XIII. Рим и Италия

Пускай Рим построил империю, пускай он превратился в идею, пускай его именем для краткости стали называть всю Империю, а сам он превратился в patria communis (общее отечество) для многочисленных народов, он также оставался и городом. Но не абы каким — всем городам городом, историческим местом, началом и концом всему. Кроме того, он был средоточием императорской власти, не просто административной столицей, а домом императора. А император тогда воспринимался не так, как сегодня глава государства или правительства развитой страны. Мы, современные люди, смотрим на наших правителей как на людей, облеченных властью, которые не так важны, как временно исполняемая ими должность. Институт американского и французского президентства, федеральная канцелярия в Германии, правительство Ее Величества поглощают президента, канцлера и премьер-министра: учреждение главнее индивидуума. Напротив, в Древнем мире глава государства, как бы он ни именовался, был в равной степени и тем и другим. И так будет еще долго продолжаться потом — в старых европейских монархиях.

Природа Рима и природа императора — вот два параметра, которыми можно объяснить особенные связи, соединявшие их друг с другом. С народами, населявшими Империю, принцепс поддерживал обычные отношения властителя с подвластными ему людьми. Но вот с Римом выходило совсем иначе, потому что он был Urbis sua — «его городом», а еще Urbis sacra — «священным городом», то есть императорским, что одно и то же. Именно этой особой связью и объясняется, что Рим, где проживал всего один процент населения Империи, принял политическое значение, обратно пропорциональное своему демографическому весу.

Если конкретно, то это выражалось прежде всего в том, что император был единственным или самым главным эвергетом Города. Этимологически «эвергет» означает «благодетель», но в практическом плане эвергетизмом называлась практика, существовавшая в древних обществах, когда местные должностные лица осыпали свои города и их жителей различными подарками. Это далеко опережало нынешнюю деятельность, например, благотворительных фондов, основанных какими-нибудь миллиардерами. В общих чертах, за период между эллинистической эпохой и IV веком нашей эры, то есть более чем за 600 лет, большая часть общественных построек была возведена на деньги эвергетов. При этом надо уточнить, что термин «общественные постройки» следует воспринимать в широком смысле: это не только театры или бани, но также храмы, акведуки, мощеные дороги и т. д. Эвергеты время от времени занимались раздачей денег и устройством разного рода зрелищ: состязаний колесниц, боев гладиаторов, театральных представлений, пантомим. Это всё равно как если бы сегодня новая Парижская Опера, стадион «Стад де Франс», собор в Эври, водопровод, окружная автодорога, кинотеатры и спортзалы были подарены городу местными капиталистами и политиками, и то же самое происходило бы во всех французских регионах.

В каждом городе Империи имелись свои эвергеты, император же был эвергетом Рима. Главной его заботой в этом качестве стало пропитание города, ибо столица обладала еще одной особенностью: это был единственный город, где некоторым жителям (примерно 150 тысячам) хлеб раздавали бесплатно, а все население пользовалось платной системой распределения хлеба, масла и мяса, называемой анноной. Важность снабжения города легко понять: голодные бунты в месте, где сосредоточена власть, могли привести к ее свержению. В 22 году до н. э. толпа потребовала от Октавиана (который еще не был Августом) стать диктатором, чтобы покончить с хлебным кризисом. Он отказался, но ему все равно пришлось лично заняться снабжением. Он перепробовал несколько административных решений, пока не нашел нужный под конец своего правления, учредив префектуру анноны, которой было уготовано большое будущее. В задачу этого учреждения входило запасать, выторговывать и распределять зерновые ресурсы, объем которых во времена Веспасиана будет доходить до 525 миллионов литров в год. Для руководства этим крайне важным аппаратом первый император выбрал префекта-всадника, отличившегося преданностью и компетентностью. В лице Туррания Август сделал столь хороший выбор, что в правление Клавдия тот еще находился на посту, хотя ему перевалило за девяносто. За некоторое время до этого, когда Калигула освободил его от обязанностей, старик так расстроился, что лег пластом и велел домочадцам оплакивать себя, точно покойника, пока его не восстановили в должности! Но какую бы важную роль ни играли префекты по снабжению продовольствием, по-настоящему за пропитание Рима отвечали императоры. Все они будут всячески стараться избегать голода, угроза которого периодически нависала над городом. Действительно, Рим много потреблял, но ничего не производил, а Италия производила слишком мало, чтобы прокормить его. Тиберий однажды с горькой иронией так описал положение дел сенату: «А ведь никто, к сожалению, не докладывает сенату, что Италия постоянно нуждается в помощи со стороны, что жизнь римского народа всечасно зависит от превратностей моря и бурь и что, не поддерживай провинции своими излишками и господ, и рабов, и самые пашни, нам пришлось бы ожидать пропитания от своих увеселительных садов и вилл»[62]. Действительно, Рим полностью зависел от импорта, в частности из Египта, поставлявшего морем большую часть потребляемого зерна. Достаточно было неурожая или непогоды, нарушавшей навигацию, чтобы возник дефицит хлеба.

Вот с такой ситуацией и столкнулся Клавдий, придя к власти в 42 году. Несколько неурожайных лет сократили запасы провианта до количества, которого хватило бы на несколько дней[63]. Воспользовавшись тем, что новый принцепс находился на форуме, массы выразили свое недовольство. В Клавдия полетели оскорбления и хлебные корки, сопровождавшие его до самого дворца, куда он смог проникнуть лишь с черного хода и то с большим трудом. Гнев плебса побудил его немедленно задуматься об улучшении снабжения. Так родились меры, эффективность которых признают даже древние историки, недружелюбно настроенные к нашему императору.

Одной из причин повторяющегося дефицита была, как мы уже сказали, непростая навигация. В зимние месяцы море находилось «под замком», то есть морским путем пользовались редко во избежание кораблекрушений. Клавдий рассудил, что если заставить судовладельцев подвергнуться морским бурям, чтобы доставить хлеб в Италию, это поможет избежать народных бурь в Риме. Поэтому он принял три эффективные меры в этом направлении, которые будут применять и его преемники.

Для начала он решил компенсировать за свой счет убытки от кораблекрушений. На наш взгляд, это самое важное положение, поскольку оно означает, что со времени правления Клавдия принцепс станет страховщиком морских перевозок хлеба, предназначенного Риму. К полю императорского эвергетизма присоединили новую область, но это согласовалось с политической необходимостью, по которой император являлся единственным благодетелем столицы.

То есть страхованием рисков снабжения столицы занимался не эрарий, государственная казна Римской империи, а личная казна императора.

Затем Клавдий стал побуждать судовладельцев развивать торговые пути, ведущие в Рим. Если в течение шести лет для снабжения столицы они использовали судно минимальным водоизмещением 10 тысяч модиев[64], то получали существенные юридические льготы: те, на кого распространялось только латинское право[65], приобретали римское гражданство; уже имевшие его более не подпадали под действие закона Папия Поппея, предусматривавшего санкции против холостяков и бездетных пар[66]; вольноотпущенницы наделялись теми же правами, что и вольноотпущенницы, родившие четверых детей, то есть избавлялись от опеки своего хозяина.

Третья мера состояла в осуществлении крупных строительных проектов — расширении порта в Остии и осушении Фуцинского озера. Через Остию проходили две трети грузов, предназначенных для снабжения Рима. Вести эти работы было крайне тяжело. Цезарь попробовал и бросил, и инженеры предупредили Клавдия, что проект выйдет очень дорогим. Однако император не отказался от своего решения и довел дело до конца. Мы можем представить себе новую гавань, с тех пор как ее остатки были обнаружены во время строительства аэропорта Фьюмичино. Это искусственный водоем в трех километрах от Остии, занимающий площадь 90 гектаров, глубиной пять метров, защищенный дамбой в 758 метров и молом в 600 метров, на которых стояли многочисленные склады. Гигантский корабль, на котором в правление Калигулы привезли Ватиканский обелиск, затопили у края дамбы, превратив в основание для маяка. Для охраны всего комплекса сооружений была сформирована когорта стражников (тогдашних пожарных). До сих пор портом Остии и доставкой хлеба в Рим руководил один квестор. Теперь же Клавдий поручил эти задачи прокуратору — в духе своей политики в области администрации. Одновременно стал не нужен другой квестор, занимавшийся портом Римини на Адриатике.

Император пристально следил за ходом работ. Он неоднократно ездил в Остию, чтобы заодно проследить за доставкой хлеба. Во время одной из таких инспекционных поездок он даже участвовал в спортивной рыбалке, которая чуть не окончилась бедой. С недавних пор в строящемся порту поселилась косатка, поедавшая звериные шкуры, которые там вымачивали. Клавдий велел перегородить выход сетью и сел вместе с преторианскими гвардейцами в одну из лодок, устремившихся на преследование животного, но зубатый кит отправил одну из них на дно.

Клавдий не доживет до завершения строительства нового порта, что произойдет лишь через два десятка лет. Траяну придется его перестроить в 100–112 годах, чтобы защитить суда от непогоды. Самая крупная катастрофа произошла в 62 году, когда страшная буря потопила в порту 200 судов одновременно с сотней других, шедших вверх по Тибру. Однако выбор Клавдия был превосходен, и его преемники не станут ничего менять, продолжая развивать и порт, и сам город. Портовые инфраструктуры займут до десяти гектаров: там будут складировать разного рода провиант, сырье и готовые товары. И сегодня еще можно полюбоваться театром, построенным при Коммоде, и — довольно редкая вещь — увидеть мозаичные эмблемы торговых компаний из разных уголков Империи, открывших свои лавки в Остии. (Эти лавки располагались за колоннадой, а мозаики — на полу перед входом.)

Вторым крупным строительным проектом стало осушение Фуцинского озера в области Абруцци, которое тоже планировал Цезарь. И здесь целью была борьба с дефицитом хлеба: необходимость высвободить земли под сельское хозяйство на расстоянии менее 90 километров от Рима. Потребовалось 11 лет тяжелейшего труда тридцати тысяч человек, чтобы проект, состоявший в отводе воды из озера в реку Лирис, был осуществлен. Пришлось прорыть отводной канал длиной более 5,6 километра и шириной 2,44 метра с опорными стенами высотой около 2,9 метра. Это гигантское сооружение, которое Плиний Старший причисляет к самым «достопамятным», просуществовало, увы, недолго: с годами канал засорился, озеро снова наполнилось водой, так что в начале III века Дион Кассий писал, что все деньги были потрачены впустую. Должно быть, поддержание в рабочем состоянии столь длинного отводного канала в те времена было трудным делом. В общем, только в середине XIX века идею Клавдия подхватят и окончательно реализуют, что увеличит площадь сельскохозяйственных земель на 16 тысяч 600 гектаров.

Открытие канала в 52 году сопровождалось столь же масштабными увеселениями. Прежде чем отвести из озера воду, Клавдий велел устроить на нем навмахию — морской бой между родосцами и сицилийцами. Это было крупнейшее зрелище такого рода из всех, какие устраивали до тех пор. Несколько десятков трирем и квадрирем, которыми управляли 19 тысяч преступников, должны были сойтись в смертельной схватке. Во избежание бегства или бунта актеров поневоле озеро окружили палубными кораблями, на которых несли караул моряки, а также плотами с преторианскими гвардейцами и артиллерией. Берега и холмы, приспособленные ради такого случая под амфитеатр, были черны от бесчисленной публики, явившейся из Рима и соседних муниципиев. Облаченный в великолепный палудаментум, Клавдий распоряжался зрелищем, сидя рядом со своей новой супругой Агриппиной и Нероном (которые тоже были в расшитых золотом императорских мантиях). По его сигналу из воды появился серебряный тритон, управляемый механизмом, и подал сигнал к началу боя, протрубив в трубу.

Источники по-разному рассказывают о поведении императора и перипетиях того дня. Тацит сообщает, что воины, хотя и были преступниками, сражались храбро, как доблестные солдаты, и Клавдий отблагодарил их за это, остановив смертоубийство через какое-то время. Согласно Диону Кассию, воинов заставляли сражаться под угрозой войск и артиллерии. Светоний, всегда склонный к юмору и пародии, пользуется случаем, чтобы выставить Клавдия кретином. Сцена начинается с ритуального приветствия, каким открывались зрелища боев: «Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя». На что Клавдий отвечает: «А может и нет». Неуверенную фразу воины истолковали как помилование, избавляющее их от необходимости сражаться. Рассвирепев, Клавдий хотел сначала перебить их мечом и огнем артиллерии, но передумал, вскочил со своего места на берегу и заковылял, размахивая руками, выкрикивая угрозы и понуждения, выставил себя на посмешище, но все-таки уговорил их начать бой. Понятно, что Светоний передает в данном случае предание, порожденное антиклавдиевской пропагандой, которое ни в коем случае нельзя воспринимать буквально. Если поставить рядом три рассказа, можно представить, что же произошло на самом деле. Осужденных было 19 тысяч; вероятно, они не хотели сражаться, понимая, какую силу представляет собой их множество. Чтобы не применять войска, что, возможно, не обошлись бы без потерь, или попросту чтобы не портить зрелище, Клавдий пообещал помиловать уцелевших.

После навмахии приступили к отводу воды. Но оказалось, что канал лежит выше дна озера, то есть полностью осушить его нельзя. Пришлось возобновить земляные работы, чтобы углубить канал. Когда они завершились, состоялись новые увеселения, на сей раз в виде боя гладиаторов и пира. Конец был подпорчен из-за небрежности организаторов, разместивших пирующих слишком близко от стока. Когда пустили воду, она устремилась в канал столь мощным потоком, что грохот воды и сотрясение земли вызвали панику.

Третья серия крупных построек — акведуков — началась с переделки Aqua Virgo[67]. Это сооружение, преподнесенное Риму Марком Агриппой в 19 году до н. э., нуждалось в ремонте, который Клавдий произвел между 44 и 46 годами, добавив к акведуку новые пролеты. «Аква Вирго» действует до сих пор благодаря постоянному уходу и снабжает сегодня водой несколько римских фонтанов, в том числе известнейший фонтан Треви. Но главными сооружениями являются Aqua Claudia и Anio Novus, начатые при Калигуле в 38 году, а законченные только в 52-м.

Первый акведук был длиной около 69 километров, из которых примерно 58 километров проходили под землей, и вбирал в себя несколько превосходных источников. Второй получил свое название «Новый Анио» из-за существования акведука «Анио», который теперь станут называть Vetus («Старый»), Он имел в длину 87 километров, из которых 73 приходились на подземные сооружения, и подавал мутную воду, для очистки которой пришлось построить отстойник. Оба акведука шли параллельно, а в 13 километрах от Рима соединялись: «Анио новус» шел поверх «Аква Клавдия», образуя сооружение высотой более 47 метров. Его и сегодня можно видеть над Главными воротами[68]. По мнению Фронтита, специалиста по гидравлике, оно «великолепно» и превосходит прочие акведуки, об истории и размерах которых он рассказывал прежде. Поддавшись своему порыву, он так завершает эту часть своей книги: «Разве можно сравнить бестолковые пирамиды или бесполезные, хотя и известные, строения греков с этими столь необходимыми сооружениями, проводящими так много воды?» Энциклопедист Плиний, его современник, считает, что земляные и строительные работы, охваченные расстояния, объем перегоняемой воды, количество обслуживаемых учреждений и людей превращают этот парный акведук в самое большое «чудо света». И то сказать, Клавдий на него не поскупился: выложил из собственного кармана 350 миллионов сестерциев за 14 лет, пока продолжалось строительство. Эксклюзивные эвергеты столицы, императоры брали на себя пропитание плебса и сооружение памятников. По крайней мере в этих двух областях никто не должен был с ними соперничать, иначе его заподозрят в претензиях на пурпур. Акведуки же, бывшие одновременно памятниками и водопроводом, являлись императорской монополией вдвойне. Император позволял магистратам заниматься только поддержанием их в рабочем состоянии, а крупные работы выпадали на его долю. Нам скажут, что «Аква Вирго» построил на свои деньги Марк Агриппа, но это было в самом начале Империи, в те времена, когда раздел эвергетизма еще не был прочно закреплен. Август являлся в равной мере главой партии и принцепсом, чем и объясняется, что его главный наместник позволил себе построить акведук и даже великолепный Пантеон, которым можно полюбоваться еще и сегодня. Такого больше не повторится. Один лишь сенат в принципе сохранял за собой право строить, но на деле он будет возводить только памятники во славу императора или простые статуи.

Введение в строй новых акведуков дало Клавдию повод пересмотреть систему управления римским водоснабжением.

Именно тогда он назначил смотрителей водопроводов, о которых мы говорили в предыдущей главе, чтобы устранить последствия дилетантства сенатской комиссии. Комиссию, напомним, не распустили, но отстранили от дел, которыми отныне занималась новая структура, подотчетная императору.

После хлеба и воды — зрелища. Они были двух видов. С одной стороны, просто развлечения (ludi), объединявшие различные театральные представления и гонки колесниц, их организовывали на деньги магистратов. Из эрария им отпускали на эти цели определенную ежегодную сумму, но как эвергеты они были обязаны дополнять ее собственными средствами. Обходилось это в итоге так дорого, что кое-кто отказывался от должности, потому что она становилась ему не по карману: например, во время цирковых представлений устраивали до двадцати четырех состязаний колесниц в день. С другой стороны — бои гладиаторов (gladiatorium munera), травля хищников (venationes), навмахии были делом императора, который пользовался случаем, чтобы привести в исполнение смертные приговоры. Осужденные на смерть подвергались той или иной казни, которая, если так можно выразиться, была одним из номеров программы, или же погибали, участвуя в боях, как во время навмахии на Фуцинском озере. Магистратам, однако, разрешалось выставлять гладиаторов помимо зрелищ, входивших в их компетенцию.

В эпоху Клавдия на празднества уходило в целом более трех месяцев. Императоры присутствовали не на всех зрелищах, а лишь на тех, которые устраивали сами, или организованных в их честь. В иных случаях они были представлены знаками императорского достоинства, выставленными на виду в их ложе.

Исходя из этого легко понять, что зрелища в Риме приобретали политическое значение, а потому не шли ни в какое сравнение с теми, что устраивали в других городах. Император приглашал на них народ своего города, чтобы показаться ему, а народ отправлялся туда, чтобы увидеть государя и развлечься. В обществе, где выборы уже практически ничего не значили, цирк, театр или амфитеатр вновь ненадолго выводили на первый план суверенный народ времен Республики — или, по меньшей мере, ее плебейскую составляющую. Конечно, плебс отдавал почести принцепсу, желая ему доброго здоровья согласно обычаю, но знал, что принцепс хочет ему понравиться, что зрелище устраивают для него, — короче, что это он здесь правит бал. А потому плебс пользовался случаем, чтобы выставить свои требования — непосредственно, попросив что-то конкретное или освистав представление. Со своей стороны императоры обходились с ним почтительно: Клавдий, обращаясь к зрителям, нарочито называл их «господа» или «хозяева» (domini) — титулом, предназначавшимся царям, от которого императоры еще официально отказывались. Публика очень этим забавлялась, потому что в этой утонченной учтивости заключалась добрая доля шутки, все равно как если бы сегодня к собранию посторонних людей обратились «государи мои» вместо «господа». Конечно, когда публика требовала добавки, принцепс, кто бы он ни был, делал всё, лишь бы ей угодить, и если это нельзя было исполнить прямо сейчас, обещал удовлетворить просьбу в будущем, сдобрив обещание шуткой. Однажды, когда зрители требовали гладиатора по имени Палумб, которого в тот день не было, Клавдий ответил, что предъявит его, «как только его изловят». Шутка основана на игре слов: Palumbus означает «голубь». Как видим, Клавдий умел общаться с народом. Во всяком случае, он отличался такими импровизированными диалогами с толпой, которые вел в фамильярном тоне. У него даже был талант ведущего, которому позавидовали бы многие нынешние телевизионщики. Например, награждая победителя в каком-нибудь состязании, он правой рукой медленно бросал ему на арену золотые монеты одну за другой, считая их вслух и на пальцах левой руки, вытянутой в сторону публики. Зрители подхватывали счет, вопили, и можно себе представить, как Клавдий делал вид, будто останавливается, чтобы спросить у «господ», продолжать ли дальше…

У императоров тоже были претензии, которые они адресовали «народу-публике». Одна из них довольно регулярно всплывала в связи с играми и прочими собраниями — рождаемость. Малая плодовитость италийцев тревожила политическое руководство уже много лет. Август как-то использовал представление, чтобы слегка разрекламировать многодетные семьи: в тот день он представил толпе своего внучатого племянника Германика в сопровождении кое-кого из своих девятерых детей. Клавдий оригинальным образом воспользовался его примером по случаю состязания гладиаторов. Он должен был отправить в отставку гладиатора-колесничего. Такие освобождения сопровождались небольшой церемонией: хозяин (в данном случае император) вручал гладиатору жезл, символизировавший власть ланисты (владельца школы гладиаторов), которая отныне на него не распространялась. В данном конкретном случае, похоже, к церемонии тщательно подготовились. Четыре сына гладиатора явились просить Клавдия даровать эту милость их отцу, принцепс соизволил согласиться и вручил пресловутый жезл под гром аплодисментов. По трибунам тотчас стали передавать таблички, указывавшие народу, «как хорошо иметь детей, если даже гладиатор, как можно видеть, находит в них защитников и заступников».

Публика, разумеется, внимательно следила за поведением императора во время представлений. Он должен был проявлять к ним интерес — хотя бы для виду. Цезаря народ раскритиковал за то, что он работал в своей ложе, и Август тщательно этого избегал. Он предпочитал притворяться, будто любит представления. Говорил всем подряд, что ходит на них с охотой, и некоторые, возможно, действительно ценил. Присутствуя на представлении, следил за действием, ни на что не отвлекаясь, но уходил всегда, не дождавшись конца. Однако непременно извинялся за это перед зрителями и рекомендовал им магистрата, который займет его место. В общем, у него были хорошие манеры. Тиберий зрелища терпеть не мог и даже не старался скрывать свое отвращение. Однако ходил на них из чувства долга и уважения к организаторам, поскольку сам устраивал их крайне редко. Явственное отсутствие интереса отнюдь не способствовало популярности Тиберия в Риме, который он в конце концов покинул, поселившись на Капри. Калигула, пусть даже из враждебности к сенаторскому сословию, всячески старался ублажить римский народ — самую верную свою опору. Этим и объясняется, что он устроил множество зрелищ за свое краткое правление, отдавая предпочтение боям гладиаторов, находившимся в его компетенции. Новым в его поведении было то, что он отринул сдержанность своих предшественников. Он открыто «болел» за того или иного участника состязаний: за «зеленых» во время гонок колесниц, за фракийцев в боях гладиаторов — и даже порой огрызался на публику, если у той были иные фавориты.

Клавдий, похоже, вел себя в духе Калигулы, целиком погружаясь в демагогический мир зрелищ. Однако он не дошел до того, чтобы самому выступать на арене, как некоторые из его преемников, начиная с Нерона, хотя, более не ограничиваясь, как Август и Тиберий, ролью просто зрителя, он некоторым образом выходил на первый план и играл более активную роль. Например, мы только что видели, как он распространял таблички, агитирующие за увеличение рождаемости. Кстати, он взял в привычку (и людям это нравилось) общаться с народом письменно, а не через глашатаев. Своей любезностью, шутливым и веселым тоном и своеобразной манерой награждать победителей он повышал свою популярность.

Как и его племянник, Клавдий устраивал множество зрелищ. Если считать пропорционально годам его правления, то, вероятно, даже больше. Так, он оплатил дюжину состязаний колесниц помимо тех, что устраивали магистраты. Он даже добавил к ним забег верблюдов. Но оригинальность этих состязаний заключалась в интермедиях: между сериями по пять забегов Клавдий вставлял травлю хищников, которая имела большой успех. Римляне в самом деле стали весьма охочи до venationes, на которых им показывали свирепых экзотических зверей. Август велел привезти 420 пантер, Помпей прежде него — 410 пантер и 600 львов. Клавдий выставил три сотни хищников из семейства кошачьих и столько же медведей; на одной такой травле приговоренный к смерти уцелел, набросив свой плащ на голову льва, который на него нападал. Ослепленный, хищник сразу присмирел. Кроме того, публику развлекали фессалийские всадники, гоняющиеся за дикими быками, — что-то вроде современных пикадоров.

Клавдий также регулярно устраивал бои гладиаторов, которые очень любил (еще одна общая черта с Калигулой). Племянник предпочитал фракийцев и недолюбливал мурмиллонов, повелев уменьшить их вооружение. Дядя же отдавал предпочтение бестиариям, сражавшимся с дикими зверями. Светоний утверждает, что ему так нравилось смотреть, как воины умирают на арене, что он велел перерезать горло всем упавшим, в частности ретиариям[69], потому что те сражались без шлема и, когда они умирали, можно было видеть их лица. Из кровожадности он присутствовал на всех «полуденных боях». Так называли бои, устраиваемые в обед; их особенностью было то, что в них сражались приговоренные к смерти, которых заставляли убивать друг друга без всякой защиты. Здесь не было никакого искусства фехтования, никаких щитов и шлемов — ничего, способного отдалить конец. Кинжал, кожа. Быстро проступает кровь, смерть не за горами. Побежденный и победитель погибают. Для таких зрелищ тоже находилась публика, которой эта резня заменяла обед. По словам Светония, там бывал и Клавдий. Не в силах насытиться, он якобы заставил сражаться смотрителей машин, когда не сработал какой-то механизм. Он дошел до того, что швырнул на арену своего номенклатора[70] в тоге. Ни один автор не подтверждает слова Светония, который, похоже, пересказывает досужие сплетни. Даже Сенека в «Отыквлении божественного Клавдия» ни словом не упоминает об этом нездоровом пристрастии. Странная забывчивость со стороны самого злобного преследователя Клавдия, который к тому же обличает в письмах Луцилию жестокость «полуденных боев» и тех, кто на них присутствует: «Всё прежнее было не боем, а сплошным милосердием, зато теперь — шутки в сторону — пошла настоящая резня! <…> “Но он занимался разбоем, убил человека”. — Кто убил, сам заслужил того же. Но ты, несчастный, за какую вину должен смотреть на это?»[71]

Правда это или ложь, уверения Светония все же представляют интерес, поскольку указывают на то, каким должно было быть в то время пристойное поведение императора во время сражений гладиаторов. Биограф упрекает Клавдия не в том, что он велел приканчивать побежденных, а в том, что получал от этого удовольствие и не скрывал его, то есть опускался до уровня плебса. Такое поведение было тем более неподобающим, что в I веке еще не вошло в обычай систематически убивать побежденных, как это будет к концу следующего века. В интересующую нас эпоху гладиатор умирал либо от удара, полученного в бою, либо потому, что зрители отказывали ему в пощаде, когда он сам объявлял себя побежденным. Но этот отказ был наказанием за то, что он плохо сражался. Вот чем объясняется негодование Сенеки, которому бои гладиаторов кажутся проявлением милосердия по сравнению с беспощадными полуденными зрелищами.

Нравственность была не в том, чтобы осуждать гладиаторство как таковое из гуманных побуждений. Осуждавших эти бои людей было так же мало, как сегодня — обличителей бокса. К тому же вопреки распространенным представлениям гладиаторы по большей части были добровольцами. То есть нравственность преследовала две другие цели. В политическом плане предостерегала против обаяния насилия, под которое подпадали зрители. Примерно так же в наши дни нравственность осуждает жестокие и порнографические фильмы и видеоигры. В личностном же плане учила не злоупотреблять подобными развлечениями. «Нет ничего гибельнее для добрых нравов, чем зрелища: ведь через наслаждение еще легче подкрадываются к нам пороки», — говорит Сенека, прежде чем привести в пример полуденные бои. Заметим попутно, что ему плевать на участь осужденных: они получили по заслугам. Тревожит его нечто совершенно личное: ему нужно остерегаться того, чтобы через грязные зрелища не замарать свою душу. Иными словами, если такие представления опасны для философа и порядочного человека вроде него, насколько же они опаснее для вульгарной черни!

Под таким углом зрения становится понятнее тяжесть обвинений против Клавдия. В самом деле, он провинился дважды: уклонился и от своего политического долга, предписывающего государю не приобщать народ к насилию, и от нравственного, что было бы не так страшно, если бы он не был императором и не должен был подавать положительный пример.

* * *

Борьба с пожарами служит еще одним примером особых отношений, связывавших императора с его городом. Огонь регулярно опустошал целые кварталы. Надо сказать, что перенаселение вызывало спекулятивную лихорадку, приводившую к возведению высоких и непрочных домов на несколько семей. Эти постройки, называемые insulae (островами), время от времени обрушивались, но еще чаще гибли в огне, который со страшной скоростью распространялся на соседние кварталы. Вполне понятно, что император ни в коем случае не должен был предоставлять другим заботу об организации борьбы с этими катастрофами. В этой области он должен был оставаться единственным эвергетом, иначе у него возникли бы опасные конкуренты типа Эгнация Руфа, задавшего забот Августу. Этот человек стал крайне популярен, когда исполнял должность эдила, потому что создал из собственных рабов эффективную противопожарную службу. Несколько лет спустя, в 19 году до н. э., воспользовавшись своей популярностью и отсутствием Августа, находившегося на Востоке, он счел себя вправе претендовать на вакантную должность консула без одобрения императора. Действующий консул заявил, что даже если Эгнация Руфа изберут, он не провозгласит его консулом, и разразились кровавые беспорядки. Короче, император вернулся и всех успокоил, Руфа казнили. Но в следующий большой пожар Август воспользовался идеей своего конкурента и создал постоянный отряд из семи тысяч стражников.

Клавдий, конечно же, знал об этом деле. И помнил о еще одном заговорщике — префекте претория Сеяне, благодаря бдительности и трудам которого в пожаре 22 года сгорел один лишь театр Помпея. Это здорово повысило его популярность, а сенат воздвиг ему статую. «Бдительность и труды» не означают, что префект сам командовал пожарными, просто он при этом присутствовал, а главное — уплатил добровольцам из собственного кармана. Именно это и сделал Клавдий, когда пожар охватил Эмилиево предместье. Для начала он усилил пожарную охрану преторианцами и собственными рабами. Поскольку пожар не утихал, он поселился в дирибитории — просторном здании, где проводились выборы и подсчет голосов. Две ночи подряд он созывал добровольцев со всего города и тут же награждал их, зачерпывая деньги горстью из корзин.

Отныне безопасность Рима, его снабжение и наиважнейшие постройки зависели только от принцепса. И так будет, пока Рим останется городом императора. Когда он утратит этот статус в эпоху Византийской империи, настанет конец и эксклюзивности императорского эвергетизма.

В 49 году, как мы видели, Клавдий передвинул померий — священную границу Рима. Ему дало на это право расширение Империи благодаря завоеванию Британии. Более странно выглядят столетние игры, которые он даровал Городу двумя годами ранее. Сначала поясним в двух словах. Древние верили в чередование космических циклов, которые римляне применяли к собственной истории, деля ее на «века». Это представление о мире и времени в духе пифагорейцев смешивалось у них с учением этрусков, которые различали временные этапы, именуемые «столетиями». Тогда это был не устойчивый период в 100 лет, как сегодня, а цикл, завершавшийся со смертью последнего человека, родившегося в его начале. И примерно каждые 110 лет божественные знамения, которые еще надо было уметь истолковать, указывали на наступление нового столетия.

Однако текущее столетие началось в 17 году до н. э., в правление Августа, то есть всего за 64 года до того, как Клавдий собрался праздновать новое. К чему такая спешка, если он сам написал в одном из своих исторических трудов, что Август «после долгого перерыва восстановил точный срок, тщательно расчислив все протекшие годы»? Кстати, идея справлять праздник раньше времени вызвала насмешки при прохождении глашатая, созывавшего всех, по обычаю, на игры, «которых никто не видел и не увидит».

Причины, которыми руководствовался Клавдий, разумеется, были политическими, как в свое время и у Августа. Первый император использовал древнюю религиозную церемонию, чтобы отметить наступление новой эры, пришедшей с его царствованием. Он положил конец гражданской войне и анархии, с него начинался новый золотой век, возвещенный за несколько лет до этого Вергилием в «Энеиде». Иначе говоря, августовская пропаганда очень удачно соединила зарождение принципата с началом космического цикла в духе греческой философии и «столетия» этрусков и римлян. Знамений было предостаточно: в 17 году до н. э. пролетела комета — та самая, которая уже показалась в небе в 43 году до н. э. и в которой увидели доказательство апофеоза Юлия Цезаря, — в 20 году до н. э. родился Гай, внук принцепса, а парфяне вернули «орлов» Красса.

У нас мало сведений о том, как Клавдий обосновал с юридической и религиозной точек зрения свое новое столетие. Завоевание Британии наверняка было представлено как знамение, но глава «Анналов», в которой Тацит производит подсчет лет, увы, утрачена. Но столетние игры выглядят новым проявлением потребности в легитимации, ощущаемой Клавдием, наряду с многочисленными императорскими приветствиями и переносом померия. Не будем забывать, что правящее сословие по-прежнему считало его путчистом, а его положение в родословной Юлиев-Клавдиев было не блестящим. Но в 47 голу обстоятельства складывались удачно: усмирение Британии завершалось, отношения с сенатом налаживались. Клавдий достиг пятидесяти семи лет — преклонный возраст по тем временам, однако чувствовал себя хорошо и имел наследника в лице своего сына Британника. Тому было еще только пять лет, но если его отец проживет довольно, чтобы упрочить его позиции, он облачится в пурпур. Новое столетие можно будет представить как век рода Клавдиев. Такова, возможно, была политическая составляющая столетних игр 47 года.

Все эти усилия принесли Клавдию прочную популярность среди римского плебса, причем с самого начала его правления. Вскоре после его отъезда в Остию одно мероприятие чуть не обернулось бунтом, поскольку прошел слух, что Клавдия убили. Раздались выкрики против сенаторов и преторианцев, которых называли предателями и отцеубийцами. Умерщвление Калигулы еще не стерлось из памяти — знали, кого обвинять. Магистратам с величайшим трудом удалось успокоить толпу, и то лишь с помощью нескольких свидетелей, поднявшихся на ростру, чтобы подтвердить, что император жив и скоро вернется.

Любили ли его так же во всей Италии? По мере удаления от Рима проблема популярности императора теряла свою остроту или, вернее, не вставала так же остро. В Риме принцепсу любовь плебса была необходима, иначе ему пришлось бы уехать, как Тиберию. Нельзя же, в самом деле, остерегаться и сената, и римского народа. Опасность не столько в народном восстании: народ в любом случае предпочтет императора, каким бы он ни был, сенаторской олигархии, и его можно понять. Зато дурное отношение со стороны плебса поощряет и упрощает заговоры. Среди сенаторов, разумеется, которые и так плетут их регулярно. Но также — и главным образом — в семье самого императора. Ибо всегда найдется один или несколько отпрысков хорошего рождения, на которых толпа перенесет свою любовь, более не испытываемую к своему господину. Императору бывает не сладить с такой «горячей народной преданностью». Тиберий спасся, забаррикадировавшись на Капри, откуда он руководил устранением Агриппины и ее старших сыновей, слишком уж популярных и торопившихся занять его место. Так бывают «недолговечны и несчастливы любимцы римского народа», — резюмирует Тацит.

Как видим, сосуществование императора и населения в столице требовало неусыпных забот. Вот почему Клавдий и другие столько времени тратили на безделицы типа игр, вот почему с таким неумеренным вниманием относились к городу, составлявшему лишь малую толику населения Империи.

Вне Рима за популярностью можно было не гоняться. Император просил только лояльности и соблюдения форм, необходимых для сохранения государства. Клавдий обиделся на жителей Остии, не выславших лодок, чтобы встретить его у входа в Тибр. Он укорял их за то, что они «разжаловали его в солдаты» — военное выражение, которое на латыни в переносном смысле означает «обращаться с презрением». Возможно, между этим городом и императором возник конфликт из-за строительства гавани, которым и объясняется такое невнимание, почти протест. Во всяком случае, Клавдий из-за этого страшно разгневался, что было ему свойственно, и Остии, то есть ее сенату, устроили головомойку. Тотчас последовало прощение, но эта история многое говорит о чувствительности императоров к своего рода этикету, который должны были соблюдать местные жители и местные власти в отношении их особы.