Штурм

В 1920 году, незадолго до последней битвы с белогвардейцами, газета «Нью-Йорк таймс» писала, что Врангель олицетворяет собой «рыцарство, молодость, талант и мудрость». Да и как ей было не восхвалять черного барона, если он являлся ставленником иностранных империалистов, если американское вооружение шло к нему нескончаемым потоком.

Иностранные газеты много кричали тогда и о, неприступности белогвардейских укреплений в Крыму. Они называли Перекоп и «вторым Верденом», и «валом смерти», и даже «Гибралтаром на суше».

Мнение буржуазных борзописцев о Врангеле мы, разумеется, и тогда не принимали всерьез. Однако в оценке возведенных белыми оборонительных сооружений они почти не ошибались.

Я много раз летал над Перекопом, хорошо изучил его с воздуха и могу смело утверждать, что это действительно была неприступная твердыня. Вот этот-то «Гибралтар на суше» и предстояло взять штурмом полураздетым, полуголодным и плохо вооруженным бойцам Красной Армии.

…Наступило холодное утро 1 ноября. Горы темных облаков немного приподнялись над аэродромом. Поредел туман. Посветлело.

— Погодка-то налаживается! — радостно говорили друг другу летчики, проверяя работу моторов перед вылетом на разведку.

Первым предстоит подняться в воздух Гане Кишу и летнабу Петру Доброву. Задание у них ответственное — произвести аэрофотосъемку укреплений Турецкого вала. Эти снимки нужны самому командующему фронтом. Вторую задачу поставил перед экипажем комиссар: разбросать над Перекопом специальные листовки. С их содержанием Кожевников ознакомил всех летчиков. Во избежание нового кровопролития наше командование призывало солдат противника прекратить бессмысленное сопротивление.

В авиации не любят трогательных прощаний. Махнув рукой, Киш порулил машину на старт. Мы условились с ним: если он через полчаса не вернется, значит, погода на маршруте сносная, и я начну выпускать другие самолеты.

«Эльфауге» взлетел и скрылся в облаках. А через полчаса отправился на задание Борис Рыков.

С нетерпением и беспокойством ожидали мы возвращения разведчиков. Но раньше их вернулся на своем «ньюпоре» Борис.

— Товарищ комгруппы! Красвоенлет Рыков задание выполнил. Облачность поднялась до тысячи метров. На аэродроме Армянский базар самолетов противника нет. В воздухе их тоже не встретил. Над Армянским базаром обстрелял змейковый аэростат.

— Значит, врангелевская авиация уже смылась! — с нескрываемой радостью сказал комиссар Кожевников.

— А «эльфауге» не видел? — спросил Скаубит.

—  Да, забыл сказать, — спохватился Рыков. — Киш с Добровым ходят над Турецким валом. Вокруг них море разрывов, а они хоть бы что, даже не маневрируют. Ну и нервы у Киша!

— Верно! — заметил комиссар. — Нервы у него хорошие. Он их бережет. Говорит, еще родную Венгрию надо освобождать…

Позднее мы узнали, как проходил этот полет. Когда разведчики засняли Перекоп и укрепления Литовского полуострова, у них кончилась пленка. Прежде чем возвратиться домой, они решили пролететь дальше, до Армянска. Внизу дымилось Гнилое море. И всегда-то нерадостное, оно теперь казалось мрачным: голые берега, гиблые топи, темная вода. Добров старательно наносил на карту пулеметные гнезда, замеченные на Сивашском побережье.

Заметив над Армянским базаром привязной аэростат, разведчики открыли по нему огонь из пулеметов. Беляки вынуждены были спуститься на землю. Наблюдатели и прислуга разбежались. Добров выбросил за борт последнюю пачку листовок.

Наконец, после трех с лишним часов пребывания в воздухе, «эльфауге» возвратился на аэродром. Выбравшись из кабины, Киш сразу же начал торопить моториста поскорее заделать пробоины в плоскостях и фюзеляже. Их насчитали двенадцать. Несмотря на усталость, летчик решил сделать еще один полет, на этот раз с Георгием Халилецким. Теперь он намеревался разбомбить цели, которые только что высмотрел.

Мы с Добровым поспешили в фотолабораторию. Надо было быстро проявить пленку, отпечатать снимки, смонтировать фотопланшет, составить обстоятельное разведдонесение.

В этот день наши летчики привезли немало интересных сведений о противнике. Возвратившись из второго полета, Рыков доложил: «На дороге Перекоп — Армянский базар усиленное движение. Перед Турецким валом заметил большое скопление пехоты — до тысячи человек. Сбросил туда бомбы».

Доклад Захарова:

«Замечены две батареи южнее вала против Перекопа. За валом — скопление пехоты, до восьмисот человек. Сброшены две десятифунтовые бомбы. В Армянском базаре — обоз до пятисот повозок, пехота и конница».

Киш и Халилецкий тоже успешно выполнили задание. Несмотря на дымку, они метко сбросили на Турецкий вал пять пудовых бомб.

Донесений было много. Телеграфист еле успевал передавать их в штаб 6-й армии. А оттуда они шли дальше, к командующему Южным фронтом.

На следующее утро Петр Добров явился в штаб дивизии, где находился Фрунзе. Ему велели подождать командующего, который с несколькими крестьянами ушел на берег Сиваша. А чтобы время не пропадало зря, летнабу предложили составить легенду к фотопланшету, то есть описать сфотографированные цели и сделать свои выводы.

Петр сел за небольшой столик у окна, достал карту, аккуратно подклеенную ленту фотоснимков, разведдонесение и углубился в работу. Увлекшись, он не заметил, как к нему подошел коренастый человек в простой гимнастерке.

— Здравствуйте, товарищ летчик! — сказал он. — Это вы летали над Турецким валом?

— Здравствуйте, — ответил Добров, с неохотой отрываясь от дела. — Над перешейком сейцас каждый день летают. И не я один.

Летнаба не удивил этот вопрос. С ним говорили уже многие штабные работники. Он с нетерпением ждал, когда его вызовет Михаил Васильевич Фрунзе.

— Это верно, — согласился незнакомец. — Но я имею в виду самолет-разведчик, который был над перешейком первого ноября, примерно в одиннадцать утра…

— Тогда мы, красвоенлет Киш и я.

— Поздравляю, товарищ Добров, со смелым полетом, — сказал собеседник, присаживаясь рядом на табуретку. — Мне говорили, ваш самолет сильно обстреливала Даже с земли страшно было смотреть. Вам-то не боязно было?

Доброва как-то сразу расположил незнакомец с серыми проницательными глазами. И он искренне ответил:

— Может, и забоялся, если бы за пассажира летел. А если занят работой, о страхе думать некогда.

И, помолчав, добавил:

— Одно только беспокоило, а вдруг из-за тумана снимки не получатся. Ведь нам сказали: аэрофотосъемка производится по приказу товарища Фрунзе. Значит, задание очень важное. И если нужно, не беда, что один экипаж погибнет. Зато он тысячи бойцов спасет. Тех, которым Перекоп надо штурмовать…

— Выходит, раз нужно, то и жизни не жалко? — с улыбкой спросил собеседник.

— Нет, почему, каждому жить хочется, — возразил Петр. — Но ведь я уже сказал: когда в бой идешь, об этом не думаешь…

Незнакомец немного подумал о чем-то и попросил Доброва подробнее рассказать обо всем, что он видел с воздуха. Приняв его за ответственного работника штаба, Петр не торопясь выложил все свои наблюдения. Нередко он прибегал к фотопланшету и карте.

— Значит, вы уверены в том, что Перекоп — Сиваш — Чонгар составляют единую цепь укреплений?

— Думаю, что так.

— Ну а где наиболее слабые места?

— На побережье Сиваша, — ответил Добров. — И неспроста: через него не переберешься. Даже с самолета можно определить, что там вязкая топь.

— Весь берег такой? — Летнабу показалось, что этому вопросу его собеседник придает особое значение.

Добров вспомнил, как в полете обратил внимание на сапожок Литовского полуострова. Ему подумалось тогда, что это единственное место, где можно посадить самолет.

Когда летнаб высказал свои соображения, незнакомец довольно улыбнулся и заключил:

— Правильно говорите, товарищ Добров. То же самое утверждают и здешние крестьяне.

Он энергично встал, внимательно посмотрел на Петра лучистыми глазами и добавил:

— Спасибо, товарищ Добров! Смелый полет совершили. И главное, очень полезный. Ваши снимки мы размножим и раздадим всем командирам наступающих частей.

Собеседник ушел, а Добров все еще думал о нем: «Какой умный и душевный человек. Как он быстро разобрался в фотопланшете…» В этот момент к нему подошел другой штабной работник и попросил:

— Пожалуйста, побыстрее заканчивайте легенду. Товарищу Фрунзе очень понравился ваш доклад о разведке.

Накануне штурма Михаил Васильевич Фрунзе объехал всю линию фронта, встретился с Блюхером под Перекопом, с Лазаревичем под Чонгаром, с Буденным и Ворошиловым, побывал у командиров почти всех дивизий. Нет, он был не из тех полководцев, которые узнают обстановку из вторых или третьих рук. Фрунзе своими глазами увидел и Турецкий вал, и прикрученные проволокой подошвы красноармейских ботинок. Сидел в окопах и разговаривал с бойцами. Беседовал с жителями присивашских деревень и советовался по телеграфу с Владимиром Ильичем Лениным. Детально сообщал ему обо всем происходящем.

Вот одно из телеграфных донесений командующего Южным фронтом Председателю Совнаркома:

«Части войск, особенно 30, 51, 52 и 15-й дивизий, находятся все время под открытым небом без возможности укрыться и при крайне недостаточном обмундировании. Особенно плохо с обувью, которая за дни быстрых маршей страшно истрепалась. Несмотря на все это, настроение частей бодрое и уверенное».

Меня, участника тех давних событий, всегда волнуют ленинские документы 1920 года. Они показывают прямое и самое активное влияние Владимира Ильича на весь ход боев по разгрому Врангеля. Дальновидность Ленина, к которой мы уже как-то привыкли, все-таки каждый раз поражает. Например, еще 16 октября, когда Председатель Совнаркома торопил с переброской 1-й Конной армии к Бериславу, а все войска Южного фронта только начали готовиться к решительному вторжению в Северную Таврию, на имя Фрунзе из Москвы пришла телеграмма. Заканчивалась она так:

«…проверьте — изучены ли все переходы вброд для взятия Крыма. Ленин».

Это лаконичное указание Ильича было очень своевременным и важным. Оно давало совершенно другой поворот быстро назревавшим событиям.

Невольно представляю Михаила Васильевича Фрунзе за чтением этой телеграммы. Для него, человека с ясным умом полководца, слова Ленина явились отправным пунктом для разработки смелого стратегического плана.

Вероятно, Фрунзе сделал такие выводы: Врангелю нельзя дать передышку. Удар в Таврии должен немедленно перерасти во взятие Крыма. Ильич прав, напоминая об изучении бродов. Ибо так или иначе Врангель будет упорно защищать заранее подготовленные к обороне Перекоп, Чонгар, Арабатскую стрелку. Англо-французско-белогвардейский флот сильнее нашего. Значит, о высадке крупного десанта думать нечего. Следовательно, где бы мы ни начали наступление — на Чонгаре или Перекопе, — нам остается одно: форсировать Гнилое море, зайти в тыл укреплений противника. Это единственный путь в Крым…

Как коммунист, поставленный революцией во главе Южного фронта, Фрунзе был всегда связан с Лениным и сердцем и мыслями. Владимир Ильич требует: «Во что бы то ни стало в кратчайший срок раздавить Врангеля, так как только от этого зависит наша возможность взяться за работу мирного строительства». И Фрунзе отдает приказ: «…по Крымским перешейкам немедленно ворваться в Крым и энергичным наступлением на юг овладеть всем полуостровом, уничтожив последнее убежище контрреволюции».

Главный удар наносила 6-я армия. Она форсировала вброд Сиваш и одновременно атаковывала Турецкий вал в лоб. За ней должны были устремиться на Перекопский перешеек 1-я и 2-я Конные армии. Через Чонгар прорывалась в Крым 4-я армия, за ней — дивизии 13-й армии.

Линия фронта перехватила узкие перемычки, соединяющие Крым с материком. На Турецком валу, Литовском полуострове, Ишуньских позициях, вдоль южного берега Сиваша, на Чонгарском полуострове и Арабатской стрелке белогвардейцы лихорадочно заканчивали строительство долговременных оборонительных сооружений.

— Что творится по ту сторону линии фронта?

На этот вопрос товарища Фрунзе могла ответить только авиация. И наши летчики, невзирая на исключительно плохую погоду, продолжали разведывательные полеты.

А тут, как назло, вышла из строя наша гвардия. Николай Васильченко и Василий Захаров отогнали свои машины на капитальный ремонт. Яша Гуляев после пыток во врангелевском плену лежал в госпитале.

Больше всех перед штурмом летали Василий Федорович Вишняков и Борис Васильевич Рыков. Работали и за себя и за друзей.

Вася Вишняков — скромнейший человек, изумительный летчик. Я уже рассказывал, как он босиком пришел к нам на аэродром в начале гражданской войны. И вот теперь она кончалась. Каждый чувствовал: эта битва будет последней.

Как-то в минуты затишья разговорились с Васей. Помянули добрым словом нашего славного комиссара Ивана Савина. На его могилу в Снегиревке наши ребята частенько наведывались. Как мы жалели, что его нет среди нас накануне решающего штурма!.. Вишняков вдруг вспомнил:

— Знаете, а ведь комиссар не раз говорил, что мне пора вступать в партию большевиков. Обещал рекомендацию дать…

Я обрадовался:

— В самом деле, а почему ты не вступаешь в партию? Ты же по жизни, делам и убеждениям — настоящий большевик…

Он долго молчал, потом смущенно ответил:

— Неловко как-то. Скажут, бывший прапорщик к партии примазывается…

Вот каким был мой закадычный друг Вася Вишняков.

По характеру во многом напоминал его и Борис Рыков. Такой же тихий, сдержанный, мягкий. Сразу чувствовалось, что рос в интеллигентной московской семье. От него не только ругани — громкого слова не услышишь. Больше всего он не любил пышных фраз.

И вот наступило 3 ноября. Командующему фронтом понадобились сведения о противнике, засевшем на Перекопе. А в тот день погода испортилась окончательно. В воздухе повисла серая непроглядная мгла. Из нескольких летчиков к Турецкому валу пробились только двое: Борис Рыков утром, Вася Вишняков днем, когда видимости почти не стало. Оба привезли очень важные сведения, которые были немедленно переданы телеграфом М. В. Фрунзе.

Настоящими героями показали себя в эти дни и летчики авиагруппы Юрия Арватова. Туман и облака не помешали им совершить перелет из Александровска на станцию Рыково, расположенную в непосредственной близости к фронту. 6 ноября туда перебрались шесть самолетов, а 9 ноября — еще два. Приказ Фрунзе был выполнен. Накануне сражения 4-й армии за Чонгарскую и Сивашскую переправы группа полностью сосредоточилась в нужном районе.

Чтобы ускорить переброску Южной авиагруппы поближе к Перекопу, я 4 ноября поехал в Асканию-Нова, а оттуда заглянул в Чаплинку. Нужно было попросить начдива 51-й оказать нам содействие в получении транспорта. Но найти Блюхера, хотя бы даже связаться с ним по телефону, не удалось. Тогда я попросил одного из работников штаба передать записку начдиву и сообщить мне о его решении.

6 ноября меня срочно вызвали к телефону.

— С наступающим праздником пролетарской революции! — послышался в трубке знакомый голос работника штаба. — Начдив за вас. Транспорт для отправки авиагруппы в Асканию-Нова вам дали!

— Спасибо, товарищ! — только и успел я сказать: нас разъединили. Телефонная линия была перегружена: завтра должен был начаться штурм Перекопа.

Значит, Блюхер нас поддержал! Теперь наши могли прибыть на новое место дня через два. Я решил выехать на берег Сиваша, побывать в дивизиях, узнать их боевые задачи, чтобы потом лучше организовать взаимодействие.

Пока все шло хорошо. Удручала только скверная погода. Ветер достиг такой силы, что по земле стало трудно передвигаться. О полетах и думать было нечего…

Зато наземным войскам разбушевавшаяся стихия помогла. Напор ветра взломал молодой лед на Сиваше, вздыбил волны и погнал их на восток, все более оголяя вязкие сивашские берега. Уровень воды быстро падал.

7 ноября мне удалось на попутном грузовике добраться до Владимировки, где находился штаб 52-й дивизии Германовича. Здесь я узнал о решении Фрунзе форсировать Гнилое море вброд. Невольно подивился смелости и оригинальности его замысла: Врангель ждет нас только с фронта, а мы ударим по нему и с тыла…

Один из бойцов показал мне вехи, обозначающие проходы через Сиваш. Они начинались у нашего оголенного берега и шли в направлении Литовского полуострова.

7 ноября 1920 года. Третья годовщина Октября. Я был на одном из митингов. Люди стояли под холодным дождем в рваных шинелях и ватниках, в разбитых сапогах и ботинках, даже в лаптях. Выступающие говорили просто и кратко, потрясая винтовкой в воздухе:

— Даешь Крым!

— Подбросим огоньку там, на Литовском! В честь рабоче-крестьянской революции!

Потом такие же бодрые разговоры пришлось слышать у полевых кухонь:

— Кидай в котел всю крупу! Вари кулеш на славу! Последний, горяченький…

Вскоре старшины раздали патроны и гранаты. Последовала команда: «Всем спать. В ночь выступаем».

…И час настал. Ночь выдалась темная, пропитанная липким холодным туманом. Красноармейцы осторожно стали спускаться с берега вниз: впереди проводники, за ними разведчики, саперы с ножницами, пулеметчики. Глухо зачавкала под ногами илистая топь. Один за другим люди исчезали в темноте. Скоро ледяная вода станет им по грудь, а они будут идти и идти, пока не выберутся на другой берег и начнут с врагом последний жестокий бой.

Кто поможет этим героям в трудный час, как не мы, летчики?! Надо ехать встречать своих. Наши удары по белякам с воздуха будут лучшей поддержкой бойцам на том берегу Сиваша. Только бы погода стала хоть немного получше.

Кони мчались во весь опор, а ездовые все подхлестывали их, не обращая внимания на темень и ухабы. Они торопились за снарядами. И вдруг подводы, словно по команде, остановились. Сразу стало тихо.

— Смотрите… — прошептал мне повозочный, показывая назад.

Я оглянулся. Там, в стороне, где находился Литовский полуостров, землю обшаривали длинные белые руки прожекторов. Чуть поодаль выбросил яркие лучи и Турецкий вал. Засверкали вспышки орудийных выстрелов, а через некоторое время ветер донес гул канонады.

— Эх, поляжет там наших! — с горечью сказал ездовой.

Передняя подвода рванулась вперед. За ней — все остальные. Снова началась бешеная гонка: те, кто ушел на другой берег Сиваша, ждали снарядов.

Потом мне подробно рассказали о том, как ударные штурмовые батальоны коммунистов внезапно начали бой на той стороне. Гранатами они рвали проволоку. Штыками выковыривали беляков из окопов. И захватили плацдарм. За ними пошли тысячи бойцов 15-й, 52-й дивизий и двух бригад 51-й. В лобовую атаку Турецкого вала поднялись сибиряки и уральцы Блюхера. Их осыпали снарядами с моря и суши. Из каждых десяти атакующих падало на землю убитыми или ранеными не менее шести. Взять вал пока не удавалось. Но никто не отходил ни на шаг. Фрунзе был в первых рядах сражающихся.

До Аскании-Нова я добрался утром. Сразу пошел к коменданту — позвонить в Чаплинку, узнать о положении под Перекопом. Но стоявшая здесь часть накануне ночью ушла к перешейку, сняв телефонную линию. Плохо будет нам без связи…

Вечером подъехал наш обоз. Вслед за единственным грузовым автомобилем волы тянули арбы с разобранными самолетами, горючим и запасными частями, вооружением и продовольствием. По обеим сторонам обоза двигались летчики и мотористы. Двое суток тащились они по грязи, промокшие, усталые, то и дело вытаскивая застрявшие повозки.

Когда обоз добрался до аэродрома, никто из людей не пошел в помещение отдохнуть и согреться. Сразу же приступили к сборке машин.

И у нас пример мужества, выносливости показывали коммунисты: Кожевников, Шульговский, Матвеенко, Гегеев, Фисенко, Спиваков, Туркин, Ильинский и другие. Они работали на самых трудных участках. Когда все выдохлись и некоторые уже не могли стоять на ногах, Скаубит объявил перерыв. Люди сбились в кучу, кто закурил папиросу, кто как сел, так тут же задремал. Комиссар Кожевников сказал:

— Ничего, ребята, что праздник революции в дороге встретили. Давайте сейчас вспомним, как устанавливалась Советская наша власть. Кто находился в Питере тогда?

Оказалось, что в штурме Зимнего участвовало несколько человек — Костя Ильинский, мотористы Туркин и Фисенко.

— Такое не забывается, — первым отозвался Фиселко. — Когда захватили царский дворец и заставили юнкеров поднять руки, разошлись по комнатам посмотреть… Чего там только не было: картины, вещи, часы. Один из матросов крикнул: «Братки, осторожней! Не побейте чего-либо. Теперь все это наше, народное!» Верно сказал. Раз Советская власть наша, то все, что с ней связано, — тоже наше: богатство и бедность, беды и радости. Вот и сейчас: нам тяжело потому, что ей тяжко. А прикончим барона — всем легче станет…

Потом о штурме Зимнего рассказал Ильинский. Он был тогда в числе красногвардейцев Выборгского района.

— Пошли, товарищи, надо заканчивать работу, — прервал разговор Скаубит.

К утру была собрана и подготовлена к вылету большая часть самолетов. Так прошла у нас штурмовая ночь на 9 ноября.

А утром… Кажется, никогда в жизни я не глядел на небо с такой ненавистью. Оно было сплошь загромождено зловещими темными тучами.

Весь день 8 ноября М. В. Фрунзе находился на передовой, с бойцами дивизии Блюхера. Хотя наши командиры и красноармейцы дрались с беззаветной храбростью, им не удалось с ходу взять Турецкий вал. Три раза сибиряки и уральцы поднимались в атаку, но всякий раз вынуждены были откатываться назад под губительным пулеметным и артиллерийским огнем.

Удрученный неудачей, Михаил Васильевич поздно вечером возвратился в штаб 15-й дивизии, который располагался в деревне Строгановка. Здесь его ждала еще одна неприятность: ему доложили, что ветер, изменив направление, погнал волны в обратную сторону, вода в Гнилом море начала угрожающе прибывать.

Положение стало критическим. Атака Турецкого вала захлебнулась. Части, пытавшиеся пройти в Крым по Арабатской стрелке, тоже остановились, встреченные ураганным огнем вражеских кораблей. Дивизии 4-й армии вообще еще не начинали форсирование Сиваша у Чонгара. На Литовском полуострове шел тяжелый бой. Сюда Врангель бросил из своего резерва конный корпус Барбовича. А теперь вот свалилась новая беда: ветер погнал волны Гнилого моря к Перекопу — тысячи людей на крымском берегу могут оказаться в окружении.

Но Михаил Васильевич Фрунзе был испытанным бойцом ленинской гвардии. Его никогда не страшили трудности. Вопреки советам некоторых штабистов, предлагавших дождаться утра, он приказал немедленно поднять весь народ присивашских деревень и мобилизовать его на строительство защитной дамбы. Нужно было во что бы то ни стало преградить воде путь к переправе. Тут же последовали другие его распоряжения: 51-й дивизии начать решительный штурм вала, 4-й армии сделать все для скорейшего взятия Чонгара.

Незабываемая героическая ночь! Решение Фрунзе было выполнено. Наши взяли Турецкий вал, противник бежал к Ишуни. Части, наступавшие с Перекопского перешейка, соединились с бойцами, форсировавшими Гнилое море вброд. Единый поток наших войск двинулся к Ишуньской укрепленной полосе, последней на пути в Крым.

Командующий фронтом сразу же уехал под Чонгар. Там начала форсировать Сиваш 4-я армия.

…Днем 9 ноября к нам, в Асканию-Нова, примчалась забрызганная грязью автомашина. Из нее вышел Василий Юльевич Юнгмейстер, изможденный, с ввалившимися глазами, но веселый. Поздоровался, посмотрел сначала на меня, потом на Скаубита и рассмеялся:

— Да вы как сонные тетери! Чего приуныли? Или ни о чем не знаете?

А мы и в самом деле ничего не знали: связи не было.

— Перекоп взят! — торжественно объявил Юнгмей-стер. — Наши наступают на Ишунь!

Радости нашей не было границ. Эта весть молнией облетела всех людей авиагруппы. Усталость как рукой сняло. Увидев готовые к вылету самолеты, Василий Юльевич удивился:

— А мне сообщили, что ваш транспорт только вчера прошел Чаплинку. Когда же вы успели? Я думал, ваши машины еще лежат по частям на телегах…

Взглянув на затянутое облаками небо, Юнгмейстер сразу умолк и нахмурился. Помолчал немного и объявил, что Фрунзе принял решение стянуть всю авиацию фронта на станцию Рыково для поддержки наступления 4-й армии. Группа Арватова уже перелетела туда и произвела несколько важных разведывательных полетов.

— Скоро гуда прибудет и Северная авиагруппа, — заключил Юнгмейстер. — Вам вылетать по погоде, при первой же возможности. А вот с авиацией 1-й Конной никак не могу наладить связь.

Юнгмейстер снова взглянул вверх. Лохмотья облаков висели так низко, что, казалось, их можно потрогать рукой. Достав из полевой сумки небольшой серый пакет, Василий Юльевич спросил:

— Кого рекомендуете послать в Николаев? Нужно отвезти приказ авиаотрядам 1-й Конной армии о прибытии в Рыково… Сами понимаете, летчик должен быть опытным.

Не успел я рот раскрыть, как Карл Петрович выпалил:

— Позвольте мне слетать?!

— Вам со Спатарелем и здесь работы хватит, — возразил Юнгмейстер. — Неужели, кроме вас, лететь некому?

Подумав, я позвал Бориса Рыкова. Скаубит поддержал меня.

— Согласен! — сказал Юнгмейстер. И с улыбкой добавил: — Это даже символично: Рыков летит вызывать в Рыково…

Пришел Борис, невысокий ростом, в гражданском полупальто с меховым воротником. Скованно представился командующему авиацией фронта. Высоченный Василий Юльевич согнулся, чтобы пожать ему руку. Объяснил суть задания. Потом сказал по-товарищески:

— Борис Васильевич, приказывать вылетать в такую погоду я не имею права. Просто говорю — это нужно для Чонгара. Для тех, кто штурмует Сиваш… Долетите?

Рыков задумчиво глянул вверх, помолчал и ответил:

— Не знаю… Постараюсь, товарищ Юнгмейстер.

Когда «ньюпор» Рыкова оторвался от земли, его начало швырять, как щепку, из стороны в сторону. Но вот наконец он набрал высоту и, взяв курс на запад, скрылся в облаках.

— Боже, помилуй и спаси, — вырвалось у пожилого повозочного.

Никто не осудил его за эти слова, не засмеялся. Мы, коммунисты, не верили ни в бога, ни в черта, но у каждого щемило сердце: сумеет ли Борис добраться до места, останется ли он в живых…

Лишь через несколько дней мы узнали, как летел Рыков. Он вел машину на высоте не более двадцати метров. Тучи все время придавливали его к земле. С тревогой думал: «Если туман над степью приподнимется и сольется с облаками — тогда несдобровать». И это случилось в конце маршрута. Самолет словно врезался в море молока.

Не видя земли, Борис начал плавно отдавать ручку от себя. Вот внизу мелькнуло маленькое окошко, и он увидел через него клочок степи. Спасение! Летчик убрал газ. Стукнувшись колесами о землю, «ньюпор» подпрыгнул, снова коснулся ее и после короткого пробега остановился. Было тихо, лишь слегка потрескивал остывающий мотор.

Рыков выпрыгнул из кабины, быстро осмотрел плоскости, костыль, винт. У него словно гора с плеч свалилась: все в порядке, ничего не поломал!

Осмотревшись, летчик заметил проступающие сквозь туман очертания каких-то строений. Пошел туда. Оказалось, он сел недалеко от Рубановки, намного отклонившись от курса.

На другой день туман рассеялся и видимость улучшилась. Рыков взлетел снова. Так же, как и вчера, пришлось лететь на предельно малой высоте. Перед самым Николаевом обнаружил утечку бензина. Видимо, при ударе о землю треснул бак. Из-за недостатка горючего Борис еле дотянул до станции Копани, где стоял наш эшелон. Оттуда уже на мотоцикле он доставил пакет по назначению.

Мысль о том, что авиация должна помочь 4-й армии, впервые появилась у Михаила Васильевича Фрунзе при разработке плана сражения в Северной Таврии. В директиве, отданной после совещания в Апостолово, которое состоялось в ночь на 26 октября, Фрунзе указал командарму Лазаревичу: «При прорыве укрепленных позиций использовать в полной мере приданные армии… авиачасти».

Потом-командующий фронтом принял еще одно важное решение. 5 ноября, накануне битвы за перешейки, Юнгмейстер, выполняя его указания, поставил авиагруппе Арватова следующую задачу:

«Принять активное участие в боях наших войск, обстреливая пулеметным огнем части противника, а в период наступления организовать разведку с целью определения характера и направления перебросок его войск… бомбометание ближнего тыла и аэродромов… фотографирование… поддерживать связь между нашими частями и штабами».

Авиационную поддержку наземных войск, наступающих на Чонгар, Фрунзе считал настолько важной, что приказал Юнгмейстеру лично руководить ею. 6 ноября Юнгмейстер прибыл на станцию Рыково и с этого момента стал направлять всю боевую работу авиагруппы 4-й армии.

7 ноября, за несколько часов до начала наступления, Фрунзе вместе с Буденным и Ворошиловым послал телеграмму Владимиру Ильичу Ленину. В ней выражалась уверенность, что войска фронта, и в том числе «зоркая стремительная авиация, дружными усилиями освободят последний участок советской земли…».

Это были не просто слова. Уже 8 ноября Фрунзе в специальной директиве приказал командарму Лазаревичу выполнить поставленную задачу «при энергичной поддержке всей авиации фронта».

Таким образом, Михаил Васильевич Фрунзе хотел собрать в районе Чонгара все боеспособные самолеты Южной и Северной групп, 4-й и 1-й Конной армий. В непосредственное распоряжение Юнгмейстера передавался и 4-й истребительный дивизион, состоявший из трех авиаотрядов. Всего с учетом изношенности машин и плохой погоды предполагалось собрать в Рыково тридцать сорок аппаратов.

По мысли Фрунзе, большая объединенная авиагруппа, расположенная в непосредственной близости от передовых частей, могла оказать решающую поддержку в бою за Сивашскую и Чонгарскую переправы.

Михаил Васильевич решил максимально использовать авиацию под Чонгаром, в частности, из-за того, что в 4-й армии не хватало артиллерии. Командующий фронтом расценивал объединенную авиагруппу как мощный огневой резерв. Вот почему в ночь на 9 ноября он указывал:

«Операция 4-й армии тормозится… отсутствием тяжелой артиллерии (дивизионной), неприбытием самолетов…».

Кроме того, Фрунзе учитывал особенность боев в таких районах, как Арабатская стрелка и Чонгар. Здесь требовалось уничтожать точечные цели, закрытые от глаз артиллеристов, но хорошо видимые сверху. Поэтому командующий фронтом предупреждал:

«Без поддержки авиации наша пехота, как показал ряд усиленных ночных поисков, будет нести огромные потери».

Насколько широко и умело Фрунзе использовал авиацию, показывает еще один эпизод. 10 ноября в ходе боев за Ишуньские позиции Врангель бросил против наших частей три пехотные дивизии и конный корпус генерала Барбовича. Создалось опасное положение. Выход из него Фрунзе нашел на другом фланге битвы.

Командующий фронтом прибывает под Чонгар. Организовав здесь мощный контрудар, он заставляет черного барона оттянуть резервы с перекопского направления. Перед авиагруппой 4-й армии Фрунзе поставил задачу:

«Усиленным бомбометанием с аэропланов демонстративно привлекать на себя внимание противника, облегчая этим задачу 6-й армии».

В те времена были еще военачальники, не понимавшие боевых возможностей авиации как нового рода войск. И то внимание, которое уделял ей Фрунзе, видимо, казалось им чудачеством. На самом деле Фрунзе уже тогда понимал важность тесного взаимодействия летчиков с наземными войсками.

Вот, скажем, одно из его указаний. Наши части открыли ворота в Крым на Перекопе и под Чонгаром. Началось преследование разбитой врангелевской армии. Фрунзе и здесь продолжает держать курс на активное использование авиации. Он приказывает Юнгмейстеру:

«…после занятия нами ст. Джанкой срочно образовать в районе последней передовую авиабазу, откуда организовать ежедневные налеты на порты Евпатория, Севастополь, Ялта, Феодосия и другие с задачей бомбометания, не давая противнику производить планомерную эвакуацию».

Летчики Южного фронта знали: Михаил Васильева высоко ценит и умело использует авиацию. Не случайно мы с гордостью называли его: наш Фрунзе…

10 ноября развернулись жестокие бои в районе Ишуньских позиций, завершавшие разгром врангелевцев на перекопском направлении. В тот день слегка посветлело, чуть приподнялась нижняя кромка облаков. Стали готовить машины к полету. Вдруг увидели: прямо к аэродрому мчится верховой. Подскакал. С коня спрыгнул молоденький, лет семнадцати, красноармеец. Спросив, кто начальник летчиков, он честь по чести доложил Карлу Петровичу Скаубиту:

— Товарищ командир, вестовой полевого штаба 6-й армии. Командарм Корк передает вам пакет с распоряжением командующего Южным фронтом.

Паренек снял буденовку и достал продолговатый конверт.

В приказе говорилось: немедленно выслать самолет на разведку районов станции Ишунь и озера Красное.

Через пятнадцать минут на задание вылетел летчик нашего 4-го отряда Дедюлин. Он вел «ньюпор» под нижней кромкой облаков, невысоко над землей. За Булгаковом заметил цепи наших войск. Чуть подальше темнели укрепления врага. Положив на колени карту, летчик стал наносить на нее все замеченные цели: Карт — Козак — группа пехоты более тысячи штыков, фронтом на север, три батареи ведут огонь; Ишунь — линии окопов, пулеметные гнезда, южнее — до пятнадцати орудий на огневых позициях…

Ему стало жарко: вся эта сила ожидает подхода наших.

Заметив севернее озера Круглое большую колонну вражеской конницы, Дедюлин поставил на карте условный знак и перевел машину в крутое планирование. Плотной массе кавалерии, зажатой между берегами озера и Сиваша, деться было некуда. Летчик открыл по ней огонь из пулемета. Заходил в атаку еще и еще. «Ньюпор» проносился на бреющем вдоль колонны.

Разведдонесение летчика Дедюлина мы немедленно отправили на автомобиле командарму Корку. Позже из штаба 6-й армии сообщили, что летчик с исключительной точностью определил дислокацию корниловской, марковской и дроздовской пехотных дивизий, а также кавалерийского корпуса Барбовича.

В ночь на И ноября начался штурм чонгарской и сивашской переправ. 30-я Иркутская дивизия Грязнова, отличившаяся еще в боях с Колчаком, совершила беспримерный подвиг. Ее командир позже вспоминал: в районе Чонгарского моста «…начали наводить через Сиваш узкую переправу в два бревна… Противник не предполагал такой дерзости, он щупал лучами прожекторов, но не заметил, как выросла на воде малозаметная тропинка, по которой мог пройти в ряд только один человек…

Бегом по одному, балансируя по скользкому, уходящему под воду бревенчатому мостику, бесшумно пробирались бойцы. Малейшее замешательство, задержка могли погубить всю операцию».

Так началось. Потом — штыковые атаки. Смертный бой на дамбе и железнодорожном Сивашском мосту. Ураганный огонь вражеских бронепоездов. Один из них, как указывает Грязнов, наши захватили «с помощью штыков и ручных гранат».

Уже в Севастополе, сразу после бегства последних белогвардейцев, я встретился с Юнгмейстером.

Он рассказал о решающем дне — 11 ноября.

…Под Чонгар Фрунзе прибыл накануне вечером. Выехал в части на берег Сиваша. Не спал всю ночь, руководя сражением. Под утро, уже в штабном вагоне, командующий фронтом сказал Юнгмейстеру:

— С рассветом пошлите аэропланы-разведчики. Район наблюдения… — Фрунзе провел пальцем по карте, лежавшей на столе, — на юг от Сивашского, Чонгарского мостов по железной дороге вплоть до Джанкоя, на юг по Арабатской стрелке до ее выхода на Керченский полуостров. Задача разведай — верно оценить главное намерение неприятеля. Вы понимаете, Василий Юльевич? Будет ли он держаться за берег Сиваша и, следовательно, подтягивать резервы из района Джанкоя? Или начал отход?

На следующий день погода выдалась плохая. Над землей висел белесый туман. И все-таки решили полететь — может быть, на маршруте видимость станет лучше. Поднялись из Рыково один за другим три самолета. Первым взлетел и вернулся командир авиагруппы Юрий Арватов. Мрачно сказал:

— Впереди — стена тумана, наверху он еще гуще.

Возвратился и Юлиан Крекис. Сняв кожаную куртку, он бросил ее на землю и процедил сквозь зубы:

— Не пробился! Своих консолей не видно… — Заметив Юнгмейстера, летчик одернул гимнастерку и вытянулся: — Не смог я…

Третьим вылетел командующий авиацией 4-й армии Николай Васильев. Через полчаса тоже вернулся, посадил машину лишь с третьего захода и то поперек летного поля. Вылез из кабины и прямо к Юнгмейстеру:

— Василий Юльевич! Они, — он кивнул на Арватова и Крекиса, — поскромничали. Лететь совершенно невозможно! По расчету времени, я дошел до Таганаша. Еле держался в воздухе, не отличишь земли от неба. Пробовал менять высоту — одно и то же. Надо подождать. А то побьем людей и аппараты…

С юга доносился приглушенный туманом гул орудий.

— Товарищ Юнгмейстер! — вдруг шагнул вперед рослый Иван Воедило. — Разрешите мне вылететь?

Васильев глянул на него с недоумением и недовольством. Удивились и остальные: куда лезет?

— Ведь уже вернулись трое, — отозвался Юнгмейстер. — Как же вы собираетесь долететь?

— Думка есть. Но помолчу пока. Слетаю — получится, тогда скажу…

Его уверенность в себе понравилась Юнгмейстеру, и он разрешил.

Около восьми утра, когда уже немного посветлело, «Ньюпор-24» Ивана Воедило исчез в кисее тумана. Гудение мотора, доносившееся сверху, постепенно стихало и скоро совсем смолкло.

Думка Ивана была нехитрой. До него все летали строго на юг и быстро попадали в непроницаемую мглу. А он решил обойти район, закрытый туманом. Сначала взять курс на восток, добраться до Арабатской стрелки, а потом продолжить полет над морем. Там всегда туман расходится быстрее.

Конечно, и Воедино пришлось очень тяжело. Особенно когда пробивался к морю. Но он назад не повернул.

Свет ударил в глаза внезапно. Внизу расстилалась бурая степь, справа катило серые волны море. Присмотревшись, летчик определил, что это Тюн-Акчру. Пролетел над Геническом и Арабатской косой. Облака стали выше.

Воедило подошел к крымскому берегу с востока, полетел вдоль шоссе на Джанкой. Белые отступали. По дорогам на юг тянулись обозы. По двум расходящимся от Джанкоя магистралям Севастополь — Евпатория и Феодосия — Керчь вереницей ползли поезда. Врангелевцы спешили добраться до портов.

Пролетев над джанкойским аэродромом, где стояли «хэвиленды» и «авро», разведчик повернул к Чонгару. На дорогах, ведущих к Сивашу, Воедило заметил скопление вражеской пехоты и артиллерии. По нему непрерывно стреляли. Он даже из кабины видел дыры в крыльях.

Теперь надо было поскорее доставить добытые данные. Гнилое море летчик проскочил в тумане. Перед Рыкове видимость улучшилась, и он благополучно совершил посадку…

О выполнении задания Иван Воедило докладывал лично командующему фронтом. Михаил Васильевич внимательно выслушал его и тепло поблагодарил за смелый полет и очень ценные сведения.

Через полчаса после возвращения Воедило в воздух поднялись все семь самолетов.

В этот день летчики Арватова совершили еще несколько полетов. Они не только вели разведку, но и штурмовали скопления вражеских войск, бомбили воинские эшелоны на станциях Джанкой и Таганаш, аэродромы и склады боеприпасов.

На перекопском направлении 11 ноября бойцы отважной дивизии Блюхера с боем взломали ишуньскую укрепленную линию. В прорыв устремились 1-я Конная Буденного и 2-я Конная армия Городовикова.

Армия черного барона была разгромлена. В полночь Михаил Васильевич Фрунзе отправил следующее послание Врангелю:

«Ввиду явной бесполезности дальнейшего сопротивления… грозящего лишь бессмысленным пролитием новых потоков крови, предлагаю вам немедленно прекратить борьбу и положить оружие со всеми подчиненными вам войсками армии и флота».

Ответа не последовало.

12 ноября летчики 4-й армии и Южной авиагруппы получили приказ глубокой разведкой определить местоположение и характер действий противника. Полеты Арватова, Васильева, Воедило, Крекиса, Межераупа и других позволили установить, что врангелевцы поспешно отходят в направлении Феодосии и Керчи.

На рассвете к нам в Асканию-Нова примчался автомобиль. Задание на разведку привез комиссар полевого штаба 6-й армии. Не считаясь с плохой погодой, тут же взлетели Скаубит, командир 4-го отряда Аникин, Дедюлин и Снегирев. По дальним маршрутам отправились командир 49-го отряда Поляков с летнабом Короленко и Киричко с Добровым. Нужно было уточнить пути отступления белой армии от Ишуньских позиций.

Помню, с какой радостью докладывали наши летчики о результатах разведки. Врангелевцы бежали без задержки, не пытаясь обороняться. Торопясь в Евпаторию и Севастополь, они значительно оторвались от красных войск. Стало ясно: черный барон стремится сохранить и вывести оставшиеся войска. Но куда?

В этот памятный день, 12 ноября 1920 года, Фрунзе доложил Владимиру Ильичу Ленину:

«Свидетельствую о высочайшей доблести, проявленной… при штурмах Сиваша и Перекопа. Части шли по узким проходам под убийственным огнем на проволоку противника. Наши потери чрезвычайно тяжелы… Армии фронта свой долг перед Республикой выполнили».

К телеграмме командующего Южным фронтом остается добавить: с честью выполнили свой долг перед Республикой и красные летчики.

Вот краткие итоги работы только нашей авиагруппы, которая последовательно называлась Перекопской, Правобережной и Южной. Она участвовала в боях против Врангеля с мая по ноябрь. Помимо 4, 5, 6-го отрядов 2-го истребительного авиадивизиона в ее состав входили 48, 16, 49-й отряды. О том, как дрались с врагом мои товарищи — летчики, механики, мотористы, — рассказывает вся эта книга. А самый сжатый итог боевой работы умещается в несколько строк: выполнено 735 боевых вылетов, налетано 1145 часов, проведено до 100 воздушных боев, сброшено около 600 бомб, выпущено 150 тысяч патронов. За выдающиеся подвиги Николай Николаевич Васильченко и Яков Яковлевич Гуляев дважды награждены орденом Красного Знамени. Этим орденом отмечены: Захаров, Маляренко, Иншаков, Дудолев, Киш.

14 ноября я получил из штаба армии пакет с двумя телефонограммами от командующего авиацией Южного фронта. Первая была адресована Скаубиту. В ней говорилось, что, если позволит погода, авиагруппа должна перелететь в Джанкой, где сосредоточивается вся авиация фронта для преследования противника. Второй телефонограммой Юнгмейстер приказывал мне сначала прибыть в Джанкой, а оттуда отправиться в Симферополь и Севастополь для приемки и распределения по отрядам авиационного имущества, брошенного белогвардейцами.

Улучшения погоды не предвиделось. Но Скаубит тут же приказал авиагруппе готовиться к завтрашнему перелету. Начались сборы и подготовка самолетов.

Я решил ехать с передовой командой, которую возглавил Кожевников.

В Джанкой прибыли ночью. На следующее утро мотористы под руководством энергичного комиссара быстро все подготовили к приему самолетов и людей авиагруппы. Но прошел день, а наши все не появлялись. Со стороны Сиваша, заполнив небо, наползала огромная туча.

Только потом, после встречи в Симферополе с Петром Николаевичем Добровым, я узнал, что из-за плохой погоды самолеты группы не долетели до Джанкоя. Попав в полосу сплошного тумана, они вынуждены были вернуться в Асканию-Нова.

В тот же день, когда мы ожидали прилета своей группы, нам сообщили радостную весть: 1-я Конная Буденного и славная 51-я дивизия Блюхера вошли в Севастополь! Но 4-я армия еще продолжала вести бои, преследуя остатки вражеских войск, отступающих на Феодосию и Керчь. В Евпатории еще грузились белогвардейские морские транспорты. Группа Арватова и только что прилетевшее звено 1-й Конной армии вели разведывательные полеты, бомбили вражеские суда.

Выполняя задание Юнгмейстера, я выехал в Симферополь.

Итак — белогвардейской армии барона Врангеля больше не существовало. Толпы деморализованных, обезумевших его солдат и офицеров хлынули в южные порты Крыма, надеясь удрать на пароходе за границу.

В Севастополе мне довелось быть сразу после освобождения его от белогвардейцев. Я разговаривал с многими офицерами и солдатами белой армии, не пожелавшими покинуть Родину. Беседовал с жителями города. И у меня создалось довольно ясное представление о последних днях пребывания врангелевцев на нашей земле.

Погрузка на пароходы высокопоставленных белогвардейских штабов, управлений и учреждений началась еще 10 ноября, когда строевые части белых еще дрались за Ишунь и Чонгар. Черный барон кликушески призывал своих вояк «стоять до последнего», а его прихвостни уже грузили на корабль «верховного» награбленное барахло, любовниц и даже любимых собачек. Готовились бежать и восемьсот его генералов. Все они были насмерть перепуганы. Бывший командующий Добровольческой белой армией Май-Маевский и в самом деле умер при погрузке от разрыва сердца.

Каменного угля не хватало. Его забрали «союзнички» для своих военных кораблей. Более ста тридцати пароходов, захваченных белыми, загружали дровами, в основном изъятыми у местных жителей. Тех, кто пытался сохранить свое топливо, расстреливали.

В Феодосии взрывали склады боеприпасов. В Севастополе уничтожали остатки старого военного флота. В Евпатории жгли и топили в море продовольствие, которое нельзя было вывезти.

Для эвакуации морем врангелевская верхушка мобилизовала все, что могло плавать, начиная от старых полуразвалившихся посудин вроде дырявого угольщика «Феникс» до океанского парохода «Великий князь Александр Михайлович». Сам «рыцарь» Врангель с многочисленным имуществом бежал на крейсере «Корнилов», намного опередив свою челядь.

Но вот в портовые города ввалились, едва дыша от быстрого бега, «доблестные» защитники Перекопа, Ишуни и Чонгара, те, кому «главнокомандующий» обещал поручить охрану Кремля, как только Москва будет взята. Если и до этого у пароходов царила судорожная суматоха, то теперь началась сумасшедшая паника. Потерявшие человеческий образ юнкера прикладами вышибали своих седых полковников, чтобы захватить место в шлюпке. В тесных и темных корабельных трюмах нагромождались штабеля из человеческих тел. Жизнь «индивидуума» не ценилась и в полушку. Котировались только две вещи: сила и валюта. На небольшие суда вроде «Мечты», которые могли принять максимум две тысячи человек, грузилось по семь тысяч.

На одном из таких пароходов собралось около трехсот офицеров и чиновников врангелевской авиации. Среди них было до восьмидесяти летчиков и летнабов, примерно с полсотни механиков. Они знали, что в Константинополь для них привезли новейшие французские «бреге». Но каждый понимал, что самолеты им теперь не дадут.

Когда-то эти люди, сделав неверный шаг, слепо пошли по страшной дороге измены Родине. Она привела одних к гибели, других — к позору.

С перегруженных палуб пароходов непрерывно стреляли пулеметы, отгоняя тех, кто пытался подойти к ним на шлюпках. На многих мачтах были подняты французские флаги, но суда почему-то не трогались с рейда.

Ни одна страна не хотела принимать к себе ни «гордого» барона, который представлял, по выражению «Нью-Йорк таймс», «мудрость», ни весь его белогвардейский сброд. Плыть было некуда.

Радио с «Корнилова» и «Великого князя» вопило о помощи на весь мир.

А за морем ломали голову и прикидывали. Кто к ним просится: изменники и профессиональные убийцы? Вешатели?

За любую цену? По дешевке? Могут пригодиться? Берем?

При содействии «доброго» американского Красного Креста французское «союзническое» правительство согласилось временно принять врангелевцев на турецкий полуостров Галлиполи, занятый колониальными войсками.

Чадя черным дымом, пароходы покидали порты. С них долго озлобленно стреляли, когда в небе появлялись самолеты с красными звездами.

16 ноября я принимал захваченные в Симферополе богатые авиационные трофеи. Если белые офицеры при отступлении жгли самолеты, то простые мотористы и солдаты старались их спасти. Авиационного добра, как и в Джанкое, оказалось много. Особенно радовали оставленные самолеты. Один «хэвиленд» был новехонький, без царапинки.

В штабе мне сообщили, что в Симферополь уже прилетело звено 1-й Конной армии. Там находится летнаб из нашей группы Петр Николаевич Добров.

— Да где он? — спрашиваю нетерпеливо.

Наконец под вечер нахожу Доброва. Забрасываю его вопросами. Узнаю, что он прилетел на «сопвиче» с летчиком Карабановым. Вижу, Добров чем-то озабочен.

— А вы-то чем заняты сейчас, Петр Николаевич?

— Собираюсь в полет.

— Куда же? Сегодня занята Керчь, последний порт, остававшийся у Врангеля. Отплыли все белогвардейские пароходы…

— Вот именно, Иван Константинович, за ними. Передали, товарищ Фрунзе приказал разведать, куда направляются врангелевские суда.

— Значит, летите на «сопвиче»?

— Нет. На «хэвиленде».

— С кем?

— С бывшим белым летчиком Рябовым…

— А как же «сопвич» и Карабанов? — удивился я. — Что-то непонятно…

Добров кое-что рассказывает мне вкратце. Встречаюсь с Рябовым. Из разговоров с ними обоими узнаю все.

…К комиссару полевого штаба буденновец доставил какого-то человека в кожаной куртке с бархатным воротником и форменной фуражке без кокарды.

— Освободите руки! — гаркнул конник. — Привязался этот гражданин: возьмите меня в плен, да и все. Браунинг сует, надоел.

Человек в кожанке не спускал глаз с комиссара.

— Разрешите догнать своих, товарищ комиссар? — нетерпеливо спросил буденновец.

Увидев утвердительный кивок, вскочил на коня и галопом поскакал вдоль улицы.

— Вы кто такой? — спросил комиссар, пригладив седоватые усы.

— Бывший белый летчик Рябов! — глухо ответил пленный, вытянувшись по стойке «смирно».

— Почему не ушли со своими?

— Они мне не свои.

— А мы что ж, ваши?

— Не знаю. Давно собирался перейти к вам, да все трусил. А сегодня решил: все равно мне в чужих странах не жизнь. Лучше умереть здесь… Давно храню вот это.

Рябов быстро вынул из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок бумаги.

— Ваши сбросили с «анасаля».

Комиссар развернул листовку. Последние строчки в ней были подчеркнуты синим карандашом:

«Всем… офицерам, перешедшим на нашу сторону, мы гарантируем… безопасность… Итак, за Россию, против негодяя Врангеля, или за Врангеля — против России — выбирайте».

Комиссар внимательно поглядел на Рябова и, склонившись над столом, написал на обратной стороне листовки:

«Начавиарм. Разберитесь с гражд. Рябовым. По-моему, не врет». Потом сказал:

— По этой улице первый переулок направо. Дом с двумя колоннами. Спросите начальника авиации.

Бывший белый летчик прижал листок к груди. По лицу его пробежала судорожная улыбка.

— Ничего, Рябов, у вас еще все впереди, — ободрил его комиссар. Советская власть сильная, а поэтому не злая. Мстить не будем. Идите.

Это был большой день в жизни Вениамина Рябова.

Когда вечером летчик выходил из здания штаба армии, его окликнули:

— Венька! Неужели ты?

— Петька? Добров!

Они обнялись, расцеловались. Знали друг друга с детства. Поговорить было о чем.

Утром Добров доложил, что приказ командующего фронтом можно будет выполнить на «хэвиленде», имеющем большую дальность полета, и попросил разрешения слетать с Рябовым.

— А не завезет он вас в Турцию? — спросил один из работников штаба.

— Нет.

— Что ж, доверяете ему абсолютно?

— Наполовину доверять нельзя. Можно верить или не верить…

Штабист дернул плечами:

— Вы легкомысленно относитесь к такому важному заданию. Смотрите не прогадайте! Со своей стороны я категорически запрещаю!

В тот вечер я обратил внимание на лицо Рябова: он был похож на человека, который долго болел. Я понял, почему Добров так настаивал на полете именно с ним. Умница летнаб помогал своему старому товарищу навсегда порвать с прошлым. Лучшим лекарством для Рябова было доверие. Кроме того, ответственный боевой полет становился его первым шагом в новой жизни. С него начиналось искупление страшной вины перед Родиной.

Добров, Карабанов и я стали думать, как поступить, чтобы и запрет вышестоящего штабиста обойти, и в то же время не налететь на неприятность.

Решили так. Если кто-либо из посторонних спросит, скажу, что вылет разрешил я. Добров подтвердит, что не сообщал мне о запрете.

Сейчас даже как-то странно вспомнить об этом. Но так было. Мы чувствовали себя победителями. И очень хотели вырвать из тьмы прошлого, по-видимому, мужественного и честного человека. Ведь не так уж много бывших белых офицеров нашли силу, чтобы прийти к своему народу с повинной…

Наступило утро 17 ноября. Проснулись мы рано, по авиационной привычке сразу поглядели в окно. Облачная пелена все еще закрывала небо. Она лишь немного приподнялась. Вылетать было нельзя, но все равно пошли на аэродром.

Холодок бодрил. У «хэвиленда» кипела работа. Пудовые бомбы подвесили, пулеметы подготовили. Добров мудрил над картой. Рябов и моторист наскоро, прямо на старых трехцветных кругах, накрашивали красные пятиконечные звезды.

Наконец небо посветлело, свежий ветер немного разогнал облака. У нас тоже все было готово к вылету. Рябов сел в кабину, сосредоточенный, даже суровый. Вижу, как ему подбадривающе подмигнул Карабанов. Сел в машину и Добров. «Хэвиленд» оторвался от полосы и, набирая высоту, взял курс на юго-запад.

Скажу по совести, разные мысли роились в моей голове во время томительного ожидания. Правда, вскоре прилетели из Джанкоя летчики группы Арватова и немного отвлекли.

С Рябовым и Добровым мы условились, что они пройдут в глубь моря километров на сто. Но уже заканчивался второй час полета, пора было возвращаться. Карабанов начал осматривать «сопвич», готовясь к взлету, а я все смотрел на горизонт.

О том, что случилось в воздухе, мы подробно узнали только вечером.

…Самолет идет под самой кромкой облаков. Добров никак не налюбуется новыми, диковинными приборами в своей кабине. Внизу проплывает Севастополь. В бухте ни одного судна. Пустынен порт. Впереди — пепельное марево. Холодная, безжизненная равнина моря пуста. И чем дальше, тем ниже провисают тяжелые облака.

Добров и Рябов замечают вдали что-то похожее на дымки пароходов. Но облака все сильнее прижимают их к морю. Самолет уже идет над самыми волнами. Продолжать полет опасно.

— Веня, пожалуй, пора назад: врежемся в море, — передает летнаб.

Но летчик, ничего не отвечая, упорно продолжает полет. Видимо, он представил в это мгновение обшарпанные грязные суда, идущие курсом на Босфор, крейсер «Корнилов», на котором удрал «правитель и главнокомандующий Юга России»…

— Иуда, предатель, негодяй! — вдруг гаркнул Рябов.

С каким удовольствием он искромсал бы сейчас бомбами и пулями каюту-салон черного барона!

— Что ты орешь? Венька, с ума сошел! Идем в тумане! Разворачивайся домой! — кричит в переговорное устройство Добров.

«Хэвиленд» круто разворачивается.

— Петя! — взволнованно, глухо отвечает в трубку Рябов. — Спасибо тебе, что помог понять. Какое счастье не плыть неизвестно куда…

Добров приподнимается со своего сиденья и, протянув руку к передней кабине, похлопывает летчика по плечу.

Самолет идет домой. Впервые за войну Добров везет бомбы назад, на аэродром. Но так и должно быть: ведь наступил мир… За него и воевали.

Вот далеко впереди в нежной просини показалась тонкая нитка суши. Широко открытые глаза Рябова смотрят на нее не мигая. Светлая полоса берега быстро растет, поднимаясь над горизонтом. И вот уже отчетливо видны родная земля, широкая бухта, Севастополь. Грань побережья оторочена белой каймой прибоя. Над волнами играют чайки. Земля! Милая, родная земля отцов наших…

— Как хороша Россия! — говорит Рябов. — И какое счастье летать для нее!