СТРАНА ОФИР МЕЖДУ ЗАМБЕЗИ И ЛИМПОПО

Страна между реками Замбези и Лимпопо в те годы европейцам была уже известна. Там и путешественники, и ученые бывают. Промышляют охотники. Миссионеры пытаются обратить язычников в христианство. Там сохранились развалины удивительных древних сооружений и рудников, неизвестно, когда и кем построенных. Да и африканцы приходят из тех мест на заработки, рассказывают, какие там народы живут, каковы обычаи, какими путями пробираются в глубь страны. Кто с кем враждует, по какой причине. Как зовут правителей, какого они нрава, у какого сколько жен и наложниц, какая любимая…

И Родс, конечно, знал это. И думал, наверно, что уже все знает о жителях междуречья.

Препятствием на пути осуществления своих замыслов Родс считал инкоси (правителя) Лобенгулу и его обитавший на юго-западе междуречья воинственный народ ндебеле, или, как называли его соседи, а с их слов и европейцы, матебеле, матабеле, матебили.

Во многих книгах можно было в те времена прочесть о ндебелах и родственных им народах. Хотя бы у Ливингстона. Как раз там, на границе земель ндебелов, в поселке Куруман, Ливингстон женился на дочери известного миссионера, своего соотечественника, шотландца Моффета.

И о Лобенгуле знали европейские путешественники, миссионеры, охотники и торговцы. Рассказов о нем ходило множество.

Кто же противостоял Сесилю Родсу?

Вряд ли стоит, конечно, идеализировать режимы патриархальной Африки и ее правителей. Но даже в рассказах тогдашних европейцев Лобенгула предстает рассудительным, вдумчивым, да, пожалуй, и просто мудрым человеком. Он был на семнадцать лет старше Родса, в 1888 году ему шел шестой десяток, и он уже около двадцати лет правил своим народом. Соплеменники обращались к нему «баба» — отец. Охотник Фредерик Барбер, побывав у Лобенгулы в 1875 году, писал, правда не без высокомерия, свойственного многим европейским путешественникам: «Во время разговора его лицо было приятным, с искорками юмора в глазах. Он остроумен и любит шутку, этот великий дикарь, король до кончиков пальцев».

Как-то один англичанин попытался произвести впечатление на Лобенгулу и его народ, предсказав затмение солнца.

У Марка Твена в романе «Янки при дворе короля Артура» красочно показано, какое ошеломляющее впечатление подобный прием произвел на «язычников» — короля Артура и его рыцарей «круглого стола».

На Лобенгулу такого впечатления произвести не удалось. Он был, разумеется, поражен исполнением страшного предсказания. Но когда затмение кончилось, англичанина, ожидавшего, вероятно, что ему начнут поклоняться как божеству, постигло горькое разочарование. Лобенгула, по мнению свидетелей-европейцев, не допускал и мысли, что англичанину было заранее известно о затмении. Он считал, что тут могло быть только «чисто случайное осуществление слов белого колдуна».[38]

Поведение Лобенгулы помогает объяснить другой сходный случай. Известно, как воспринял затмение солнца зулусский правитель Чака. Этот создатель «зулусской империи» был так знаменит, что еще во времена Пушкина и декабристов о нем писали в московском журнале «Вестник Европы». Отец Лобенгулы был одним из его военачальников.

Дело происходило в 1824 году. Зулусы тогда еще почти не знали белых людей, и предсказывать им затмение было некому. И вот в разгар праздника первых плодов, по европейскому календарю 20 декабря, когда народ ликовал и пел песни, свет солнца внезапно померк и тень скрыла семь восьмых его диска.

В книге, написанной на основе зулусских преданий, рассказывается: «Чака стоял на глиняном бугре, откуда обычно обращался к народу. Толпа глазела на него со страхом и надеждой. В странном неверном свете внушительная фигура его казалась исполинской. В правой руке он держал копье с красным древком и королевский жезл. Чака плюнул в солнце и приказал ему вернуться, затем нанес своим копьем удар в том же направлении и застыл, как статуя, не опуская оружие. Огромная толпа следила за ним затаив дыхание. Солнце почти исчезло.

Вдруг из толпы послышались возгласы удивления. Диск почти исчезнувшего было солнца стал быстро расти. А черная тень луны — отступать все дальше и дальше.

— Правда, правда, — загремела толпа. — Черное чудовище уползает обратно, а солнце преследует его. Наш король заколол чудовище, и оно теряет силы».[39]

Чака поступил не просто как мужественный и хладнокровный человек, но и как мудрый политик — предотвратил панику и укрепил свой авторитет. И как он рисковал, ведь кто знает, вдруг бы чудовище не уползло?

Таким же, кстати, небывалым и жутким, подобно этому затмению, было для многих африканских народов и само появление белых людей. Как для нас было бы пришествие инопланетян? Да нет, пожалуй, куда неожиданнее. Ведь зулусы и ндебелы не изучали тогда ни других миров, ни других частей нашей планеты, не проходили этого в школах и университетах, не слушали научно-популярных лекций и не читали научно-фантастических романов.

Лобенгула в сложных и не вполне понятных ему ситуациях говаривал:

— Конечно, вы, белые люди, очень искусны, но вот лихорадку лечить все-таки не умеете.

Такое подчеркнутое, пусть и не всегда оправданное недоверие к силам белых людей, будь то в случае с затмением или с лихорадкой, до какого-то времени помогало этому вождю сохранять духовную независимость своего народа.

Лобенгула, как и Чака, был, конечно, не наивным дикарем, киплинговским «полуребенком», а опытным, искушенным правителем, умевшим проявить самообладание, рассудительность и находчивость даже в самых сложных обстоятельствах.

…В молодости Лобенгула относился к европейцам доброжелательно, несмотря на то что в тридцатые годы буры вели войну против его народа. О бурах он знал много, да и англичане, немцы, португальцы — все ему были ведомы. Настороженности какой-то, конечно, не могло не быть. Но все-таки поначалу здесь, в междуречье, в глубине Африки, далеко от основных европейских владений, его народ, может быть, не ощущал прямой угрозы европейского завоевания.

Одной из первых книг, откуда европейцы узнали о Лобенгуле и его народе, был двухтомник немецкого путешественника Эдуарда Мора. Там говорилось, что «иностранец, путешествующий по землям племен зулов и матебелов в мирное время, когда цари спокойно управляют страной… и уважающий обычаи народа, находится в совершенной безопасности, как в отношении своей жизни, так и имущества. Я уверен даже, — писал путешественник, — что здесь гораздо больше шансов на безопасность, чем в цивилизованных государствах Европы, потому что разврат и грубость нравов, господствующие в грязных плебейских улицах наших больших городов, здешним варварам еще неизвестны».

И действительно, известный охотник Силус многие годы путешествовал по междуречью, и ни один из местных жителей не тронул волоса на его голове. То же самое можно сказать о многих других охотниках, торговцах, миссионерах.

Так было, пишет Мор, «в мирное время». Ну а в неспокойное? Эдуард Мор как раз и побывал у ндебелов в такую пору — в 1869 году, когда Мзиликази, отец Лобенгулы, уже умер, но еще не определилось, кто же будет его преемником. Обстановка в стране накалилась, ожидали крупных сражений между дружинами, выступавшими за двух соперничавших претендентов.

Высший совет народа ндебеле вызвал тогда находившихся в стране европейцев и повелел им собраться вместе в поселке Мангве. «Сначала я принял эти распоряжения как величайшую несправедливость и крайний деспотизм, — пишет Мор, — но впоследствии я убедился, что они клонились к безопасности белых. Дело в том, что туземцы действительно… хотели предохранить иностранцев от какого-либо несчастья. Смерть хотя бы одного из них могла вызвать неприятные столкновения с английским колониальным правительством, и этого старались всеми силами избежать».

Лобенгула

Мору не пришло в голову вспомнить, что, оберегая европейцев от той братоубийственной войны, которая вот-вот должна была разразиться в стране ндебелов, этот народ вполне имел право именно европейцев-то и считать виновниками кровопролития.

Ведь реальным претендентом был только Лобенгула. Но из уже захваченных европейцами областей Южной Африки пошел слух, что там скрывается его старший брат Нкулумане, которого ндебелы считали покойным. В Трансваале нашелся даже самозванец, выдававший себя за Нкулумане. Естественно, что все, кто по каким-либо причинам не хотел воцарения Лобенгулы, стали выступать за его мифического соперника.

Мзиликази умер в 1868-м, а Лобенгула смог окончательно утвердиться лишь в 1870-м, в тот самый год, когда Родс явился в Южную Африку. Полтора года в стране царили раздоры, вплоть до кровавых схваток между дружинами. И у ндебелов были все основания полагать, что слухи о Нкулумане подогреваются европейцами. Но никаких прямых выступлений против европейцев не было. И даже сам Лобенгула держался вполне дружелюбно.

Эдуард Мор повидался с ним 6 октября 1869 года и рассказал, какое впечатление произвел на него «будущий царь матебелов», Лобенгула «хотел показать себя в высшей степени любезным. Он выразил мне соболезнование, что в настоящее время ничего не может сделать для исполнения моих желаний, но просил меня не беспокоиться… во всяком случае, мне не придется ждать долго». По словам Мора, если Лобенгула и не был знаком с выражением «noblesse oblige» (положение обязывает), то действовал именно так.

Во время обеда Лобенгула обратил внимание на медальон, висевший на шее у Мора, — это был портрет его матери. Лобенгула попросил показать ему портрет. Заметив фамильное сходство и узнав, что мать Мора умерла, сказал:

— Да, да, белые счастливы; ваше искусство так велико, что вы видите даже тех, которые давно уже не существуют; сердца ваши не имеют надобности страдать.

Приводя эти слова, Мор замечает от себя: «Дитя нашей цивилизации, конечно, не могло бы выразиться с большим тактом».

Многое изумляло Мора. И то, например, что «матебеле никогда не дает застигнуть себя врасплох», и то, «как хорошо туземцы знают все, что происходит у них в стране».

С впечатлениями Мора познакомились больше ста лет назад и российские читатели. Издатель русского перевода И. В. Алферьев был уверен, что книга вызовет интерес. В предисловии он написал: «На издание русского перевода с тем же изяществом и роскошью, как это сделано за границей, я не жалел никаких расходов. Могу даже засвидетельствовать, что рисунки, находящиеся в сочинении Мора, напечатаны у нас лучше, чем за границей».[40] И перевели эту книгу на русский язык молниеносно: предисловие к немецкому изданию подписано автором в Бремене в марте 1875 года, а на русском переводе отметка «дозволено цензурою» датирована 3 ноября того же года. Всего шесть-семь месяцев!

…В 1870-м Лобенгула утвердился в качестве инкоси — верховного правителя. Ндебельские посланцы разыскивали Нкулумане повсюду, даже далеко за пределами междуречья, но так и не нашли его. Должно быть, он, как и предполагалось раньше, был убит еще в детстве из-за каких-то раздоров в верхах ндебельского общества.

Придя к власти, Лобенгула, можно это снова подчеркнуть, не сразу стал подозрительным к европейцам. Сначала даже разрешил нескольким людям искать золото в недрах его страны — как они говорили, дал им «концессии».

Он стремился лишь упорядочить отношения с европейцами, поставить их под свой контроль. Известно «Объявление Лобенгулы охотникам и торговцам». В нем говорилось: «Все путешественники, охотники или торговцы, желающие попасть в страну матебеле, должны идти по главной дороге, идущей из Ба Мангвато к сторожевому охранению Маньями, где они обязаны сообщить о себе обычным порядком и получить позволение идти к месту пребывания короля и просить об отдельном разрешении для каждого. За право охоты в районах к югу и западу от реки Шашани будет взиматься одно ружье стоимостью в пятнадцать британских фунтов стерлингов, мешок пороха и ящик капсюлей. Занятие какой-либо местности или постройка домов допускается лишь по специальному королевскому разрешению…»[41]

Подобные документы распространялись от имени Лобенгулы. На них была его печать с изображением слона. Сам он грамоте обучен не был. С его слов или под его диктовку документы эти составлялись европейцами, жившими в его главном поселке; другие европейцы называли их даже «секретарями» Лобенгулы.

Переводя его слова и пытаясь выразить их в европейских понятиях, они могли невольно искажать их смысл. Были, конечно, и попытки сознательных искажений. Правда, Лобенгула против этого боролся. Поручив одному европейцу перевести и записать свои слова, он потом мог вызвать другого и, показав ему бумагу, спросить, что же там написано. С помощью такой проверки он пытался контролировать белых людей.

Но потом отношение Лобенгулы к европейцам изменилось.

Английский капитан Паттерсон, побывав у Лобенгулы в 1878 году, писал о нем: «Будучи молодым человеком, да и какое-то время потом, даже уже став королем, он был тесно связан с белыми людьми и даже привык носить их одежду. Он построил себе каменный дом, приглашал их в свою страну, обеспечивал им безопасность. Но затем с ним произошла перемена. Вернувшись к гардеробу из нескольких лоскутов обезьяньей шкуры, он, по-видимому, возвращается и к аналогичной манере мышления, отвергает все новшества, ограничивает торговлю, отказывает миссионерам в поддержке и не защищает белых людей от нападок и оскорблений».[42]

— Что вы думаете о миссионерах и их вере? — спросил как-то Лобенгулу англичанин Уолтер Керр.

— Я полагаю, что она истинна, — ответил тот. Однако тут же добавил: — Но ведь им и платят, чтобы они так говорили.

Керр отмечает: «Я понял, что Лобенгула мало симпатизировал усилиям миссионеров». И констатирует, что за четверть века миссионерской деятельности ни одного обращенного в христианство в стране Лобенгулы не оказалось.

В первые годы правления Лобенгулы большим влиянием пользовалась его любимая сестра Нинги. У нее был собственный «двор». К ней являлись белые охотники и торговцы, если Лобенгула бывал в отъезде. И она привечала их. Образы таких женщин, как Нинги, вероятно, и натолкнули Райдера Хаггарда на идею одного из самых известных его романов — «Она» — о могущественной правительнице страны в глубине Африки. По этому роману до сих пор снимаются фильмы.

А Нинги была в 1880 году казнена. По мнению одного из английских историков, Лобенгула боялся усиления ее влияния. Но может быть, она впала в немилость именно из-за близости с европейцами?

Почему же так изменился Лобенгула? Капитан Паттерсон писал: «Искрення ли такая перемена, или она объясняется политикой, сказать трудно. Окруженный людьми, которые еще больше него ненавидят цивилизацию, он теперь является человеком, с которым мы вряд ли можем связывать большие надежды».

Этот англичанин был сыном своего времени и бытовавших в его стране представлений об африканцах. Он просто приклеил Лобенгуле ярлык «ненавистника цивилизации», даже не задавшись вопросом, почему же этот вождь, сначала так по-доброму относившийся к европейцам, взял да и переменился.

Ответа не найдешь и в других свидетельствах. Правда, многие европейские очевидцы не прочь были поругать друг друга. Миссионеры отмечали неприглядность поведения торговцев, охотники — миссионеров… Но создается впечатление, что буквально никто из них не попытался всерьез задуматься об обратной связи: какое же впечатление все они производили на африканцев и какие чувства могли вызвать. И как это все влияло на таких правителей, как Лобенгула.

Как могли относиться африканцы к приезжавшим и приходившим в их края европейцам, особенно когда этих пришельцев становилось все больше? Ведь большинство из них были людьми того же типа, что и золотоискатели Трансвааля. Те, кто и в Йоханнесбурге-то не ходили без кольта и пускали его в ход без долгих размышлений.

Ну вот хотя бы какой стереотип охотника создает Райдер Хаггард. Алан Куотермен, герой многих его африканских романов, считался у европейской читающей публики человеком очень достойным — не только мужественным и решительным, но и благородным, добрым, человеком широкой души. Одним словом, джентльменом. Этот образ был создан, чтобы восхищать и вдохновлять европейскую, особенно английскую, молодежь. И он действительно имел успех. Не случайно романы Хаггарда с этим героем переиздаются на многих языках и по сей день.

Но как же Алан Куотермен относился к африканцам?

Вот роман «Месть Майвы». Алан рассказывает, как он, охотясь, вступил на земли народа, по его описанию весьма похожего на ндебелов, вернее, на тогдашний европейский стереотип этого народа. Как же Алан ведет себя там?

Когда старшина африканских проводников и носильщиков говорит, что он и его люди не хотят идти дальше на земли чужого им народа, Алан наводит на него ружье.

— Пойдешь, или я буду стрелять.

Затем Алан начал, ни у кого не спросясь, охотиться на землях этого народа. А когда к нему пришел вождь одного из селений и вежливо попросил о встрече, Алан принялся кричать, чтобы слышали все кругом:

— Что это такое — так нагло тревожить меня? Да как он смеет беспокоить человека столь значительного, занимающего такое положение?.. Потом Алан объясняет своим друзьям, что он затем и кричал, «чтобы произвести впечатление».

А когда за ним, без спросу вторгшимся на земли чужого народа, вождь послал отряд воинов, Алан думает отравить их стрихнином, только вот стрихнина у него оказывается маловато…

И ведь так поступает и думает не человек из отбросов общества, а воспеваемый, опоэтизированный герой романов для юношества. Обмануть, надуть «дикаря», «варвара» — многие ли считали это зазорным?

Встречались, конечно, и такие, кто особенно бережно относился к доброй славе своего имени и старался ничем его не запятнать. Среди миссионеров были и просто подвижники — легкое ли дело уехать из Европы в глубь тогдашней Африки, и не на месяц, не на год, а на всю жизнь!

Но ведь и они считали, что у африканцев, собственно, нет никаких духовных ценностей. Исходили из того, что можно и нужно сломать весь строй духовной жизни африканцев.

Каковы бы ни были помыслы европейцев, которые первыми проникали на африканские земли, объективно они прокладывали путь для тех, кто шел вслед за ними. Киплинг опоэтизировал этих людей, видя в них именно авангард колониализма.

Легион, не внесенный в списки,

Ни знамен, ни значков никаких,

Разбитый на сотни отрядов,

Пролагающий путь для других.

Отцы нас благословляли,

Нянчили, пичкали всласть,

Нам хотелось не клубных обедов,

А пойти и открыть и пропасть…

Но если это понимали Киплинг и Родс, то ведь начинал понимать и Лобенгула. До него все время докатывались вести о том, какая судьба постигла другие африканские народы, на чьи земли белые люди приходили сперва тоже только в обличье миссионеров, охотников, торговцев, натуралистов, путешественников…

Первые годы правления Лобенгулы совпали с началом «раздела» Африки, В междуречье все громче слышался рокот приближавшихся колониальных войн. И порой не такой уж глухой. И Лобенгула его слышал. Мог ли он не изменить отношения к англичанам?

С конца семидесятых годов появились уже явные признаки приближения угрозы. В 1877-м Англия аннексировала Трансвааль, и уже на следующий год британский администратор Трансвааля послал к ндебелам экспедицию во главе с тем самым капитаном Паттерсоном, который столь пренебрежительно отзывался о Лобенгуле. Паттерсону поручалось уговорить Лобенгулу снять все запреты на передвижение англичан по стране. Сам Паттерсон и его спутники должны были добиться от Лобенгулы разрешения пересечь всю территорию ндебелов и добраться до водопада Виктория на Замбези. Тем самым Паттерсон должен был провести рекогносцировку обширных земель для будущих захватов.

В состав экспедиции Паттерсона был включен никому тогда еще не известный двадцатидвухлетний молодой человек по имени Райдер Хаггард, мелкий английский колониальный чиновник в Трансваале. Но перед самой отправкой выяснилось, что дела службы задерживают его.

По пути к Лобенгуле Паттерсон тщательно осматривал те места, через которые проезжал. Оценивал их богатства, возможности. «Страна богата природными ресурсами, — писал он, — имеет отличные, хорошо орошаемые почвы, прекрасный климат, ее растительный мир очень разнообразен… Пышно цветут хлебное дерево, пальмы, оливковые деревья и все виды плодовых деревьев… В районах Машона и Тати много золота. Кроме того, страна богата железом».

Лобенгула понял смысл появления этой экспедиции. Паттерсону не удалось добиться разрешения свободно передвигаться по стране. Но он все же требовал, чтобы ему и его спутникам позволили отправиться к водопаду Виктория. Лобенгула ограничился настойчивым советом не делать этого и предупредил, что дорога опасна, по пути немало отравленных колодцев.

Паттерсон не внял увещеваниям и отправился в Замбези. На восемнадцатый день пути экспедиция погибла. По слухам из тех мест, люди напились воды из отравленного колодца.

В Англии решили, конечно, что экспедиция была истреблена по приказу Лобенгулы и его военачальников. Но доказательств не было. Британские власти послали Лобенгуле несколько запросов, но он категорически отрицал свою причастность к гибели экспедиции.

Булавайо. Зарисовка тех времен

Легко представить себе чувства Райдера Хаггарда, когда он понял, что лишь чудом избежал гибели. Может быть, поэтому в романе «Копи царя Соломона», написанном им через несколько лет, да и в других его произведениях междуречье Замбези — Лимпопо представало страной столь таинственной и столь недоброй к белым людям.

Каковы бы ни были причины ее гибели, злосчастная экспедиция Паттерсона ухудшила отношение Лобенгулы и его народа к англичанам. По сохранившимся документам Паттерсона о его переговорах с Лобенгулой современники сделали вывод, что «чрезвычайная миссия от британцев вызвала страшные подозрения» и «не закончилась ничем, если не считать появления недобрых чувств».

Эпизод с миссией Паттерсона показал, что условия для вторжения Англии в междуречье Замбези — Лимпопо тогда еще не были достаточно благоприятными. Требования британских эмиссаров не подкреплялись реальной силой. Солдаты королевы Виктории были поблизости, в Трансваале, но только с 1877-го по 1880 год, до победы буров при Маджубе, да и то их было немного, и у них были другие заботы.

А вот к 1888 году обстановка резко переменилась. И дело не только в том, что Родс и его единомышленники, распространив британскую сферу влияния на соседние с междуречьем земли батсванов, проложили путь для вторжения.

В самом междуречье белых людей становилось все больше и больше. С открытием трансваальского золота сразу же пошли слухи, что междуречье еще богаче. Недаром же какие-то народы, кем бы они ни были, оставили здесь столько рудников… Из уст в уста передавались, казалось бы, давно уже забытые рассказы средневековых португальских путешественников. Перепечатывались их старинные карты с манящими надписями: «Здесь есть золото».

Старатели бросились к Лобенгуле за «концессиями» на поиски золота. Его столица Булавайо стала местом паломничества и центром английских, немецких, португальских и бурских интриг.

«Белые люди приходят как волки, без разрешения, и прокладывают новые пути в мою страну», — писал Лобенгула в начале 1887 года британским чиновникам. Он пытался принять меры, ограничить въезд в страну, но приток европейцев все возрастал. «Сегодня еще сохраняется мир, но я не знаю, что принесет завтрашний день».[43]

Лобенгула оказался в сложном положении. В его народе росло недовольство европейцами, молодые воины требовали войны. Лобенгула отвечал им:

— Вы хотите толкнуть меня в пасть льва!

Он, умудренный годами и опытом вождь, понимал, что с европейцами ему не справиться. От него требовалось искусство настоящего дипломата, чтобы противостоять европейцам, не доводя дело до войны, и сдерживать своих воинов, но так, чтобы они в конечном счете не поднялись против него самого.

Может быть, он уже тогда сознавал, что война неизбежна? Только хотел оттянуть ее как можно дольше, если уж на победу все равно не приходилось рассчитывать…

Ну а Родс наверняка понимал, что для полного захвата междуречья военного столкновения ему не избежать. Изучал силы противника. И смотрел в будущее с опаской. Основания для этого у него были.

Что за восхитительный народ!

Зулус «в сутки проходит больше, чем лошадь, и быстрее ее. У него мельчайший мускул, крепкий, как сталь, выделяется словно плетеный ремень». Сто лет назад Ф. Энгельс приводил эти слова одного английского художника.

Кечвайо

Пересказывая восторженные отзывы очевидцев, Ф. Энгельс и сам восхищался храбростью зулусов. Зулусы, писал он, «сделали то, на что не способно ни одно европейское войско. Вооруженные только кольями и дротиками, не имея огнестрельного оружия, они под градом пуль заряжающихся с казенной части ружей английской пехоты — по общему признанию первой в мире по боевым действиям в сомкнутом строю — продвигались вперед на дистанцию штыкового боя, не раз расстраивали ряды этой пехоты и даже опрокидывали ее, несмотря на чрезвычайное неравенство в вооружении…»[44]

Речь идет о событиях 1879 года, когда британские войска вторглись на земли зулусов. Эта война была тогда одним из крупнейших событий в мире. В Европе восхищались действиями зулусского правителя Кечвайо и с изумлением говорили о битве у холма Изандлвана — зулусы атаковали и уничтожили вторгшийся в их страну крупный английский отряд. И хотя зулусским копьям противостояла европейская военная техника, все же погибло больше восьмисот английских солдат и офицеров и почти пятьсот бойцов «туземных войск» — африканцев, завербованных английскими властями.

Такое поражение африканцы нанесли европейским вооруженным силам впервые в истории. В «Санкт-Петербургских ведомостях» 4 (16) февраля 1879 года говорилось: «Победа кафров-зулусов над отрядом англичан оказывается полною. Не только из отряда никто не спасся, но вследствие означенного поражения главнокомандующий английскими войсками лорд Чельмсфорд принужден был отступить». Слово «зулус» вошло тогда в обиход русского языка. Чехов в письмах к своему старшему брату Александру обращался: «Мой брат зулус». Салтыков-Щедрин в «Современной идиллии» отправил своего бродячего полководца Редедю в страну Зулусию.

Англо-зулусская война повлияла и на события в Европе. В Англии она стала одной из причин широкого недовольства премьер-министром Дизраэли, приведшего вскоре к его падению. А ведь накануне этой войны он был в зените славы. Даже епископ англиканской церкви Наталя осудил агрессию своих соотечественников.

В одной из мелких стычек зулусы убили молодого человека по прозвищу Принц Лулу, а по имени — Наполеон Евгений-Людовик-Жан-Жозеф. Он действительно носил титул «имперского принца». Это был единственный сын последнего французского императора Наполеона III. Хотя во Франции уже несколько лет, со времен франко-прусской войны и Парижской коммуны, существовала республика, партия бонапартистов быстро усиливалась и, уверенная в скором приходе к власти, еще в 1874 году, в год совершеннолетия принца, провозгласила его своим главою под именем Наполеона IV. Бонапартисты считали, что ему не хватало лишь воинской славы, чтобы французы увидели в нем подлинного Бонапарта. Вдова Наполеона III — императрица Евгения и приютившая ее в изгнании королева Виктория послали своего любимца за этой славой на Юг Африки. Им казалось, что там ее добыть не трудно. Французский географ Элизе Реклю сострил: принц «надеялся, что военные подвиги против зулусов доставят ему впоследствии господство над французами». Европейские газеты готовились описывать грядущие военные подвиги принца. «По слухам, принц Луи-Наполеон изложит все пережитое им в Южной Африке в дневнике, который будет печататься…» — сообщала в апреле 1879-го петербургская газета «Голос». Но зулусский ассегай сорвал планы бонапартистов и заметно изменил политику европейских кабинетов, до того считавшихся с возможностью восстановления империи во Франции.

Дизраэли, один из главных виновников войны с зулусами, и тот не мог скрыть своего изумления. «Что за восхитительный народ — он убивает наших генералов, обращает наших епископов в свою веру и пишет слово „конец“ на истории французской династии».[45]

Прекрасные боевые качества зулусов настолько запомнились всему миру, что через много лет, в январе 1942 года, в самую критическую пору второй мировой войны, на страницах американской «Нью-Йорк геральд трибюн» появилась статья «Громадный африканский резерв воинства для союзников». В ней говорилось: «Величайший боевой народ Африки, прославленные южноафриканские зулусы, не воевали ни в первой мировой войне, ни пока еще — в этой».[46]

Но зачем вспоминать обо всем этом здесь, где идет речь о родсовских планах захвата междуречья?

Конечно, англо-зулусская война произвела на Родса громадное впечатление. Ведь события происходили в том самом Натале, где он прожил первый год своей южноафриканской жизни. Паникой был объят тот самый Питермарицбург, куда он приехал семнадцатилетним юнцом.

Но были и другие аналогии. События англо-зулусской войны наглядно показали Родсу, какими могут быть африканцы — те, кто ежедневно гнет спину в его алмазных копях. Родс знал, конечно, что в зулусском войске были воины, вооруженные ружьями, и что деньги для покупки этих ружей они когда-то заработали тут, в Кимберли. А может быть, именно те, кто работал на него, на Родса, и убили потом французского принца?

Родс был впечатлителен, когда дело касалось его жизни, и на него не могла не подействовать гибель принца, его сверстника. Очень уж наглядно она показала, что и «маленькая» колониальная война — это война, где убивают без различия чинов и званий.

Через несколько лет Родс сам чуть не последовал в мир иной тем же путем, что и неудачливый Наполеон. Во время колониальной «экспедиции» против небольшого народа коранна человек, ехавший рядом с Родсом, получил рану в живот и мгновенно умер. Родс с ужасом повторял потом: «Предстаньте себе, ведь это мог бы быть мой живот, а не его». По словам одного из друзей Родса, он «получил шок на всю жизнь» и с тех пор старался избегать риска многие годы.

И все же так ли уж важен был для Родса опыт англо-зулусской войны? Ведь после нее прошло уже несколько лет. Да и целью его были другие районы, далеко от злополучной Изандлваны. Жить там должны, казалось бы, другие народы, с другими нравами и обычаями…

В том-то и дело, что Родсу приходилось тут готовиться к встрече с теми же самыми порядками и обычаями, а главное — с таким же зулусским войском.

Отец Лобенгулы — я уже упоминал об этом — был когда-то, во времена Чаки, одним из зулусских военачальников. А сам Лобенгула на вопрос английского путешественника, как же следует правильно называть его народ, ответил:

— Подлинное имя моего народа — зулусы.

Как это могло получиться? От земель Лобенгулы до Наталя, страны зулусов, больше тысячи километров. Ну что ж, недаром Ф. Энгельс приводил свидетельства, что зулус может пройти в сутки больше, чем лошадь. Путь этот, от Наталя до междуречья, и был когда-то проделан ндебелами. Не сразу, а в два приема. За долгий срок. В сущности, разными поколениями.

Отец Лобенгулы Мзиликази — Большой След — был любимцем Чаки, одним из самых одаренных его сподвижников и военачальников. Об отношениях Чаки и Мзиликази подробно и живо рассказывается в книге «Чака Зулу», написанной Э. А. Риттером, в той самой, где говорилось и о реакции Чаки на затмение. Согласно преданиям, после одного очень успешного похода Мзиликази утаил от Чаки несколько стад захваченного скота. Чака поступил с Мзиликази милостиво: направил к нему гонцов с требованием отдать недостающий скот. Мзиликази ответил неслыханной дерзостью. Он срезал перья, которыми были украшены головы гонцов, и отослал этих людей обратно к Чаке, не передав на словах ничего.

— Увы! — горестно сказал Чака, увидев срезанные плюмажи. — Дитя мое опорожнилось на меня!

В начале 1823-го терпение Чаки все же истощилось, Мзиликази вместе со своим кланом ндебелов вынужден был бежать на север. Они переселились сперва за реку Вааль, но в 1836–1837 годах туда пришли буры, чтобы потом основать там свой Трансвааль. В результате двухлетних схваток Мзиликази пришлось уйти далеко на север и окончательно обосноваться уже за рекой Лимпопо.

Так в далекое от земли зулусов междуречье были перенесены зулусские обычаи и традиции, не говоря уже о языке. И путешественники удивлялись, когда видели здесь такую же военную организацию, ставшую, как у зулусов, основой всего общественного организма.

Страна, как и у зулусов, делилась на военные округа. Суровое воспитание делало юношей дисциплинированными воинами, не боящимися смерти. И постоянные тренировки выработали у здешних воинов, как и у зулусских, способность проходить в сутки больше, чем лошадь. И на их телах так же отчетливо выделялся каждый мускул.

Верховного правителя здесь звали «инкоси», военачальника и главу административного района — «индуна», отряд воинов — «импи», и так далее. Как у зулусов…

В западной литературе ндебелам, как и зулусам, нередко приписывалась «кровожадность», крайняя жестокость по отношению к другим народам, да и в своей собственной среде. Нравы ндебелов, как и зулусов, что и говорить, не отличались мягкостью. Вся жизнь их была суровой. Молодые воины не носили обуви, как когда-то их прадеды, — Чака считал, что обувь изнеживает. Кожа ступни ноги у воина должна быть тверже подошвы обуви. Нельзя было иметь метательного копья — разить врага воин должен был только лицом к лицу в рукопашной схватке. Воин, потерявший оружие на поле брани, карался смертью. Во времена Чаки и Мзиликази такая судьба могла постичь и целый отряд, потерпевший поражение в бою с неприятелем, но при Лобенгуле такого, кажется, уже не случалось.

Лобенгула говорил, что у него нет тюрем, да и держать людей в тюрьме, как это делают европейцы, он считал бесчеловечным. Так что проступки или прощались, или карались смертью…

Самое время, кажется, воскликнуть: о времена, о нравы! Но так ли уж они поражают своей жестокостью? Разве не было подобного в прошлом европейских народов? История и тут писалась кровью, и, как это ни грустно признать, запоминались больше именно те правители, которые не жалели крови подданных.

Обратимся снова к Риттеру: «Чака, несомненно, бывал временами жесток. Но это присуще всем великим полководцам. Тит, самый „гуманный“ из римских императоров, во время осады Иерусалима распинал по тысяче иудеев в день… Чака велел заживо сжечь шестнадцать женщин. Красс же, разбив Спартака, распял шесть тысяч восставших рабов. Когда в 1631 году Тилли взял штурмом Магдебург, жительницы этого города подверглись насилию. Воины Чаки за такое преступление поплатились бы жизнью…»

Так что какими бы жестокими ни казались нам нравы ндебелов и зулусов, с морально-этической точки зрения они куда естественнее для того общества, чем страшные изуверства и кровавые бойни, учиненные в те же времена, да даже и позднее, европейскими «цивилизованными государствами».

Самое трудолюбивое и искусное племя

Ндебелы-матебелы были не так уж многочисленны. Расположившись на юго-западе, они не заняли всего междуречья. На остальных землях по-прежнему жили племена машона, или шона, — многочисленные, но раздробленные и не имевшие такой военной организации, как зулусы и ндебелы. Некоторые из племен шонов стали данниками ндебелов, другие сохранили независимость.

Когда Сесиль Родс готовился к захвату междуречья, шоны, конечно, занимали его куда меньше, чем ндебелы. От них он не ждал серьезного вооруженного сопротивления. Более того, Родс даже надеялся, что шоны увидят в белых людях освободителей от власти «кровожадных» ндебелов. Идея о том, что шоны подвергаются постоянному угнетению со стороны ндебелов, широко распространялась сторонниками Родса.

Шоны действительно не славились такой воинственностью, как ндебелы, а были известны трудолюбием в земледелии и скотоводстве, искусностью в ремеслах. Хорошо знавший их миссионер Джон Маккензи писал: «Машона — самое трудолюбивое и искусное племя по всей Южной Африке… Оно — первое среди всех племен по своим познаниям в области сельского хозяйства; по своему искусству плавки металлов и особенно по своей превосходной обработке железных орудий, таких, как наконечники копий, мотыги, топоры, тесаки и т. п.».[47]

Шоны жили в междуречье неизмеримо дольше, чем ндебелы. Жили по старинке. Исходили из тех условий мирного земного счастья, о которых так ясно сказано в песне одного из африканских народов:

Первое — это, конечно, не умереть молодым,

Второе — не впасть в нищету,

Третье — не знать огорчений и тягот,

Четвертое — чтобы жизнь была приятна для нас,

Пятое — быть счастливыми в детях,

А в-шестых — не пропустить подходящего случая,

Чтобы здесь, в нашем мире земном,

Без мучений заснуть последним сном.

В наши дни с народом шона связывают исторические события, которые долго считались одной из таинственных загадок Африки. Да и сейчас она еще не разгадана до конца.

В междуречье европейские путешественники часто находили остатки цивилизации, показавшейся им необычной для Африки. Сотни глубоких рудников. Множество массивных каменных строений с высокими башнями и толстыми стенами. Крупнейшую из этих построек местные жители называли «Зимбабве».

Эти находки поставили ученых в тупик. Большинству европейцев во времена Родса и в голову не приходило, что африканцы могут самостоятельно создать сравнительно высокую культуру. Правда, еще первые путешественники писали, что основное население междуречья — машоны добывают золото, хотя и в незначительных количествах, и что они, как писал Эдуард Мор, «устроили здесь рудники». Но на эти свидетельства никто не обращал внимания. Крупный английский археолог Теодор Бент авторитетно утверждал в 1892 году, что постройки Зимбабве «никак не связаны ни с одним из известных нам африканских народов» и что они вообще «несовместимы с африканским характером».[48]

Вот и появился облеченный в наукообразную форму домысел, будто именно здесь, в междуречье Замбези и Лимпопо, обнаружена наконец упомянутая в Библии страна Офир, откуда царь Соломон привозил золото для украшения своего храма в Иерусалиме. Изданный в 1885 году роман Райдера Хаггарда «Копи царя Соломона» — один из отголосков этого домысла.

Догадок было множество. Ученые спорили, кем создана культура Зимбабве — финикийцами, арабами или индийцами.

Теперь-то историкам проще. С помощью радиокарбонного анализа они установили, что строения Зимбабве относятся не к седой древности, а к середине нашего, второго тысячелетия, то есть возникли четыре-пять веков назад. Значит, к царю Соломону и финикийцам они во всяком случае не имеют отношения. В наши дни бесспорно доказано, что культура Зимбабве местного, африканского происхождения.

На территории междуречья было много переселений и кровавых междоусобиц. Племена перемешивались. Так что было бы большой смелостью прямо назвать создателями Зимбабве предков какого-либо из народов, живущих сейчас в междуречье. И все-таки можно сказать, что и в машонах тоже наверняка течет кровь средневековых создателей Зимбабве.

Правда, и теперь еще не все загадки решены. Археологами найдено тут множество бус, похожих на занзибарские, индийские, индонезийские… Большинство ученых считают эти находки следами не изученных до сих пор связей и контактов между континентами. Но для некоторых это и сейчас свидетельства того, что культурные элементы были якобы привнесены в цивилизацию Зимбабве извне.

Так что споры продолжаются, хотя и не такие бурные, как во времена Родса, когда происхождение руин Зимбабве было не только предметом академических дискуссий, но и модной темой в аристократических салонах, Родс также отдал ей дань. В годы завоевания междуречья он собрал у себя в Кейптауне множество реликвий из Зимбабве.

В середине девяностых годов он часто показывал их знатным гостям и горячо спорил о том, кому же принадлежали эти развалины — финикийцам или арабам до начала магометанства.

Эти рассуждения Родса пересказал французский ученый и путешественник Пьер Леруа-Болье. Описание их встречи тогда же появилось и на русском языке. Родс «велел принести „Книгу Царств“, читал отрывки, относящиеся к Соломону и путешествию Гирама за золотом в страну Офир; взяв потом перевод Диодора Сицилийского, он читал нам те места, где автор описывает золотые залежи, находящиеся к югу от Египта, и способы их разработки». Родс считал, что остатки золотых рудников в междуречье совершенно соответствуют описаниям Диодора Сицилийского.

— Я не утверждаю, — говорил он, — что эти залежи разрабатывались именно египтянами; но они разрабатывались народом, обладавшим той же цивилизацией.

«Он достал потом, — продолжал Леруа-Болье, — золотую медаль, найденную близ этих же развалин, но гораздо позднейшего происхождения… по этому поводу он стал говорить о многочисленных иезуитских миссиях, отправлявшихся в эти страны в XVI столетии».

— И все это пропало, — заключил Родс с некоторым оттенком меланхолии.

Подлинный смысл рассуждений Родса француз отлично понял. Родс «думал, конечно, что это служит как бы оправданием тому, что высшая раса захватила эти страны; его миссия — снова внести в них ту цивилизацию, которую варвары уничтожили и которую португальцы не сумели водворить снова после первых больших усилий».[49]

Вот так через призму своих политических интересов Сесиль Родс воспринимал давнюю африканскую культуру.

Какими же видел их Родс?

Ну а какими же видел он своих современников — ндебелов и машонов? Как представлял себе народы, которые ему предстояло покорить? Понять это важно не для того лишь, чтобы лучше понять самого Сесиля Родса. Нет, ведь в его взглядах отразились представления об африканских народах, типичные для многих его соотечественников и современников.

Родс впитывал в себя представления, бытовавшие в его среде, а потом и сам внес немалую лепту в формирование образа народов Африки в Англии, да и во всей Европе. Этот образ, эти представления, несколько изменяясь в деталях, просуществовали десятилетия и часто служили оправданием, объяснением колониальной политики.

В наши дни достижения научно-технической революции сделали мир таким обозримым, таким, уж кажется, тесным, что даже далеким народам надо знать друг друга как можно лучше. А для этого надо воссоздать картину становления их представлений друг о друге, доискаться до истоков каждого предрассудка. Недаром отрасль науки, которая этим занимается, — имагология — находит все новых приверженцев.

Представления Родса и его единомышленников — одна из ступенек в истории расовых предрассудков и колониальной психологии. Но легко ли понять, каким виделось Родсу междуречье и его народы? Дневниковых записей он не вел, сочинительством не занимался. Эпистолярное же его наследие состоит больше из лаконичных деловых посланий и телеграмм.

В своем Кимберли и в Кейптауне он имел возможность узнать буквально все, что было написано о ндебелах и машонах или что о них рассказывали. Но в какой мере эта информация была верной, адекватной?

Казалось бы, он получал там сведения из первых рук, но ведь искажались они по меньшей мере трижды.

Во-первых, из-за отношения самих африканцев. Один тогдашний английский автор считал, и не без основания, что африканец в ответ на расспросы белого рассуждал примерно так:

— А кто ты такой, что я должен отвечать на все твои вопросы? Почему я обязан рассказывать тебе все о себе, о моей стране, о наших владениях, нашем правительстве и наших домах? Ведь я не знаю, кто ты такой, каковы твои цели. А может быть, ты шпион и завтра обернешься нашим врагом![50]

Так что сведения, полученные от африканцев, отнюдь не всегда были точными.

Вторым источником искажений была предвзятость очевидцев-европейцев.

Флобер составил когда-то «Лексикон прописных истин», словарь ходячих мнений тогдашнего парижского буржуа на все случаи жизни. Попробуй-ка выскочи из круга привычных представлений своего времени! Для этого надо быть очень неординарным человеком. И об африканцах были такие же ходячие мнения.

Большинство европейцев, приезжавших в Африку, считали, что, чем бы они ни занимались, что бы ни делали, они несут добро. Свет цивилизации и культуры. Единственно верные идеи и образ жизни. «Величие» собственной миссии ослепляло, затмевало реальность. И им казалось, что враждебность, недоверие к ним могут испытывать только безнадежно отсталые люди, «дикари», «ненавистники цивилизации». Ах, как удобно отождествить себя с прогрессом, считать себя его знаменосцем. Где уж тут пытаться понять, разобраться.

И вот эти-то европейцы, с чьих слов потом судила Европа об Африке, видели своими глазами лишь тот стереотип этого материка и его обитателей, к которому они привыкли на родине. Еще в начале столетия было сказано: «Сведения, выносимые средним путешественником из чужой страны в качестве его личных впечатлений, почти всегда в точности подтверждают те его мнения, с какими он отправился в путь. Он имел глаза и уши только для того, что он ожидал увидеть и услышать».[51]

Как тяжко давалось немцам и другим иностранцам понимание жизни Московского государства. Да и давалось ли вообще? А ведь это были люди не такой уж далекой культуры, жители, можно сказать, соседних стран. Необычайно трудно понять обитателей другого края земли! Чем больше расстояние между культурами, чем труднее дается взаимопонимание, писал Н. А. Ерофеев, пионер имагологии в нашей стране.[52]

Облик жителя иных земель, «инородца», возникает не только под влиянием социальных и экономических условий. Он впитывает в себя тончайшие, подчас трудно распознаваемые психологические особенности своего времени. И именно они могут послужить, как это бывало в истории, питательной средой для предрассудков и предубеждений.

Еще один источник искажения сведений — это само сознание того человека, который эти сведения получает: выслушивает от очевидца или узнает из книг. В данном случае — сознание самого Сесиля Родса. Получив информацию уже искаженную, можно сказать, дважды, оно искажало ее еще раз, подчиняя своей собственной установке.

Родс не отличался абстрактной любознательностью. Для этого он был слишком занятым человеком. На ндебелов и шонов, как и в случае с цивилизацией Зимбабве, он смотрел лишь через призму своих политических интересов. В наши дни суть таких интересов именуют геополитикой. Вот потому отношение Родса к африканским народам можно свести к одной немудреной формуле. Он делил их на «кровожадные» и «мирные». Если перевести это на современный язык, то определения звучали бы так: сильные противники, которые скорее всего окажут серьезное сопротивление при завоевании, и противники послабее, менее опасные.