ПРИ АЛЕНБУРГЕ ПИСЬМО 50-е

ПРИ АЛЕНБУРГЕ

ПИСЬМО 50-е

Любезный приятель! Последнее письмо мое кончил я темъ, что отдан был во всю армию с вечера приказ, что наутрие вся армия выступит в поход и учинит сие тихимъ и тайным образомъ. Поелику таковаго приказания намъ до того времени никогда еще отдавано не было, то и удивило оно нас до чрезвычайности. Однако мы думали, что предводители наши, конечно, хотят употребить какую-нибудь стратагему или военный обманъ, и хотятъ выступить для того скрытно въ походъ, чтобъ либо нечаянно овладеть городом Велавою, либо переправиться чрез реку где-нибудь въ другомъ и намъ еще неизвестном месте.

В сей неизвестности, и горя нетерпеливым желанием узнать, вправо ли мы пойдем или влево, и не будем ли на утро иметь с неприятелем дела, препроводили мы всю ночь, и в последующий дегь, то есть 26-го числа августа, как скоро начало рассветать, то пробита была зоря вместо генерального марша, в знак того, что будто армия стоять будет и в тот день непоколебимо на том же месте. A чтоб лучше скрыть обман, то велено было нашему авангардному корпусу быть уже в арьергарде и палатки свои до тех пор не снимать, покуда главная арыия вся, и с обозами своими, в воход выступит и несколько уже поудалится, a гусарам и казакам до тех пор оставаться в своем месте, покуда армия вступит в новый свой лагерь. Но смешиой это был обман! Мы надеялись обмануть неприятеля, a не ведали того, что он обманул нас прежде, и что лагерь его, видимый нами, и сначала уже был фальшивый и пустой, и содержал в себе только малое число войск; a об армии прусской говорили, что главная часть оной давно уже пошла далее к Кенигсбергу, a другая отправилась туда, где наша армия вздумала вновь мосты строить, чтоб и там разрушить наше намерение; ибо неприятелям нашим все наши предприятия и замыслы были известны, и он имел в войске нашем таких людей, которые его обо всем наивернейшим образом уведомляли. По крайней мере говорили тогда так, и подозревали в том наиболее господина Ливена. Но как бы то ни было, но мы выступили без всякаго шума в поход и пошли влево вверх по реке Ааль к местечку Аленбургу, и отошед несколько верст с превеликим трудом, расположились при брегах оной реки лагерем.

На утро (27-го) думали мы, что будем переправляться чрез реку, однако вместо того простояли мы весь день без всякого дела. Сия медлительность была нам всем удивительна. Но мы удивились еще больше, как объявлено было, что и в последующий день т. е. 28-е число, армия останется на том же месте. "Господи помилуй!" говорили мы между собою: "что за диковинка и долго ль нам чрез реку не перебираться?" Но удивление наше еще увеличилось, как не видно было и никаких приуготовлений к переправе, хотя неприятелей, готовящихся мешать нам в том, также было нимало неприметно, но вместо того примечали мы, что солдатам нашим дана была воля грабить находящийся за рекою прекрасный дворянский замок, так же спустить превеликий пруд, случившийся посреди самого нашего лагеря с насаженною в него рыбою — карпиею. При сем случае узнал я впервые, какая хорошая рыба была карпия и какие пруды бывают с оною. Сей рыбы было такое множество в оном, что она в армии тогда за ничто почти продавалась, и можно прямо сказать, что не только мы, но и солдаты наелись ею досыта, так много ее тут было! Истинно, как спустили весь пруд, то превеликие карпии власно, как поросята, в оставшей немногой воде и тине ворочались, и смешпо было смотреть, как люди наши и солдаты, бродя по тине, их вытаскивали и такою легкою ловлею веселились.

Между тем как сим образом вся армия упражнялась в рыбной ловле и в варееии своих карпиев, господа полководцы и предводители наши совсем другое помышляли. Упражнение их было мудреное и никем неожидаемое. Они помышляли о том, как бы обратить в ничто все понесенные до того времени войсками нашими труды, потерять ни за что все претерпенные убытки и пролитую толь многими сынами отечества кровь; расплесть опять полученный венец славы и победы, покрыть себя стыдом и безчестием и нанесть всей армии пятно и худую на век и досадную всем истинным патриотам славу. Одним словом, буде верить разнесшейся потом молве, то сплетали они то, что солдаты по неразумию своему называют изменою. Но нравда ли то, или нет, того истинно не знаю, a то только ведаю, что 28 день августа[138] был последним днем нашей славы, пышности, мужественного духа и лестной надежды увидеть вскоре стены славного города Кенигсберга и развеваемые на них наши знамена, а все королевство прусское покоренное нашему оружию и во власти нашей; а 29 число августа был тот достопамятный и крайне досадный день, в который упали все наши сердца и мы, лишившись всего мужества, покрылись стыдом и бесчестием и принуждены были истребить из себя все прежние толь лестные надежды. Коротко, в сей никогда незабвенный день обратили мы неприятелю свой тыл и поплелись назад в свое отечество, будучи покрыты таким стыдом, что не отваживались взирать друг на друга, а только с несказанным удивлением друг у друга спрашивали, говоря: "Что это, братцы? Что такое с нами творится и совершается? Куда каковы хороши мы!" — И так далее.

Не могу без досады и поныне вспомнить, какое сделалось тогда вдруг по всей армии волнение; истинно не было почти человека, у которого бы на лице не изображалась досада, с стыдом и гневом смешанная. Повсюду слышно было только роптание и тайное ругательство наших главных командиров. Многие въявь почти кричали, что "Измена! И измена очевидная!".

А другие, досадуя и смеючись, говорили: "Что это, государи мои! Или мы затем только в Пруссию приходили, на то столько трудов принимали и на то только кровь свою проливали, чтоб нам здесь карпов половиться и поесть? Что это делается с нами? Где девался ум у наших генералов?" — И так далее.

Одним словом, роптание было повсеместное, и сколь ни мило было нам всем свое отечество, но вряд ли кто с охотою тогда в обратный путь к оному шествовал, — столь чувствителен нам был сей неожидаемый случай.

Ежели хотите теперь знать, что такое собственно принудило предводителей наших к сему потерянию всех наших выгод ни за что и к столь постыдному возвращению, то истинно не могу вам ничего подлинного на сие сказать. Будучи тогда таким малым человеком, не можно было мне ничего узнать точного, а все обвиняли тогда только фельдмаршала нашего, графа Апраксина,[139] который, как известно, и умер потом оттого в несчастии и от печали.[140] Правда, некоторые говорили, будто имел он тайные какие-то повеления и поступил по оным; но доподлинно никто о том не ведал, а довольно, что он пошел с армиею назад и упустил из рук все выгоды и плоды, приобретенные нашею победою, и сделал весьма славное дело, то есть поступкою своею удивил не только всю нашу армию, но и самого неприятеля и даже всю Европу. Словом, он сделал то, что в истории о сем приключении осталась навек та память, что обратный поход нашей армии удивил всю тогда Европу и что никто на всем свете не мог понять, что бы побудило графа Апраксина выпустить из рук все приобретенные выгоды и, имея уже более большую часть королевства прусского в руках и находясь уже столь близко от столичного города Кенигсберга, вдруг воротиться и выттить из всей Пруссии, чему сначала никто, и даже самые неприятели наши, не хотел верить, покуда не подтвердилось то самым делом. Некоторые иностранные писатели, описывавшие жизнь короля прусского, упоминают, что впоследствии оказалось, что истинною причиною сего возвратного похода было то, что императрице нашей Елизавете Петровне случилось в течение сего лета очень занемочь и что бывший тогда у нас канцлером граф Бестужев, опасаясь ее кончины и замышляя в уме своем произведение некоторых важных при дворе перемен, а особливо в рассуждении самого наследства, писал сам от себя и без ведома императрицы к графу Апраксину, который был ему друг, чтоб он с армиею своею возвратился в отечество.[141]

Но как бы то ни было, но то достоверно, что фельдмаршал наш, вознамерясь иттить назад, созвал для вида военный совет и насказал всем генералам столько об оказавшемся якобы великом недостатке в провианте и фураже в армии и о невозможностях поход свой простирать далее, — по причине, что ушедшая к Кенигсбергу прусская армия сама все места по дороге опустошала, так что нигде верст за двадцать фуража достать никоим образом было не можно, — что убедил почти всех против желания согласиться на его предложение и подписать приговор о восприятии обратного похода на время к тем местам, где находились в заготовлении магазины. Один только прежде упо-нимаемый генерал-аншеф Сибильский не соглашался никак на сие предложение и, утверждая, что провианта и фуража в армии довольно, что она в том не имеет никакого недостатка, не хотел никак подписывать приговора; но его столь же мало и в сей раз послушали, как после баталии, когда он, советуя учинить погоню, просил себе только трех пехотных полков и хотел ими нанести разбитому неприятелю наичувствительнейший удар, но ему в том было отказано.

Но как, несмотря на все сие, легко можно было ожидать, что во всем войске сделается великий ропот, то всходствие всего вышеупомянутого и разглашено было во всей армии, что к такому не ожидаемому никем возвращению принудила нас самая необходимость и, во-первых, то, что поход нам далее продолжать препятствует стоящая будто бы за рекою неприятельская армия, охраняющая проход при Велаве и укрепившая его батареями; во-вторых, и что будто всего важнее, для того, что появился в армии великий недостаток в провианте и что будто надежды не было нигде его достать и получить.

Нашлись многие, которые, сему разглашению поверив, тем и довольствовались, но разумнейшие были совсем иных мыслей. Сим известно уже было, что это одно прикрывало и пустой обман и что прусской армии и в завете уже не было, а провианта находилось довольно еще в армии, а, сверх того, находилось оного великое множество в городе Велаве, который у неприятеля отнять никакого труда не стоило, потому что сей городок был совсем не укрепленный и защищаемый только малым числом войска. А нужно бы его взять, как выгнали б мы пруссаков изо всего королевства прусского, и поелику тогда начиналась уже осень, то могли б везде провианта и фуража столько получить, сколько б хотели, а особливо по сторонам и в тех местах, где ни армии, ни фуражирования еще не было.

Таким образом рассказал я вам, любезный приятель, все продолжение нашего похода вперед; a теперь осталось разсказать вам об обратном нашем путешествии. О, что это был за поход! истинно (сердце) обливается кровью, как я его и все обстоятельства вспомню. Одним словом, с радостию б умолчал я об оном, если б исторический порядок не требовал от меня и ему такого ж описания, как предследующему.

Но я отложу повествование о том до последующаго письма; a теперешнее окончу, разсказав вам, что сей несчастный и постыдный для нас пункт времени был в особливости счастлив для короля прусскаго; ибо с самого почти сего дня начали пресекаться все его смутныя обстоятельства и пошло везде ему особливое счастие, власно так, как бы фельдмаршал наш г. Апраксин проступкою своею проложил к тому путь и дорогу. В доказательство того скажу, что на другой же день сего происшествия, a именно 30-го августа, произошло в Европе и другое для него весьма выгодное обстоятельство, произшедшее также от непростительной погрешности главнаго предводителя французской армии, a именно:

Я надеюсь, что вы, любезный приятель, помните еще, что мы оставили победоносную французскую армию, находящеюся в погоне за разбитою гановеранскою, которая была союзная королю прусскому и находилась под командою герцога кумберландского. Сию армию загнали французы до самого приморского города Штаде и утеснили так, что герцогу кумберландскому, лишенному всех удобностей к дальнейшему бегству и к снабдению армии своей провиантом и фуражем, другого не оставалось, как либо вновь отважиться на сражение с французами, либо положить оружие и отдаться в полон со всем войском. Но как он однажды при Гастенбеке был французами разбит и претерпел великий урон, то вновь с ними сражаться не хотелось ему ни под каким видом и потому оставалось одно последнее. Все и считали, что сие воспоследует действительно, и что французы при сем случае учинят то же с гановеранскою союзною армиею, что учинил король прусский с саксонскою, то есть, возьмут ее всю в полон. Но, к удивлению всего света, вышла тут такая ж неожиданность, как и с нашим обратным походом, а именно: вместо того, чтоб сделать сие славное и громкое дело, новому командиру французской армии, г-ну маршалу Ришелье, добившемуся главной команды чрез происки и пронырства при французском дворе, заблагоразсудилось, против всякого чаяния и здравого рассудка, заключить с герцогом кумберландским в монастыре Севене перемирие и трактат с условием, чтоб войску его против французов более не воевать. Но, что глупее и смешнее всего, то условлено при том было, чтоб все бывшие в гановеранской армии союзные эти и вспомогательные гессен-кассельские, брауншвейгские, саксен-готайския и липския войска распустить в их отечество с паспортами маршала Ришелье, а английским войскам таким же образом удалиться за реку Эльбу; оставшимся же в Штаде не переходить назначенных в договоре пределов.

Заключение такового, никем неожидаемого договора, столько же удивило весь свет, сколько и наше возвращение. Выгода же короля прусского проистекла оттого та, что помянутые распущенные с паспортами войска, тотчас данное свое слово и обещание не воевать — нарушили, и передались все к королю прусскому, вступили к нему в службу и собою приумножили его войско; а король не преминул сим случаем воспользоваться, и сим нечаянным образом двух столь страшных неприятелей с своих рук, ободрился и положил с прочими переведаться уже поодиночке, в чем, наконец, он и успел более, нежели сколько сам он думал и ожидал, как о том упомянуто будет впредь подробнее.

Сим окончу я мое теперешнее письмо. В последующим за сим расскажу вам обратное наше путешествие, а между тем сказав, что я есмь ваш нелицемерный друг, остаюсь и прочая.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.