Императрица Мария Федоровна – вдова Павла I

(До перехода в православие София-Доротея-Августа-Луиза) – императрица, жена императора Павла 1, род. в Штетине 14 окт. 1759 г. Отец ее, принц Фридрих-Евгений, состоял в прусской службе и лишь под старость сделался владетельным герцогом Вюртембергским. На женское образование молодая принцесса рано усвоила те взгляды, которые выражены в «Philosophie des femmes» – стихотворении, занесенном в тетрадь будущей императрицы: «Нехорошо, по многим причинам, чтобы женщина приобретала слишком обширные познания. Воспитывать в добрых нравах детей, вести хозяйство, иметь наблюдение за прислугой, блюсти в расходах бережливость – вот в чем должно состоять ее учение и философия». В 1776 году, по смерти первой жены цесаревича Павла, Натальи Алексеевны, М.Ф. вышла замуж за наследника русского престола, но до восшествия на престол Павла I не играла никакой роли ни в русской политике, ни в русской жизни вообще, что объясняется разладом между Екатериной II и ее сыном. Мария Федоровна была устранена даже от воспитания своих детей (вел. кн. Александра и Константина), которых немедленно по их рождении Екатерина II взяла к себе и руководила их воспитанием. Вслед за восшествием на престол Павла I Мария Федоровна, 12 ноября 1796 г., была поставлена «начальствовать над воспитательным обществом благородных девиц». На первых порах императрица проявила большую энергию и привлекла в пользу общества много пожертвований. В 1797 г. она вошла с особым мнением относительно преобразования общества, высказываясь против раннего поступления девиц (5 лет) в общество для воспитания, стараясь строго отделить благородных от мещанок и проектируя уменьшение числа последних. Павел I утвердил 11 января 1797 г. «мнение» императрицы, не допустив, впрочем, уменьшения приема мещанских детей. Составленные императрицей правила для приема детей в «общество» «служат, – говорит г-жа Лихачева, – ясным подтверждением того, что цель Екатерины при основании общества – смягчение нравов путем воспитания и образования русского юношества – была оставлена тотчас после ее смерти, а государственная, общественная идея, руководившая Екатериной, была заменена целями сословными и благотворительными». 2 мая 1797 г. М.Ф. была назначена главной начальницей над воспитательными домами. Главную причину неудовлетворительной постановки воспитательных домов императрица увидела в том, что количество приносимых младенцев было не ограничено, а потому 24 ноября 1797 г. было поведено ограничить число обоего пола, воспитывающихся в доме, пятистами в каждой из столиц; остальных приносимых в дом младенцев отдавать в казенные государевы деревни благонадежным и доброго поведения крестьянам на воспитание, с целью приучить питомцев правилам сельского домоводства; мальчиков оставлять у крестьян до 18-летнего возраста, девочек – до 15 лет. В доме должны были воспитываться лишь совершенно слабые дети, требовавшие непрестанного ухода. Участие имп. М.Ф. в русской государственной жизни ограничивалось и в царствование сыновей ее почти исключительно заботами о женском образовании. Благодаря ее покровительству и отчасти содействию в царствование Александра I основано несколько женских учебных заведений как в Санкт-Петербурге, так и в Москве, Харькове, Симбирске и других городах. Умерла имп. М.Ф. 12 ноября 1828 г.[42]

Страницы дневников императрицы Марии Федоровны 1825–1826[43]

1825 год

Вторник, 24 ноября

Так как я по-прежнему находилась в смертельной тревоге, мои дети провели этот день у меня; я не выходила, каждое движение заставляло меня вздрагивать в ожидании известий. Нужно было даже скрывать свое волнение, так как князь Волконский написал графу Нессельроде[44] от 12-го числа следующее: «Государь еще вынужден не покидать комнаты, но жар спал. Его Величество еще испытывает время от времени небольшое повышение температуры, но она прекращается каждый раз, как наступает испарина. Виллие старается вызывать испарину, поскольку это является необходимым; я сообщаю вам эти подробности, чтобы вы могли опровергнуть все ложные слухи и успокоить общую тревогу». Таким образом, мне предписывалось молчание. Между тем Дибич[45] написал ген. Потапову, чтобы он осведомил обо всем Милорадовича[46] и обратился к Рюлю[47] по вопросу о бюллетене.

Они пришли ко мне и к моему сыну Николаю, и мы сообщили им подробности, предупредив, что, согласно письму к Нессельроде, это должно храниться в тайне. Какой ужасный день! Я была на панихиде по моей дочери Екатерине[48]; вышла на минуту на воздух в сад Эрмитажа и немного успокоилась.

Среда. 25 ноября

Утро прошло без известий. К нам приходил граф Милорадович; он старался меня ободрить, но сердце мое сжималось в смертельной тоске и тревоге. У меня обедали мои дети; в 8 часов вечера во дворец приехал почтдиректор Булгаков[49], чтобы повидать Вилламова[50] и передать ему письмо от ген. Дибича; тем временем граф Милорадович поспешил к Николаю, который был у себя. Ко мне вошел Рюль; я спросила его, не получены ли известия; он сказал, что Булгаков приехал говорить с Вилламовым. Я велела его позвать; мне сообщили, что он отправился к графине; я ее встретила по пути к ней и там прочла это ошеломляющее письмо Дибича, в котором он писал, что считает своим долгом сообщить сведения о состоянии здоровья Государя от 15 ноября; что при возвращении из Крыма в Таганрог 5-го числа сего месяца Государь еще в дороге почувствовал сильную простуду, что первые дни по приезде симптомы желчной лихорадки повторялись регулярно, но они еще не внушали сильных опасений, с 13-го же и особенно с 14-го приступы проявились в более сильной степени, и болезнь Государя начала вызывать большую тревогу особенно потому, что лихорадочное состояние почти не прекращалось; ввиду такого состояния моего сына окружающие его решились посоветовать ему прибегнуть к Св. Причастию; он со свойственной ему набожностью и присутствием духа исповедовался и причастился. После этого при помощи пиявок и лекарств жар и пароксизмы были несколько ослаблены; тем не менее врачи, не теряя еще окончательно надежды, все же не скрывают того, что состояние Государя является крайне опасным; Дибич дал распоряжение Потапову ежедневно отправлять отсюда курьеров; точно так же будут прибывать курьеры и оттуда.

Подобные же письма были на имя гр. Милорадовича, князя Лопухина[51] и ген. Воинова[52]; от Виллие[53] не было никакого бюллетеня. Признаюсь, при этом ужасном известии меня охватило отчаяние; перо не в силах выразить эту скорбь. Ко мне прибежали Николай и Александрина, также пришел граф Милорадович. Этот ужасный вечер был предвестником страшного утра 27-го; я не в состоянии его передать. Николай хотел быть около меня и остался во дворце. Я провела ночь в моем кабинете, на диване, ожидая и в то же время страшась получения известий; ужасный отдых! Но я не роптала; я была в отчаянии, вручая себя воле Божией и воссылая из глубины моего сердца, от всей моей опечаленной души молитвы к милосердному Господу, чья десница тяжело простерлась над нами. Я написала Императрице.

Мария Федоровна (до перехода в православие – София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская; 1759–1828 гг.) – принцесса Вюртембергского дома, вторая супруга российского императора Павла I. Мать императоров Александра I и Николая I. Стояла у истоков Императорского человеколюбивого общества, Повивального института, училища ордена святой Екатерины, а также ряда других филантропических заведений

26 ноября. Четверг

Мы были в церкви, в нашей обычной комнате, молились милосердному Богу о выздоровлении нашего ангела, моего сына, моего ребенка; во время службы в самом конце молебна, когда мы все стояли на коленях, Николая вызвали; он вернулся, говоря мне: «Матушка, курьер; есть улучшение; вот письмо от Императрицы». Моим первым движением было поблагодарить Бога, простершись ниц; по окончании службы я прочла письмо Императрицы от 17-го числа, где сообщалось, что после отчаянного дня – 16-го – растирания и лекарства привели к решительному улучшению в состоянии здоровья Государя; сам Виллие это говорил. Я была не в силах дочесть это письмо: сердце мое было слишком переполнено, слишком взволновано; я могла дочитать его лишь через несколько минут. О Боже, что я испытала и как я это только перенесла! Бюллетень Виллие и письмо Дибича не были столь обнадеживающими; Виллие писал, что лекарствами удалось несколько вывести Государя из его сонливого состояния и таким образом его надежда на выздоровление увеличилась. Дибич писал, что состояние Государя подает слабую надежду. Этот день прошел в такой смене надежд и опасений, которую нельзя выразить пером. Письмо Императрицы было полно отчаяния, но тем не менее в нем проглядывала, как слабый луч во мраке, надежда. Вечером по почте был получен бюллетень от Виллие, от 16-го, то есть составленный накануне того, в котором обнаружилось улучшение. В бюллетене этом сообщалось, что Государь отказывался от принятия лекарств до утра предыдущего дня, но что в этот день, после того как он с величайшим благоговением исповедался и приобщился, он уступил просьбам Императрицы и духовника и, будучи по-прежнему уверен в серьезности своей болезни, согласился принять лекарства; в час дня пульс был в том же состоянии, частота пульса была 96, замечались перебои, дыхание было затруднено и спазматически прерывисто, глаза были неподвижны, зрачки были нечувствительны к сильному раздражению, но сердце и артерии работали правильно; Государь лежал на спине и казался спокойным, умиротворенным, углубленным от данных внутрь лекарств. Короче говоря, Виллие в заключение давал понять, что Государь при смерти. Бюллетень не был мне целиком переведен, так как сообщения от 17-го воскрешали надежду. Милорадович заходил часто в продолжение утра; город был охвачен тревогой, несмотря на то что сведения не получили широкой огласки; было решено отслужить у митрополита молебен о ниспослании Государю выздоровления. Так, в колебаниях между надеждой и страхом, прошел этот день.

Записка о событиях 14 декабря 1825 г.

К чтению манифеста в Совете в полночь Михаил не приехал[54]. Все спокойно. Перед уходом Николая мы помолились втроем Богу: Александра, Николай и я. Благословение. Это длилось добрых полчаса.

С утра все казалось мирным, спокойным: в Сенате манифест был выслушан с восхищением, с умилением. Это рассказали нам Милорадович и Голицын[55], а также и племянник. Было собрано много знамен, после чего была принесена присяга. Милорадович рассказал мне о присяге конногвардейцев. По прочтении манифеста солдаты кричали: «Оба молодцы!» Наконец около 12 часов Николай выразил желание, чтобы я повидала членов Государственного Совета, которые хотели меня поздравить. Я приняла их в голубой гостиной, крайне волнуясь при воспоминании о тяжелом 27 ноября. Я сказала им несколько слов и сочла своей обязанностью передать им прекрасный отрывок из письма Константина. Потом я видела Голицына и Лобанова, который привез манифест.

После всего этого я спокойно начала писать Константину. Вдруг раздаются крики «ура». Я спрашиваю, в чем дело, – мне говорят, что Государь на площади, окружен народом. Подхожу, вижу, что он окружен, что он говорит с ними, временами слышны отдельные голоса: все мои плакали от умиления при виде такой преданности народа. Через несколько времени после этого до меня донеслись снова крики «ура»; я опять подхожу, вижу Государя читающим народу манифест, это меня поразило и испугало… Я отошла от окна, но была вновь привлечена криками «ура». Тут я увидела батальон Преображенского полка в шинелях, выстроившийся перед воротами. Это меня удивило, и удивление мое возросло, когда я увидела, что они двинулись по направлению к Адмиралтейству и остановились, чтобы зарядить ружья; затем они снова пошли в ту сторону; Император следовал за ними. Я недоумевала, чем все это вызвано. На площади было сильное движение; вскоре мы увидели, что на этой стороне выстроились конногвардейцы. Наконец Государь прислал ко мне Евгения с сообщением о том, что две роты Московского полка отказались принести присягу и призывали к возмущению.

Я отправилась за Александрой и малюткой[56] и, проходя, громко сказала:

– Я иду к Императрице.

Вернувшись к себе, мы увидели, что войска все прибывали; Павловский полк также прошел перед дворцом. Государь, чтобы успокоить нас, прислал ко мне Трубецкого и Фредерикса… Наконец мы увидели, как в совершенном беспорядке прошло двести-полтораста человек из Гренадерского полка; они как будто хотели остановиться перед дворцом; с ними было лишь двое офицеров; они направились к Адмиралтейству. То, как они шли, малочисленность офицеров и беспорядок в их рядах заставили меня сначала предположить, что [нрзб.]. В это самое время ко мне пришел Евгений[57] и сказал, что он считает своим долгом предупредить меня, что дело принимает скверный оборот, что к мятежникам присоединились моряки и часть гренадерского корпуса.

Некоторое время мы пробыли без известий. Карамзин отправился туда, но присоединившиеся к мятежникам негодяи из толпы стали бросать в него камнями. Государь приказал привести этих негодяев в порядок. К нам с вестями от Государя явился Трубецкой. Это ужасное состояние продолжалось два или три часа. Тем временем Михаил, приехавший лишь в двенадцать часов дня, отправился к артиллерии, где были некоторые колебания относительно присяги, но они прекратились с его прибытием. Там он узнает, что Московский полк не захотел присягать; он немедленно направляется туда, находит в казармах шесть рот, которые не захотели присягнуть Николаю, так как они уже присягали Константину, но которые остались в казармах, не желая следовать за мятежниками. Он убеждает их принести присягу вместе с ним, приводит эти шесть рот к Государю и уговаривает их покорно сражаться заодно с их остальными товарищами против восставших, которые тем временем пролили уже кровь. Заметили, что в числе этой шайки находились люди во фраках и круглых[58] шляпах. Снова обеспокоенная отсутствием вестей, я попросила находившихся в гостиной ген. Демидова и ген. Сиверса отправиться к Государю за сведениями. Государь велел мне передать, что дело еще не кончилось, но что оно будет кончено. Один из бунтовщиков отделился от своей группы и, подойдя к Государю, сказал ему, что он был в числе мятежников, но видя, какой оборот принимает дело, перешел на сторону Императора; это – некто по фамилии Якубович. Государь ответил ему, что он принимает его раскаяние и что тот может остаться около него.

Наконец Государь сделал последнюю попытку воздействовать кротостью: он велел позвать митрополита, который вышел к ним с распятием в руках, чтобы их образумить; но это оказалось бесполезным…

После того как были испробованы все средства, была вызвана артиллерия. Мятежникам было сделано предупреждение, что если они не сдадутся, то по ним будет сделан залп картечью, и после того как это повторное предупреждение не возымело никакого результата, Государь был вынужден во избежание еще больших бедствий, раз что несчастные не могли или не желали [нрзб.], приказать сделать несколько пушечных залпов. Из моего кабинета был виден огонь.

Когда раздались выстрелы, я думала, что я умру при мысли о жертвах, которые должны были пасть. После нескольких пушечных выстрелов они обратились в бегство; кавалерия, атаковавшая мятежников, преследовала их; вся шайка рассеялась; многих из них взяли, другие скрылись, но к вечеру взято было до 600. Это сообщение мне принес Адлерберг.

Около 6 часов Государь поднялся к нам по маленькой лестнице, где я встретила его с его женой и его сыном; я бросилась ему на шею счастливая тем, что снова вижу его здоровым и невредимым после всех волнений той ужасной бури, среди которой он находился, после такого горя, такого невыразимого потрясения. Эта ужасная катастрофа придала его лицу совсем другое выражение. Он сказал мне, что бедный Милорадович пал жертвой своей преданности – он был смертельно ранен выстрелом из пистолета.

1826 год

6 марта. Суббота[59]

…У меня были мои дети. Николай сказал мне, что все прошло очень хорошо, за исключением одного ужасного происшествия: один несчастный крестьянин, взобравшийся на крышу, чтобы лучше видеть церемонию, свалился и умер два часа спустя; это ужасно, и как печально, что в день, и без того столь скорбный, подобный случай облек в траур еще одну семью. Мой сын сказал мне еще, что, по полученным им сообщениям, толпы народа приходили приложиться к гробу, и насчитывали, что в течение часа проходило более двух тысяч человек. Да и кто более дорогого Александра заслуживает такого проявления благоговения и признательности!

Имея очень слабое зрение и, конечно, не желая пользоваться лорнетом, я не могла наблюдать за выражением лиц, но я видела, что у многих женщин были в руках платки, видела также, как плакали солдаты, находившиеся вблизи кареты; но, как я уже сказала, порядок и тишина ничем не нарушались. На Сенной среди присутствующих я видела нескольких лиц в круглых шляпах, которые они не снимали при следовании нашей кареты; но вполне возможно, что это произошло лишь случайно и что после преследования траурной колесницы, перед которой, я полагаю, они обнажили свои головы, они подумали, что в этом более нет необходимости. Никогда, никогда я не обращала внимания на подобные вещи до этого злополучного 14 декабря! Но я надеюсь, что настроение публики, слава Богу, значительно улучшилось и даст нам теперь больше и больше спокойствия.

8 марта. Понедельник

…Я не записала вчера, что за несколько минут перед отъездом нашим на вечернюю службу Новосильцев принес мне распечатанное письмо на имя Государя, которое сынишка моей горничной Прасковьи Семеновны нашел на комендантской лестнице; он передал его слуге, который помещается около моих горничных, а тот отнес его управляющему моей канцелярией; последний отказался его принять, тогда он передал его моему дежурному лакею Матвею, который отдал его Новосильцеву, а тот – мне. Это оказалось доносом на одного печного мастера, которого этот аноним обвинял в сильной причастности к делу 14 декабря, в предоставлении своих лошадей в распоряжение этих господ, в раздаче денег, в попытках содействия к побегу некоторых из них. Доносчик советовал не терять времени и удостовериться в [нрзб.], имя и адрес которого он указывал. Я тотчас же отослала это письмо с Новосильцевым к Государю, извещая его записочкой, что я направляю к нему своего секретаря. Государь ответил мне, что он часто получает подобные письма, что часто они лишены какого-либо основания, но что всегда необходимо принять меры предосторожности.

11 марта. Четверг

Мой сын сказал мне, что он получил донесение Волконского о задержании очень подозрительного лица, которое бродило по Таганрогу, исчезло оттуда и появилось в Ростове; при нем нашли ужасную клятву и множество кинжалов; кажется, он принадлежит к этой шайке убийц – да простит им Бог, – я постоянно молюсь об этом Господу.

12 марта. Пятница

…Мой сын рассказал нам также, что был допрошен некий Поджио[60], который сознался и сообщил, как должно было произойти истребление нашей семьи; что касается его самого, то он предложил обе свои руки, чтобы обратить их против Николая, – решили, однако, что необходимо шесть. Это тайное собрание происходило у некоего Давыдова, брата того Давыдова, который женат на прелестной Грамон[…]. По получении этой вести проекты эти были временно отложены; было решено разделаться с ним и со всеми нами. По получении известия об его смерти заговорщики решили, что эти замыслы должно бы привести в исполнение, но что если в осуществлении их больший успех будет на стороне партии Муравьева, то партия Пестеля, заклятого врага Муравьева, в свою очередь, истребит ее. Великий Боже, какая [нрзб.], какие люди! И только кончина нашего Ангела предотвратила гибель нашей семьи и государства; иначе бы кровь полилась ручьями! Как это наводит на размышление! Во всем виден перст Божий, но пути Его неисповедимы.

Николай I Павлович (1796–1855 гг.) – император Всероссийский с 1825 г., царь Польский и великий князь Финляндский. Третий сын императора Павла I и Марии Федоровны, родной брат императора Александра I, отец императора Александра II. Портрет начала XIX в.

14 марта. Воскресенье

Государь рассказал нам вчера, что 12 декабря он получил письмо от одного офицера стрелкового Гренадерского полка, который был у меня камер-пажом, некоего Ростовцева, который сообщил ему, что что-то затевается, что он это предполагает на основании [нрзб.] офицеров и умоляет Государя распорядиться арестовать его, чтобы защитить его от подозрений его товарищей в намерении раскрыть их планы. Государь показал это письмо Милорадовичу и князю Голицыну; они полагали, что письмо это написано сгоряча и что оно не заслуживает внимания. Этот Ростовцев – адъютант Бистрома, так же как и Оболенский; не подозревая, что Оболенский причастен к заговору, он сообщил ему о своем письме к Государю; Оболенский ответил ему, что убьет его, и тотчас же отправился к соучастникам, чтобы предупредить их, что необходимо поторопиться, что они рискуют быть выданными Ростовцевым. Было решено устранить его, и на другой день – 14-го, когда Бистром послал его передать его распоряжения стрелкам, он подвергся нападению и был избит; его отнесли к нему на квартиру без сознания, и только 15-го Государь послал за ним и поместил его у Михаила.

Теперь только что обнаружили, что одним из заключенных при содействии одного инвалида отправлено в город письмо; впрочем, письмо не имело иной цели, кроме желания заключенного получить известия от приехавшей из Москвы жены. Я благословляю небо за то, что горести заключенных не причиняли нам беспокойства вчера[61]. Я вспомнила о них лишь при виде каземата, и у подножия могилы моего сына я молила Бога даровать им раскаяние и отпущение грехов.

15 марта. Понедельник

Николай прошел ко мне сегодня вечером; мы много говорили о поездке Елены[62] и моей[63] и на всякий случай сделали кое-какие приготовления; мой сын и Александра проведут вечер и переночуют в Аничковом дворце, чтобы принять ванну; завтра я должна буду там обедать. Николай рассказал мне, что в показаниях, сделанных вчера этими несчастными, содержащимися в крепости, один из них – я полагаю, что это Поджио, – сообщил, что было решено также убить и Марию и Анну за границей[64].

16 марта. Вторник

Князь Голицын, Михаил, Бенкендорф, Николай рассказывали мне вчера, что на вчерашнем допросе Вадковский[65] сообщил, что если бы тот, кто принял его в это общество, потребовал от него, чтобы он убил отца, мать, брата и сестру, то он бы выполнил это; его принял Пестель. Это заставляет содрогаться! Все время, пока длилось погребение[66], Михаил Орлов, который тоже в тюрьме, простоял на коленях. Бог ниспослал ему раскаяние. Вечер прошел спокойно, Оранский[67] пил у меня чай. Я получила известие от Императрицы от 8 марта; она сообщает, что состояние дорог вынуждает ее задержаться еще до апреля.

17 марта. Среда

У меня обедали Елена, Вильгельм Оранский, моя племянница, Евгений и Нелидова, после обеда я работала, а затем провела вечер с Александрой, после чего снова работала.

Николай рассказывал нам, что Каховский, который содержится в крепости, сознался, что 13-го вечером Рылеев побуждал его отправиться на другой день во дворец в форме гренадерского конвойного офицера, чтобы убить в коридоре Николая, и что для этого он должен был переодеться и надеть гренадерский мундир; он отказался и сказал им, что хотя они начали ранее его, но он хочет умереть с ними, и он действительно явился на площадь. Какой ужас! это заставляет содрогаться, тем более что, замышляя убийство, они говорили о нем со спокойствием и хладнокровием, на которые способны лишь развратные натуры! Да будет милостив к нему Господь!

22 марта. Понедельник

Вечером я видела своих детей. Государь был сегодня очень интересен – он говорил о Турции, сообщая различные новости, сказал, что не хочет смешивать греческие дела с турецкими, что останется верен системе политики покойного императора, что не следует поддерживать возмутившихся, но что он твердо намерен добиться от Турции возобновления переговоров относительно Молдавии и Валахии. Эпизод с Сербией. Затем Николай рассказал мне, что в Варшаве один из арестованных после допросов повесился в тюрьме и что это очень досадно, так как он мог бы сделать важные сообщения.

17 июля. Суббота

При моем пробуждении мне доложили о приезде генерал-адъютанта Чернышева, который привез мне вести от государя. Я быстро встала и, совершив молитву, велела ему войти. Он передал мне письмо от моих детей от 13-го числа. Чернышев рассказал мне все подробности этого ужасного дня.

В 3 часа утра их вывели из тюрьмы…[68] Два батальона Павловского полка… Пятеро приговоренных к повешению вели себя очень сдержанно, особенно Сергей Муравьев, Бестужев и Каховский. Говорят, Пестель жаловался на объявленный ему род смерти: он надеялся, что его расстреляют. Всходя на ужасную доску, трое упомянутых мною выше молились Богу за государя. Произошел ужасный случай: палач взял для Рылеева, Сергея Муравьева и, кажется, Бестужева слишком тонкую веревку… Когда роковую доску выдернули из-под них, веревка оборвалась, и они со связанными руками и ногами упали, как мешки, и даже расшиблись; пришлось начинать сначала; при этом Рылеев в столь страшную минуту, вместо того чтобы возвысить свою душу, сказал: «И тут мне надобно лбом смерть пробивать».

Когда это было окончено, тех, которые должны были подвергнуться разжалованию, выстроили перед их полками, а тех, которые… принадлежали…. каре, образованное Павловским полком. Чернышев говорил мне, что большая часть этих негодяев имела вызывающий и равнодушный вид, который возмутил как присутствующих, так и войска; были такие, которые даже смеялись, между прочим, и сын нашей бедной княгини[69]. Он имел дерзость раскланиваться и здороваться со своими знакомыми. Церемония была ужасна. Перед полками, к которым они принадлежали, они были лишены дворянства, затем они были должны стать на колени: полковой профос сорвал с них эполеты и знаки отличия, после чего над их головами ломали шпаги; затем их силой увели.

Все это продолжалось почти до пяти часов. Толпа не была велика, но она увеличилась к концу казни. Тела оставались в течение двух часов на виселице, после чего их сняли и погребли. Да будет к ним милостив и милосерд Господь! Чувства некоторых из них, побудившие их молиться за нашего дорогого Николая, позволяют мне верить в их раскаяние и надеяться на Божественное милосердие. Я также надеюсь, что по милости Провидения моему сыну никогда больше не придется переживать в течение своего царствования столь ужасного дня.

Государь прислал мне манифест, который должен был быть обнародован 14-го. Он хорошо составлен; в нем родители призываются заботиться о первоначальном воспитании их детей, так как оно может дать хорошие результаты. Благословим Господа за то, что все окончилось, и удвоим рвение в выполнении нашего долга!