Революция

Из воспоминаний Джорджа Уильяма Бьюкенена:

В начале января Трепов, находя невозможным руководить правительством, пока Протопопов оставался министром внутренних дел, подал в отставку, которая была принята императором. Сессия Думы была отсрочена до конца февраля, и председателем Совета министров был назначен князь Голицын. (…) Будучи честным и благонамеренным, но не имея никакого административного опыта и никаких точек соприкосновения с Думой, он не обладал необходимой энергией или силой характера для того, чтобы овладеть положением, которое с каждым днем становилось все более и более угрожающим. Революция носилась в воздухе, и единственный спорный вопрос заключался в том, придет ли она сверху или снизу. Дворцовый переворот обсуждался открыто, и за обедом в посольстве один из моих друзей, занимавший высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты и император и императрица или только последняя. Народное восстание, вызванное всеобщим недостатком продовольствия, могло вспыхнуть ежеминутно. (…)

У меня не было никакого повода просить об аудиенции, но я не хотел быть свидетелем развития событий, не сделав последнего усилия спасти императора, вопреки ему самому. (…) 12 января, в назначенный наконец мне день, я выехал в Царское в специальном поезде в сопровождении одного из камергеров Его Величества и был по прибытии проведен в одну из больших приемных. (…) Когда я выглянул в окно, я увидел императора, вышедшего из дворца и быстро шагающего по снегу, как это он часто делал в промежутке между аудиенциями. Минут десять спустя я был проведен к нему. Во всех предыдущих случаях Его Величество принимал меня без особых формальностей в своем кабинете и, пригласив меня сесть, протягивал свой портсигар и предлагал курить. Поэтому я был неприятно удивлен, когда был на этот раз введен в комнату для аудиенции и нашел Его Величество ожидающим меня здесь, стоя посреди комнаты. Я тотчас понял, что он угадал цель моей аудиенции и что он нарочито придал ей строго официальный характер, давая мне понять, что я не могу касаться вопросов, не входящих в компетенцию посла. (…) Поговорив о важности союзной конференции, которая должна была вскоре состояться в Петрограде, Его Величество выразил надежду, что это будет последняя конференция, которую мы будем иметь до окончательной мирной конференции. Я ответил, что усматриваю лишь немного шансов в пользу того, что она окажется предшественницей мирной конференции, так как политическое положение в России не дает мне смелости ожидать сколько-нибудь крупных результатов от ее заседания. В самом деле, я не могу не задавать себе вопроса, следует ли при настоящих условиях подвергать жизнь столь многих выдающихся людей опасности испытать судьбу, постигшую лорда Китченера при его роковом путешествии (5 июня 1916 года военный министр Великобритании Китченер выехал с визитом в Россию из Скапа-Флоу на крейсере «Хэмпшир». Около Оркнейских островов корабль подорвался на мине и Китченер погиб. – Н. Е.).

Из воспоминаний Михаила Владимировича Родзянко:

Мне невольно вспоминается одна из аудиенций, во время которой больше, чем когда-либо, можно было понять императора Николая II. (…) После одного из докладов, помню, государь имел особенно утомленный вид.

«Я утомил Вас, Ваше Величество?»

«Да, я не выспался сегодня – ходил на глухарей… Хорошо в лесу было».

Государь подошел к окну (была ранняя весна). Он стоял молча и глядел в окно. Я тоже стоял в почтительном отдалении. Потом государь повернулся ко мне:

«Почему это так, Михаил Владимирович? Был я в лесу сегодня… Тихо там, и все забываешь, все эти дрязги, суету людскую… Так хорошо было на душе…»

Из воспоминаний Джорджа Уильяма Бьюкенена:

Его Величество спросил, почему я придерживаюсь столь пессимистических взглядов на перспективы конференции, на что я ответил, что, даже если нам удастся установить более тесное взаимодействие между союзными правительствами, у нас нет гарантий, что нынешнее российское правительство останется на своем посту, а его преемники будут уважать обещания, данные их предшественниками. (…) Одной только координации усилий между нашими правительствами будет недостаточно для победы, если в каждой из союзных стран не будет солидарности между всеми классами общества. Мы в Англии признали этот факт, и, чтобы обеспечить сотрудничество рабочего класса, мистер Ллойд Джордж включил представителей партии труда (лейбористов) в наш малый военный кабинет. (Малый военный кабинет – кабинет, состоявший всего из пяти министров, вместо 23, непосредственно обсуждавших вопросы ведения войны. Он был создан сразу после того, как премьер-министром стал Ллойд Джордж… К подобной же мере прибег Черчилль во время Второй мировой войны.) В России ситуация обстоит по-другому, и, боюсь, Его Величество не видит, как важно, чтобы мы выступали единым фронтом не только как союзники, но и каждая страна как народ в целом. «Но я и мой народ, – перебил император, – едины в своем стремлении выиграть войну». «Да, – ответил я, – но не в оценке компетентности людей, которым Ваше Величество доверяет ведение войны. Желает ли Ваше Величество, – спросил я, – чтобы я говорил как обычно откровенно?»

Из воспоминаний Михаила Владимировича Родзянко:

Я перешел к докладу: «Из моего второго рапорта Вы, Ваше Величество, могли усмотреть, что я считаю положение в государстве более опасным и критическим, чем когда-либо. Настроение во всей стране такое, что можно ожидать самых серьезных потрясений. Партий уже нет, и вся Россия в один голос требует перемены правительства и назначения ответственного премьера, облеченного доверием народа. (…) Постоянная смена министров вызывает сперва растерянность, а потом равнодушие у всех служащих, сверху донизу. (…) Вы удалили из правительства всех лиц, пользовавшихся доверием Думы и общественных кругов, и заменили их недостойными и неспособными. Вспомните, Ваше Величество, Поливанова, Сазонова, графа Игнатьева, Самарина, Щербатова, Наумова – всех тех, которые были преданными слугами Вашими и России и кто отстранен без всякой причины и вины (…)». Переходя к вопросам фронта, я напомнил, что еще в 15?м году умолял Государя не брать на себя командование армией и что сейчас, после новых неудач на румынском фронте, всю ответственность возлагают на государя.

«Не заставляйте, Ваше Величество, – сказал я, – чтобы народ выбирал между Вами и благом родины. До сих пор понятие царь и родина были неразрывны, а в последнее время их начинают разделять».

Государь сжал обеими руками голову, потом сказал:

«Неужели я 22 года старался, чтобы все было лучше, и 22 года ошибался?»

Минута была очень трудная. Преодолев себя, я ответил:

«Да, Ваше Величество, 22 года Вы стояли на неверном пути».

(…) Государь простился ласково и не выказал ни гнева, ни даже неудовольствия.

Из воспоминаний Джорджа Уильяма Бьюкенена:

…и я завел речь о том, что между ним (Николаем II. – Н. Е.) и его народом возник барьер и если Россия по-прежнему едина, то она едина в неприятии его теперешней политики. Народ, который столь чудесным образом сплотился вокруг своего монарха в начале войны, теперь увидел, как сотни тысяч жизней принесены в жертву из-за нехватки оружия и снарядов; как некомпетентность администрации привела к повсеместной нехватке продовольствия «и к почти полной остановке железных дорог», добавил, к моему удивлению, сам император. (…) По моим сведениям, Дума была бы удовлетворена, если бы Его Величество назначил председателем Совета министров человека, который будет пользоваться доверием народа и которому будет позволено выбирать своих коллег. (…) Император…выпрямился и сказал: «Я сам выбираю своих министров и никому не позволяю влиять на мой выбор». (…) На что я осмелился заметить, что в последнее время Его Величество так часто менял своих министров, что послы зачастую не знают, останутся ли те министры, с которыми они имеют дело сегодня, на своих постах завтра. (…) «Как же тогда, – продолжил я, – Ваше Величество их выбирает?» «Навожу справки, – ответил Его Величество, – о деловых качествах тех, кого я считаю наиболее подходящими для руководства различными министерствами». «Справкам Вашего Величества, – возразил я, – боюсь, не всегда сопутствует успех. Взять, к примеру, господина Протопопова. (…) Пока он остается на посту министра внутренних дел, сотрудничество между Думой и правительством, являющееся необходимым условием победы, невозможно». «Я выбрал господина Протопопова, – перебил меня император, – чтобы им угодить, и вот мне награда!» «Но, сэр, – сказал я, – Дума и ее председатель Родзянко не могут доверять человеку, который изменил своей партии ради официальной должности, который имел беседу с германским агентом в Стокгольме и подозревается в том, что ищет путей для заключения мира с Германией». – «Господин Протопопов не симпатизирует Германии, и слухи относительно его стокгольмской беседы сильно преувеличены». – «Мне неизвестно, – ответил я, – что обсуждалось во время этой беседы. Но, даже допуская, что выдвинутые в этой связи обвинения в его адрес сильно преувеличены, не стоит забывать, что он намеренно солгал, заявив прессе, что общался с германским агентом по специальной просьбе русского посланника в Стокгольме». Император не пытался это отрицать.

Из воспоминаний Михаила Владимировича Родзянко:

1 января, как всегда, во дворце был прием. Я знал, что увижу там Протопопова, и решил не подавать ему руки. Войдя, я просил церемониймейстера барона Корфа и Толстого предупредить Протопопова, чтобы он ко мне не подходил. Не передали ли они ему или Протопопов не обратил на это внимание, но я заметил, что он следит за мной глазами и, по-видимому, хочет подойти. Чтобы избежать инцидента, я перешел на другое место и стал спиной к той группе, в которой был Протопопов. Тем не менее Пртопопов пошел напролом, приблизился вплотную и с радостным приветствием протянул руку. Я ему ответил:

«Нигде и никогда».

Смущенный министр внутренних дел, не зная, как выйти из положения, дружески взял меня за локоть и сказал:

«Родной мой, ведь мы можем столковаться».

Он был мне противен.

«Оставьте меня, Вы мне гадки», – сказал я.

Это происшествие появилось в газетах. Писали также, что Протопопов намерен вызвать меня на дуэль, но никакого вызова не последовало. 7 января на докладе у государя я прежде всего принес свои извинения, что позволил себе во дворце так поступить с гостем государя. На это царь сказал:

«Да, это было нехорошо – во дворце».

Я заметил, что Протопопов, вероятно, не очень оскорбился, так как не прислал вызова.

«Как, он не прислал вызова?» – удивился царь.

«Нет, Ваше Величество… Так как Протопопов не умеет защищать своей чести, то в следующий раз я побью его палкой».

Государь засмеялся.

Из воспоминаний Джорджа Уильяма Бьюкенена:

Осознает ли Его Величество, спросил я, опасность ситуации, и знает ли он, что на революционном языке заговорили не только в Петрограде, но и по всей России? Император ответил, что ему хорошо известно, что люди позволяют себе такие разговоры, но я совершаю ошибку, относясь к этому слишком серьезно. (…) «Ваше Величество, – сказал я, – должны помнить, что народ и армия составляют одно целое и в случае революции лишь малая часть армии будет готова встать на защиту династии. Как посол я прекрасно понимаю, что не должен говорить таких вещей Вашему Величеству, и мне потребовалось все мое мужество, чтобы сказать то, что я сказал (…)».

Император был, очевидно, тронут теплотой, которую я вложил в свой призыв, и, пожав мне на прощание руку, сказал: «Благодарю Вас, сэр Джордж». (…) Но минутное впечатление, которое мне, возможно, удалось произвести на императора, не было достаточно сильным, чтобы противостоять влиянию императрицы. (…) Протопопов, на плечи которого упала мантия Распутина, стал еще более влиятельным, чем раньше. Его рассудок окончательно помутился, и на аудиенциях у императрицы он передавал ей предупреждения и послания, полученные во время бесед с духом Распутина.

Из воспоминаний Владимира Николаевича Коковцова:

Внешний вид государя настолько поразил меня, что я не мог не спросить его о состоянии его здоровья. За целый год, что я не видел его, он стал просто неузнаваем: лицо страшно исхудало, осунулось и было испещрено мелкими морщинами. Глаза, обычно такие бархатные, темно-коричневого оттенка, совершенно выцвели и как-то беспомощно передвигались с предмета на предмет вместо обычного пристального направления на того, с кем государь разговаривал. Белки имели ярко выраженный желтый оттенок, а темные зрачки стали совсем выцветшими, серыми, почти безжизненными.

«Ваше Величество, – осмелился спросить я, – что с Вами? Вы так устали, так переменились с прошлого января, когда я видел Вас в последний раз, что я позволю себе сказать Вам, что Вам необходимо подумать о своем здоровье. Те, кто видят Вас часто, очевидно, не замечают Вашей перемены, но она такая глубокая, что, очевидно, в Вас таится какой-нибудь серьезный недуг».

Выражение лица государя стало какое-то беспомощное. Принужденная, грустная улыбка не сходила с его лица, он сказал мне только: «Я совсем здоров и бодр, мне приходится только очень много сидеть без движения, а я так привык регулярно двигаться. Повторяю Вам, Владимир Николаевич, что я совершенно здоров. Вы просто давно не видели меня, да я, может быть, неважно спал эту ночь. Вот пройдусь по парку и снова приду в лучший вид».

Пинетон, граф де Шамбрен Шарль (10 февраля 1875, Вашингтон – 6 ноября 1952, Париж) – французский дипломат, писатель. Из книги «Письма к Марии»:

Вышел император – по-простому, в серой казацкой черкеске; несмотря на опухлость, черты его усталого лица сохраняли былую привлекательность. Он задавал банальные вопросы, не слишком интересуясь ответами… Двор казался весьма озабоченным. Граф Фредерикс, которому на взгляд только чешуя из орденов не давала рассыпаться в прах, опирался на трость, перевязанную голубой лентой; большой церемониймейстер барон Корф был красен, как помидор; выстроившиеся вдоль стены высшие сановники казались героями произведений Кокто. Что же касается лакеев, сияющих галунами, то они разговаривали между собой без всякого стеснения. Какой контраст с тем бесстрастным видом, безупречною выправкой, le bon chic, который отличал их еще на прошлой неделе! Какая-то поломка случилась в механизме некогда отлаженной машины, и оттого разладились все ее шестеренки и пружинки, вплоть до дворцовой прислуги… Прежде чем покинуть этот золоченый зал, где он только что выступал в роли фигуранта, царь окинул своих слуг строгим взглядом, сжимая кулак… Увы! В этой вызывающей позе он больше походил на самозаводящийся автомат, чем на истинного самодержца, готового сломить чье угодно сопротивление.

Монжелас-Мордвинов Анатолий Александрович – флигель-адъютант, полковник, входил в ближайшее окружение царя. Из воспоминаний:

Во вторник 21 февраля 1917 года, вечером, находясь у себя дома, в Гатчинском дворце, я получил уведомление от командующего императорской главной квартирой графа Фредерикса, что, согласно Высочайшему повелению, я назначен сопровождать Государя в путешествии в Ставку для несения дежурства при Его императорском Величестве. Отбытие императорского поезда из Царского Села было назначено около трех часов дня в среду, 22 февраля.

Это уведомление явилось несколько неожиданным. Я накануне только что вернулся из Царского Села с дежурства по военно-походной канцелярии, и тогда еще не было никаких разговоров об отъезде. Внутреннее политическое положение было в те дни особенно бурно и сложно, ввиду чего Государь все рождественские праздники, весь январь и большую часть февраля находился в Царском Селе и медлил с отбытием в Ставку.

Отчасти Государя удерживала и болезнь Наследника и великих княжон, заболевших корью, положение которых вызывало большую тревогу.

Из письма Александры Федоровны Николаю II:

22 февраля 1917 г. Мой драгоценный! С тоской и глубокой тревогой я отпустила тебя одного, без нашего милого, нежного Бэби. Какое ужасное время мы переживаем! Еще тяжелее переносить его в разлуке – нельзя приласкать тебя, когда ты выглядишь таким усталым, измученным. Бог послал тебе воистину тяжелый крест. Ты мужествен и терпелив – я всей душой чувствую и страдаю с тобой, гораздо больше, чем могу выразить словами. Что я могу сделать? Только молиться и молиться! Наш дорогой Друг в ином мире тоже молится за тебя – так Он еще ближе к нам. Но все же как хочется услышать Его утешающий и ободряющий голос! Бог поможет, я верю, и ниспошлет великую награду за все, что ты терпишь. Но как долго еще ждать! Кажется, дела поправляются. Только, дорогой, будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским. Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту – дай им теперь почувствовать твой кулак. Они сами просят об этом – сколь многие недавно говорили мне: «нам нужен кнут!» Это странно, но такова славянская натура – величайшая твердость, жестокость даже – и горячая любовь… Они должны научиться бояться тебя – любви одной мало…

Из письма Николая II Александре Федоровне от 26 февраля 1917 года:

Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было, но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пресвятой Девы. Если это случится еще раз, скажу об этом Федорову.

Из воспоминаний Мориса Палеолога:

С русской стороны время больше не работает на нас….Все правительственные пружины, все колеса административной машины портятся одно за другим… Царь…не любит своей власти. Если он ревниво защищает свои самодержавные прерогативы, то это исключительно по причинам мистическим. Он никогда не забывает, что получил власть от самого Бога, и постоянно думает об отчете, который он должен будет отдать в долине Иосафата.

Из письма Александры Федоровны Николаю II:

Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи. Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение. (…) Завтра воскресенье и будет еще хуже. Не могу понять, почему не вводят карточной системы…

Из воспоминаний Дмитрия Николаевича Дубенского:

По телефону узнал, что сегодня, 24?го февраля, в Петрограде были волнения на Выборгской стороне. Толпы рабочих требовали хлеба, и было несколько столкновений с полицией, но все это сравнительно скоро успокоилось. В Петрограде многие не верят в искренность этих требований, выражающую общее недовольство правительством. Передали также, что назавтра ожидаются гораздо большие волнения и беспорядки. Войска получили приказ оставаться в казармах и быть готовыми к немедленному выступлению по требованию властей…

Уже с утра, 25 февраля, в Ставке стало известно, что волнения в Петрограде приняли широкие размеры. Толпы появились уже на Невском и у Николаевского вокзала, а в рабочих районах, как и вчера, народ требовал хлеба и стремился производить насилия над полицией. Были вызваны войска, занявшие площади, некоторые улицы. Государственная дума, с Родзянко во главе, предъявляла правительству новые настойчивые требования о реорганизации власти. Все эти тревожные сведения достигли Могилева отрывочно, и определенных сообщений о мероприятиях, принятых властями для подавления беспорядков в столице, не было.

Телеграмма председателя Думы Н. В. Родзянко Николаю II:

Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано, транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Части войск стреляют друг в друга. На улицах – беспорядочная стрельба. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство… Всякое промедление смерти подобно.

Телеграмма Николая II генералу С. С. Хабалову:

Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны против Германии и Австрии.

Мельник-Боткина Татьяна Евгеньевна – дочь лейб-медика Николая II Е. С. Боткина. Из воспоминаний:

На улице творилось что-то невероятное: пьяные солдаты без ремней и расстегнутые, с винтовками и без, бегали взад и вперед и тащили все, что могли, из всех магазинов. Кто бежал с куском сукна, кто с сапогами, некоторые, уже и так совершенно пьяные, тащили бутылки вина и водки, другие все замотались пестрыми шелковыми лентами… По улицам гарцевали нижние чины конвоя Его Величества, надушенные, напомаженные, с красными бантами, все моментально забывшие то исключительное положение, которое они занимали при дворе, ту ласку и внимание, которое им оказывали Их Величества… Целые дни проводили мы у окон столовой, наблюдая за происходящим на улице… Всюду солдаты. Не те прежние солдаты, хорошо одетые, спокойные и веселые, а какие-то другие… растерзанные, без ремней, с красными, возбужденными лицами, на которых читалось страшное выражение пьяного, зверского наслаждения.

Телеграмма Александры Федоровны Николаю II:

Уступки неизбежны. Уличные бои продолжаются. Многие части перешли на сторону врага. Аликс.

Из дневника Николая II:

27 февраля 1917 г. Понедельник. В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия! Был недолго у доклада. Днем сделал прогулку по шоссе на Оршу. Погода стояла солнечная. После обеда решил ехать в Царское Село поскорее и в час ночи перебрался в поезд.

Телеграмма Николая II Александре Федоровне 28 февраля 1917 года:

Выехали сегодня утром, в пять часов. Постоянно мыслями с тобой. Погода превосходная. Ожидаем, что у тебя все хорошо. Многочисленные войска отозваны с фронта.

Из дневника Николая II:

28 февраля 1917 г. Вторник. Лег спать в 3?, так как долго говорили с Н. И. Ивановым, которого посылаю в Петроград с войсками водворить порядок. Спал до 10 час. Ушли из Могилева в 5 час. утра. Погода была морозная, солнечная. Днем проехали Вязьму, Ржев, а Лихославль в 9 час.

1 марта 1917 г. Среда. Ночью повернули с М‹алой› Вишеры назад, так как Любань и Тосно оказались занятыми восставшими. Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановились на ночь. Видел Рузского. Он, Данилов и Саввич обедали. Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!

Из воспоминаний Дмитрия Николаевича Дубенского:

1 марта все ждали прибытия главнокомандующего Северным фронтом генерал-адъютанта Николая Владимировича Рузского. Через несколько минут он появился на платформе в сопровождении начальника штаба фронта Юрия Никифоровича Данилова и своего адъютанта графа Шереметьева. Рузский шел согбенный, седой, старый, в резиновых галошах. (…) Лицо у него бледное, болезненное, и глаза из-под очков смотрели неприветливо. Небольшой с сильной проседью брюнет генерал Данилов, известный в армии и штабах под именем «черный», следовал за главнокомандующим. Они вошли в вагон свиты. (…) Граф Фредерикс, когда все немного успокоились и восклицания вроде того, что «Ваше Высокопревосходительство должны помочь, к Вам направился Его Величество, когда узнал о событиях в Петрограде», прекратились, обратился к Рузскому примерно со следующими словами: «Николай Владимирович, Вы знаете, что Его Величество согласен на ответственное перед Думой министерство. Государь едет в Царское. Там находится Императрица и вся семья, наследник болен корью, а в столице восстание. Когда стало известно, что уже проехать прямо в Царское нельзя, Его Величество в М‹алой› Вишере приказал следовать в Псков к Вам, и Вы должны помочь Государю наладить дела».

«Теперь уже поздно, – сказал Рузский. – Я много раз говорил, что необходимо идти в согласии с Государственной думой и давать те реформы, которые требует страна. Меня не слушали. Голос хлыста Распутина имел большее значение. Им управлялась Россия. Потом появился Протопопов и сформировано ничтожное министерство князя Голицына…» И т. д., и т. д. с яростью и злобой говорил генерал-адъютант Рузский. (…)

«Но однако, что же делать. Вы видите, что мы стоим над пропастью. На вас только и надежда», – спросили разом несколько человек Рузского.

Ввек не забуду ответа генерал-адъютанта.

«Теперь надо сдаться на милость победителя», – сказал он.

Из воспоминаний великого князя Павла Александровича:

24 февраля началась революция. Я следил за ходом событий и был в курсе всех дел. 28?го февраля меня вызвала во дворец Александра Федоровна.

«Поезжайте немедленно на фронт, – заявила она, – постарайтесь привезти преданных нам людей. Надо спасти во что бы то ни стало трон. Он в опасности».

Я отказался, ссылаясь на то, что мои обязанности как начальника гвардии касаются только хозяйственной части. В душе же я был убежден, что звать войска бесполезно. Все равно присоединятся к революционерам. 1 марта я вторично был вызван во дворец, но пойти туда отказался. В это время у меня в квартире готовился манифест о полной конституции русскому народу. Его должен был подписать Николай Александрович Романов. Заручившись подписями Кирилла Владимировича и Михаила Александровича и подписавшись под этим манифестом сам, я отправил манифест в Гос. думу и вручил его под расписку Милюкову. А потом уже я отправился во дворец. Первые вопросы, заданные мне тогда Александрой Федоровной, были такие:

«Где мой муж? Жив ли он? И что нужно сделать для улажения беспорядков?»

Я передал Александре Федоровне манифест, и она его одобрила.

Из письма Александры Федоровны Николаю II от 2 марта 1917 года:

Павел, получивший от меня страшнейшую головомойку за то, что ничего не делал с гвардией, старается работать теперь изо всех сил и собирается нас всех спасти благородным и безумным способом: он составил идиотский манифест относительно конституции после войны и т. д.

Проект Манифеста, подготовленный великими князьями:

В твердом намерении переустроить государственное управление в империи на началах широкого народного представительства мы предполагали приурочить введение нового государственного строя ко дню окончания войны. Бывшее правительство наше, считая нежелательным установление ответственности министров перед отечеством в лице законодательных учреждений, находило возможным отложить этот акт на неопределенное время. События последних дней, однако, показали, что правительство, не опирающееся на большинство в законодательных учреждениях, не могло предвидеть возникших волнений и их властно предупредить. Велика наша скорбь, что в те дни, когда на поле брани решаются судьбы России, внутренняя смута постигла столицу и отвлекла от работ на оборону, столь необходимых для победоносного окончания войны. Не без происков коварного врага посеяна смута, и Россию постигло такое тяжелое испытание, но, крепко уповая на помощь промысла Божия, мы твердо уверены, что русский народ во имя блага своей родины сломит смуту и не даст восторжествовать вражеским проискам. Осеняя себя крестным знамением, мы предоставляем государству российскому конституционный строй и повелеваем продолжить прерванные указом нашим занятия Государственного совета и Государственной думы, поручая председателю Государственной думы немедленно составить временный кабинет и в согласии с нами озаботиться созывом законодательного собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющего быть внесенным правительством проекта Основных Законов Российской империи. Да послужит новый государственный строй к вящему преуспеянию, славе и счастию дорогой нам России. Дан в Царском Селе марта в 1?й день в лето от Рождества Христова 1917, царствования же нашего 23?е. Великий князь Михаил Александрович. Великий князь Кирилл Владимирович. Великий князь Павел Александрович.

Из письма Александры Федоровны Николаю II:

2 марта 1917. Мое сердце разрывается от мысли, что ты в полном одиночестве переживаешь все эти муки и волнения, и мы ничего не знаем о тебе, а ты не знаешь ничего о нас. Теперь я посылаю к тебе Соловьева и Грамотина, даю каждому по письму и надеюсь, что по крайней мере хоть одно дойдет до тебя. Я хотела послать аэроплан, но все куда-то исчезли. Молодые люди расскажут тебе обо всем, так что мне нечего говорить тебе о положении дел. Все отвратительно, и события развиваются с непомерной быстротой. Но я твердо верю – и ничто не поколеблет этой веры – все будет хорошо… Ясно, что они хотят не допустить тебя увидеться со мною, прежде чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или какой-нибудь ужас в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный, как мышь в западню, что ты можешь сделать? Это величайшая низость и подлость, не слыханная в истории, чтобы задерживать своего государя… Может быть, ты появишься перед войсками в других местах и сплотишь их вокруг себя? Если тебя принудят к уступкам, то ни в каком случае ты не обязан их исполнять, потому что они добыты недостойным образом… Твое маленькое семейство достойно твоего отца. Я постепенно рассказала о твоем положении старшим – раньше они были очень больны… Притворяться перед ними было очень мучительно. Бэби я сказала лишь половину, у него 36,1. Он очень веселый. Только все в отчаянии, что ты не едешь… Лили – ангел, неотлучна, спит в спальне. Мария со мной, мы обе в наших халатах и с повязанными головами.

Из дневника Николая II:

2 марта 1917 г. Четверг. Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2? часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения Родины и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!

Шульгин Василий Витальевич (13 (25) января 1878, Киев – 15 февраля, 1976, Владимир) – русский политический деятель. Русский националист, монархист. Депутат II, III и IV Дум. Лидер фракции националистов в Думе. Участник Первой мировой войны. Активный участник белого движения. Эмигрировал в Югославию. В 1944 арестован в Белграде. Провел во Владимирской тюрьме 12 лет. С 1956 года жил во Владимире. Снялся в фильмах «Операция „Трест“» и «Перед судом истории». Из воспоминаний:

Эта мысль об отречении государя была у всех, но как-то об этом мало говорили. (…) Мысль об отречении созревала в умах и сердцах как-то сама по себе. Она росла из ненависти к монарху, не говоря о всех прочих чувствах, которыми день и ночь хлестала нам в лицо революционная толпа. На третий день революции вопрос о том, может ли царствовать дальше государь, которому безнаказанно брошены в лицо все оскорбления, был уже очевидно решен в глубине души каждого из нас.

Обрывчатые разговоры были то с тем, то с другим. Но я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался Комитетом Государственной думы как таковым. Он был решен в последнюю минуту.

В ту ночь он вспыхивал несколько раз, (…) кажется, в четвертом часу ночи приехал Гучков. Он был сильно расстроен. Только что рядом с ним в автомобиле убили князя Вяземского. Из каких-то казарм обстреляли «офицера».

И тут, собственно, это и решилось. (…) Гучков сказал приблизительно следующее: «Надо принять какое-то решение. Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер… Идучи сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Государственной думы: они просто спрятались сюда… Они боятся за свою жизнь… Они умоляют спасти их, (…) нынешнему государю царствовать больше нельзя… Высочайшее повеление от его лица – уже не повеление: его не исполнят».

Из воспоминаний Анатолия Александровича Монжеласа-Мордвинова:

Прошло несколько минут, когда я увидел приближающиеся огни локомотива. Поезд шел быстро и состоял не более как из одного-двух вагонов. Он еще не остановился окончательно, как я вошел на заднюю площадку последнего классного вагона, открыл дверь и очутился в обширном темном купе, слабо освещенном лишь мерцавшим огарком свечи. Я с трудом рассмотрел в темноте две стоявшие у дальней стены фигуры, догадываясь, кто из них должен быть Гучков, кто – Шульгин. (…)

Оба были очень подавлены, волновались, руки их дрожали, когда они здоровались со мною, и оба имели не столько усталый, сколько рассеянный вид.

«Что делается в Петрограде?» – спросил я их.

Ответил Шульгин. Гучков все время молчал и как в вагоне, так и идя до императорского поезда держал голову низко опущенной.

Из воспоминаний Василия Витальевича Шульгина:

С нас сняли верхнее платье. Мы вошли в вагон.

(…) В дверях появился государь… Он был в серой черкеске… Я не ожидал увидеть его таким…

Лицо?

Оно было спокойно…

Мы поклонились. Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение это было скорее дружелюбно…

– А Николай Владимирович?

Кто-то сказал, что генерал Рузский просил доложить, что он немного опоздает.

– Так мы начнем без него.

Говорил Гучков. (…) Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо.

Я не спускал с него глаз. Он сильно изменился… Похудел… Но не в этом было дело… А дело было в том, что вокруг голубых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин. И в это мгновение я почувствовал, что эта коричневая кожа с морщинками, что это маска, что это не настоящее лицо государя и что настоящее, может быть, редко кто видел, может быть, иные никогда, ни разу не видели…

Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Он немного овладел собой… Он говорил (у него была эта привычка), слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на государя, а говорил, как бы обращаясь к какому-то внутреннему лицу, в нем же, Гучкове, сидящему…

Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: «Эта длинная речь – лишняя»…

В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между Фредериксом и мною.

Гучков…подошел к тому, что единственным выходом из положения было бы отречение от престола.

Генерал Рузский прошептал мне: «Это дело решенное… Вчера был трудный день… Буря была…»

– И, помолясь Богу… – говорил Гучков.

При этих словах по лицу Государя впервые пробежало что-то… Он посмотрел на Гучкова с таким видом, который как бы выражал: «Этого можно было бы и не говорить…»

Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов Александра Ивановича голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой – гвардейский:

– Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца.

Манифест об отречении:

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь героической нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном, мы передаем наследие наше Великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний помочь ему вместе с представителями народа вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России. Псков. 2 марта 1917 года, 15 часов. Николай.

Манифест об отречении Михаила Александровича:

Одушевленный единою со всем народом мыслию, что выше всего благо Родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять Верховную власть, если такова будет воля Великого Народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.

Посему, призывая благословление Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа. Михаил. 3 марта 1917 г. Петроград.