евгений Владимирович (1874-1956) - виолончелист.

«Всадник» - см. «Медный всадник».

Вьенер, Жан (Wiener. Jean) (1896-1982) - композитор и пианист.

Вырубов - представитель российского посольства в Париже.

Высоцкий - знакомый В.Э.Мейерхольда в Иокогаме.

Вышнеградский, Иван Александрович (1893-1979) - композитор, знакомый С.Прокофьева.

Вюрер, Фридрих (Wьhrer) (1900-1975) - пианист.

Габель, Станислав Иванович (1849-1928?) - певец (бас), профессор Петербургской консерватории.

Габрилович, Осип Соломонович (1878-1936) - пианист, дирижёр.

Гаво (Gaveau) - фирма по производству роялей одноимённой марки, организатор концертов и лекций.

Гаврилова, Елена - пианистка.

Гайдн, Йозеф (Haydn, Joseph) (1732-1809) - композитор. Galliй (Галие) - менеджер.

Галковский - ученик Консерватории, композитор. Гальперин - ученик Консерватории, пианист (класс Кусковой).

Гамбург, Иван - скрипач.

Гамсун (Педерсен), Кнут (1859-1952) - норвежский писатель («Пан», «Виктория», «Мистерии», «Бродяги»), лауреат Нобелевской премии в 1920 г.

Ганг, Бланш (Wolfgang. Blanche) - подруга Стеллы Адлер.

Гандшин, Жак (Handschin) (1886-1955) - музыковед, органист. В 1909-1920 гг. преподаватель Петербургской консерватории.

Ганзен, Цецилия Генриховна (Тиля) (1897-1989) - ученица Петербургской Консерватории, скрипачка, жена Б.Захарова.

Ганзен, Эльфрида Генриховна (Фрида) (1893-...) - ученица Консерватории, пианистка (класс Есиповой), сестра Цецилии Ганзен.

Ганс Закс - герой оперы «Нюрнбергские майстерзингеры» Вагнера.

Garvin, Mrs - знакомая американка Л.Прокофьевой.

Гарден, Мэри (Garden, Mary) (1874-1967) - певица (сопрано), в 20-х годах -

772

директор Чикагской оперы.

Гартман, М.Е. - автомеханик, бывший лётчик.

Гартман, Фома Александрович (1885-1956) - композитор и дирижёр.

Gatti - директор концертного зала в Турине.

Гатти - см. Гатти-Казаца.

Гатти-Казаца, Джулио (Gatti-Casazza, Giulio) - директор Метрополитэн-опера в Нью-Йорке в 1908-1935 гг.

Гаук, Александр Васильевич (1893-1963) - дирижёр и композитор.

Гвирцман, Илья Иосифович (1893-...) - ученик Консерватории, скрипач.

Гедике, Александр Фёдорович (1877-1957) - композитор, пианист, педагог. Гейне,

Генрих (Heine, Heinrich) (1797-1856) - писатель.

Геккерн (Геккерен), Луи де - барон, нидерландский посланник при русском дворе, приёмный отец Дантеса (1833).

Гелевер, (П.) - преподаватель Консерватории.

Гельбак - знакомый по Петербургскому шахматному клубу.

Гендель, Георг Фридрих (Haendel, George Frederick) (1685-1759) - композитор.

Гендерсон - музыкальный критик.

Гензельт (Henselt) - пианист, композитор.

Георг V (Georg V) (1865-1936) - король Великобритании.

Гертруда (1905-...) - поклонница-американка.

Hertz, Alfred (Герц, Альфред) - дирижёр Симфонического оркестра Сан-Франциско.

Гершвин, Джордж (Gershwin, George) (1898-1937) - композитор, пианист.

Гершун (Божнев), Борис Борисович (1898-1969) - поэт, знакомый С.Прокофьева, кузен Э.Дамской.

Гессен, Иосиф Владимирович (1866-1943) - юрист и журналист, издатель газеты «Речь» и журнала «Право» в Петербурге, депутат, знакомый Прокофьевых. Getty, Mrs - проповедница Christian Science.

Гёте, Иоганн (Goethe, Johann Wolfgang von) (1749-1832) - писатель, драматург.

Guyonnet, Mme (Гионне) - знакомая М.Г.Прокофьевой.

Guyonnet, Mr (Гионне) - представитель автомобильной компании.

Гзовская, Татьяна - артистка балета, балетмейстер, художница по костюмам.

Giberga, Mme de (де Гиберга) - председательница общества Pro Arte Musical в Гаване.

Гизекинг, Вальтер (Gieseking, Walter) (1895-1956) - пианист, педагог, композитор.

Гиппиус, Зинаида Николаевна (1869-1945) - поэтесса, критик и мемуарист.

Гирин - сотрудник паспортного отдела Наркомата иностранных дел.

Гиршман, Гиршманы - меценаты и коллекционеры.

Глаголева, Леонида Михайловна (1890-...) - ученица Консерватории, пианистка.

Глаголевы - семья Л.М.Глаголевой.

Гладкая, Софья Николаевна (1875-1965) - певица (сопрано), в 1900-1906 гг. солистка Мариинского театра, преподаватель Консерватории.

Глазенап, фон - кавалергард, муж сестры Н.Гончаровой (из Консерватории).

Глазунов, Александр Константинович (1865-1936) - композитор, дирижёр,

профессор и директор Петербургской консерватории.

Глебов, Игорь - см. Асафьев, Б.В.

Глебова, Тамара Андреевна (Тамочка) (1892-...) - ученица Петербургской Консерватории по классу арфы.

Глинка, Михаил Иванович (1804-1857) - композитор.

Глинский - директор отеля «Националь» в Москве.

Глиэр, Рейнгольд Морицевич (1874-1956) - композитор, дирижёр, педагог, первый педагог Прокофьева.

Глушакова (Глушкова, Ольга) - случайная знакомая, почитательница.

773

Глюк, Кристоф (Gluck, Christoph-Willibald von) (1714-1787) - композитор.

Гнесин, Михаил Фабианович (1883-1957) - композитор, педагог.

Гнесина, Елена Фабиановна (1874-1967) - пианистка-педагог.

Гобер, Филипп (Gaubert, Philippe) (1879-1941) -композитор и дирижёр (музыкальный директор Opйra de Paris).

Гоголь, Николай Васильевич (1809-1852) - писатель.

Годлевский - знакомый Прокофьевых.

Годовская, Ванита - сестра Дагмары Годовской.

Годовская, Дагмара (1899-...) - дочь пианиста Л.Годовского.

Годовские - семья пианиста Л.Годовского.

Годовский, Леопольд (1870-1938) - пианист, композитор.

Гойя, Франциско (Goya Y Lucientes, Francisco de) (1746-1828) - художник.

Голицыны, князья - знакомые Б.Н.Башкирова (Верина).

Голованов, Николай Семёнович (1891-1958) - дирижёр, пианист.

Головин, Александр Яковлевич (1863-1930) - театральный художник, живописец, портретист.

Головин (Фёдор Александрович ?.) (1867-после 1929) - комиссар императорских театров, депутат 2-й Государственной Думы.

Голубев, Виктор Викторович (1878-1945) - археолог, востоковед, искусствовед.

Голубовская, Надежда Иосифовна (1891-...) - пианистка, ученица Петербургской Консерватории.

Гольденблюм, Мориц Арнольдович (1862-1919) - дирижёр, музыкальный критик.

Гольденвейзер, Александр Борисович (1875-1961) - пианист, профессор Консерватории.

Гольдони, Карло (Goldoni, Carlo) (1707-1793) - писатель.

Гольшман, Владимир (Golschmann, Vladimir) (1893-1972) - скрипач, дебютировал как дирижёр в «Концертах Гольшмана», позже дирижёр в «Русском балете» Дягилева.

Гонич-Гида, М.А. - певица.

Гончарова, Наталья И. (Наташа) - ученица Консерватории, певица.

Гончарова, Наталья Сергеевна (1881-1962) - художница.

Гончарзон - см. Гончарова, Н.И.

Горовиц, Владимир Самойлович (1904-1989) - пианист.

Городецкий, Сергей Митрофанович (1884-1967) - поэт, писатель, переводчик.

Городинский, Виктор Маркович - музыкальный критик.

Горский - ученик Консерватории, певец.

Горчаков - см. Попа-Горчаков, Г.Н.

Горький, Максим (Пешков, Алексей Максимович) (1868-1936) - писатель.

Готлиб, Ефраим (Gottlieb, Ephraim) - знакомый, страстный поклонник музыки Прокофьева.

Гофман, Елена - ученица Консерватории, пианистка (класс Есиповой).

Гофман, Йозеф (Hofmann, Josef) (1876-1957) - пианист, педагог и композитор.

Гофман, Надежда Людвиговна - пианистка.

Гоцци, Карло (Gozzi, Carlo) (1720-1806) - писатель.

Градштейн - композитор.

Гранадос, Энрике (Granados, Enrique) (1867-1916) - композитор и пианист.

Гранат, Татьяна К. (Танюша) - соседка по даче Б.Захарова, знакомая С.Прокофьева.

Гревс, Зора - знакомая Карнеевых и Прокофьева.

Грейнер, Александр Васильевич - представитель фирмы Steinway, Нью-Йорк.

Гречанинов, Александр Тихонович (1864-1956) - композитор.

Грибоедов, Александр Сергеевич (1795-1829) - драматург, поэт.

774

Григ, Эдвард (Grieg, Edvard) (1843-1907) - композитор.

Григорьев, Борис Дмитриевич (1886-1939) - живописец, график.

Григорьев, Павло Егорович - из труппы русского балета Дягилева.

Григорьев, Сергей Леонидович (1883-1968) - танцовщик, балетмейстер и режиссёр труппы Дягилева в 1909-28 гг.

Гримальди - правящая фамилия в Монако.

Гришин, Фёдор Иванович - служащий музыкального издательства.

Грогий - см. Попа-Горчаков.

Гросман - представительница фирмы «Плейель» в Варшаве. До революции владелица в Петрограде большого фортепианного магазина «Герман и Гросман».

Грузенберг - знакомая Б.Башкирова, дочь адвоката.

Губ. - см. Губенко.

Грунау - знакомый.

Graham (Грэхэм) - крисчен-сайентист.

Грюнберг - американский композитор.

Губенко - композитор.

Гуно, Шарль (Gounod, Charles) (1818-1893) - композитор.

Гунсберг, Исидор (1854-1930) - шахматист.

Гурко - близкий друг семьи Шмидтгоф-Лавровых.

Гусенс, Юджин (Goossens, Sir Eugene) (1893-1962) - дирижёр и композитор.

Гусман, Борис Евсеевич (1892-1944) - театральный критик, заместитель директора и заведующий репертуарной частью в Большом театре в 1929 г. Густав-Адольф - Густав II Адольф (1594-1632), шведский король (1611-1632).

Гутман - ученица Петербургской консерватории.

Гутхейль - музыкальное издательство, основанное Александром Богдановичем

Гутхейлем (1818-1882). Было приобретено С. Кусевицким.

Гучков, Александр Иванович (1862-1936) - отец жены Сувчинского, первый военный министр революционного правительства.

Гучкова, Вера Александровна - жена П.П.Сувчинского.

Гучкова, М. - мать В.А.Гучковой, сестра А.Зилоти.

Гюго, Виктор (Hugo, Victor) (1802-1885) - писатель.

Гюнсбург, Рауль (1859-1955) - французский импрессарио Русских балетов С.Дягилева.

Давиденко, Александр Александрович (1899-1934) - композитор.

Давыдова, Мария Самойловна - певица.

Дагмара - см. Д.Годовская.

Даль, Николай Владимирович (...-1939) - врач-невропатолог.

Дамрош, Вальтер (Damrosch, Walter) (1862-1950) - дирижёр.

Дамская, Элеонора Александровна (1898-...) - ученица

Петербургской консерватории, арфистка, друг С.Прокофьева.

Дамская, Вера Александровна - сестра Э. Дамской.

Данилов, А. - товарищ Б.Захарова по гимназии и партнёр по бриджу.

Данилова, Александра Диомидовна (1903-...) - балерина.

Данте, Алигьери (Dante, Alighieri) (1265-1321) - поэт.

Daniel (Даниэль) - испанский менеджер из Валенсии.

Даргомыжский, Александр Сергеевич (1813-1869) - композитор.

d'Harcourt (д'Аркур) - переводчик (в частности переводил Ор.27: «Пять стихотворений А.Ахматовой для голоса и фортепиано»),

Дарьё, Марсель (Darrieux, Marcel) - скрипач, концертмейстер Парижского симфонического оркестра.

Downes, Olin (Даунс, Олин) (1886-1955) - музыкальный критик.

775

Двинский, М. - репортёр газеты «Вечерние биржевые новости».

Де Базиль - менеджер балета Монте-Карло.

Дебюсси. Клод (Debussy, Claude) (1862-1918) - композитор.

Dйsormiиre, Roger (Дезормьер, Роже) (1898-1963) - дирижёр, композитор.

Дейша-Сионицкая, Мария А(н)дриановна (1859-1932) - певица (драм, сопрано), педагог.

«Декамерон» - название сборника новелл периода 1348-1353 гг. Джованни Бокаччо (Giovanni Boccaccio) (1313-1375).

Демчинский, Борис Николаевич (1877-1942) - филолог, литератор, друг С.Прокофьева.

Delage, Charles Maurice (Делаж, Шарль Морис) (1879-1961) - композитор.

Де Ламартр (De Lamarter, Eric) - дирижёр в Чикагской опере, ассистент Ф.Стока.

Delannoy, Marcel (Делануа, Марсель) (1898-1962) - композитор.

Делямартр - см. Де Ламартр.

Демази, Поль (Demasy, Paul) - драматург.

Демчинская, В.Ф. - жена Б.Н.Демчинского.

Демчинский, Борис Николаевич (1877-1942) - филолог, литератор, друг С.Прокофьева.

Деникин, Антон Иванович (1872-1947) - русский генерал.

Державин, Гаврила Романович (1743-1816) - поэт.

Держановская (Колосова), Екатерина Васильевна - жена В.В.Держановского.

Держановский, Владимир Владимирович (1881-1942) - музыкальный деятель,

редактор и издатель журнала «Музыка», один из основателей АСМ - Ассоциации Современной Музыки.

Держинская, Ксения Георгиевна (1889-1951) - певица (сопрано).

Дернов - шафер Л.Глаголевой.

Дерюжинский, Глеб Владимирович (1888-1975) - скульптор.

Дефоу, Дезире (Defauw, Dйsirй) (1885-1960) - скрипач, дирижёр.

Дешевов, Владимир Михайлович (1889-1955) - ученик Консерватории (класс Винклера), композитор.

Gentle (Джентл) - американская певица.

Джером-Джером - писатель.

Джесика - менеджер в Сан-Франциско.

Jesse, Mrs (Джесс) - представительница общества Pro Musica в Портланде.

Джиаргули - служащий Консерватории. Джонс - влиятельный музыкальный деятель.

Джонс(он), Johnson, также H.Johns - Джонсон, Херберт (Johnson. Herbert) - один из финансовых директоров Чикагской оперы (Business manager of Chicago Civic Opera Company).

Johnsson, Esther (Джонсон, Эстер) - молодая пианистка.

Джунковские - попутчики в путешествии по Военно-Сухумской дороге.

Дзбановский, Александр Тихонович (1870-1938) - композитор, музыкальный критик.

Дианов, Антон Михайлович (1882-1939) - музыкант, композитор.

Дива - см. Янакопулос, В.

Дидерихс, Андрей - антрепренёр, владелец фортепианной фабрики и депо роялей и пианино Р. и А.Дидерихс (1810-1914).

Дикий, Алексей Денисович (1889-1955) - актёр и режиссёр.

Дмитриев, Владимир Владимирович (1900-1948) - театральный художник.

Дмитриева, Ольга Петровна - дальняя родственница.

Дмитриеску - пианист.

Дмитрий Павлович - см. Романов, Дмитрий Павлович.

776

Добрженец - скрипач, ученик Консерватории.

Добровейн, Исай (Dobrowen, Issaп) (1891-1953) - дирижёр.

Добротина - знакомая Прокофьева по спортивному обществу «Сокол».

Добрышины - знакомые Павских и Прокофьевых.

Добычина, Надежда Евсеевна (1884-1950?) - основала в Петербурге в 1911 г. Художественное бюро, носившее её имя, организатор художественных выставок и музыкально-литературных вечеров.

Довглевский - сотрудник советского полпредства в Париже.

Доде, Альфонс (Daudet, Alphonse) (1840-1897) - писатель.

Donna Alperes - см. Алперс, В.

Донани, Э. (1877-1960) - пианист, композитор и дирижёр.

Дос (Dous) - преемник Макса Пама на месте вице-председателя финансовых директоров Чикагской оперы.

Достоевская, Анна Григорьевна (1846-1918) - жена Ф.М.Достоевского.

Достоевский, Фёдор Михайлович (1821-1881) - писатель.

Дранишников, Владимир Александрович (1893-1939) - ученик Консерватории, дирижёр.

Дреппер - секретарша Мэри Гарден.

Дризен, фон Остен, барон - организатор «Старинного театра». Дроздов - пианист.

Дроздов, Анатолий Николаевич (1883-1950) - преподаватель Консерватории, пианист и музыковед.

Друскин, Михаил Семёнович (1905-...) - музыковед, пианист.

Дубасов - профессор Консерватории, класс фортепиано.

Дубяго - ученица Консерватории, пианистка.

Дубянский, Александр Маркович (1900-...) - ученик Консерватории, пианист.

Дувидзон - ученица Консерватории.

Дударь - ученица Консерватории, класс Винклера.

Дукельский, Владимир Александрович (Дюк, Верной) (Duke, Vernon)

(1903-1969) - композитор, знакомый С.Прокофьева.

Дулов - аккомпаниатор Жеребцовой-Андреевой, пианист.

Думер, Поль (Doumer, Paul) (1857-1932) - президент Франции в 1931-32 гг.

Дунаев - случайный знакомый, поэт-дилетант.

Дункан, Айседора (1878-1927) - танцовщица.

Дурдины, Нина и Кира - кузины братьев Захаровых.

Дутникова - балерина, племянница Демчинского.

Душкин, Сэмюэл (Dushkin, Samuel) (1891-1976) - скрипач, ученик Ф.Крейслера и Л.Ауэра.

Dubost, (Mme Renй Dubost) - меценатка, устроительница музыкальных салонов-приёмов в Париже. Дюгеклен - ресторан в Париже.

Дюкс - репетитор Мариинского театра. Dumesnil (Дюмениль) - музыкальный критик в Париже.

Duo-Art - американская фирма механических пианино.

Duprй, Marcel (Дюпре, Марсель) (1886-1971) - органист, композитор, музыковед. С 1926 г. профессор Парижской консерватории.

Дюран, Жак - музыкальный издатель Клода Дебюсси.

Dusseau (Дюсо) - певица (сопрано), исполнительница роли Нинетты в «Трёх апельсинах» в Чикаго.

Дягилев, Сергей Павлович (1872-1929) - художественный и музыкальный деятель, антрепренёр, организатор Русских сезонов в Париже.

Дядя Саша - см. А.Д.Раевский.

777

Ев.Вальтеровна - см. Литвинова.

Ева (Айви) Вальтеровна.

Евдокия Сильвестровна - приятельница В.Н.Мещерской.

Евреинов, А.Н. - русский священник, обратившийся в католичество и представляющий русских католиков.

Екатерина и Евдокия Николаевны - инспектриссы Консерватории.

Екатерина Васильевна - см. Держановская, Е.В.

Ершов, Иван Васильевич (1867-1943) - певец (драм, тенор), педагог.

Ершова, Мария - знакомая (в замужестве Торлецкая).

Есенин, Сергей Александрович (1895-1925) - поэт.

Есипова, Анна Николаевна (1851-1914) - пианистка, профессор Петербургской консерватории.

Жакоб, Максим (Jacob. Maxim) (1906-1977) - композитор.

Жанакопулос - см. Янакопулос, В. Янакопулос, А.

Жасмин, A. (Jasmin, А.) - нотный переписчик и печатник.

Жеребцова – см. Жеребцова-Андреева. А.Г.

Жеребцова-Андреева, Анна Григорьевна (1868-1945) – певица (меццо-сопрано), профессор Петербургской консерватории.

Жеребцовна - см. Жеребцова-Андреева. А.Г.

Жиляев, Николай Сергеевич (1869-1951) - композитор, музыкальный критик.

Житкова, Татьяна Григорьевна (.. .-1912) - младшая сестра матери С.С.Прокофьева.

Житомирский, Александр Матвеевич (1881-1937) - композитор.

Жюржансон - см. Юргенсон.

Заб - шахматист.

Завадский - руководитель хора.

Загорский, Александр Андреевич - адвокат в Париже.

Зайцев, Кирилл - поклонник Н.Мещерской, знакомый С.Прокофьева.

Зак, Лев Васильевич (1892-1981) - художник-декоратор.

Зак, Б.А. - профессор фортепиано и секретарь Русской консерватории в Париже.

Зальтер, Норберт - театральный делец из Берлина, менеджер.

Замятин, Евгений Иванович (1884-1937) - писатель.

Занб (Sanb), Mlle - учительница английского языка, знакомая Раевских.

Захаров, Борис Степанович (1887-1942) - пианист, ученик Петербургской консерватории, друг С.Прокофьева.

Захаров, Василий Степанович - брат Б.Захарова, виолончелист.

Захаров, Георгий Степанович (Жорж) - брат Б.Захарова.

Захаров, Николай Степанович - брат Б.Захарова.

Захарова, Зинаида Эдуардовна - жена одного из братьев Б.Захарова.

Захарова, Луиза Алексеевна - жена старшего брата Б.Захарова.

Захаровы - братья Б.Захарова – Василий, Степан и Жорж (Георгий).

Захаровы - Б.С.Захаров и Цецилия Ганзен.

Звягинцева, Елена (Леля) Венедиктовна - сестра жены В.Держановского.

Зеберг - ученик Консерватории.

Зейлигер, Александр Владимирович (1892-1959) - ученик Консерватории, пианист (класс Есиповой).

Зеленский - ученик Консерватории, пианист.

Зеликман, A.B. - ученик Петербургской консерватории, пианист (класс Николаева), участник конкурса выпускников-пианистов 22 апреля 1914 г.

Земская - пианистка, концертмейстер на репетиции «Шута» в Монте-Карло.

Зилоти, Александр Ильич (1863-1945) - пианист и дирижёр, организатор концертов в Москве и Петербурге.

778

«Зимро» - еврейский ансамбль (струнный квартет, кларнет, рояль), состоявший из бывших учеников Петербургской консерватории.

Зина, Зинаида - Рейх, Зинаида Николаевна, жена Вс.Мейерхольда.

Зингер - брат принцессы Полиньяк, фабрикант швейных машин.

Злобин - гофмейстер, знакомый Бориса Башкирова.

Змиев - анархист, случайный знакомый.

Зноско-Боровский, Евгений Александрович (1884-1954) - шахматист, журналист.

Зора - см. Гревс, 3. Зоя - см. Карнеевы.

«Ибах» - фабрика и марка роялей.

Ibbs - английский менеджер пианиста Б.Моисеевича.

Ибсен, Генрих (Ibsen, Henrik) (1828-1906) - писатель.

Иванов - петербургский композитор.

Иванов, Вячеслав Иванович (1866-1949) - поэт-символист, драматург, историк и теоретик искусства. Иванов-Смоленский - профессор

Консерватории (вокал).

Иванова - ученица Консерватории (класс Винклера).

Ives, miss - менеджер в San Josй.

Игнатьев, A.A. - граф, генерал-лейтенант, советский дипломат, мемуарист.

Игнатьев, Паля - муж Кати Раевской, двоюродной сестры С.Прокофьева.

Игнатьева, Катя – Раевская, Екатерина Александровна (1881-1943), двоюродная сестра С.Прокофьева.

Игумнов, Константин Николаевич (1873-1948) - пианист и педагог, профессор Московской консерватории.

Идка - см. Рубинштейн, И.Л.

Ижевский - врач, лечивший Б.Верина.

Изаи, Эжен (Ysaye, Eugиne) (1858-1931) - скрипач, дирижёр и композитор.

Извольские - знакомые в Нью-Йорке.

Ильин – сын А.Н.Есиповой.

Ильин, Александр Фёдорович - профессор, из евразийцев.

Ильяшенко - композитор.

Ингерманы (Ingerman) - супруги-врачи, лечившие Прокофьева в Нью-Йорке, друзья.

Ингерман (Ingerman, Sergius) - врач-отоларинголог в Нью-Йорке (муж А.Ингерман).

Ингерман, Анна (Ingerman, Anna) - врач-терапевт в Нью-Йорке. Indy, Vincent d'

(Инди, Винсент) (1851-1931) - композитор.

Insull - председатель финансовых директоров Чикагской оперы (сменивший Гарольда Мак Кормика).

Иоанн Грозный (Иван IV) - великий князь московский и Всея Руси, русский царь (1547-1584).

Иованович, Младлен Эммануилович - пианист, певец, композитор.

Иогансен - нотный магазин в Петербурге.

Ионин - знакомый в Петербурге. Ионов - музыкальный деятель в Москве.

Иохельсон, Владимир Ефимович (1904-1941) - заведующий литературной частью Малегота, бывший председатель ленинградского отделения пролетарских музыкантов.

Ипполитов-Иванов, Михаил Михайлович (1859-1935) - композитор, дирижёр, педагог.

Ирецкая, Наталья Александровна (1845-1922) - певица (лирико-колоратурное

779

сопрано), преподаватель Консерватории с 1874 года.

ИРМО - Императорское Российское Музыкальное Общество, существовало с 1859 по 1917 год. В 1859 году открыло в Петербурге Музыкальные классы, на базе которых в 1862 году была создана Консерватория.

Итурби, Хосе (Iturbi, Josй) (1895-1980) – пианист, дирижёр.

Иоффе – ученик Консерватории.

Каверин, Вениамин Александрович (1902-1989) - писатель.

Кавос, сестры - знакомые, из семьи художника Е.Е.Лансере (1875-1946).

Казадесюс, Анри (Casadesus, Henry) (1879-1947) - композитор, альтист.

Casadesus, Robert (Казадезюс, Робер) (1899-1972) - пианист и композитор.

Казальс, Пабло (Casals, Pablo) (1876-1973) - виолончелист, дирижёр.

Казаченко, Григорий Алексеевич (1858-1938) - композитор, дирижёр.

Casella, Alfred (Казелла, Альфред) (1883-1947) - композитор, пианист, дирижёр.

Калантарова - пианистка, преподаватель Консерватории.

Калафати, Василий Павлович (1869-1942) - композитор, теоретик, профессор Петербургской консерватории.

Калашникова, Таня - знакомая.

Каледин, Алексей Максимович (1861-1918) - казачий атаман, организовал около Ростова самостоятельный фронт, который пал в марте 1918 года.

Калинников, Василий Сергеевич (1866-1900) - композитор.

Калиновский – знакомый семьи Алперс.

Каль, Алексей Фёдорович (1878-...) – знакомый, бывший профессор Петроградской консерватории, музыкальный критик.

Calvй, Emma (Кальве, Эмма) - певица, педагог.

Кальвокоресси, Мишель (Calvocoressi, Michel) (1877-1944) - музыковед и критик.

Каменева, Ольга Давыдовна (1883-1941) - сестра Л.Д.Троцкого, жена советского посла в Риме, театральный деятель.

Каменский, Александр Данилович (1900-1952) - пианист.

Кампанини, Клеофонте (Campanini. Cleofonte) (1860-1919) - оперный дирижёр, музыкальный директор Чикагской оперы.

Камышанская, В.М. - ученица Консерватории.

Кан, Oттo (Kahn, Otto) - секретарь Клеофонте Кампанини.

Mme Otto Kahn - жена Oттo Кан.

Канкарович, Анатолий Исаакович (1885-1956) - дирижёр и композитор, ученик Консерватории. Канкароша – см. Канкарович.

Кант, Иммануил (Kant, Immanuel) (1724-1804) - философ.

Капабланка, Хосе-Рауль (Capablanca, Josй Raoul) (1888-1942) - шахматист, чемпион мира, в 1914 г. кубинский консул в Петербурге.

Capdeville (Капдевиль) - гравёр нот.

Капустин - знакомый.

Капустина, Софья - знакомая Б.Захарова.

Карагичев, Борис Васильевич (1879-1946) - композитор и музыкальный критик.

Каракаш, М.Н. - певец Мариинского театра (баритон).

Каратьпин, Вячеслав Гаврилович (1875-1925) - музыкальный критик, композитор и педагог.

Карахан, Лев Михайлович (1889-1937) - государственньш деятель, дипломат.

Каренин, Лев - знакомый Б.Верина и С.Прокофьева.

Карина - танцовщица.

Карнеевы, Лев Кузьмич, Лидия Кузьминична (1892-...) и Зоя Кузьминична (1894-

780

...) - соседи Б.Захарова по даче в Териоках, знакомые его и С.Прокофьева.

Карнеечки - см. Карнеевы, JI. и 3.

Карнейзон - см. Карнеева, JI. и 3.

Карнович - композитор, соученик С.Прокофьева.

Карпентер, Джон Олден (Carpenter, John Alden) (1876-1951) - композитор.

Карпович - сотрудник русского посольства в Вашингтоне.

Карсавин, Лев Платонович (1882-1952) - профессор средневековой истории Петербургского университета, после 1922 года преподавал в Берлине, затем в Ковно.

Карский, Алексей - гимназист из Симферополя.

Карташев - русский эммигрант в Париже.

Карузо, Энрико (Caruzo, Enrico) (1873-1921) - певец (тенор).

Каспари - петербургский фотограф.

Кастальский, Александр Дмитриевич (1856-1926) - композитор.

Катюша - см. Шмидтгоф, Е.

Катя, Катечка - см. Раевская, Е.А.

Катя, тётя - см. Раевская, Е.Г.

Качалов, Василий Иванович (1875-1948) - актёр.

Каченовский, Г.П. - знакомый Моролёва и Прокофьева, любитель музыки и шахматист.

Каянус, Роберт (1856-1933) - композитор и дирижёр.

«Квисисана» - петербургский ресторан.

Кедров, Коля - сын Н.Н.Кедрова.

Кедров, Николай Николаевич (1871-1940) - профессор Петербургской консерватории, создатель и участник вокального квартета Кедрова.

Keil (Кейль) - брат владелицы дома в Эттале, который снимали Прокофьевы.

Кек – нотный переписчик.

Келлер – ученица Консерватории, пианистка (класс Лаврова).

Кеннеди - банкир в Лос-Анжелесе.

Кепин - партнёр в бридж.

Керенский, Александр Фёдорович (1881-1970) - политический деятель, член Государственной Думы, министр Временного правительства.

Керженцев, Платон Михайлович (1881-1940) - историк, общественный деятель, председатель Всесоюзного комитета по делам искусств СССР.

Керзина, Мария Семёновна - организатор камерных концертов в Москве.

Кессель - знакомый Мещерских.

Кесслер, Иозеф (Kessler) (1800-1872) - композитор, пианист.

Кильштетт, Мария Григорьевна (1861-19...) - поэтесса, беллетрист.

Кимонт-Яцына, Марцелина Ивановна (1884-...) - пианистка, преподаватель Консерватории.

Кинд, Серафима - ученица Консерватории, пианистка.

Кира Николаевна - поклонница К.Бальмонта.

Кирико, Джорджо Де (De Chirico) (1888-1978) - художник.

Кирлиан - ученик Консерватории.

Кирш, Нина - знакомая в Ессентуках.

Кишинские - общие знакомые Мещерских и Рузских.

Clark, Edward (Кларк, Эдвард) - сотрудник студии ВВС в Лондоне.

Clausells - секретарь общества, устроившего концерт С.Прокофьева в Барселоне.

Клейбер, Эрих (Kleiber, Erich) (1890-1956) - дирижёр, в 1922 г. главный дирижёр Мангеймской оперы.

Klein, Warren Charles (Клейн, Уорен Чарльз) - поэт, журналист в Christian Science Monitor.

781

Клементи, Муцио (Clementi, Muzio) (1752-1832) - композитор.

Клемперер, Oттo (Klemperer, Otto) (1885-1973) - дирижёр.

Климов, Михаил Георгиевич (1881-1937) - хоровой дирижёр, ученик

Н.Н.Черепнина, профессор Петербургской консерватории (с 1914), директор Государственной академической филармонии.

Клинг (младший) (Kling) - директор музыкального издательства Chester в Лондоне.

Клинг, Oттo (Kling, Otto) - директор музыкального магазина в Лондоне немецкой музыкально-издательской фирмы «Брейткопф и Гертель».

Клингман, Елена Максимовна - ученица Петербургской консерватории.

Книппер, Лев Константинович (1898-1974) - композитор.

Книппер-Чехова, Ольга Леонардовна (1868-1959) - актриса.

Кнопф - книгоиздатель в Нью-Йорке.

Cobbe, Janet - няня старшего сына С.Прокофьева.

Кобылянский, Александр Николаевич (1881-1942) - ученик Консерватории, пианист (класс Лядова).

Коган - ученик Консерватории.

Кодина, Лина (Codina, Carolina) (1897-1989) - артистический псевдоним Любера, певица (сопрано), с 1923 г. - жена С.Прокофьева.

Кодина (Немысская) Ольга Владиславовна (18...-1947?) -мать Л.И.Прокофьевой.

Кодина, Хуан (Codina, Juan) (1866-1935) - певец, отец Л.И.Прокофьевой.

Козицкий, Филипп Емельянович (1893-1960) - композитор.

Козлова - ученица С.Прокофьева в Музыкальной студии.

Козловская - приятельница Б.Башкирова.

Козловский, Иван Семёнович (1900-1993) - певец (тенор).

Коини, Ж. (Coini) - американский оперный режиссёр, постановщик «Трёх Апельсинов» в Чикаго.

Кока - см. Бенуа, H.A.

Коковцов, Владимир Николаевич (1853-1943), граф - политический деятель и премьер-министр в 1911-14 гт.

Кокочка - см. Штембер, Н.В.

Кокто, Жан (Cocteau, Jean) (1889-1963) - писатель, художник, театральный деятель.

Колаковский - профессор Консерватории.

Colvy, Miss - проповедница Christian Science.

Колечка - см. Мясковский, Н.Я.

Колини - см. Коллини, Л.

Коллини (Colini), Лиана (Лина) - итальянка, знакомая в Кисловодске.

Коллонтай, Александра Михайловна (1872-1952) - дипломат.

Коломийцев - ученик Консерватории, дирижёр.

Колчак, Александр Васильевич (1874-1918) - адмирал, руководивший белыми при взятии Омска (конец 1918 г.).

Комаров (...-1914) - полковник, родственник Мещерских.

Комаров, Анатолий - переводчик.

Комиссаржевская, Вера Фёдоровна (1864-1910) - драматическая актриса.

Комиссаржевский, Фёдор Фёдорович (1882-1954) - театральный режиссёр, теоретик театра.

Конан-Дойль, Артур (Doyle, sir Arthur Conan) (1859-1930) - писатель.

Конкурс Малоземовой - конкурс для пианисток, окончивших Петроградскую консерваторию. Малоземова, Софья Александровна (1846-1908) - пианистка и

педагог.

Константин Константинович - Великий князь Константин Константинович Романов (1858-1915), писатель, поэт.

Консуэло - подруга Л.И.Прокофьевой.

782

Кончаловский, Пётр Петрович (1876-1956) - живописец.

Коншин - директор Волжско-Камского банка, знакомый Рузского.

Коншина, Лили - знакомая Прокофьева.

Коншина, Тата - знакомая Прокофьева.

Конюс, Георгий Эдуардович (1862-1933) - композитор, теоретик, музыкальный критик.

Конюс, Ю.Э. - профессор Русской Консерватории в Париже (класс скрипки).

Конюс - помощник директора в издательстве Кусевицкого.

Копейкин, Н.К. - пианист, дирижёр.

Копикус - менеджер Метрополитен Опера в Нью-Йорке.

Копланд, Аарон (Copland, Aaron) (1900-1990) - композитор.

Копосова-Держановская, Екатерина Васильевна - см. Держановская Е.В.

Коргуев - преподаватель Консерватории (скрипичный класс).

Корево, супруги - случайные знакомые в Софии.

Корибут-Кубитович, Павел Георгиевич (1865-1940) - двоюродный брат С.П.Дягилева.

Корзухин - почитатель музыки Прокофьева.

Корнелия - знакомая.

Корнилов, Лавр Георгиевич (1870-1918) - русский генерал, в июле-августе 1917 г. главнокомандующий армией, организатор «Добровольческой армии».

Коровин, Константин Алексеевич (1861-1939) - живописец, театральный художник.

Корсак, Владимир Евстафьевич - муж М.П.Корсак, подруги М.Г.Прокофьевой и Е.Г.Раевской.

Корсак, Мария Павловна (...-1915) - жена прокурора судебной палаты Петербурга В.Е.Корсак, знакомая Е.Г.Раевской и М.Г.Прокофьевой.

Корсаков - см. Римский-Корсаков, H.A.

Корсанька - см. Римский-Корсаков, H.A.

Корто, Альфред (Cortot, Alfred) (1877-1962) - пианист, дирижёр.

Косато - знакомый в Иокогаме.

Кострицкий - зубной врач.

Котова - знакомая.

Котте, Э. - фаготист, преподаватель Консерватории (класс духовых).

Коутс, Альберт Карлович (Coates, Albert) (1882-1953) - дирижёр и композитор.

Коханский, Павел (1887-1934)-скрипач и педагог. В 1913-1919 годах-профессор Петербургской и Киевской консерваторий.

Kohnwald - американская знакомая.

Кохно, Борис Евгеньевич (1904-1990) – секретарь С.Дягилева, либреттист и хореограф.

Кошиц, Нина Павловна (1894-1965) – певица (сопрано).

Красильников - знакомый в Кисловодске.

Красин, Борис Борисович (1884-1936) - музыкально-общественный деятель, член дирекции Российской Филармонии.

Красовская - певица.

Krauss, Clemens (Краус, Клеменс Генрих) (1893-1954) - дирижёр, пианист, интендант и музыкальный директор Оперного театра во Франкфурте.

Крашенинников, Николай Александрович - драматург.

Crain, Miss (Крейн) - проповедница Christian Science. Crane, Charles - влиятельный американец.

Крейслер - ученик Консерватории, дирижёр.

Крейслер, Фриц (Kreisler, Fritz) (1875-1962) - скрипач, композитор.

Крейцер, Леонид Давыдович (1884-1953) - пианист, дирижёр.

783

Кривошеина - см. Мещерская. H.A.

Кропоткин, Пётр Алексеевич (1842-1921) - русский революционер, теоретик анархизма.

Кругловский - ученик Консерватории, певец.

Крыжановский, Иван Иванович (1867-1924) - музыкальный деятель, композитор.

Крыся - Елена Александровна Софроницкая, жена В.В.Софроницкого, дочь

А.Н.Скрябина от первого брака.

Крюков, Владимир Николаевич (1902-1960) - композитор.

Кубацкая (рожд. Атовмян), Сирануш Тадевосовна (1890-1952) - певица (сопрано).

Кубацкий, Виктор Львович (1891-1970) - виолончелист, дирижёр, педагог, член художественного совета Большого театра.

Кубелик, Ян (1880-1940) - скрипач и композитор.

Кугель, Георг (Kugel, Georg) - менеджер пианиста Пауля Витгенштейна.

Кудрин - знакомый шахматист.

Кузина Катя - см. Раевская. Е.А.

Кузмин (Кузьмин), Михаил Алексеевич (1875-1936) - писатель, музыкальный критик, композитор.

Кузнецова - ученица Консерватории, пианистка.

Кузнецова-Маснэ - см. Массне.

Кузовкова - ученица Консерватории.

Кузьмин - см. Кузмин, М.А.

Кук - «Кук и сын», транспортное и туристическое агентство.

Куклин - ученик Консерватории, певец.

Купер, Эмиль Альбертович (1877-1960) - оперный и симфонический дирижёр.

Куприн, Александр Иванович (1870-1938) - писатель.

Курзнер, П.Я. - певец Мариинского театра (бас).

Курлины, Евгения и Людмила (Люночка) - знакомые Башкировых.

Курляндский - чиновник в петербургском Красном Кресте.

Куров, Николай Николаевич (1882-...) - музыкальный критик.

Курц - виолончелист, брат Е.Курца.

Курц, Ефрем (Kurtz, Efrem) (1900-...) - дирижёр, ученик Н.Н.Черепнина.

Кусевицкая (урожд. Ушкова), Наталья Константиновна (1881-1942) - жена С.А.Кусевицкого.

Кусевицкий, Сергей Александрович (1874-1951) - дирижёр и контрабасист, основатель Российского Музыкального Издательства (1908).

Кускова - профессор Консерватории, класс фортепиано.

Кусов, барон – вице-директор Императорских театров в Петербурге.

Кутепов, Александр Павлович (1882-1930) - генерал, эмигрант.

Куся - см. Кусевицкий, С. А.

Кучерявая - дочь Н.Т.Кучерявого.

Кучерявый, Николай Титович - инженер, почитатель музыки и знакомый С.Прокофьева.

Кучинский - муж кузины Н.Мещерской.

Кушнарёв, Христофор Степанович (1890-1960) - композитор, музыкальный теоретик.

Куэ, Эмиль (Couи, Emil) (1857-1926) - фармацевт, один из основоположников аутогенной психотерапии.

Cunard, lady (Кьюнард) - богатая меценатка, покровительница лондонского театра

Covent Garden. Camb (Кэмб) - знакомые американцы.

Кюи, Цезарь Антонович (1835-1918) - композитор, музыкальный критик.

784

Лабунский - композитор, секретарь С.Прокофьева.

Lavary, lady - лондонская подруга Mrs Carpenter.

Лавренев, Борис Андреевич (1891-1959) - писатель.

Лавров, Николай Степанович (1861-1927) - пианист, профессор Петербургской консерватории.

Лавров, Максимилиан Иванович - настоящее имя Шмидтгофа Максимилиана

Анатольевича (Лавров - фамилия матери, Шмидтгоф - фамилия отца, незаконным сыном которого Макс являлся).

Лаврова, Александра Николаевна - мать Макса Шмидтгофа.

Лавровы-Шмидтгоф - мать и сестра М.Шмидтгоф.

Лазаревский, Борис - писатель. Лазарь, Филипп (Lazar, Filip) - композитор.

Лазарюс, A. (Lazarus) - композитор, муж Ариадны Скрябиной (1905-1944), дочери А.Н.Скрябина.

Лазерсон - ученик Консерватории, скрипач. Лакиардопуло - музыкальный критик.

Лалуа, Луи (Laloy, Louis) (1874-1944) - переводчик, музыкальный критик, заведующий отделом прессы в Гранд Опера в Париже.

Ламберт - знакомый американец.

Ламберт, Констант (Lambert, Constant) (1905-1951) - композитор, дирижёр.

Ламбин, Пётр Борисович (1862-1923) - театральный художник, декоратор Мариинского театра.

Ламонд - пианист.

Ламм, Павел Александрович (1882-1951) - пианист, музыкальный деятель.

Lamoureux, Charles (Ламурё, Шарль) (1834-1899) - дирижёр, скрипач, основатель в 1881 г. оркестра Ламурё и общедоступных концертов, получивших позже имя Концерты Ламурё.

Lang (Ланг) - доктор в Обераммергау, лечивший М.Г.Прокофьеву.

Lankow (Ланкоу) - певец (бас) в Чикагской опере.

Ланьер (Lanier) - основательница «Общества друзей музыки» в Нью-Йорке.

Лапина - ученица Консерватории, пианистка (класс Дубасова).

Лапин(а) (Lapinа) - гравёр, владелец дома в Бельвю, который снимал Прокофьев с семьёй.

Лапицкий, Иосиф Михайлович (1876-1944) - оперный дирижёр.

Laporte - издатель, знакомый Ф.Пуленка.

Ларионов, Михаил Фёдорович (1881-1964) - художник, а также художник-декоратор некоторых дягилевских балетов.

Ласкер, Эдуард - шахматист, однофамилец Эмануила Ласкера.

Ласкер, Эмануил (Lasker) (1868-1941) - шахматист, чемпион мира.

Лебедев - шахматист.

Лебедев - морской министр при Керенском.

Лебединцева - знакомая М.Г.Прокофьевой.

Левенстрен - владелица музьжальной Студии, в которой Прокофьев давал уроки фортепиано.

Левенфиш, Григорий Яковлевич (1889-1961) - шахматист.

Левин - знакомый шахматист.

Левин, Иосиф (1874-1944) - пианист.

Левин - случайный знакомый в Лос-Анжелесе.

Левит (Levit) - профессор в Университете Чикаго, любитель музыки. Левитан - ученик Консерватории,певец.

Левицкая, Елена - ученица Консерватории, подруга М.Павловой.

Левицкий - муж Н.Мещерской.

785

Левицкий, Михаил - пианист.

Ледник, М. - ученик Консерватории.

Леля - см. Звягинцева, Е.В.

Леля (Держановская) - дочь В.Держановского.

Лемба, Артур Густавович (1885-1963) - пианист, композитор, критик.

Ленин, Владимир Ильич (1891-1924) - политический деятель.

Ленкина, Зинаида («Ленка Зинкина») - ученица Консерватории, певица.

Леонкавалло, Руджеро (Leoncavallo. Ruggero) (1857-1919) - композитор.

Леонов, Леонид Максимович (1899-1994) - писатель.

Леонтович, Николай Дмитриевич (1877-1921) - композитор, хоровой дирижёр.

Лермонтов, Михаил Юрьевич (1814-1841) - поэт и писатель.

Lert, Dr - режиссёр театра Метрополитэн Опера в Нью-Йорке.

Лесков, Николай Семёнович (1831-1895) - писатель.

Лесная, Ася - см. Хмельницкая, А.

Лесненко - ученица Консерватории.

Le Flem, Paul (Ле Флем, Поль) (1881-...) - композитор, дирижёр, критик.

Лешетицкая - дочь А.Н.Есиповой, преподаватель Консерватории по вокалу.

Le Boeuf, H. (Лё Бёф) - администратор Concerts Populaires в Брюсселе.

Либман (Liebman) - подруга Д.Годовской, поклонница.

Либман, Джон (Liebman, John) - муж Либман (Liebman), подруги Д.Годовской.

Ливен, баронесса - см. Орлова, М.Г.

Лившиц, Раиса Михелевна (1898-...) - пианистка, ученица Байтовой.

Лидуся, Зорюся - см. Карнеевы, Лида и Зоя.

Лилиенталь - врач-хирург в Нью-Йорке. Лина (в 1917 г.) - см. Коллини.

Линдберг, Чарльз (Lindbergh, Charles) (1902-1974) - лётчик, совершивший в 1927 году первый беспосадочный полёт через Атлантический океан из США во

Францию.

Lindmann - см. Lindemann, Ewald.

Lindemann, Ewald (Линдман. Эвальд) - дирижёр, музыкальный директор театра во Фрейбурге (Freibourg in Breisgau).

Linette - см. Кодина, Лина.

Линтварёва, Воида Александровна - пианистка, ученица Есиповой.

Лион, Робер (Lyon, Robert) - агент и компаньон Плейеля. («Старик Лион» - Лион, Густав (Lyon, Gustave), один из основателей дома Pleyel, который вначале назывался Pleyel, Lyon & Cie).

Липинская - ученица Консерватории. Липницкий, Борис (1887-1971) - парижский фотограф. Липянский - ученик Консерватории,скрипач.

Лисовский, Леонид Леонидович (1866-1934) - композитор.

Лист, Франц (Liszt, Franz) (1811-1886) - композитор.

Литвак - ученица Консерватории, пианистка (?).

Литвин, Фелия Васильевна (1861-1936) - певица (драм, сопрано), педагог.

Литвинов, Максим Максимович (1876-1951) - государственный и партийный деятель, дипломат.

Литвинова, Ева (Айви) Вальтеровна - жена М.М.Литвинова.

Литтауэр, Mme - знакомая дома Мещерских.

Литтауэр, Владимир - знакомый Н.Мещерской, сын Mme Литтауэр.

Лифарь, Серж (Сергей Михайлович) (1905-1986) - танцовщик и балетмейстер.

Лихачёв - профессор Женского медицинского института.

Лоб - богатый американец.

Лодий, Зоя Петровна (1886-1957) - певица (лир. сопрано), педагог.

786

Ломановская - ученица Консерватории, певица.

Лопатников, Николай (Lopatnikoff, Nikolay) (1903-...) - композитор.

Лопашев, С.А. - служащий Центрального радио в Москве.

Лосский, Владимир Аполлонович (1874-1946) - оперный певец (бас), режиссёр.

Лотин - знакомый Б.Верина, магнетизёр-проповедник.

Лужский, Василий Васильевич (1869-1931) - актёр, режиссёр.

Луиза Алексеевна - см. Захарова, Л.А.

Лукьянов - журналист, знакомый молодости.

Луначарский, Анатолий Васильевич (1875-1933) - государственный и партийный деятель, писатель, критик, в 1917-1929 гг. - народный комиссар просвещения РСФСР.

Лурье, Артур Сергеевич (1892-1966) - композитор, после революции комиссар музыкального отдела Наркомпроса.

Львов - ученик Консерватории, композитор.

Львов, Георгий Евгеньевич (1861-1925) - князь, общественный и государственный деятель. В 1918-20 гг. глава Русского политического совещания в Париже.

Любимский - театральный администратор, управляющий Петроградскими государственными театрами.

Любошиц, Лея С. - скрипачка.

Любошиц, Павел - пианист.

Люис, также Люисон (Lewis; Lewisohn) - знакомая американка.

Lundstrom (Лундстром) - художник, практикующий Christian Science.

Люночка - см. Курлина, Л.

Лютер, Мартин (Luther, Martin) (1483-1546) - теолог, писатель и реформатор.

Лютц, Маруся - увлечение Макса Шмидтгофа.

Люц - знакомый по Шахматному Собранию.

Лядов, Анатолий Константинович (1855-1914) - композитор, дирижёр, профессор Петербургской консерватории.

Ляля - ученица Консерватории.

Ляпунов, Сергей Михайлович (1859-1924) - композитор, пианист, дирижёр, педагог.

Лятошинский, Борис Николаевич (1895-1968) - композитор.

Лященко, Екатерина Иппократовна - знакомая родителей С.С.Прокофьева.

Магалов, князь - муж старшей сестры Б.Н.Башкирова.

Магалов, Никита (1912-1992) - пианист, сын старшей сестры Б.Н.Башкирова.

Магалова, Варвара Николаевна, княжна - старшая сестра Б.Н.Башкирова.

Маевский – автор книги по ботанике.

Маевский – учился одновременно с С.Прокофьевым в Консерватории.

Майер - американский менеджер.

Майер - случайные знакомые в Варшаве.

Mack, Miss (Мак) - нянька Святослава, старшего сына С.Прокофьева.

Македонский - директор Ереванской филармонии.

Мак Кормак, Джон (McCormack, John) (1884-1945) - певец (тенор).

Mac Cormick, Mme - жена Гарольда Мак-Кормик, финансового директора Чикагской оперы.

Мак-Кормик, Гарольд (Mac Cormick, Harold) - главный спонсор Чикагской оперы, председатель директоров Чикагской оперы. (Брат Сайруса Мак-Кормика).

Mac Cormick, Munal (Мак-Кормик, Мюриэль) - дочь Гарольда Мак-Кормика.

Мак-Кормик, Сайрус (Mac Cormick, Cyrus Hall) (1859-1936) - американский промышленник, любитель музыки и меценат.

Маковский, Сергей Константинович (1877-1962) - писатель, поэт, художественный критик, редактор журнала «Аполлон» с 1909 по 1917 гг.

787

Макс - см. Шмидтгоф, М.А.

Максвел - менеджер, представитель издательства Кусевнцкого.

Максвелл Джордж (Maxwell, George) - случайный знакомый.

Макстман, Сара - ученица Консерватории.

Максутов, Митя; Максутовы – родственники Раевских.

Максутова, А.П. – родственница Раевских.

Малама - девичья фамилия В.Н.Мещерской.

Малер, Густав (Mahler. Gustav) (1860-1911) - композитор.

Малиновская, Елена Константиновна (1875-1942) - театральный деятель, в 1920-1924 и 1930-1935 годах - директор Большого театра в Москве.

Малинская - ученица Консерватории, пианистка (класс Есиповой).

Мальмгрен, Евграф Ферапонтович - виолончелист.

Малько, Николай Андреевич (1883-1961) - дирижёр, педагог, окончил Петербургскую консерваторию в 1909 г.

Малышев - юрист, знакомый В.Мейерхольда.

Малютин, Борис Евгеньевич - шахматист, председатель Шахматного Собрания Петербурга.

Мама - см. Прокофьева, Мария Григорьевна.

Ман-дель-Баум (Мандельбаум) - ученик Консерватории, певец.

Mangeot, А. (Манжо) - сотрудник антрепризы «Jacques Hйbertot. Thйвtres et йditions».

Мансурова, Цецилия Львовна (1896-1976) - драматическая актриса.

Манухин, И.И. - доктор, ученик И.И.Мечникова, занимался вопросами иммунитета.

Марвик - см. Боровская, Мария Викторовна.

Марджанов, Константин А. (Марджанишвили. Котэ) (1872-1933) - актёр и режиссёр, основатель и руководитель Свободного театра в Москве.

Маринетти, Филиппо Томазо (Mariiietti. Filippo Tommazo) (1876-1944) - писатель, лидер западноевропейского футуризма.

Мариночка – см. Павлова, Марина.

Маринуцци, Джино (Marinuzzi, Gino) - главный дирижёр и артистический директор Чикагской оперы в 1919-1920 гг.

Мария Викторовна - см. Боровская (Барановская), М.В.

Мария Ивановна - знакомая А.Г.Жеребцовой-Андреевой в Лондоне.

Маркевич, Игорь Борисович (1912-1983) - дирижёр, композитор.

Марков - помещик, знакомый М.Г.Прокофьевой.

Маркс, Карл (Marx, Carl) (1818-1883) - основоположник коммунизма.

Маркус, Владимир и Надя - родственники одного из братьев Захаровых.

Marnold, J. (Марнольд) - музыкальный критик.

Марочка, Марина - дочь Н.Кошиц.

Мартене, Фредерик X. (Martens) - журналист и музыкальный критик.

Мартину, Богуслав (Martinu, Bohuslav) (1890-1959) - композитор.

Маруся - см. Павлова, Марина.

Марфуша - горничная М.Г.Прокофьевой.

Маршалл, Фрэнк (1877-1944) - шахматист.

Маршекс, Жиль - пианист.

Маслова, Татьяна - ученица Консерватории.

Маснэ, А. - финансист и меценат, создатель Парижской частной оперы (август 1929), которая позже превратилась в Частную русскую оперу М.Н.Кузнецовой-Маснэ.

Матисс, Анри (Matisse, Henri) (1869-1954) - художник.

Маяковский. Владимир Владимирович (1893-1930) - поэт.

М.В. - см. Боровская (Барановская), М.В.

Мдивани - комиссар лёгкой промышленности Грузии.

788

Mead – профессор, знакомый в Чикаго.

Mead – лондонский директор фирмы Aeolian Со.

«Медведь» - петербургский ресторан.

Медем, Александр Давыдович (1871-1927) - пианист, композитор, профессор Консерватории.

«Медный всадник» - петербургский литературно-музыкальный клуб.

Меерович, Альфред (Бернгардович) (1884-1959) - пианист, ученик А.Н.Есиповой.

Меерович, Mlle - сестра А.Мееровича (?).

Мейер, Марсель (Meyer, Marcelle) (1897-1958) - пианистка.

Мейербер, Джакомо (Meyerbeer, Giacomo) (1791-1864) - композитор.

Мейерхольд, Всеволод Эмильевич (1874-1940) - режиссёр, театральный деятель.

Мейнгард - ученица Консерватории.

Мейндорф - дальняя родственница.

Мейндорф, (Б.Б.) - партнёр в бриджевом турнире.

Меклер, MA. (Meckler, M.А.) - импрессарио.

Мелких, Дмитрий Михеевич (1885-1943) - композитор.

Mйmй - см. Ко дина (Немысская), Ольга Владиславовна.

Менгельберг, Биллем (Mengelberg, Willem) (1871-1951) - дирижёр.

Мендельсон, Феликс (Mendelssohn-B artholdy, Felix) (1809-1847) - композитор.

Менжинский, Вячеслав Рудольфович (1874-1934) - советский государственный и партийный деятель.

Мервольф - ученик Консерватории, композитор.

Мережковский, Дмитрий Сергеевич (1865-1941) - писатель, поэт, критик, философ.

Мериин, Вера - ученица Консерватории.

Мериманова - ученица Консерватории, пианистка (класс Есиповой).

Мерович - см. Меерович, А.

Метелева, Mme - знакомая Смецких.

Метнер, Николай Карлович (1879-1951) - композитор, пианист.

Метцль, Владимир Людвигович (1882-...) - композитор.

Мечников, И.И. (1845-1916) - учёный-биолог.

Мещерская, Вера Николаевна - мать H.A.Мещерской.

Мещерская, Нина Алексеевна (1889-1981) - юношеское увлечение.

Мещерская, Наталья Алексеевна (Таля) - сестра H.A.Мещерской.

Мещерские - петербургские знакомые С.Прокофьева.

Мещерский, Алексей Павлович (1867-1938) - отец H.A.Мещерской, инженер-промышленник.

Murphy, Mrs (Мёрфи) - влиятельная американка в концертной жизни Лос-Анжелеса.

Мизантроп - литературный псевдоним Н.Я.Мясковского.

Millet (Мийе) - переписчик нот.

Мийо, Дариус (Milhaud, Darius) (1892-1974) - композитор, дирижёр, критик.

Микеладзе, Евгений Семёнович (1903-1937) - дирижёр, педагог. С 1933 г. главный дирижёр Грузинского театра оперы и балета в Тбилиси.

Миклашевская (Михельсон), Ирина Сергеевна (1883-1956) - пианистка, с 1913 г. преподавала в Петербургской консерватории.

Миклашевский - профессор Консерватории.

Миклашевский, Иосиф Михайлович (1882-1959) - музыковед.

Миклашевский, Игорь Сергеевич (1894-1942) - пианист, ученик Консерватории.

Милиант - знакомая М.П.Корсак.

Миллер, Вера Л. - знакомая Э.А.Дамской, увлечение юности.

Мильштейн, Натан (Миронович) (Milstein, Nathan) (1904-1992) - скрипач.

789

Милюков, Павел Николаевич (1859-1943) - историк, политический деятель, редактор русской газеты «Последние новости» в Париже.

Миндлин - ученик Консерватории, пианист.

Минстер, Арон Павлович - знакомый в Японии.

«Мир искусства» - выставочное художественное общество под руководством А.Бенуа.

Мирский - см. Святополк-Мирский, Д.П.

Михельсон - см. Миклашевская (Михельсон). И. С.

Modern Music Society - Общество современной музыки.

Mojica - мексиканский оперный певец.

Моисеевич, Бенно (Moiseiwitsch, Benno) (1890-1963) - пианист.

Молинари, Бернандино (Molinari, Bernandino) (1880-1952) - дирижёр.

Молчанов - ученик Консерватории, певец.

Мольер, Жан-Батист (Moliиre, Jean-Baptiste) (1622-1673) - писатель.

Mompou, Federico (Момпу, Федерико) (1893-1987) - композитор.

Monteux, Pierre (Монтё, Пьер) (1875-1964) - дирижёр.

Мопассан, Ги де (Guy de Maupassant) (1850-1893) - писатель.

Мореншильд - ученица Консерватории, певица (класс Ирецкой).

Морин, Анри (Morin, Henri) - дирижёр, работавший у Дягилева и позже в Чикаго.

Моро, Густав (Moreau, Gustave) (1826-1898) - живописец, график.

Моролёв, Василий Митрофанович (1880-1949) - друг С.Прокофьева, ветеринарный врач.

Мосолов, Александр Васильевич (1900-1973) - композитор.

Мострас, Константин Георгиевич (1886-1965) - скрипач (Персимфанс).

Моцарт, Вольфганг Амадей (Mozart. Wolfgang Amadeus) (1756-1791) - композитор.

Моцейкевич - ученица Консерватории, пианистка, (класс Цурмюлен).

«Музыка» - московский еженедельный журнал (1910-1916), издателем и редактором которого был В.В.Держановскпй.

Муйжель, Виктор Васильевич (1880-1924) - писатель.

Мусина - см. Мусина-Озоровская.

Мусина-Озоровская - профессор по классу арфы.

Мусоргский, Модест Петрович (1839-1881) - композитор.

Муфтель - композитор-любитель, юнкер.

Mayo, Frank (Мэйо, Фрэнк) - известный калифорнийский артист.

Мюллер - магазин музыкальных инструментов.

Murвt, princesse (Мюра) - парижская любительница музыки и меценатка.

Мюратор, Люсьен (Muratore, Lucien) (1876-1954) - певец (баритон).

Мясин, Леонид Фёдорович (1895-1979) - танцовщик, балетмейстер.

Мясковский, Николай Яковлевич (1881-1950) - композитор, друг С. Прокофьева.

Мяскун - см. Мясковский, Н.Я. Мяскушка - см. Мясковский, Н.Я.

H.A. - см. Никольская, Ариадна.

Набоков, Николай Дмитриевич (1903-1978) - композитор.

Набокова, Наталья А. - жена Н.Набокова.

Наварра, Андре (Navarra, Andrй) (1911-1988) - виолончелист.

Надя, Надежда Богдановна - Н.Б.Раевская, жена двоюродного брата С.Прокофьева - А.А.Раевского.

Назимова (Левентон) Алла Яковлевна (1879-1945) - актриса, сценарист.

Налбандян - профессор Консерватории.

Намара - певица, солистка Чикагской оперы.

Наполеон Бонапарт (1769-1821) - французский император.

790

Направник, Владимир Эдуардович - сын дирижёра Э.Направника, владелец магазина «Вауап» (ноты, музыкальные инструменты, книги) в Брюсселе.

Направник, Эдуард Францевич (1839-1916) - дирижёр, композитор.

Наталья Константиновна - см. Кусевицкая, Н.К.

Наташа - увлечение юности.

Наташа - дочь Боровских.

Наташа - жена Набокова.

Наумова, Ольга - племянница и секретарша С.Кусевицкого.

Неаронова - ученица Консерватории, певица.

Небольсин, Василий Васильевич (1898-1959) - дирижёр.

Нежданова, Антонина Васильевна (1873-1950) - певица, жена Н.С.Голованова.

Незлобин, К.Н. - организатор и руководитель театра Незлобина.

Нейшель - см. Нюшель.

Некрасов, Николай Алексеевич (1821-1878) - поэт.

Нельсон - архитектор в Лос-Анжелесе.

Нельсоны - знакомые М.В.Барановской.

Немчинова, Вера Николаевна (1899-...) - балерина, педагог.

Немысская, Ольга Владиславовна (18...-1948?) - мать Лины Прокофьевой.

Ниель (Niel) - нотный гравёр в Париже.

Нижинская, Бронислава Фоминична (1890-1972) - танцовщица, балетмейстер и педагог; сестра В.Ф.Нижинского.

Нижинский, Вацлав Фомич (1890-1950) - танцовщик, балетмейстер.

Ника - см. Набоков, Н. Никита - см. Магалов, Н.

Никитина, Алиса (1905-...) - балерина, артистка дягилевского балета.

Никиш, Артур (Nikisch, Arthur) (1855-1922) - дирижёр, композитор.

Никольские - знакомые в Ессентуках.

Нина - см. Мещерская, H.A.

Николаев, Леонид Владимирович (1878-1942) - преподаватель Консерватории, композитор, пианист.

Николаева, (Любовь Александровна) - певица.

Николаевские - семья Николаевского, соученика по Консерватории.

Николаи, Oттo (Nicolai, Otto) (1810-1849) - композитор.

Николай II (1868-1918) - последний российский император (1894-1917).

Николай Васильевич - см. Андреев, Н.В.

Николай Николаевич - см. Черепнин, H.H.

Николай Павлович - см. Рузский, Н.П.

Николай Титович - см. Кучерявый, Н.Т. Никольская - см. А.Руманова.

Никольская, Ариадна - ученица Консерватории, пианистка, в замужестве Руманова.

Никулин, Лев Вениаминович (1891-1967) - писатель.

Нимцович, Арон (1886-1935) - шахматист.

Нин (Nin Y Castellanos, Joaquin) (1879-1949) - композитор.

Нина - см. Мещерская, H.A.

Нипоти (Nipoti) - хормейстер Чикагской оперы.

Ницше, Фридрих (Nietzsche, Friedrich) (1844-1900) - философ.

H.K. - см. Кусевицкая, Н.К.

Noble, Mme - знакомая мадам Эдварде.

Nobel, Mme (Нобель) - родственница Эммануэля Нобеля (1859-1932), предпринимателя из семьи Нобелей в России.

Нобиле, Умберто (Nobile, Umberto) (1885-1978) - дирижаблестроитель, руководитель нескольких экспедиций на дирижабле.

791

Новаковский - профессор, знакомый.

Новаэс, Гиомар (Novaes, Guiomar) (1894-1964) - пианистка.

Новикова, Людмила - ученица Консерватории.

Нович, Ник.Ив. - преподаватель Консерватории (?).

«Новое время» - литературно-политическая газета, выходила в Петербурге в 1868-1917 гг.

Новосацкий - композитор.

Нодельман, Ида (...-1909) - пианистка, ученица Консерватории.

Нувель, Вальтер Фёдорович (1871-1949) - музыкальный и театральный критик, член редакции журнала «Мир искусства», один из организаторов «Вечеров

современной музыки».

Нурок, Альфред Павлович (1860-1919) - музыкальный критик, один из основателей «Вечеров современной музыки».

Ньюман (Newman) - менеджер С.Прокофьева в Чикаго.

Newman, Mme (Ньюман) - жена лондонского музыкального критика.

НЯМ - см. Мясковский, Н.Я. Нямочка - см. Мясковский, Н.Я.

Обольский - случайный знакомый, хлопотавший об американской визе.

Оборин, Лев Николаевич (1907-1974) - пианист.

Обухов, Николай (1892-1954) - композитор, учился в Петербургской консерватории у Н. Черепнина и М. Штейнберга.

О.В., Ольга Владиславовна - см. Кодина, О.В.

«Огонёк» - еженедельный художественно-литературный журнал, выходил в 1899-1917 гг.

Одоевцева, Ирина Владимировна (1895-1990) - поэтесса, писательница.

Озаровские - знакомые В.Каратыгина.

Озеров - ученик Консерватории.

Окс - американец русского происхождения, женатый на ученице Консерватории.

Олег - младший сын С.Прокофьева.

Оленин, Пётр Сергеевич (1874-1922) - певец (баритон), режиссёр Большого Театра в Москве.

Олеша, Юрий Карлович (1889-1960) - писатель.

Olmsted, Evelyn (Олмстед, Эвелин) - адепт учения Christian Science, дававшая консультации Прокофьевым.

Ольга Борисовна - классная дама в Консерватории.

Ольга Владиславовна - см. Кодина (Немысская) О.В.

Ольшанский, Борис Константинович - студент, поклонник Умновой Л.И.

Онеггер, Артур (Honegger, Arthur) (1892-1955) - композитор.

Онегина - певица.

Орик, Жорж (Auric, Georges) (1899-1983) - композитор.

Орлов, Александр Иванович (1873-1948) - дирижёр.

Орлов, Николай Андреевич (1892-1964) - пианист. Орлов, С. - ученик Консерватории.

Орлов - знакомый Ю.Н.Тюлина.

Орлова, Магда Густавовна - драматург, автор либретто «Мадцалены» (псевдоним - барон М.Ливен).

Осипова (...-1908) - ученица Консерватории.

Осоргин (Ильин), Михаил Андреевич (1878-1942) - писатель, журналист.

OSP (Orchestre Symphonique de Paris) - Парижский симфонический оркестр.

Осповат - ученица Консерватории, пианистка.

Оссовская, Варвара Александровна (1876-1942) - пианистка, преподаватель

792

Консерватории.

Оссовский, Александр Вячеславович (1871-1957) - ученик Римского-Корсакова, музыковед, музыкальный критик, педагог и профессор консерватории.

Оссолинская, Ванда Иосифовна - поклонница.

Островский, Александр Николаевич (1823-1886) - драматург.

Остроумова - см. Остроумова-Лебедева.

Остроумова-Лебедева, Анна Петровна (1871-1955) - художник, график.

Осэ, Айко - японский издатель газеты о России.

Отагуро, Мотоо (Ohtaguro) (1893-..) - журналист, музыковед, опубликовал в 1918 году в Японии книгу о современной европейской музыке, где первая глава была целиком посвящена С.Прокофьеву.

Отец - см. Прокофьев, С.А.

Павел (1754-1801) - русский император (1796-1801).

Павлинов - преподаватель петербургской Консерватории (?).

Павлинова - ученица Консерватории, певица (класс Жеребцовой-Андреевой).

Павлова, Анна Павловна (Матвеевна) (1881-1931) - балерина.

Павлова, Мария Николаевна (Маруся) - ученица Консерватории, певица.

Павские, Павская, Надежда Владимировна - знакомые Раевских и М.Г.Прокофьевой.

Павский, Ваня - сын Н.В.Павской.

Паганини, Николо (Paganini, Niccolo) (1782-1840) - скрипач, композитор.

Pasdeloup (Паделу) - воскресные концерты, устраиваемые с 1920 г. в Париже «Ассоциацией концертов Паделу», названных по имени французского дирижёра и музыкального деятеля Жюля Этьена Паделу (Pasdeloup, Jules Etienne) (1819-1887).

Падеревский, Игнацы (Paderewski, Ignacy Jan) - пианист, композитор, премьер-министр и министр иностранных дел Польши (1919).

Пазовский, Арий Моисеевич (1887-1953) - дирижёр.

Пайчадзе, Гавриил Григорьевич - директор издательства Кусевицкого с 1925 года.

Паласова, Нюра - ученица Консерватории.

Пален, Константин Иванович (1833-1912) - граф, государственный деятель.

Палеолог, Морис Жорж (1859-1944) - французский посол в Петербурге, автор мемуаров о жизни в России и революции.

Палетик – профессор Консерватории (фортепиано).

Палечек, Осип Осипович (1842-1915) - певец (бас) и режиссёр Мариинского театра, профессор Петербургской консерватории.

Пам, Макс (Pam, Мах) - один из директоров Чикагской оперы.

Панина (Панафутина), Антонина Ивановна - певица (меццо-сопрано).

Папа - см. Прокофьев, С.А.

Paray, Paul (Парей, Поль) (1886-1979) - композитор, дирижёр.

Parmelee, Horace J. (Пармели, Хорэйс) - пресс-агент менеджерской фирмы «Haensel and Jones».

Purrington (Паррингтон) - адвокат в Нью-Йорке.

Пастернак, Борис Леонидович (1890-1960) - поэт, писатель, переводчик.

Патер (Pater) - администратор (?) Чикагской оперы.

Pйan - чиновник, ответственный за выдачу французских виз в Париже.

Pedrollo, Arrigo (Педролло, Арриго) - дирижёр.

Перголези (Перголезе), Джованни Баттиста (Pergolesi, Giovanni Battista) (1710-1736) - композитор.

Персиани - дипломат, случайный знакомый.

«Петербургская газета» - политическое и литературное издание в 1867-1917 гг.

«Петербургский листок» - газета городской жизни, выходила в 1864-1917 гг.

793

Petersen (Петерсен) - случайный знакомый, хозяин дома в Алтаден. Петренко,

Елизавета Фёдоровна (1880-1951) - певица (меццо-сопрано), в 1905-15 гг. солистка Мариинского театра.

Петри, Б.Е. - знакомый Л.Глаголевой и шафер на её свадьбе.

Петров - ученик Консерватории,гобоист.

Петров, Алексей Алексеевич (1851-1919) - теоретик, профессор Петербургской консерватории.

Петров-Водкин, Кузьма Сергеевич (1878-1939) - художник.

Петрова, Е.М. - знакомая Прокофьевых в Петербурге.

Петрова, Надя - дочь (?) Петровой Е.М.

Петровы - братья, преподаватели Консерватории русского языка и истории церкви.

Петц - ученица Консерватории, певица (класс Жеребцовой-Андреевой).

Пешкова, Екатерина Павловна (1878-1965) - жена А.М.Горького, общественный деятель.

Пётр Петрович - см. Сувчинский, П.П Пианкова - знакомая Каратыгина.

Пиастро, Михаил Б. - скрипач, соученик С.Прокофьева по научному классу Консерватории.

Пиастро-старший (Тося) - ученик Консерватории, знакомый С.Прокофьева.

«Пивато» - петербургский ресторан.

Пикассо, Пабло (Picasso, Pablo) (1881-1973) - художник, скульптор.

Пиотровский (Петраускас), Кипрас (1885-1968) - певец (тенор).

Пирцев - директор Русской народной консерватории в Париже.

Peto (Пито) - влиятельная в музьжальных кругах англичанка.

Пифагор (570-480 до Р.Х.) - философ и математик.

Pizzetti, Ildebrando (Пицетти, Ильдебрандо) (1880-1968) - композитор.

Плансон, Надя - подруга Тали Мещерской.

Plantin, Christophe (Плантен, Кристоф) (1514-1589) - один из основателей печатного дела. Платонов - ученик Консерватории, певец (баритон).

Плейель (Pleyel) - концертная фирма и марка роялей, носящая имя своего основателя, композитора и музыкального издателя - Плейель, Игназ (Pleyel, Ignaz) (1757-1831).

Плетнёв - ученик Консерватории. (?)

Погожев, Владимир Петрович (1851-1935) - композитор-дилетант, историк театра, управляющий конторой Императорских театров.

Подоли (Подольский) (Podoli, Michael) - менеджер на Дальнем Востоке (Manager, Distinguised Artists and Concert Tours).

Подольская, Полина - юношеское увлечение С. Прокофьева.

Подпевский - случайный знакомый.

«Подушка» - см. Шейнцвит, Клавдия.

Позняковская, Н. (1889-...) - ученица Консерватории, пианистка (класс Есиповой).

Полак (Polack) - глазной врач-хирург в Париже, оперировавший М.Г.Прокофьеву.

Polacco, Giorgio (Полако, Джорджио) - музыкальный директор Чикагской оперы (1920-1930).

Плевицкая, Надежда Васильевна (1884-1941) - певица (меццо-сопрано), исполнительница народных песен.

Полина - см. Подольская, Полина.

Polignac, Princesse Edmond de (Singer, Winarretta) (Полиньяк) (1865(78)-1943) - богатая меценатка и любительница музыки.

Половинкин, Леонид Алексеевич (1894-1949) - композитор, дирижёр.

Полоцкая-Емцова, Софья Семёновна (1878-1957) - пианистка.

794

Полякин, Мирон Борисович (1895-1941) - скрипач.

Померанцев, Юрий Николаевич (1878-1933) - композитор, дирижёр, с 1892 г. занимался композицией у Танеева, в 1910-1918 гг. дирижёр Большого театра в Москве.

Понофидины, Понофидин, Сергей Иванович - знакомые тёти Тани, сестры М.Г.Прокофьевой.

Попа - см. Попа-Горчаков.

Попа-Горчаков, Григорий Николаевич (1903-199?) - секретарь С.Прокофьева.

Попов, Б.П. - оперный певец (баритон).

Попов, Гавриил Николаевич (1904-1972) - композитор, ученик Щербачёва.

Попова, Антонина (Тонечка) - ученица Консерватории, певица.

Попова, Евгения Ивановна (1889-1962) - ученица Консерватории, певица (сопрано) Мариинского театра.

Попова, Елена - певица, ученица Консерватории.

Попова, Надежда – ученица Консерватории.

Поссарт, Эрнст (1841-1921) – драматический актёр, трагик.

Постников – антрепренёр и менеджер.

Потёмкин - знакомый по Шахматному Собранию.

Потоцкие, Потоцкая М., Потоцкий, Степан Александрович - врач-хирург, главный врач Обуховской больницы.

Похитонов, Даниил Ильич (1878-1957) - дирижёр, педагог. В 1909-56 гг. дирижёр Мариинского театра.

П.П. - см. Сувчинский, П.П.

Price (Прайс) - знакомый С.Прокофьева (на почве Christian Science).

Пресняков, Валентин Иванович (1877-...) - профессор пластики, сценический руководитель оперного класса в Петербургской консерватории (1904-1920 гг.).

Принц - прозвище Б.Н.Башкирова.

Прокопович (Мятелёва) - скрипачка, знакомая Смецких.

Прокофьев, Святослав Сергеевич - старший сын С.Прокофьева.

Прокофьев, Сергей Алексеевич (1846-1910) - отец С.Прокофьева.

Прокофьева, Вера - однофамилица.

Прокофьева, Лина Ивановна (Кодина, Лина; Codina, Carolina) (1897-1989) - жена С.Прокофьева.

Прокофьева, Мария Григорьевна (1855-1924) - мать С.Прокофьева.

Pro Musica - американское общество пропаганды новой музыки.

Проскуряков - врач-акушер в Париже.

Протопопов, Сергей Владимирович (1893-1954) - музыковед, композитор, дирижёр и педагог.

Пруст, Марсель (Proust, Marcel) (1871-1922) - писатель.

Pruna, Pedro (Прюна, Педро) (1904-...) - художник.

Прюньер, Анри (Pruniиres, Henry) (1886-1942) - музыковед, основатель и издатель журнала «La revue musicale».

Пташка - см. Прокофьева, Л.И.

Пташкина мама - см. Кодина, О.В.

Пуанкарэ, Раймон (Poincarй, Raymond) (1860-1934) - президент Франции с 1913 по 1920 гг.

Пузыревский - преподаватель Консерватории.

Poulet, Gaston (Пуле, Гастон) (1892-1974) - дирижёр, скрипач, основатель Концертов Пуле в 1929 году.

Пуленк, Франсис (Poulenc, Francis) (1899-1963) - композитор, пианист.

Пулэ - см. Пуле, Гастон.

Пурталес, Фридрих (1853-1928) - граф, посол Германии в России (1907-1914).

795

Пуччини, Джакомо (Puccini, Giacomo) (1858-1924) - композитор.

Пушкин, Александр Сергеевич (1799-1837) - поэт, писатель.

Пшибышевский, Болеслав Станиславович (1892-...) - композитор, музыковед, музыкально-общественный деятель.

Пьернэ, Габриэль (Piernй, Gabriel) (1863-1937) - дирижёр, композитор.

Пышнов, Лев - ученик Консерватории, пианист (класс Есиповой).

Putzeys (Пютзейс) - импрессарио в Брюсселе.

Пятигорский, Грэгор (Григорий Павлович) (Piatigorsky, Gregor) (1903-1976) - виолончелист.

Рааб, Вильгельмина Ивановна (1848-1917) - певица, профессор Консерватории.

Рабинович, (М.А.) - ученик Консерватории, пианист (класс М.Н.Бариновой).

Рабинович - скрипач.

Рабинович, Исаак Моисеевич (1894-1961) - театральный художник.

Рабо, Анри (Rabaud. Henry) (1873-1949) - композитор, директор Парижской консерватории.

Равель, Морис (Ravel, Maurice) (1875-1937) - композитор.

Радлов, Николай Эрнестович (1889-1942) - художник-карикатурист. (Брат С.Э.Радлова).

Радлов, Сергей Эрнестович (1892-1958) - режиссёр.

Радлова, Надежда Константиновна - жена Н.Радлова.

Радочка - см. Никольская, А.

Раевская, Екатерина Александровна (1881-1943) - кузина С.Прокофьева.

Раевская (урождённая Житкова), Екатерина Григорьевна (1857-1929) - тётка (сестра матери) С. Прокофьева.

Раевские - семья А.Д. и Е.Г. Раевских.

Раевский, Александр Дмитриевич (дядя Саша) (1850-1914) - дядя С.Прокофьева, действительный тайный советник, муж Е.Г.Раевской.

Раевский, Александр Александрович (Шурик) (1885-1942) - двоюродный брат С.Прокофьева, муж Н.Б. Раевской, сын А.Д.Раевского и Е.Г.Раевской (Житковой).

Раевский, Андрей Александрович (1882-1920) - двоюродный брат С.Прокофьева.

Раевская, Надежда Богдановна (урожд. Мейендорф) (1885-1950) - жена А.А.Раевского, двоюродного брата С.Прокофьева.

Раевские, Катя, Алёна и Соня - дети A.A. и Н.Б. Раевских.

Раевская, Татьяна Александровна (Таня) - кузина С.Прокофьева, жена Андрея Раевского.

Разумник - писатель, драматург.

Разумовский, Сергей Дмитриевич - представитель МОДПиК (Московское объединение драматических писателей и композиторов).

Райский, Назарий Григорьевич (1875-1958) - певец (тенор), заведующий Большим залом Московской консерватории и директор Росфила.

Райчев, Пётр (Raпtchev, Petre или Raiceff, Pietro) (1887-1960) - певец (тенор), оперный режиссёр.

Раковский, Христиан Георгиевич (1873-1941) - политический деятель, дипломат.

Рамо (Rameau, Jean-Philippe) (1683-1764) - композитор.

Ранвид, Мариан (Ranvid, Marianne) - знакомые М.Г.Прокофьевой.

Ранушевич, Екатерина Михайловна - пианистка, композитор, педагог.

Рапопорт - главный режиссёр Мариинского театра.

Рапп-Клезе - ученица Консерватории, певица.

Распутин, Григорий Ефимович (1864 или 1865 или 1872-1916) - лжепророк и аферист-предсказатель при Императорской семье.

796

Растрапович - ученик Консерватории.

«Ратке» - фортепианная фабрика, была основана в Петербурге в 1868 г. Р.Ф.Ратке.

Рауш - см. Рауш фон Траубенберг, Константин Константинович.

Рауш фон Траубенберг, Константин Константинович, барон (1871-1935) - скульптор, выставлялся на выставках «Мир искусства» в 1911 и 1917 гг; знакомый С.Прокофьева по Шахматному Собранию.

Рафаэль, Санти (Raphael, Santi) (1483-1520) - художник.

Рахманинов, Сергей Васильевич (1873-1943) - композитор, пианист.

Реберг, Вера Альфредовна - дочь Альфреда Эрнестовича Реберга, врача, соседа Прокофьевых по Сонцовке.

Реберги - Вера, Зинаида и Нина, дочери Альфреда Эрнестовича Реберга.

Регер, Макс (Reger, Мах) (1873-1916) - композитор, пианист, дирижёр.

Рейн, Мария П. - тётя Мари, родственница С.С.Прокофьева.

Рейнер Фриц (Reiner, Fritz) (1888-1963) - дирижёр симфонического оркестра Цинциннати.

Reis, Rosa (Claire) (Рейс, Роза (Клер) - председательница The League of Composers.

Рейснер, Лариса (Михайловна) (1895-1926) - поэтэсса, писательница.

Рейтер - директор Рижской оперы, в прошлом ученик Петербургской консерватории.

Рембрандт (Rembrandt Harmenszoon Van Rijn) (1606-1669) - художник, график.

Ремизов, Алексей Михайлович (1877-1957) - писатель, драматург.

Ренуар, Огюст (Renoir, Auguste) (1841-1919) - художник.

Рерих, Николай Константинович (1874-1954) - художник.

Рерих, Святослав Николаевич (1904-1993) - живописец, сын Н.К.Рериха.

Респиги, Отторино (Respighi, Ottorino) (1879-1936) - композитор.

«Речь» - петербургская газета, издавалась И.В.Гессеном.

Rieti, Vittorio (Риети, Витторио) (1898-...) - композитор.

Римский - см. Римский-Корсаков, H.A.

Римский-Корсаков, Андрей Николаевич (1878-1940) - музыковед, сын Н.А.Римского-Корсакова.

Римский-Корсаков, Николай Андреевич (1844-1908) - композитор, профессор Петербургской консерватории.

Ringwall (Рингуол) - второй дирижёр Оркестра Кливленда.

Рислер, Эдуард (Risler, Edouard) (1873-1929) - пианист, педагог.

Рихтер - пианист на Вечерах современной музыки.

РМИ - см. Российское Музыкальное Издательство.

Roblin, Louise (Роблен, Луиза) - француженка-гувернантка С.Прокофьева.

Ровинский, Дмитрий Александрович (1824-1895) - юрист, историк, составитель словарей русских гравёров и гравированных портретов.

Родзинский, Артур (Rodzinski, Arthur) (1892-1958) - дирижёр.

Родичев, Фёдор Измайлович (1853-1932) - видный кадет, член Государственной Думы.

Рожанович, Ала и Ольга - ученицы Консерватории.

Роже - см. Роже-Дюкас.

Роже-Дюкас, Жан (Roger-Ducasse, Jean) (1873-1954) - композитор.

Розанова - преподаватель Консерватории (фортепиано).

Розен, Марк - скрипач.

Rosenwald, Mme (Розенвальд) - жена Ю.Розенвальда.

Rosenwald, Julius (Розенвальд, Юлиус) - чикагский богач, один из спонсоров Чикагской оперы.

Розенкранц, Карл Вильгельмович (1876-1942) - шахматист.

Rosenthal (Розенталь) - известный адвокат в Чикаго.

Розенфельд - критик.

797

Розенштейн, Яков Абрамович (1877(87)-19...) - виолончелист, окончил Петербургскую консерваторию по классу виолончели (класс Гербека), директор Харьковской консерватории.

Розинг, Артур (Rosing, Arthur) - директор Американской оперной компании (American Opera Company).

Розовский, Соломон (1878-1962) - ученик Консерватории, композитор (класс Лядова).

Роксиков - знакомый Н.В.Андреева.

Roland-Manuel, Alexis (Ролан-Манюэль, Алексис) (1891-1966) - музыковед, композитор.

Романов, Борис Георгиевич (1891-1957) - танцовщик, хореограф.

Романов, Дмитрий Павлович (1891-1942) - великий князь, внук Александра II.

Романовский, Гавриил Иванович (1873-1941) - пианист.

Рославец, Николай Андреевич (1880-1944) - композитор, музыкальный деятель.

Rossi, Mario (Росси, Марио) (1902-...) - дирижёр.

Российское Музыкальное Издательство (РМИ) - бывшее издательство Гутхейля, купленное С.А.Кусевицким.

Россини, Джоаккино (Джакомо) (Rossini, Gioacchino) (1792-1868) - композитор.

Ростан, Эдмон (Rostand, Edmond) (1868-1918) - поэт и драматург.

Ростовский - знакомый Б.Башкирова и С.Прокофьева.

Ростопчин - правовед.

Ротшильд, Роберт, барон - знакомый принцессы де Полиньяк.

Рохлин, Я.Г. - шахматист. Рубинин - чиновник.

Рубинштейн, Акиба Кивелевич (1882-1961) - шахматист, международный гроссмейстер.

Рубинштейн, Антон Григорьевич (1829-1894) - композитор, пианист.

Рубинштейн, Артур (1887-1982) - пианист.

Рубинштейн, Ида Львовна (1885-1960) - бывшая танцовщица балетной труппы Дягилева, организовавшая позже свою труппу, меценатка.

Рудавская, Антонина Александровна - ученица Консерватории, знакомая С.Прокофьева.

Рудин - знакомый Б.Башкирова и С.Прокофьева.

Руднев - бывший лётчик, после эмиграции во Францию стал шофёром такси.

Рузвельт, Теодор (Roosvelt, Theodore) (1858-1919) - политический деятель, президент США в 1901-1904 гг.

Рузская, Ира - дочь виолончелиста Н.П.Рузского.

Рузская, Татьяна - дочь Н.П.Рузского.

Рузский, Коля - сын Н.П.Рузского.

Рузский, Николай Павлович (...-1927) - виолончелист-любитель.

Рузские - Николай Павлович, Таня и Ира (его дочери) - семья виолончелиста Н.П.Рузского, петербургские знакомые С.Прокофьева.

Рузская, Ольга Петровна - жена Н.П.Рузского.

Рузский, Дмитрий Павлович - генерал, участник военных действий под Львовом.

Рузский, Н.В. - генерал, двоюродный брат Н.П.Рузского.

Рукин - ученик Консерватории (класс Соловьёва).

Рульман, Франсуа (Rьhlmann, Franзois) (1868-1948) - дирижёр.

Руманов - муж Ариадны Румановой.

Руманова, Ариадна Николаевна - в девичестве Никольская, ученица Консерватории,

пианистка, (композитор-дилетант). Руо, Жорж (Rouault, Georges) (1871-1958) - художник.

Русинов - научный инспектор и преподаватель физики в Консерватории.

798

Руссель, Альбер (Roussel, Albert) (1869-1937) - композитор.

Руффман - англичанин, попутчик в путешествии по Военно-Сухумской дороге.

Ruffo, Titta (Руффо, Тита) (1877-1953) - певец (баритон).

Руше - см. Рушэ.

Рушэ, Жак (Rouchй, Jacques) - директор (1915-1939) Гранд Опера в Париже.

Рыков, Алексей Иванович (1881-1938) - политический деятель.

Сабанеев, Леонид Леонидович (1881-1968) - музыкальный критик, композитор.

Сабуров, Пётр Александрович (1835-1918) - член Государственного совета, сенатор, шахматный партнёр.

Сабуров, Пётр Петрович (...-1932) - председатель Петербургского Шахматного

Собрания Всероссийского шахматного союза.

Савич, Владимир (Scavitch, Vladimir) (1888-1947) - дирижёр.

Садовская (в замужестве Бохановская), Евгения - ученица Консерватории, пианистка.

Сазонов, Сергей Дмитриевич (1860-1927) – гофмейстер, член Государственного совета, министр иностранных дел (1910-1916).

Сайрус - см. Мак Кормик, Сайрус.

Сакетти, Ливерий Антонович (1852-1916) - виолончелист, историк и теоретик музыки и истории искусств, профессор Петербургской консерватории.

Сакновска, Дина - певица.

Сальве - шахматист.

Сальседо, Карло (Salzйdo, Carlos) (1885-1961) - арфист, композитор, пианист и педагог.

Самарова (Стоковская), Ольга (Samaroff (Stokowski), Olga) (1882-1948) - пианистка, музыкальный публицист, (американка, принявшая русский псевдоним, жена Л.Стоковского).

Самарянова - ученица Консерватории.

Саминский, Лазарь Семёнович (1882-1959) - ученик Консерватории, в последствии композитор, дирижёр и музыковед.

Самойленки - Самойленко, Борис Николаевич и его жена Фатьма Ханум - друзья С.Прокофьева.

Тамара и Миля Ханум - сёстры Фатьмы Ханум, знакомые С.Прокофьева.

Самойлович, Рудольф Лазаревич (1881-1940) - полярный исследователь.

Санин, Александр Акимович (1869-1956) - актёр, театральный режиссёр.

Сан-Мартино, граф - председатель концертного зала «Августеум» в Риме, сенатор, музыкальный меценат.

Сар Хан - подруга Фатьмы Ханум.

Сараджев, Константин Соломонович (1877-1954) - дирижёр, педагог.

Сараджева, Mme (Зоя Борисовна) - жена К.С.Сараджева.

Сарович - случайный знакомый.

Сати, Эрик (Satie, Eric Alfred Leslie) (1866-1925) - композитор.

«Сатирикон» - петербургский сатирический журнал, в 1913-1918 гг. - «Новый Сатирикон».

Сафонов, Василий Ильич (1852-1918) - пианист, дирижёр, педагог, директор (1889- 1905) Московской консерватории.

Сахновский - ученик Консерватории.

Саша - юнкер, кузен Н.Мещерской.

Саша-Яша - см. Яковлев, А.Е.

Свансон, Глория (Swanson, Gloria) - киноактриса, владелица киностудии.

Светлов (Ивченко), Валериан Яковлевич (1860-1934) - балетный критик, помощник и друг Дягилева.

799

Свириденко - автор (?) книги о содержании «Кольца Нибелунга».

Свирский - пианист.

Свободный театр - основан в Москве под руководством К.А.Марджанова.

Святловский - профессор, один из участников «Медного Всадника».

Святополк-Мирский, Дмитрий Петрович - князь, литератор, литературный критик. Святослав - см. Прокофьев, С.С.

Себряков, Сергей Алексеевич - сын Себряковой Т.П., троюродный брат С.Прокофьева.

Себрякова, Надя - сестра (?) Себрякова С.А.

Себрякова (Себрякова-Житкова). Татьяна Павловна - врач, практиковавший в Петербурге, двоюродная сестра М.Г.Прокофьевой.

Северянин, Игорь (Лотарев. Игорь Васильевич) (1887-1941) - поэт, писатель.

Сеговия, Андрее Торрес (1893-1987) - гитарист.

Сеженская, Мария Михайловна - дальняя родственница.

Сеженская, Александра (Шура) - троюродная племянница С.Прокофьева.

Селезнёва - ученица Консерватории, певица.

Сельвинский, Илья Львович (1899-1968) - поэт.

Семёнов, Григорий Михайлович (1890-1946) - предводитель антибольшевистского движения в Забайкалье. С января 1920 г. преемник

А.В.Колчака на восточных окраинах страны.

Семёнов, камергер - знакомый Бориса Верина.

Семёнова, Марина Тимофеевна (1908-...) - балерина, с 1930 г. в Большом театре в Москве.

Сенека (2 д.р.Х-39) - философ.

Сенилов, Владимир Алексеевич (1875-1918) - композитор.

Сен-Ром - пианист.

Сен-Санс, Камиль (Saint-Saens, Camille) (1835-1921) - композитор, пианист, дирижёр и критик.

Серафин, Туллио (Serafin, Tullio) (1878-1968) - дирижёр, в 1924-34 гг. главный дирижёр Метрополитан Опера в Нью-Йорке.

Серебрякова, Зинаида Евгеньевна (1884-1967) - художник.

Сержинская, Шура - см. Сеженская, Шура.

Серов, Александр Николаевич (1820-1871) - композитор, музыкальный критик.

Серт, Мися (Sert, Misia) (...-1950) - меценатка и покровительница Дягилева, большая любительница музыки, жена художника Хосе Мария Серт.

Серт, Хосе-Мария (Sert, Josй-Maria) (1874-1945) - художник.

Сетанс, Роберт (Soetens, Robert) (1897-...) - скрипач.

Сибелиус, Ян (Sibelius, Jan) (1865-1957) - композитор.

Szigeti, Joseph (Сигети, Жозеф) (1892-1973) - скрипач.

Сигети, Ванда - жена Ж.Сигети.

Сикар - начальник французского отдела виз.

Сиохан, Робер (Siohan, Robert) (1894-1985) - дирижёр, композитор, музыкальный критик. Основатель в 1929 г. оркестра Концерты Сиохана.

Sirota, Peter (Сирота, Петер) - берлинский антрепренёр.

Скалоны, Скалон Леля и Костя - знакомые Павских и Прокофьевых, посещали вместе с Прокофьевым танцкласс.

Скарлатти, Доменико (Scarlatti, Domenico) (1685-1757) - композитор.

Скворцов, Александр Иванович - служащий Саратовской консерватории, адвокат.

Скляревский, Александр Фёдорович - пианист, профессор Саратовской консерватории.

Скобелев, Михаил Дмитриевич (1843-1882) - русский генерал.

Скоруньский - ученик Консерватории, пианист.

800

Скрябин, Александр Николаевич (1871-1915) - композитор, пианист.

Славина, Мария Александровна (1858-1951) - певица (меццо-сопрано) Мариинского театра.

Славинский, Тадео (Тадеуш) (Slawinski) (1901-1945) - танцор, балетмейстер.

Сладкопевцев - литератор (?).

Слонимский, Николай Леонидович (Slonimsky) (1894-1995) - музыковед, лексикограф, композитор.

Смецкая (урожд. Филимонова), Ольга Юрьевна (1857-1940) - гимназическая подруга и знакомая М.Г.Прокофьевой.

Смецкие - супруги H.H. и О.Ю. Смецкие, друзья родителей С.Прокофьева.

Смецкой, Николай Николаевич (...-1931) - муж О.Ю.Смецкой.

Смирнов - шахматист.

Смирнов, Дмитрий Алексеевич (1882-1944) - певец (тенор).

Смирнова, Вера Яковлевна - ученица Консерватории, пианистка (класс Есиповой).

Смоленс, Александр (Smallens, Alexander) (1889-1972) - дирижёр.

Смолич - режиссёр (?).

Собинов, Леонид Витальевич (1872-1934) - певец (тенор).

«Современники», вечера «современников» - так С.Прокофьев называет концерты Петербургского музыкального кружка «Вечера современной музыки», организованного в 1901 году И.И.Крыжановским, В.Г.Каратыгиным, А.П.Нуроком, В.Ф.Нувелем. Кружок просуществовал до 1912 г.

Согэ, Анри (Sauguet, Henri) (1901-1989) - композитор.

«Сокол» - спортивное общество в Петербурге.

Соколов, Николай Григорьевич (Sokoloff, Nikolai) (1886-1965) - скрипач, дирижёр, главный дирижёр Кливлендского оркестра (1918-33 гг.).

Соколов - молодой композитор (в Москве).

Соколов, Николай Александрович (1859-1922) - композитор, педагог.

Солнышко - прозвище кузена Б.Верина.

Соллертинский, Иван Иванович (1902-1944) - музыковед, литературовед, театровед.

Соловьёв, Николай Феопемптович (1846-1916) - композитор, музыкальный критик, профессор Петербургской консерватории.

Соловьёв, С. - ученик Консерватории, дирижёр.

Сологуб, Фёдор Кузьмич (Тетерников, Фёдор Кузьмич) (1863-1927) - поэт и прозаик.

Соломон - ученица Консерватории.

Сомов, Константин Андреевич (1869-1939) - художник, график, член «Мира искусства».

Сонцов, Дмитрий Дмитриевич - помещик, владелец Сонцовки.

Соня - см. Бришан, С.

Сорин, Савелий Абрамович (1878-1953) – художник.

de Saussine, Renйe (де Сосин, Рене) - скрипачка в Париже.

Соскис - знакомый дипломат.

Сосницкий - вице-председатель петербургского Шахматного Собрания.

Сосновский, Лев Семёнович (1871-1937) - партийный и государственный деятель.

Софроницкий, Владимир Владимирович (1901-1961) - пианист.

Софья Ивановна - тётя М.Шмидтгофа.

Спак, Пауль (Spaak, Paul) - переводчик текста оперы «Игрок» на французский язык для постановки в Брюсселе в 1929 г.

Спендиаров, Александр Афанасьевич (1871-1928) - композитор, дирижёр, педагог.

Спесивцева, Ольга Александровна (1895-1991) - балерина.

Спивак - ученица Консерватории, певица.

801

Спиваковский - ученик Консерватории, композитор.

Спитзер, Леона (Spitzer, Leona) - композитор-любитель.

Spalding (Спалдинг) - американский издатель.

Spangler (Спэнглер) - менеджер Чикагской оперы.

Спис - случайный знакомый в Варшаве.

Ставрович - знакомый Б.Верина и С.Прокофьева.

Стали – Сталь, Алексей Фёдорович и его жена - певица Вера Янакопулос.

Сталин, Иосиф Виссарионович (1879-1953) - политический и государственный деятель.

Сталь, Алексей Фёдорович - адвокат, бывший член Временного правительства

Керенского, муж певицы В.Янакопулос, знакомый С.Прокофьева.

Станиславский, Константин Сергеевич (1863-1938) - актёр, режиссёр, театральный деятель, теоретик театра.

Станчинский, Алексей Владимирович (1888-1914) - композитор, ученик С.И.Танеева.

Старосельский – партнёр в бридж.

Стейнвей - владелец фортепианной фабрики «Стейнвей и сыновья», основанной в Нью-Йорке в 1853 г. Г.Стейнвеем (1797-1871).

Стейнвей, Фридерик (1860-1927) - в 20-е годы глава фирмы «Стейнвей и сыновья». После его смерти фирму возглавил Теодор Стейнвей.

Стейниц, Вильгельм (1836-1900) - шахматист, первый чемпион мира

(1866-1894). Steinhardt (Стейнхард) - случайный знакомый в Сан-Франциско.

Стейнерт - знакомый, партнёр по бриджу.

Стелла - см. Адлер, Стелла.

Степанова, Елена Андреевна (1892-...) - жена НА.Малько, певица (сопрано).

Stevens (Стивене) - хозяин дачи в Ла Наз, Франция. St. Leger - репетитор в Чикагской опере.

Сток, Фредерик (Stock. Frederick) (1872-1942) - дирижёр, главный дирижёр Симфонического оркестра Чикаго с 1905 г.

Стоковский, Леопольд (1882-1977) - дирижёр, руководил Филадельфийским симфоническим оркестром (1912-1938).

Столяров, Григорий Арнольдович (1892-1963) - дирижёр, педагог.

Стравинский, Игорь Фёдорович (1882-1971) - композитор, дирижёр.

Стравинский, Гурий Фёдорович (1884-1917) - певец, брат И.Стравинского.

Стравинский, Святослав-Сулима Игоревич (1910-...) - пианист, младший сын И.Стравинского.

Стравинский, Фёдор Игоревич (1907-...) -художник, старший сын И.Стравинского.

Странский, Йозеф (Stransky, Josef) - дирижёр Филармонического оркестра Нью-Йорка в 1911-23 годах.

Страрам. Вальтер (Straram, Walther) (1876-1933) - дирижёр.

Строк - менеджер в Японии.

Струве, Лидия Н. - ученица Консерватории.

Струве, Василий Васильевич - студент, знакомый по Шахматному обществу.

Струве, Николай Густавович (...-1920) - композитор, заведующий издательством Кусевицкого.

Субботин, Игорь - брат Олега Субботина, знакомого С.Прокофьева.

Субботин, Олег Михайлович - знакомый Мещерских и

С.Прокофьева. Субботкина - случайная знакомая в Софии.

Суворов, Александр Васильевич (1729-1800) - граф, русский полководец.

Сувчинская, Вера Александровна - жена П.П.Сувчинского.

Сувчинский, Пётр Петрович (1892-1985) - музыковед, музыкальный критик,

издатель журнала «Музыкальный современник».

802

Судейкин, Сергей Юрьевич (1882-1946) - живописец, график, театральный художник.

Судейкина (Стравинская), Вера Артуровна (Vйra de Bosset) (1888-1982) - художник, театральная и киноактриса, вторая жена И.Стравинского.

Сук, Вячеслав Иванович (1861-1933) - дирижёр.

Сумароков-Эльстон, Феликс Феликсович (1887-1957) - граф (князь Юсупов), главный заговорщик и участник убийства Г.Е.Распутина.

Сурошникова, Вера - увлечение Бориса Верина.

Сценкар, Эуген (Szenkar, Eugen) (1891-1977) - дирижёр.

Сыропятова - ученица Консерватории, пианистка.

Табаков, Михаил Иннокентьевич (1877-1956) - трубач, член Персимфанса.

Таиров, Александр Яковлевич (1885-1950) - основатель и руководитель московского Камерного театра, режиссёр.

Тайфер, Жермэн (Tailleferre, Germaine) (1892-1983) - композитор.

Таля - см. Мещерская, Таля. Тамара - эстрадная певица.

Тамара - сестра Фатьмы Ханум.

Тамерлан (Тимур Лан) (1370-1405) - эмир и воевода, называвший себя наследником и продолжателем Чингис-хана.

Tande (Танде) - дирижёр оркестра «Симфония» в Лос-Анжелесе.

Танеев, Александр Сергеевич (1850-1918) - композитор, крупный сановник, гофмейстер Императорской Канцелярии.

Танеев, Сергей Иванович (1856-1915) - композитор, пианист, педагог.

Танцман, Александр (Tansman, Alexandre) (1897-1986) - композитор.

Таня - см. Раевская, Т.

Таня - дочь Н.П.Рузского.

Тарасова, Нина - певица, исполнительница народных песен.

Тарновский, Сергей - пианист, ученик Есиповой.

Тарраш, Зигберт (1862-1934) - шахматист, теоретик, журналист.

Тарский - драматический артист.

Тартаков, Иоаким Викторович (1860-1923) - певец (баритон), педагог и главный режиссёр Мариинского театра.

Тарумов, Тигран Аветович - менеджер в Тифлисе (концерты на Кавказе).

Татьяна - Татьяна Николаевна Башкирова, сестра Б.Башкирова.

Таубе, братья - знакомые, партнёры в бридж.

Твордовский - ученик Консерватории, дирижёр.

«Театр и искусство» - еженедельный иллюстрированный журнал, выходил в Петербурге в 1897-1918 гг.

Тейлор, Диме Джозеф (Taylor) (1885-1966) - композитор.

Telly (Телли) - учительница пения Лины Прокофьевой.

Теляковский, Владимир Аркадьевич (1861-1924) - директор Императорских театров в Петербурге в 1901-1917.

Терепелевская - ученица Консерватории, пианистка (класс Есиповой).

Терещенко, Н.С. - один из основателей петербургского Шахматного Собрания.

Термен - пианистка, участница конкурса Малозёмовой.

Terpis (Терпис, Макс) - балетмейстер берлинской Оперы.

Тестенуары - знакомые Самойленко.

Тётя Катя - см. Раевская, Е.Г.

Тётя Таня - см. Житкова, Т.Г.

Тибо, Жак (Thibaut, Jacques) (1880-1953) - скрипач и педагог.

Тиличка Ганзен - см. Ганзен, Ц.

803

Тиля - см. Ганзен, Ц.

Тимофеев, Григорий Николаевич (1866-1919) - музыкальный критик.

Тимофеева - ученица Консерватории, певица.

Тихомиров - знакомый, партнёр в бридж.

Тиц - ученик Консерватории, пианист (класс Есиповой).

Т.Н. - см. Башкирова, Т.Н.

Тобизен - харьковский губернатор, посажённый отец на свадьбе Кати Раевской и Пали Игнатьева.

Тобук-Черкасс, Мария - певица.

Токугава - японский музыковед, специалист по европейской музьже.

Толстой, Алексей Николаевич (1883-1945) - писатель.

Толстой, Илья Львович (1866-1933) - сын писателя Л.Толстого.

Толстой, Лев Николаевич (1828-1910) - писатель.

Толстяков - ученик Консерватории, дирижёр.

Томас, (Thomas, Mrs Joe) - случайная знакомая, устроительница частного концерта.

Томкеев - знакомый Мещерских.

Тоня - см. Рудавская, А.

Торлецкий - ученик Консерватории.

Toscanini, Arturo (Тосканини. Артуро) (1867-1957) - дирижёр.

Тох - композитор.

Траубенберг - см. барон фон-Рауш фон-Траутенберг.

Трахтенберг - владелец ресторана в Париже.

Трескин, М.И. - директор виленского отделения в петербургской дирекции ИРМО.

Trefusis (Трефьюзис) - англичанин, любитель музьжи.

Тристан - переписчик нот в Нанте.

Троицкая - ученица Консерватории, пианистка (класс Винклера).

Тройницкий, Сергей Николаевич (1882-1948) - историк искусства.

Троцкий (Бронштейн), Лев Давыдович (1879-1940) - политический деятель.

Трубецкой, Николай Сергеевич (1890-1938) - философ, лингвист, один из главных теоретиков евразийства.

Трубецкой, Павел (Паоло) Петрович (1866-1938) - князь, скульптор.

Трусовы - случайные знакомые.

Тургенев, Иван Сергеевич (1818-1883) - писатель.

Туркельтауб - представитель Украинского общества авторов.

Тутельман - представитель Всероссийской Филармонии.

Тынянов, Юрий Николаевич (1894-1943) - писатель.

Тэн, Ипполит (Tain, Hippolyte) (1828-1893) - философ, историк и критик.

Tandler, Adolf (Тэндлер, Адольф) - дирижёр, поклонник музьжи и менеджер С.Прокофьева в Лос-Анжелесе.

Тюлин, Юрий Николаевич (1893-1978) - знакомый Б.Верина и С.Прокофьева, окончил Консерваторию по теории композиции у Н.Соколова, музыковед, педагог и композитор.

Тюфлев (Тюфяев) - чиновник дирекции Императорских театров.

Уайлд, Оскар (Wilde, Oscar) (1854-1900) - писатель, драматург, критик.

Уальд - см. Уайлд, О.

Уварова, Анна Петровна - знакомая Раевских.

Уварова, Катя - знакомая Раевских.

Wiborg, Mrs (Уиборг) - знакомая в Нью-Йорке.

Улановский - зубной врач.

Умненькая, Умняша - см. Умнова, Л.И.

Умнов, Иван Иванович - отец Л.И.Умновой.

804

Умнова, Лидия Ивановна - ученица Консерватории, певица.

Walsh (Уолш) - сестра Мэри Гарден.

Уркс - главный директор фирмы «Стейнвей».

Урусов, князь - знакомый в Кисловодске.

Уткин, Иосиф Павлович (1903-1944) - поэт.

Утрилло, Морис (Utrillo, Maurice) (1883-1955) - художник.

Wake, Mrs (Уэйк) - знакомая англичанка.

Уэлс, Герберт (Wells, Herbert George) (1866-1946) - писатель.

Файнциммер, Александр Михайлович (1905-1982) - кинорежиссёр.

Файя - см. Фалья, Мануэль де.

Фалья, Мануэль де (Falla, Manuel de) (1876-1946) - композитор, пианист.

Фалеева, Надежда Павловна - племянница С.Прокофьева.

Фату - астроном в парижской обсерватории.

Фатьма - см. Ханум, Фатьма.

Фатьма Ханум - см. Ханум, Фатьма.

Фауст - журналист газеты New Republic.

Fйvrier, Henry (Феврие, Анри) (1875-1957) - композитор, пианист.

Фейнберг - ученица Консерватории, певица.

Фейнберг, Самуил Евгеньевич (1890-1962) - пианист, композитор. Первый исполнитель 3-го Концерта С.Прокофьева в России.

Felz, Mme de (Фельц) - знакомая.

Феона, Алексей Николаевич (1879-1949) - актёр, режиссёр.

Fearbanks (Фербэнкс) - знакомые американцы.

Ферни-Джиральдони - преподаватель Консерватории, (сопрано).

Феррарис - попутчик на пароходе из Америки в Европу.

Ферру, Пьер-Октав (Ferroud, Pierre-Octave) (1900-1936) - композитор, музыкальный критик, основатель в 1932 г. общества «Тритон».

Фигнер, Николай Николаевич (1857-1918) - певец (тенор), директор Народного дома.

Фидлер - знакомый архитектор Кусевицких в Париже, квартирный агент.

Philippe, Dora de (Филипе, Дора де) - певица.

Филипьева, Наталия (Николаевна) - подруга Н.Мещерской.

Филонов, Павел (1883-1941) - художник.

Философов, Дмитрий Владимирович (1872-1940) - публицист, критик.

Fink (Финк) - консервативный критик газеты «Evening Post» в Нью-Йорке.

Фирсова, Любовь Яковлевна - сестра О.Ю.Смецкой.

Фительберг, Гжегож (Fitelberg, Grzegorz) (1879-1953) - дирижёр, в 1914-1921 годах жил и работал в Петербурге.

Фишер - американский музыкальный издатель.

Фишер, Куно - писатель, автор книги о Канте.

Флешер, де ля (de la Flechиre) - граф, владелец замка, где отдыхали Прокофьевы.

Флиге - ученица Консерватории.

Фл., Флямб. - шахматист.

Flannery, Mrs (Флэнери) - богатая американка.

Фогель - композитор.

Фок - служащий канцелярии Консерватории.

Фокин, Михаил Михайлович (1880-1942) - артист балета, балетмейстер.

Фолль - автор книги «Сравнительное изучение картин».

Фонарёв - случайный знакомый.

Fonbrune, Pierre de (Фонбрюн, Пьер) - сын мадам Гионне (Guyonnet).

Фонвизин, Денис Иванович (1744-1792) - писатель, драматург.

805

Форберг, Роберт - музыкальное издательство в Лейпциге.

Faurй, Gabriel (Форе, Габриэль) (1845-1924) - композитор.

Fortiers (Fortier) (Фортье) - супруги-канадцы, с которыми С.Прокофьева познакомил А.Ф.Сталь.

Форш, Ольга Дмитриевна (1873-1961) - писательница.

Фострем, Алма (Fohstrцm, Alma) (1856-1936) - певица (колоратурное сопрано), солистка Большого театра в Москве (1890-99), преподаватель Петербургской консерватории (1909-18).

Фош, Фердинанд (Foch. Ferdinand) (1851-1929) - французский маршал, командующий силами союзников с 1918 г. и до победы.

Франк, Сезар (Franck, Cйsar) (1822-1890) - композитор.

Франк, Семён Людвигович (1877-1950) - философ.

Францис, Нелли - ученица Консерватории, пианистка.

Фрейд, Зигмунд (Freud, Sigmund) (1856-1939) - медик, основатель метода психоанализа.

Фрейман - шахматист.

Френкель - чиновник в Москве.

Фрибус, Александр Иванович - заведующий библиотекой Петербургской консерватории (Мариинского театра - в 1917 г.)

Фрида - см. Ганзен, Э.Г. Фридрих - ученик(ца) Консерватории.

Фролов, Юрий - знакомый.

Фроловы - братья и сёстры, знакомые Алперсов и Павских.

Фру-Фру - см. Барановская, М.В. Фулейхан - пианист и композитор.

Fourestier, Louis (Фурестье, Луи) (1892-1976) - дирижёр, один из основателей и главный дирижёр Симфонического Оркестра Парижа.

Фурман - ученик Консерватории, дирижёр.

Фуртвенглер, Вильгельм (Furtwдngler, Wilhelm) (1886-1954) - дирижёр.

Фяка - см. Мещерская, H.A.

Хаис - работник Ленфилармонин.

Хайкин - знакомый Захаровых и Карнеевых в Териоках.

Хайкин, Борис Эммануилович (1904-1978) - дирижёр.

Hammond, John Hays (Хаммонд, Джон Хейз) - знакомый Л.Стоковского, музыкант, изобретатель электрооргана.

Хансен - см. Ганзен, Ц.

Ханум, Тамара - сестра Фатьмы Ханум.

Ханум (Самойленко), Фатьма - знакомая С.Прокофьева, жена Б.Самойленко.

Ханцин Изабелла - ученица Консерватории, пианистка.

Хардинг, Уоррен (Harding, Warren) (1865-1923) - президент США в 1921-23 гг.

Харитон - ученик Консерватории, пианист (класс Венгеровой). Соперник Прокофьева на выпускном экзамене.

Харольд - см. Мак Кормик, Гарольд.

Харсаньи - композитор.

Хвощинский - секретарь русского посольства в Риме.

Хвощинская, Ружина - жена секретаря русского посольства в Риме.

Хейфец, Полина - сестра скрипача Я.Хейфеца.

Хейфец, Яша (1899-1987) - скрипач.

Хензель, Фицхъю (Haensel, Fitzhugh) - американский менеджер.

Херсон - ученик Консерватории, пианист (класс Оссовской).

Hertz, Alfred (Херц, Альфред) (1872-1942) - дирижёр.

806

Хессин, Александр Борисович (1869-1955) - дирижёр.

Хечкинсон - сиднейский профессор фортепиано. Hцrth (Хёрт) - директор Стаатсопера в Берлине.

Хиндемит, Пауль (Hindemith, Paul) (1895-1963) - композитор.

Хмельницкая (Лесная), Ася - увлечение С.Прокофьева.

Ходанская, княжна - девичья фамилия матери В. Алперс.

Ходжаев - знакомый в Кисловодске.

Ходжаевы, Люся и Лиза - знакомые С.Прокофьева по Кисловодску.

Holy (Холи) - оперный режиссёр в Берлине.

Хренова - подруга Тали Мещерской.

Hussa, Philip (Хусса, Филип) - врач-дантист в Нью-Йорке.

Цветаева, Марина Ивановна (1892-1941) - поэт.

Цветов - композитор.

Цедербаум, Владимир Николаевич - художественный секретарь в издательстве С.Кусевицкого.

Цетлин - ученица Консерватории, пианистка.

Цетлин, М.О. - поэт, литератор.

Цетлины - друзья К.Бальмонта.

Цейтлин (Цетлин) - ученица Консерватории, пианистка.

Цейтлин, Лев Моисеевич (1881-1952) - скрипач, организатор Персимфанса, оркестра без дирижёра, существовавшего в 1922-1932 гг.

Цейтлины - знакомые.

Цецилия - см. Ганзен, Цецилия.

Циля - см. Ганзен, Цецилия.

Цимбалист, Ефрем Александрович (Zimbalist, Efrem) (1889-1985) - скрипач, педагог, композитор.

Цимбалист, Соломон Беницианович (1892-...) - ученик Консерватории, виолончелист.

Циммерман, Юлиус Генрих (1851-1922) - основатель издательской фирмы и фабрики музыкальных инструментов в Москве (1876) и Петербурге (1882).

Циммерман, Август Юльевич - музыкальный издатель, сын Ю.Г.Циммермана.

Цинц - хозяин аптеки в Кисловодске.

Цукерторт, Иоганн Герман (1842-1888) - шахматист.

Цуккер, Арнольд Соломонович - администратор Персимфанса.

Цурмюлен - преподавательница Консерватории (фортепиано).

Цыбин. В.Н. - ученик Консерватории, дирижёр.

Цыганов, Дмитрий Михайлович (1903-1992) - скрипач, педагог.

Чабров - артист Свободного театра, случайный знакомый.

Чабукиани, Вахтанг Михайлович (1910-1992) - артист балета, балетмейстер.

Чайковский, Модест Ильич (1850-1916) - брат П.И.Чайковского, либреттист.

Чайковский, Пётр Ильич (1840-1893) - композитор.

Чальмерсы - из окружения Мэри Гарден.

Чаплин, Чарлз Спенсер (Chaplin, Charles Spencer) (1889-1977) - актёр, кинорежиссёр, сценарист, композитор, продюсер.

Чацкая - ученица Консерватории.

Челентано - представитель Общества современной музыки в Неаполе.

Челищев, Павел Фёдорович (1898-1957) - художник.

Чемберджи, Николай Карпович (1903-1948) - композитор.

Черепнин, Александр Николаевич (1899-1977) - композитор, сын Н.Н.Черепнина.

Черепнин, Николай Николаевич (1873-1945) - композитор, дирижёр, педагог.

807

Черепнина (урождённая Бенуа), Мария Альбертовна (1876-1958) - жена Н.Н. Черепнина.

Черепуша - см. Черепнин, H.H.

Cherris (Черрис) - знакомые Самойленко и Прокофьева. (?)

Черкасская, Мариана Борисовна (1875-1934) - певица (драм, сопрано).

Чернецкая, Инна Самойловна - балерина и постановщица.

Чернецкий, Л. А. - музыкант, профессор по классу духовых в Русской консерватории в Париже.

Черни, Карл (1791-1857) - пианист, педагог.

Чернов, Михаил Михайлович (1879-1938) - композитор, теоретик, педагог.

Чернявский, Иосиф - виолончелист, член ансамбля «Зимро».

Чертков, Владимир Григорьевич (1854-1936) - общественный деятель, издатель, друг Л.Н.Толстого.

Чесноков, Александр Григорьевич (1880-...) - композитор, музыкальный критик.

Честер (Chester) - музыкальное издательство.

Чехов, Антон Павлович (1860-1904) - писатель.

Чигорин, Михаил Иванович (1850-1908) - шахматист.

Чимароза, Доменико (Cimarosa, Domenico) (1749-1801) - композитор.

Чичерин, Георгий Васильевич (1872-1936) - государственный и партийный деятель.

Чудовский, Валериан Адольфович (1882-1938?) - писатель и критик. Постоянный сотрудник журнала «Аполлон».

Чупрынников, Митрофан Михайлович (1866-1918) - певец (тенор), в 1894-1914 гг. солист Мариинского театра.

Чухновский, Борис Григорьевич (1898-1975) - полярный лётчик.

Чхеидзе, Николай Семёнович (1864-1926) - политический деятель.

Schaad, Herman (Шаад, Герман) - дирижёр, заведующий нью-йоркским отделением фирмы Duo Art.

Шабрие, Эммануэль (Chabrier, Emmanuel) (1841-1894) - композитор.

Шавич - см. Савич, Владимир.

Шалк, Франц (Schalk, Franz) (1863-1931) - дирижёр, музыкальный директор Венской оперы.

Шалон, Шалоны (Chalon. Jean) - знакомые А.Боровского и Прокофьевых.

Шалыт - ученица Консерватории.

Шаляпин, Фёдор Иванович (1873-1938) - певец (бас).

Chamiec, Sigismond - председатель Всепольского радио.

Шандаровский - ученик Консерватории.

Шандаровская, Зинаида Оскаровна (1892-...) - ученица Консерватории, пианистка.

Шанель, Габриэль (Chanel, Gabrielle) (1883-1971) - модельер.

Шапиро, Клара - ученица Консерватории.

Шапорин, Юрий Александрович (1887-1966) - композитор.

Шапошников - ученик Консерватории, композитор.

Шароев - знакомый, ученик Есиповой.

Шаховская, Дагмара Эрнестовна (1893-1967) - княгиня (урождённая баронесса Лилиенфелд (Lilienfeld), близкая знакомая К.Бальмонта.

Шаховская, княгиня - мать Наталии Набоковой, жены композитора Н.Набокова.

Шацкий, Станислав Теофилович (1878-1934) - педагог, в 1932-1934 гг. директор Московской консерватории.

Шварц - ученица Консерватории, пианистка.

Шварц, Лев Александрович (1898-1962) - композитор.

Шведов, Д.Н. (1899-...) - композитор.

Швейгер - ученица Консерватории (класс А.Н.Есиповой).

808

Шверлейн, Марта - см.Клингман.

Шебалин. Виссарион Яковлевич (1902-1963) - композитор.

Chevallier, Suzanne (Шевалье, Сюзан) - скрипачка.

Шевиллар, Камиль (Chevillard, Camille) (1859-1923) - дирижёр и композитор.

Шевиль - профессор, чикагский любитель музьжи.

Chevillier (Шевилье) - знакомые в Страсбурге.

Шейнцвит, Клавдия - летнее увлечение, по прозвищу «Подушка».

Шекспир, Вильям (Shakespeare, William) (1564-1616) - поэт, драматург.

Шелкинг, барон - попутчик на пароходе из Америки в Европу.

Шеллинг (Shelling) - композитор, пианист, дирижёр.

Шенк, Пётр Петрович (1870-1915) - композитор, инициатор создания Общества русских композиторов.

Шеншин, Александр Алексеевич (1890-1944) - композитор.

Шереметев, Александр Дмитриевич (1859-1919) - граф, музыкальный деятель, дирижёр, композитор и устроитель концертов.

Шестаковский - агент Добровольческого фронта в Америке.

«Шестёрка» - музыкальное объединение, возникшее во Франции после первой мировой войны и включавшее Дариуса Мийо, Артура Оннегера, Франсиса Пуленка, Жоржа Орика, Жермен Тайфер и Луи Дюрей.

Шестов, Лев (Лев Исаакович Шварцман) (1866-1938) - философ и писатель, знакомый П.Сувчинского.

Шёнберг, Арнольд (Schцnberg, Arnold) (1874-1951) - композитор.

Шиллер, Фридрих (1759-1805) - поэт, драматург.

Шиллингер, Иосиф Моисеевич (1895-1943) - композитор.

Шимановский, Кароль (1883-1937) - композитор и музыкальный деятель.

Шиндлер, Курт - дирижёр и композитор из Нью-Йорка. Позже работал в издательстве Ширмера критиком поступающи рукописей.

Шипович, Константин (1903-...) - композитор.

Ширмер, Эрнст Шарль (Schirmer) (1865-1958) - музыкальный издатель.

Шифрин - флейтист, ученик Консерватории.

Шифферс, Эммануил Степанович (1850-1904) - шахматист.

Шкаровская - ученица Консерватории, пианистка.

Шкафер. Василий Петрович (1867-1937) - певец, артист и режиссёр.

Шлетцеры - попутчики М.Г.Прокофьевой на пароходе из Константинополя.

Шлецер, Борис Фёдорович (1884-1969) - музыкальный критик, переводчик.

Шмаевский (Маевский) - пианист, ученик Петербургской консерватории (класс А.Есиповой).

Шмелёв, Иван Сергеевич (1875-1950) - писатель.

Шмидс - см. Шмитс.

Шмидт - валторнист, ученик Консерватории.

Шмидт - нотоиздатель.

Шмидт, Oтто (Schmidt, Otto) - доктор, знакомый Е.Готлиба в Чикаго.

Шмидтгоф, Катя - см. Шмидтгоф-Лаврова, Е.А.

Шмидтгоф, Максимилиан Анатольевич (1892-1913) - ученик Петербургской консерватории, пианист, друг С. Прокофьева.

Шмидтгоф-Лаврова, Александра Николаевна - мать М. А.Шмидтгофа.

Шмидтгоф-Лаврова, Екатерина Александровна - сестра консерваторского друга С. Прокофьева. Максимилиана Шмидтгофа.

Schmitz, Mme (Шмитс) - жена Р.Шмитса.

Шмитс, Робер (Schmitz, Robert) (1889-1942) - пианист, основатель общества «Pro Musica».

Шмитт, Флоран (Schmitt, Floran) (1870-1958) - композитор, дирижёр, критик.

809

Шмуллер, Александр Львович (Schmuller, Alexander) (1880-1933) - дирижёр, скрипач,

главный дирижёр Филармонического оркестра Роттердама в 1928-30 гг.

Шнее - ученик Консерватории, пианист.

Шницлер, Артур (Schnitzler, Artur) (1862-1931) - писатель.

Шоллар - композитор.

Шопен, Фредерик (Chopin, Frйdйric) (1810-1849) - композитор.

Шопенгауэр, Артур (Schopenhauer, Arthur) (1788-1860) - философ.

Шоссон, Эрнест (Chausson, Ernest) (1855-1899) - композитор.

Шостакович, Дмитрий Дмитриевич (1906-1975) - композитор, пианист.

Шоу - менеджер (Чикаго).

Шпицер, Леона (Spitzer, Leona) - композитор-дилетант.

«Шредер» - марка роялей и фортепианная фирма, которую основал в Петербурге в 1818 г. Иоганн Фридрихович Шредер.

Шредер, Иван Карлович (1848-1935) - владелец фортепианной фирмы «K.M.Шредер», устроитель музыкальных концертов.

Штакельберг, Константин Карлович, барон (1848-1925) - начальник Придворного оркестра.

Штейерман, Эдвард (Steuermann, Edward) (1892-1964) - пианист, композитор (ученик А.Шёнберга).

Штейман, Михаил Осипович (...-1949) - ученик Консерватории, дирижёр.

Штейнберг, Максимилиан Осеевич (1883-1946) - композитор, педагог, зять Римского-Корсакова.

Штембер, Николай Викторович (1892-...) - ученик Консерватории, пианист (класс А.Н.Есиповой).

Штембер-папа - отец Н.В.Штембера (пианиста).

Штемберя - Штемберы, семья Н.В.Штембер.

Штембер, Надя и Соня - сёстры Н.В.Штембер, друзья С.Прокофьева.

Штернберг - художник-карикатурист.

Штраус, Иоганн (1825-1899) - композитор, скрипач, дирижёр.

Штраус, Рихард (Strauss, Richard) (1864-1949) - композитор.

Штриммер, Александр Яковлевич (1888-1958) - ученик Консерватории, виолончелист.

Штробах, Ганс (Strohbach, Hans) - театральный режиссёр и художник.

Штубенраух - профессор в Мюнхене, лечил М.Г.Прокофьеву.

Шуберт Павел Христофорович (1884-19..) - пианист, соученик С.Прокофьева в

классе Есиповой, позже инспектор Рижской консерватории.

Шуберт - художник, муж Нины Кошиц.

Шуберт, Франц (Schubert, Franz) (1797-1828) - композитор.

Шульцингер - ученик (ца) Консерватории.

Шуман, Роберт (Schumann, Robert) (1810-1856) - композитор.

Шумов, Пётр Иванович (1872-1936) - фотограф.

Шурик - см. Раевский, Александр Александрович.

Шурцман - валторнист, ученик Консерватории.

Шухаев, Василий Иванович (1887-1973) - художник.

Шэфнер - составитель примечаний к программам.

Щепкина-Куперник, Татьяна Львовна (1874-1952) - прозаик, поэт, драматург.

Щербаков - композитор (?).

Щербачёв, Владимир Владимирович (1889-1952) - композитор, педагог.

Эберг, Эрнест Александрович (...-1925) - директор РМИ и издательства А.Гутхейля.

Эберто, Жак (Hйbertot, Jacques) - оперная антреприза «Hйbertot, Jacques. Thйвtres

810

et йditions».

Эвальд - знакомый С.Прокофьева в Эттале.

Эдварде (Edwards) (...-1950) - см. Серт, Мися.

Эйзекс (Aisaaks) - англичанка, учительница английского языка.

Эйнштейн, Альберт (Einstein, Albert) (1879-1955) - физик-теоретик.

Экскузович, Иван Васильевич (1883-1942) - театральный деятель, с 1917 года управляющий петроградскими государственными театрами.

Элеонора - см. Дамская, Э.А.

Элли - см. Ахвледиани, Э.К.

Эли Корнелиевна - см. Ахвледиани, Э.К.

Эльгар, Эдвард (Elgar. Edward) (1857-1934) - композитор.

Эльза - см. Бах, Эльза.

Элькан, Евгений Вениаминович (1887-...) - ученик Консерватории, пианист.

Эльман, Миша (Михаил Саулович) (Elman, Misha) (1891-1967) - скрипач.

Engel, Carl (Энгель, Карл) - директор издательства «Ширмер».

Энгель, Юлий Дмитриевич (1868-1927) - музыкальный критик, композитор, переводчик.

Энеско, Жорж (Enesco, Georges) (1881-1955) - дирижёр, скрипач, пианист и композитор.

Эрасмус, Артур Андреевич - знакомый С.Себрякова и С.Прокофьева.

Эрдели - знакомый и поклонник Н.Мещерской.

Hйrйdia, Josй Maria de (Эредиа, Жозе Мариа) (1842-1905) - поэт, представитель Парнасской школы.

Эренбург, Илья Григорьевич (1891-1967) - писатель, поэт.

Эррио, Эдуар (Herriot, Edouard) (1872-1957) - французский политический деятель.

Эфрон, Сергей Яковлевич (1893-1941) - муж М.Цветаевой.

Эше, Софья Николаевна (Эше-младшая) - ученица Петербургской консерватории, пианистка.

Эше, Елизавета Нжолаевна (Эше-старшая) - ученица Петербургской консерватории.

Юденич, Николай Николаевич (1862-1933) - генерал, один из руководителей белого движения.

Юдина, Мария Веньяминовна (1889-1970) - пианистка.

Юлия - см.Вейсберг, Ю.Л.

Юнг, Аделина Августовна - поклонница, дочь первого альтиста Мариинского театра.

Юрасович - см. Юрасовский.

Юрасовский, Александр Иванович (1890-1922) - композитор, дирижёр.

Юргенсон - музыкальное издательство, основанное в Москве в 1861 году Петром Ивановичем Юргенсон (1836-1903).

Юргенсон, Борис Петрович (1868-1935) - директор московского издательства Юргенсон.

Юргенсон, Иосиф Иванович (1829-1910) - основатель музыкального издательства в Петербурге.

Юргенсон, Осип Иванович - директор Санкт-Петербургского отделения издательства Юргенсон.

Юровский, Александр Наумович (1882-1952) - пианист, профессор Московской консерватории, директор Государственного Музыкального Издательства (1922-

1944).

Юрьев, Юрий Михайлович (1872-1948) - актёр.

Юрьевская, Зинаида (Зинаида Ленкина) - певица.

811

Яблоньские; Яблоньская, Ванда - знакомая Прокофьевых.

Яворский, Болеслав Леопольдович (1877-1942) - музыковед, пианист, теоретик, музыкальный и общественный деятель.

Ягода, Генрих Григорьевич (1891-1938) - партийный деятель.

Jacobi (Жакоби) - астроном парижской обсерватории.

Якобсон - композитор.

Яковлев, Александр Евгеньевич (Саша-Яша) (1887-1938) - художник, знакомый С.Прокофьева.

Яковлева, Татьяна - племянница А.Е.Яковлева, манекенщица.

Якулов, Георгий Богданович (1884-1928) - художник.

Ямада, Косаку (1886-1965) - японский композитор, дирижёр.

Ямпольский, А.И. - скрипач в Персимфансе

Янакопулос (Жанакопулос), Вера Георгиевна (Janacopulos, Vera) (1892-1955) - певица.

Young, Eleanor (Янг, Элеонора) - знакомая Х.Капабланки.

Янковская - знакомая К.Бальмонта.

Яновский, Давид (1868-1927) - шахматист.

Яцевич, Юрий Александрович (1901-1968) - композитор.

Ястребов, Б.Н. - знакомый Коншиных.

Ясин (Ясенский) - ученик Консерватории, композитор.

Яхонтов - муж сестры Б.Башкирова.

Яхонтов, Анатолий Александрович (1891-1951) - певец (бас).

Яцыно - ученица Консерватории, пианистка (класс Венцеля).

7Б - см. Лютц, Маруся.

НА - см. Новикова, Людмила.

13А - см. Никольская, Ариадна.

16А - см. Клингман, Елена Максимовна.

17А - см. Умнова, Лидия Ивановна.

19А - см. Струве.

20А - см. Макстман, Сара.

21Б - см. Вегман, Екатерина Эрнестовна.

22А (она же 14Б) - см. Белокурова, Серафима.

812

Печать: DIAKOM, Франция

Coordination Impression

DIAKOM

21,Grande Rue - 92310 Sиvres (France)

Tйl. : 33(1)45 07 86 55 - Fax : 33 (1) 45 07 93 09

www.diakom.com - Email: editrad@diakom.com

Achevй d'imprimй sur les presses de

JOUVE

18, rue Saint-Denis, 75001 PARIS

№ 310981Y. - Dйpфt lйgal : Juillet

2002