РАЗДУМЬЯ В ЛЕСНОЙ ГЛУШИ
Он идет по лесной дороге и медленно вдыхает горьковатые, пьянящие запахи весны. Живительный дух молодой листвы и сырой глуховатый запах прошлогоднего пожухлого листа. Запах земли и мха, первых цветов и диких трав.
Фонтенебло! Приют отрадный!
Как рад я с Музою моей
Бродить в тени твоей прохладной,
В запретных парках королей!
После Июльской революции леса и парки Фонтенебло открылись для всех. Беранже в 1835 году перебрался сюда на жительство из Пасси, чтобы быть еще ближе к природе, еще дальше от столичной суеты. Снял маленький домик и каждый день, если здоровье не препятствует ему, совершает далекие прогулки. Он подружился с этим лесом, поверяет ему думы, воспоминания, печали. И лес понимает его, откликается тихим шумом, посвистом птиц…
В кармане у него припасена краюшка хлеба. Здесь на полянке можно устроить привал. Пернатые друзья живо слетаются на звук нехитрой дудочки, которую он смастерил из тростника.
Малиновки и коноплянки,
Дрозды, щеглы и снегири,
И жаворонок, друг зари,
Певучей уступив приманке,
Мой дар за песни — сухари —
Клевали на лесной полянке.
Налетели,
Загалдели,
Засвистели,
Льются трели,
Трели,
Трели.
А теперь он не торопясь побеседует с важным черным дроздом. Может быть, дрозд ответит ему, почему птицы так боятся людей? Ах, люди — деспоты? Люди вероломны? Да, дрозд, конечно, прав, таких много. Но пусть дрозд поверит, что его собеседник с дудочкой из тростника совсем не таков.
«Мне общий с вами жребий дан —
Ведь птицы и поэты — братья».
И птицы весело галдят. Вероятно, приветствуют поэта.
А дрозд сквозь гам и кутерьму
Кричит: «Он знает песен тьму,
Он — добрый малый по натуре,
Не худо б крылья дать ему,
Чтоб с нами он парил в лазури».
Молодец дрозд! Понимает толк в людях!
Иногда Беранже кажется, что и впрямь недурно было бы превратиться в этакую вольную птаху, выводить себе трели на полянке. Но и сюда, в лесную тишь, к нему непрестанно несутся людские зовы.
Там, в маленьком домике, где Жюдит, в переднике, засучив рукава, готовит сейчас обед, там на некрашеном деревянном столе лежит пачка писем, на которые ему надо ответить, и пачка газет. И новые книги из Парижа. Газеты он пробует не читать, но от собственных мыслей не спрячешься в самом глухом лесу. Лес только помогает иногда настроить их на более веселый лад. Вот как сейчас, в этот весенний день.
Где она, прежняя его веселость?
Чужда притворства или позы,
До слез она смешила всех.
Теперь умолк беспечный смех…
Шутить он, конечно, не разучился. Всегда может вызвать острым словечком дружный смех за столом. Но это уже совсем не то, что прежде, когда неунывающий бедняк смехом разгонял тревоги, и казалось, сами тучи, сгущавшиеся над его головой, разрывались от этого смеха и солнце выглядывало сквозь них: кто это так хохочет?
Несколько лет назад вместе со старым приятелем времен «Погребка», песенником Бразье, который оказался соседом Беранже в Пасси, они часто вспоминали прежние дни. «То-то жилось!» Так Беранже назвал одну из песенок, навеянных воспоминаниями молодости. Бразье теперь умер. Друзья юности Вильгем и Антье не заглядывают в глушь Фонтенебло. Некогда.
Одна Жюдит неизменно делит с ним сельское одиночество. У нее все такая же ясная голова и неисчерпаемый запас спокойствия, хотя хлопот, забот и беспокойств по горло. Веди хозяйство да еще ухаживай за старой теткой Мерло, сестрой матери Беранже. Вдова портного, тетушка Мерло осталась без всяких средств к существованию. Беранже с Жюдит приютили ее вместе с целой стаей ее любимиц кошек и перевезли в Фонтенебло. Старушка выжила из ума, капризничает, кошки мяукают. Ничего не скажешь, общество не из веселых…
Но еще больше теткиных причуд удручают Беранже и его подругу письма от Люсьена, которые изредка приходят с острова Бурбон. В письмах этих вечные жалобы на нехватку денег, на работу, на горькую судьбу.
«Не жалуйся на свою жизнь, — отвечает Беранже, — ты сам ее сделал такой». Он не отказывает сыну в помощи, регулярно посылает тысячу франков в год, выкраивая из своих небольших средств, хотя Люсьену — ведь ему уже за тридцать! — давно пора бы встать на собственные ноги. Ни деньги, ни советы не идут ему впрок. До Беранже дошли слухи, что Люсьен женился на местной жительнице острова, негритянке. Теперь он уже окончательно застрянет там… Женился, но не переменился. Наоборот, стал еще ленивее и безалабернее. Говорят, что бросил службу…
Со вздохом Беранже поднимается с пенька. Пора домой. До свиданья, дрозд! Ты еще станешь героем песни. И вы, леса Фонтенебло, хотя вы и не нуждаетесь в прославлении. И без того хороши. Но как знать? Бывает, что песни долговечнее самых мощных дубов и вязов. Дубы отживут, а песни все еще звучат, Ждет ли такая же судьба и его песни? Или их скоро забудут, как и его самого?
* * *
Пока что его все же не забывают. Томики песен его успешно переиздаются. Иллюстрирует их художник Гранвиль. Мастер острой политической карикатуры, прославившийся шаржами на Луи Филиппа и на других деятелей Июльской монархии, художник-анималист, остроумный интерпретатор басен Лафонтена, Гранвиль превосходно передает в рисунках дух песен Беранже.
«Я до того горжусь, что вы комментируете меня, что рискую предпочесть комментарий тексту, — пишет Беранже Гранвилю. — Часто вы обнаруживаете бесподобную идею и в такой песне, которую я сам считаю одной из худших… Но естественно, что человек, придавший столько разума животным, прибавляет его и моим произведениям. Я счастлив был бы объяснить это сродством наших мыслей и чувств…»
Да, песни его еще не забыты, не забыт и автор. Поэты, академики, политики, принцы и нищие обращаются к Беранже — кто с просьбами, кто за советами, кто с призывами, кто с укорами.
В 1833 году, когда он жил в Пасси, пришло большое любезное письмо из Лондона от Люсьена Бонапарта. Принц Канино просил Беранже высказать свое мнение насчет политической обстановки во Франции (не говоря о том прямо, хотел поразведать, насколько высоко котируются после июля династические акции изгнанного семейства Бонапартов).
«Было время, когда молодежь и старики прибегали к моим советам. Я гордился этим, но в конце концов меня стали третировать как бестолкового болтуна, и я закрыл свой кабинет для консультаций, — отвечал тогда Беранже, подчеркивая, что ему не по пути с нынешними властителями и деятелями. Однако он дал понять мосье Люсьену, что чаяния бонапартистов не имеют сейчас реальной почвы, и предсказал, что для нынешнего «переходного состояния» от конституционной монархии к республике понадобится период, равный по времени эпохе Реставрации.
«Если бы республиканская партия не наделала ошибок, которые, конечно, были неизбежны в ее положении, то мы, быть может, были бы уже теперь близки к развязке», — писал Беранже. Пусть знает брат покойного императора, что Франция — и Беранже вместе с ней — стремится к республике. Но песеннику казалось тогда — да и теперь кажется, — что республиканская партия «не знает как следует новую Францию». Через шесть лет после Июльской революции республиканцы представляются ему все теми же оторванными от масс одиночками — «карбонариями», какими они были в двадцатые годы. Но характер движения меняется. Все больше рабочих входит в республиканские организации. Старый поэт не видит этого, скрывшись в сельской глуши. И левые республиканцы в обиде на него: почему перестал он помогать им своими песнями, почему перестал откликаться на кипящую злобу дня, воодушевлять французов к новым боям за свободу?
Да и самому Беранже грустно и тяжко оставаться в стороне, в одиночестве, теша себя надеждами, что французы все же как-нибудь переберутся по шаткой доске Июльской монархии к республике будущего.
И песнями своими он недоволен, многие из них не станет публиковать.
Может быть, это одиночество, недовольство, грызущие вопросы, на которые он не может найти ответа, и лишили его прежней веселости?
* * *
Нет, политических советов он больше не хочет давать и старые связи свои с «кормчими» Июльской монархии использует теперь лишь для того, чтоб облегчить судьбы людей, нуждающихся в помощи. Из Пасси в 1834 году он взывал к Гизо, занимавшему тогда пост министра просвещения, просил оказать помощь семье покойного песенника Эмиля Дебро (песни Дебро уже изданы стараниями Беранже, но семья продолжает бедствовать). Так же потом будет просить Беранже очередного министра о стипендии бедствующему внуку Дезожье, о месте для какого-нибудь обнищавшего литератора, об облегчении судеб инсургентов, участников восстаний тридцатых годов, осужденных Июльской монархией… Просить за других ему не трудно и не совестно. Лишь для себя он никогда ничего не станет просить у власть имущих.
Как и прежде, он отвергает чины и звания, почести и отличия. Кажется, всем это должно быть известно после его неоднократных отказов в песнях и письмах, думает Беранже. Но нет, его все еще стараются «возвысить», «облагодетельствовать» — теперь уже, правда, не политическими постами. Июльская монархия хочет приобщить его к сонму «бессмертных». В 1835 году поэт-академик Лебрен настойчиво предлагал Беранже выставить свою кандидатуру на выборы в академию. Нет, нет и нет, отвечал Беранже. Он уже отказался от этой чести в 1829 году, когда за вступление его в ряды «бессмертных» ратовал Шатобриан. Он отказывается от нее и после июля.
В среде «бессмертных», увы, едва ли что-нибудь переменилось после революции. Те же торжественные церемонии, шитые золотом мундиры со шпагой на боку. И те же интриги, та же боязнь нового, свежего, смелого, выходящего за привычные рамки. Происки академиков ускорили в свое время кончину Бенжамена Констана (незадолго до своей смерти в 1829 году Констан был забаллотирован на выборах, и огорчение усилило его болезнь). А теперь «бессмертные» отвергают Гюго, который хочет вступить в их ряды и, конечно, заслуживает этого.
Одна мысль о том, что он должен будет облечься в форменный мундир и слушать — нет, еще того хуже, сам произносить — официальные речи перед скопищем важных, скучающих лиц, вгоняет Беранже в холодный пот. Нет. Песня не нуждается в академическом кресле.
«…По причинам, которые очень долго излагать, я не считаю нужным делать академическим этот маленький жанр, который перестанет служить оппозиции с того дня, как только превратится в средство самовозвышения», — писал Беранже в ответ Лебрену (21 января 1835 года).
«…Вы снова скажете мне, — хорошо знаю это, — то, что уже говорили не раз: обязанности, которые налагает академия, нисколько не обременительны, — и сошлетесь на Лафонтена. Что мне ответить? Лафонтен был человек добродушный, а я человек самолюбивый и, к несчастью, вовсе не добродушный… я не привык смягчать свой нрав, и я вам признаюсь, что иногда он не очень рассудителен и не очень приятен… Я стараюсь отдалиться от тех друзей, кого судьба вознесла очень высоко… Это поведение, мой друг, соответствует моим правилам, которые я составил очень давно: люди, которые много страдали, обязаны быть мудрыми».
Решительный отказ, сопровождаемый краткой и меткой самохарактеристикой. Пусть не ждут от него и в старости приятных, всепримиряющих улыбочек и всяческого официального благолепия. Он остается таким же, каким был, независимым и колючим. И он продолжает быть поэтом оппозиции и во времена Июльской монархии.
* * *
И без академического кресла и без официальных речей он будет служить Франции и литературе. И не только своими песнями. Он поможет стать на ноги, опериться, запеть собственным голосом новому поколению поэтов, своих преемников и продолжателей. Если политические советы Беранже теперь воздерживается давать, то советы литературные тем, кто обращается к нему, дает охотно, щедро, вдумчиво.
К творческим его советам прибегают и видные писатели — Сент-Бёв, Мериме — и безвестные начинающие поэты, среди них немало рабочих, ремесленников — это особенно радует Беранже.
В вопросах мастерства он строг, взыскателен и верен своим принципам: правдивость, ясность, точность в употреблении слова, ненависть ко всяческой позе и аффектации.
Он требует от молодых песенников тщательной работы над рифмой, над рефреном. «Пусть песню до сих пор считают незначительным жанром, но это не может, не должно служить для поэта поводом к небрежности в работе над ним», — пишет Беранже в 1837 году поэту-башмачнику Тампуччи.
Обращаются к Беранже за советами и женщины-литераторы. В письмах к ним он не делает скидок на «нежный пол», не строит любезных мин, а беседует так же строго, просто и прямо.
Госпожа Элиза Франк, одна из усердных корреспонденток Беранже, начала переписку с общих вопросов о ремесле писателя и вместе с тем прислала свои стихотворные опыты.
«Подумайте, хватит ли у вас мужества пойти по этому пути, — пишет ей Беранже, предупреждая о трудностях, которые ждут того, кто хочет стать писателем. — Я знал одну даму, которая восхитительно говорила и недурно писала. Она тоже обратилась ко мне за советом. Я ответил, что лучше делать незаметные стежки, чем писать незаметные произведения. Она мне поверила и радуется теперь, хотя и видит, что Жорж Санд стяжала себе славу и богатство».
Писать заметные произведения, однако, вовсе не значит оглушать читателя словесными эффектами, трюками, ослеплять его блеском мишуры. Беранже не терпит трескучести и модничанья.
В стихотворении «Тамбурмажор», посвященном молодому критику, он пишет:
О гром стихов высокопарных!
Как ты противен мне и дик!
Толпа новаторов бездарных
Совсем испортит наш язык;
Собьет нас с толку фраз рутина,
И будут впредь, к стыду страны,
Для Лафонтена и Расина
Нам переводчики нужны.
На музу глядя, я краснею!
Она теряет всякий стыд
И давит формою идею,
Приняв отменно важный вид;
Не скажет «страсти», а «вулканы»,
Не «заговор», а «грозный риф»!
Ее герои — истуканы,
И вся их слава — дутый миф…
Не блистающий галунами «тамбурмажор» решает судьбы боя, а полководец в простом походном сюртуке. Истинным героем поэзии, как и битвы, всегда должна быть мысль.
…Она
Без фраз, без блесток и колечек
В вожде и авторе видна!
Она теряет от убора.
И дело критики — следить,
Чтоб в галуны тамбурмажора
Не смели гения рядить.
Беранже казалось, что не только толпа модничающих подражателей, но и действительно гениальные поэты романтического направления в своей драматургии и поэзии порой чересчур увлекаются внешним блеском в ущерб мысли.
Новый сборник стихов Гюго «Песни сумерек» вызвал одобрение Беранже, потому что в нем ясно зазвучала тема социальная, современная, поэт заговорил о страданиях бедняков.
«Направление, которое избрал Гюго, мне кажется, больше соответствует его духу, чем вы предполагаете, — пишет Беранже Сент-Бёву (7 декабря 1835 года). — Он — великий поэт, ищущий всюду поэзию; и чтобы выполнить свое жизненное назначение перед обществом, он берет ее там, где находит. Он ее находит во дворце, в церкви, а теперь встретил на улице. Почему поэт не может пойти туда? Может быть, там он найдет ту сердечную нежность, которой, по-моему, ему недоставало».
Пристально следит Беранже за шагами французской литературы.
В 1835 году он прочел первую часть нового романа Бальзака «Отец Горио» и хочет скорей достать продолжение. «Прошу вас, вылезьте из кожи, но достаньте его мне», — просит он госпожу Лемер, одну из своих литературных приятельниц.
«С какой проницательностью он наблюдает и сколько естественности в его характерах!» — говорит Беранже о Бальзаке. Особенно восхищает его трезвый и острый ум одного из героев романа — беглого каторжника Вотрена.
«Будь такой человек министром, он восстановил бы благополучие Франции… Луи Филипп должен был послать за ним в острог, если он там еще сидит, в чем я сомневаюсь. Но согласится ли он — вот вопрос, — иронизирует Беранже, — ведь он имеет право быть несговорчивым, особенно относительно выбора своих коллег».