«…ДРУГИМ БРОСАЙТЕ ДЕНЬГИ И ЧИНЫ»

В августовский день 1830 года Беранже снова в Париже. Здесь проездом кузен Форже из Перонны. С ним Беранже пошлет большое письмо, адресованное тетушке Буве. Она еще жива, старая Мари Виктуар. Правда, ее мучит катар желудка. Не мудрено: сколько блюд пришлось перепробовать на своем веку рачительной хозяйке постоялого двора! Восьмой десяток на исходе, но память ее свежа, тетушка не перестала интересоваться делами своего воспитанника и, конечно, политикой.

«Я хотел бы, дорогая моя тетушка, чтобы ты была в курсе славных и нежданных событий, свидетелями которых мы стали, — пишет Беранже. — Я полагаю, что ты одобришь мое поведение во всем этом. Ты знаешь, как я ценю твое мнение».

Эго не какой-нибудь пустой комплимент. Ему действительно дорого мнение той, из чьих уст он впервые услышал о Великой революции, правах и обязанностях гражданина. Именно ей — а вместе с ней и самому себе — хочет он отдать отчет о своей роли в июльских событиях.

«…Моя совесть не упрекает меня в том, чему я способствовал. Хотя я республиканец и один из главарей этой партии, но я сколько мог ратовал за герцога Орлеанского. Это даже несколько охладило мои отношения с некоторыми друзьями, но они меня уважают, так как имеют доказательства личного моего бескорыстия», — пишет Беранже. Это объяснение похоже на самооправдание. Совесть не упрекает его потому, что в поведении его не было и тени личной корысти. Но доволен ли он политическими результатами революции? В ответе на этот вопрос Беранже противоречит сам себе. Начинает с того, что якобы «во всей Франции царит полное удовлетворение», и… тотчас же оговаривается: «Что неоспоримо — это по крайней мере единодушная ненависть к тому, что разрушено, если и нет единодушной любви к тому, что пришло на смену». Оговорка эта очень важна. Уже сейчас, через две недели после установления новоиспеченной монархии, ей далеко до единодушной народной любви…

Из письма видно, что Беранже серьезно беспокоит трещина, образовавшаяся в его отношениях с республиканцами, и ему хочется прежде всего доказать свою личную незаинтересованность в выборе партии, в выборе решения, к которому он их склонял. Мотив этот выплывает в письме дважды. Оправдаться в глазах республиканцев! И, как за спасительный якорь, хватается Беранже за издавна любимое им словечко «независимый».

«…Ты знаешь мою жажду независимости. Удовлетворить ее, отказавшись от почестей и должностей, в тот момент, когда все ссорятся, раздирая шкуру побежденного, — это ли не полезный пример для общества?»

Под знаменем «независимого» он хочет с почетом удалиться с поля боя. Едва ли, однако, пример этот будет столь полезен обществу, как уверяет Беранже себя, тетку и всех других.

Он сам уже предвидит, что позиция нейтрального наблюдателя не сможет удовлетворить его, как и позиция власть имущего.

«Ты, может быть, думаешь, что я очень счастлив положением, которое последние события мне создали. Ты ошибаешься. Я не рожден для партии победителей. Преследования мне приятнее торжества».

Здесь уже прямое признание. Он недоволен создавшимся положением и объясняет это недовольство прирожденными свойствами своего характера: ему, мол, приятнее, чтоб власти его преследовали, а не превозносили. Но корни его недовольства не только в том. Ему чужда Июльская монархия, рождению которой он содействовал. Его удручает разлад с республиканцами. Он не чувствует себя счастливым в лагере победителей и рад бы убежать без оглядки. Уйти в безвестность, расстаться со славой, с Парижем. С каким удовольствием он укатил бы в Перонну! Но друзья-министры, особенно Дюпон — бедняга так страдает на посту министра юстиции! — все еще цепляются за него, просят не оставлять их…

Да, невеселые раздумья наполняют это письмо. Беранже пишет его не торопясь, несколько дней. Это как бы странички его дневника, исповедь перед людьми и собой. К чему пришел он после победы в долголетней борьбе?

«Кстати о возрасте. Знаешь ли ты, что сегодня, 19 августа, мне исполнилось ровно пятьдесят лет? Вот я и попал в старики! К этой теме я мог бы подыскать прекрасные философские рассуждения, но окажу лучше, что я не слишком огорчаюсь своими годами. Жизнь, которая началась со взятия Бастилии и дотянулась до падения Карла X, может быть предметом зависти наших потомков».

И здесь, в этих внешне бодрых словах, звучит скрытая грусть, он произносит их с такой интонацией, будто жизнь кончена и он, оглядываясь назад, прощается с прошлым: «Однако довольно подобных зрелищ, нужно дать отдых Франции и мне».

* * *

Почти все его друзья-либералы стали у власти после учреждения новой монархии.

— Бедняги подвешены к мачте с призами наверху, — трунит Беранже.

Лаффит во главе кабинета министров. Тьер — заместитель государственного секретаря. Дюпон де Л’Ер — министр юстиции. Лафайет возглавляет вновь созданную Национальную гвардию. Министры всячески задабривают и охаживают песенника. Что ему подойдет больше всего, какая должность? Пусть выбирает портфель по душе. К настояниям орлеанистов присоединяются и республиканцы.

— Какое же министерство, по-вашему, должны мне дать? — спрашивает он с простодушной миной (только где-то в тонком уголке рта прячется усмешка).

— Народного просвещения! — отвечают молодые друзья.

— Пожалуй, — говорит он задумчиво. — Как только я попаду туда, тотчас же велю ввести книгу моих песен в качестве пособия для женских пансионов.

Все покатываются со смеху. И он смеется.

— Государь хочет видеть, вас во дворце, чтоб поблагодарить за все то, что вы сделали для него и для Франции, — торжественно сообщает песеннику Лаффит.

— Приходите обязательно! Во дворце теперь принимают без церемоний! — подхватывают другие государственные мужи.

— Ладно, ладно, — усмехается Беранже. — Сегодня в сапогах, а завтра, глядишь, в шелковых чулках.

Нет уж, пусть уволят его от подобной чести. Он всю жизнь предпочитал держаться подальше от королевских покоев.

Министры докладывают королю о непонятном упрямстве Беранже. Может быть, это потому, что он считает себя республиканцем?

— Скажите ему, что я тоже республиканец, — медовым голосом произносит Луи Филипп, и на лице его, напоминающем спелую грушу, играет благодушная улыбка.

Беранже тотчас же передают слова короля. «Знаем мы таких республиканцев», — думает он, но ему не хочется вступать в спор, лучше отшутиться.

— Скажите королю, что я слишком стар, чтоб заводить новые знакомства, — говорит он.

Нет, Беранже не прельщают ни должности, ни мундиры, ни галуны, ни пенсионы. Неподкупный. Таким он останется всегда и перед собственной совестью, и в глазах друзей, и — главное — перед лицом народа.

Первые дни после революции Беранже говорил, что вместе с Карлом X свергнута с трона и его песня. Но чем дальше от июльских «славных дней», тем виднее становится ему, что колчан его не иссяк. Одна из первых песен, созданных им после Июльской революции, обращена к друзьям, которые стали министрами. Так она и называется.

Нет, нет, друзья! Мне почестей не надо.

Другим бросайте деньги и чины.

Я — бедный чиж — люблю лишь зелень сада

И так боюсь силков моей страны!

Мой идеал — лукавая Лизетта,

Обед с вином, друзья и жар поэм,

Родился я в соломе, в час рассвета, —

Так хорошо на свете быть никем!

Эта первая строфа песни с провозглашенным в ней скромным идеалом счастья как бы отбрасывает поэта ко временам «Обители беззаботных», когда он был еще вдали от боев.

Но заключительная строфа широко раздвигает рамки прежнего его демократически-эпикурейского идеала:

Здесь, во дворце, я предан недоверью,

И с вами быть мне больше не с руки.

Счастливый путь! За вашей пышной дверью

Оставил лиру я и башмаки.

В сенат возьмите заседать Свободу, —

Она у вас обижена совсем.

А я спою на площадях народу, —

Так хорошо на свете быть никем!

Здесь твердо проведены линии размежевания: по одну сторону — власть имущие, кормщики Июльской монархии; по другую — обиженная свобода, обиженный народ и его песенник, еще не потерявший голоса.

Год спустя этот же мотив отмежевания от корифеев монархии Луи Филиппа прозвучит еще резче и непримиримей в песне «Отказ», адресованной министру иностранных дел Себастиани. Некогда пылкий либерал, Себастиани, получив министерский портфель, соответственно «перестроился». Негодование демократических кругов вызвали слова его, сказанные после подавления польского восстания: «Порядок царствует в Варшаве».

И этот блюститель «порядка» предложил Беранже пенсион.

Министр меня обогатить

Решил однажды…

Пусть карман поэта дыряв и почти всегда пуст, но в подачках от министров поэт не нуждается.

Что мне ваш «золотой запас»?

На утре жизни — в добрый час —

Избрав любовницей Свободу, —

Я, легкомысленный поэт,

Любимец ветреных Лизетт,

Стал ей вернее год от году.

Свобода — это, монсеньер,

Такая женщина, чей взор

Горит, от ярости пьянея,

Чуть в городах моей страны

Завидит ваши галуны

И верноподданные шеи.

«Друзья-министры», однако, предпочитают не замечать выпадов Беранже.

Пусть он перестал навещать министерскую канцелярию, министры сами спешат в его квартирку на улице Овернь, 30. Если не застают его дома, то готовы подождать в кухаркиной комнате. Все тяжелее вздыхает под бременем портфеля юстиции старый Дюпон де Л’Ер, все резче складки на лбу Лаффита, который теряет понемногу былой апломб. Все грустней опускаются уголки рта у старого «бравого» Лафайета. Только Тьер как рыба в воде, пусть водица и мутновата. Это, может, даже удобнее для него. Он не пропадет, сумеет взять свое.

Да, муть сгущается. «Друзья-министры» запутались, растерялись, перессорились, очутились во враждующих между собой партиях. Те, кто полевее и кто, подобно Лафайету, и впрямь рассчитывал на «лучшую из республик», день ото дня теряют свои надежды. «Лучшая из республик» вовсе не расположена насаждать демократию. На взгляд короля Лур Филиппа, достаточно и того, что число избирателей немного расширено по сравнению с тем, какое предусматривалось в хартии Людовика XVIII. Луи Филипп произносит еще при случае либеральные фразы, поддерживая репутацию короля-гражданина. Прохаживается по улицам Парижа с зонтиком в руке, останавливаясь покалякать с добрыми буржуа. Но важнее всего для него благоволение действительных хозяев страны — банкиров, финансистов, держателей акций, крупных землевладельцев.

Пока что он сквозь пальцы смотрит на либеральных говорунов (вроде Лаффита и Дюпона), призывающих к дальнейшей демократизации, — они именуют себя сторонниками «партии движения», но больше по душе королю люди «дельные» и неторопливые (вроде Гизо), которые основали «партию сопротивления» (сопротивляются они, конечно, не хозяевам положения, а ретивым защитникам демократии).

Во главе монархии банкиров сидит банкир королевских кровей. Ему хочется, чтоб Июльская монархия поскорее бы приняла облик вполне респектабельный и чтоб коронованные собратья за границей поскорее забыли бы о ее вульгарном «баррикадном» происхождении.

Видно, недолго продержатся некоторые из друзей Беранже на своих министерских постах. Песенник предсказывает им неминуемую потерю популярности (и в глазах народа и в глазах короля и его приближенных) и советует поскорее улепетывать в отставку.

«Я мог бы многое рассказать из области политики, — пишет Беранже 23 ноября 1830 года своему другу Бернару. — Боятся войны, и я о ней думаю постоянно. Люди и таланты отсутствуют. Наши министры не знают, куда идут. Банкиры и промышленники дерутся друг с другом, ряды республиканцев расстроены, карлисты потирают руки, король управляет, и все идет скверно. Тем не менее нация существует, и я надеюсь, что она сама будет своим провидением; или она дождется хороших времен, или ей понадобится буря.

Что касается меня, то я хочу жить вдали от шума и пытаться вновь начать работать. Потому что, как я часто говорю, я не работаю, чтобы жить, но я живу своей работой, а я хочу еще жить».

* * *

Чтоб сосредоточиться на работе, Беранже пробует запереться в своей «обители» на улице Овернь, 30. Швейцару отдано распоряжение не впускать никого без его ведома. Но покоя нет. То министры толкутся у дверей и передают ему через портье жалобные записочки с просьбой впустить их, то назойливые просители. А главное, нет ясности духа, ясности цели. Может быть, перемена места поможет ему? Ведь Беранже давно рвется отдохнуть от Парижа, уехать куда-нибудь поближе к природе. Но Париж все еще цепко держит его.

Париж тревожен. Идет суд над министрами Карла X. Толпы народа теснятся 21 декабря 1830 года у Дворца правосудия. Требуют казни Полиньяка и всей реакционной министерской своры, орудовавшей вместе с ним. Генерал Лафайет во главе национальных гвардейцев явился успокаивать разгоревшиеся страсти, но народ принял бывшего своего любимца весьма прохладно, без тени прежнего восхищения. Нашлись юнцы, которые попробовали даже подшутить над генералом: принялись усердно подбрасывать его, перекидывая, как мяч, из рук в руки.

Министров приговорили к пожизненному заключению. Народ недоволен, но волнения все же улеглись. Король выразил Лафайету благодарность в открытом письме. А на заседании палаты тотчас же вслед за тем упразднили пост главнокомандующего Национальной гвардии, который занимал Лафайет. Глубоко оскорбленный герой трех революций подал в отставку.

Вслед за генералом из чувства солидарности и из желания освободиться, наконец, от опостылевшего бремени подал в отставку и Дюпон де Л’Ер.

— Пора, пора! Ведь я давно советовал вам поступить так, чтоб не замарать себя окончательно, — говорит Дюпону Беранже. — Теперь, надеюсь, вы обойдетесь и без моих советов, и оба мы сможем, наконец, отдохнуть. А вот бедняга Лаффит еще помучится, но, надеюсь, недолго. Король и министры из «партии сопротивления» постараются поскорее спихнуть его, ведь взгляды на «лучшую из республик» у них с Лаффитом не совсем-то сходятся!

Лаффит действительно недолго продержался на «мачте с призами». Для него наступила полоса неудач: один за другим потерпел он крах финансовый и крах политический. В январе 1831 года лопнул его банк, а в марте он слетел с поста министра, разойдясь с королем по вопросам внешней политики.

Спор шел об отношении Франции к освободительным движениям, вспыхнувшим вскоре после «славных июльских дней» в Польше, Бельгии и итальянской провинции Романье. Луи Филипп вопреки настояниям Лаффита не хотел помогать восставшим народам. Франция не выступила на защиту Польши. Не выступила она и против австрийцев, двинувших армию в Романью. Благоразумно отказался Луи Филипп и от короны, предложенной его сыну бельгийцами, освободившимися от голландской зависимости.

Лаффит вынужден был подать в отставку. Пост первого министра занял один из крупнейших банкиров, Казимир Перье, бывший либерал, весьма поправевший, однако, еще в последние годы Реставрации. Замолкли речи о демократизации, о «лучшей из республик». Лицо Июльской монархии — монархии финансовых воротил — определилось.