ГРИЩУК И ЕГО СЫНКИ

Вентиляторы не в силах вывинтить затхлую жижу спертого воздуха. Воняет угарным чадом. Забой напоминает черную мокрую крысу, в ужасе забившуюся в самую глубь норы. Склизкие стволы крепов черны, как после пожара. Сколько ни сжимай веки, а темноты такой, как здесь, никогда не выжмуришь. Желтая лужица света от вольфовской «лампадки» стекает по раздробленным стенам штрека.

Грищук весь обуглен, он похож на головешку. И только на голове его сверкает жирным диском плешь. Он старый кадровый шахтер. Даже в летние, налитые солнечным изобилием дни не тянет его на поверхность, не тянет надкусить жадным ртом свежий, пахнущий антоновским яблоком воздух. Сейчас Грищук — бригадир, дядька, нянька шести по–разному улыбающихся, дразнящих молодостью «сынков», прибывших на «подгадивший» Донбасс покончить со всякими там прорывами.

Грищук с любовью и гордостью следит за каждым взмахом кайла своих воспитанников. Вот в колючей пещере породы, кое–как разложив свое большое ужимистое тело, Мишка Шварц наносит стремительные удары, отламывая многопудовые ломти антрацита. Временами — рывок в сторону, и яростная лавина угля вырывается из лопнувшей стены. А потом опять перемежаются: глоток воздуха — удар, глоток воздуха — удар.

В тине тьмы неловко забарахтался комок света. Свет скользнул по жирному лоску стен, упал в коричневые лунки лужиц и оцепенел на Петькиных тугих выпуклых щеках.

Петьку поставили работать коногоном. Дали жалкое существо, облаченное в жухлую шкуру, всю в болячках и ссадинах, с ногами, подергивающимися болезненной дрожью, и тусклыми сочащими сукровицу глазами.

— Колхозная лошадка, — иронизировали над Петькой.

Но оп огрызался и в три недели, применив метод «диетического питания» и «санитарно–гигиенического ухода», превратил этого одра в четырехкопытного «форда». И теперь темный коридор штольни корчится от пронзительного разбойничьего свиста Петьки, когда он несется со своим составом с лавы, размахивая фонарем и поощряя своего хвостатого ударника очень обидными прозвищами.

— Но, ты, оппортунист хвостатый, вредитель толстозадый! Но, зараза!

Шахтеры, идущие на смену, улыбаясь, вжимаются в стену, пропуская этот вихрь.

— Ударный прогонщик, динамит–парень!

— Ударной ученической — привет! — грохочет парень ни в какие уши не укладывающимся голосом. — Ну, как дела, скоро вас на буксире поволокут! Го–го–го…

Петька так широко разинул в смехе пасть, что казалось, от удовольствия хочет вывернуться наизнанку.

— Ну и гогочет! — с завистью проговорил Грищук, — Право, жеребец.

Грищук, стащив с головы брезентовую панаму, достает из рваной подкладки спички — это единственное место, куда не проникает всепроиизывающая сырость. И весь трясясь мелким смешком, раскуривает едкое вонючее курево, причитая: «Вот у нас как, а!»

Петька сменился после семичасовой работы, но усталости он не чувствует.

— Сколько ковырялками граммов наскребли или грызете гранит антрацита глазами? — смеется он над товарищами. И вдруг неожиданно выпаливает:

— Поздравляй, братва, с повышением квалификации: установили конвейер, моего уклониста наверх, а меня в забойщики, потом на врубовую или отбойщиком… Здорово?