ОТ ИГРЫ СО СМЕРТЬЮ – К ЖИЗНИ

ОТ ИГРЫ СО СМЕРТЬЮ – К ЖИЗНИ

Бывают загадочные стихотворения, строфы, строки, которые не поддаются однозначной трактовке и требуют все новых интерпретаций. А последнее о них слово так и остается несказанным.

Бывают у поэтов и такие поступки, которые трудно объяснить логически. Биографы толкуют их так и сяк, а загадка сохраняется.

Таков один из сюжетных узлов биографии Блока, не распутанный до сих пор. 7 ноября 1902 года Блок приходит на студенческий бал в Дворянском собрании, имея при себе записку, начинающуюся стандартной фразой: «В моей смерти прошу никого не винить».

О том, что было после вечера, известно из рассказа Любови Дмитриевны:

«Мы вышли молча, и молча, не сговариваясь, пошли вправо — по Итальянской, к Моховой, к Литейной — к нашим местам. Была очень морозная, снежная ночь. Взвивались снежные вихри. Снег лежал сугробами, глубокий и чистый. Блок начал говорить. Как начал, не помню, но когда мы подходили к Фонтанке, к Семеновскому мосту, он говорил, что любит, что его судьба в моем ответе. Помню, я отвечала, что теперь уже поздно об этом говорить, что я уже не люблю, что долго ждала его слов и что если и прощу его молчание, вряд ли это чему-нибудь поможет. Блок продолжал говорить как-то мимо моего ответа, и я его слушала. Я отдавалась привычному вниманию, привычной вере в его слова. Он говорил, что для него вопрос жизни в том, как я приму его слова и еще долго, долго. Это не запомнилось, но письма, дневники того времени говорят тем же языком. Помню, что я в душе не оттаивала, но действовала как-то помимо воли этой минуты, каким-то нашим прошлым, несколько автоматически. В каких словах я приняла его любовь, что сказала, – не помню, но только Блок вынул из кармана сложенный листок, отдал мне, говоря, что если бы не мой ответ, утром его уже не было бы в живых».

Потом Блок отвозит Любовь Дмитриевну домой на извозчике, она «литературно» приближает губы к его губам. Ситуация завершается благополучным образом, и кажется, что итог едва ли мог быть иным.

Зачем же Блок написал злополучную записку? Не для того ведь, чтобы театральным жестом набить цену себе и своему предложению. В такой пошлости мы Блока заподозрить не можем. И не для того, чтобы смягчить сердце неприступной девицы — таковой Любовь Дмитриевна не была: отдалившись от Блока, она все же ни разу его не оттолкнула, не унизила. Патологической склонности к суициду Блок также не обнаруживал: мотив самоубийства присутствует в стихах 1902 года, но как условно-литературный. Уход из жизни деда и бабки не был неожиданным и слишком травмирующим… В общем, непонятно.

Вчитаемся в саму записку, попробуем в ней найти зацепку:

«В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне "отвлеченны” и ничего общего с “человеческими” отношениями не имеют. Верую в Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь. Чаю воскресения мертвых. И Жизни Будущего Века. Аминь.

Поэт Александр Блок».

На обороте значится — «Мой адрес: Петербургская сторона, Казармы Л. Гв. Гренадерского полка, кв. полковника Кублицкого № 13.

7 ноября 1902 года.

Город Петербург».

Писал не безумец. Закавыченные слова свидетельствуют, что способность к анализу не утрачена. Но ощущается, что называется, «измененное состояние», необыденное настроение, необходимое для творческого поступка. Заверение в религиозности, по-видимому, продиктовано желанием сгладить изначальную греховность самоубийства. И, наконец, слово «поэт» в подписи. Может быть, в нем объяснение.

Искусство есть балансирование на границе жизни и смерти. Перед художником все время стоит вопрос: родится у него нечто живое — или оно тут же умрет? Муку творчества Блок уже изведал и хочет еще большего страдания. Хочется поставить жизнь на карту — и он просто находит повод для этого. Он привносит в объяснение с Любовью Дмитриевной такой драматизм, которого пока нет в их отношениях. Может быть, предчувствуя, что драма будет. Судьба выберет одну из двух болей – мгновенную боль гибели или долгую, протяженную боль дальнейшей жизни.

И тогда, поднявшись выше тлена,

Ты откроешь Лучезарный Лик.

И, свободный от земного плена,

Я пролью всю жизнь в последний крик.

Так завершается стихотворение «Ты свята, но я Тебе не верю…», помеченное датой «29 октября 1902». Гибельный экстаз. Эмоциональное вживание в самый процесс смерти.

Примечательно, что всего за четыре дня до этого написаны стихи совсем не трагические:

Вхожу я в темные храмы,

Совершаю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад.

Кстати, здесь в блоковском поэтическом языке впервые возникает сочетание «Прекрасная Дама». Финал звучит с редкой просветленностью:

О, Святая, как ласковы свечи,

Как отрадны Твои черты!

Мне не слышны ни вздохи, ни речи,

Но я верю: Милая — Ты.

(«Вхожу я в темные храмы…»)

Желание гибели рождается, возникает не из житейского уныния, а от ощущения полноты единения с миром. Но и перенапряжения душевных сил. Счастье в этой ситуации кажется уже невозможным:

Мне страшно с Тобой встречаться,

Страшнее Тебя не встречать.

Стихотворение «Мне страшно с Тобой встречаться…» написано 5 ноября, за два дня до решительного объяснения.

Ответ на вопрос «Быть или не быть?» Блоку дала не Любовь Дмитриевна, а жизнь как таковая, само бытие, с которым ему удалось столь мучительным образом выяснить отношения. И навык готовности к смерти ему еще пригодится не раз.

По возвращении со свидания Блок заносит в дневник довольно эксцентричную запись:

«Сегодня 7 ноября 1902 года – совершилось то, чего никогда еще не было, чего я ждал четыре года. Кончаю как эту тетрадь, так и тетрадь моих стихов сего 7 ноября (в ночь с 7-го на 8-е)

Прикладываю билет, письмо, написанное перед вечером, и заканчиваю сегодня ночью обе тетради. Сегодня — четверг. Суббота — 2 часа дня – Казанский собор.

Я — первый в забавном русском слоге о добродетелях Фелицы возгласил.

Ал. Блок

Город Петербург.

7— 8 ноября 1902».

Написано в веселом возбуждении, причем автор явно подшучивает над собой. Что значит в конце приблизительная цитата из Державина? Что, воспев Прекрасную Даму, автор тоже «памятник себе воздвиг чудесный, вечный»? Или что он немножко не в себе: Блоку наверняка были известны стихи, написанные в старости Батюшковым, тридцать лет как пребывавшим в сумасшествии и бессознательно подражавшим державинскому переложению Горация: «Так первый я дерзнул в забавном русском слоге…» Этот момент у Блока — явно игровой.

«Чего я ждал четыре года»… Биография подправляется задним числом: в 1898 году у Блока еще не было отчетливого намерения соединить жизнь с Любовью Дмитриевной, еще продолжались отношения с Садовской, «…то, чего никогда еще не было…» — это скорее относится к соединению линий поэзии и жизни. Не только Любовь Дмитриевна решилась наконец — Блок тоже решился.

Начинаются поиски общего языка. Написав Блоку: «Мой милый, бесценный Сашура, я люблю тебя! Твоя», Любовь Дмитриевна чувствует, что записка ее «пуста и фальшива». Блок же сразу настраивается на тон возвышенный и избыточно эмоциональный: «Ты — мое Солнце, мое Небо, мое Блаженство. Я не могу без Тебя жить ни здесь, ни там. Ты Первая моя Тайна и Последняя Моя Надежда. Моя жизнь вся без изъятий принадлежит Тебе с начала и до конца…» Такой тон задан надолго. В искренности таких посланий сомневаться не приходится, но пока это все не индивидуально.

Письма Любови Дмитриевны проще, безыскуснее, но и она стремится настроиться на высокий эмоциональный градус: «Твои письма кружат мне голову, все мои чувства спутались, выросли; рвут душу на части, я не могу писать, я только жду, жду, жду нашей встречи, мой дорогой, мое счастье, мой бесконечно любимый!»

Любви еще нет, есть только воля к любви с обеих сторон. Блок упоен своим чувством, это чувство он и любит – тем более что после условно пережитой гибели он возродился как поэт. Любовь Дмитриевна упоена своей причастностью к высокому – это для нее главное. Что касается земной стороны отношений – тут скоро выявится фатальная дисгармония.

«Думаете, началось счастье? — началась сумбурная путаница. Слои подлинных чувств, подлинного упоения молодостью — для меня, и слои недоговоренностей и его, и моих,

чужие вмешательства — словом, плацдарм, насквозь минированный подземными ходами, таящими в себе грядущие катастрофы», — напишет потом Любовь Дмитриевна, и каждому слову тут можно верить, все подтверждается реальными фактами, хотя многие подробности остаются неясными и, очевидно, не прояснятся никогда.

Отношения этих двух людей — случай совершенно особенный, не имеющий аналогов даже в богатой эксцессами и аномалиями семейно-любовной жизни литераторов начала XX столетия. И уж совсем не применимы здесь критерии, по которым оцениваются браки обыкновенных, «нормальных» людей.

Произнесены взаимные признания, были поцелуи, пошли потоки пылких писем. Начались уединенные встречи в меблированных комнатах на Серпуховской (они продлятся около двух месяцев — с 8 декабря 1902 года до 31 января 1903 года). Возможно, именно в эти два месяца произошло то, о чем Любовь Дмитриевна потом написала: «Короткая вспышка чувственного его увлечения мной в зиму и лето перед свадьбой скоро, в первые же два месяца погасла, не успев вырвать меня из моего девического неведения, так как инстинктивная самозащита принималась Сашей всерьез». «Инстинктивная самозащита» приводит к психологической травме, после которой Блок, по-видимому, испытывает страх перед физической близостью с любимой и начинает ее убеждать в том, что она им и не нужна. Такая ситуация с почти стопроцентной вероятностью приводит к разрыву отношений — до свадьбы или после оной. Тем не менее между Блоком и Любовью Дмитриевной возникает такая душевно-психологическая и духовно-эстетическая близость, которая навсегда удержит их рядом друг с другом. Рационального объяснения тут быть не может. Проще всего, пожалуй, будет назвать это чудом.

Второго января 1903 года Блок делает формальное предложение руки и сердца, получает согласие Дмитрия Ивановича и Анны Ивановны Менделеевых. До свадьбы дело доходит нескоро, но ожидание ее – не главное для Блока и Любови Дмитриевны. Год 1903-й оказывается насыщенным в ином плане. Александр Блок становится профессиональным литератором, а его невеста с увлечением вживается в роль «душечки», как она потом себя назовет – с оттенком самоиронии, но, в общем, всерьез. К поэтической работе Блока она всегда относится как к своему делу, как к своей интимной ценности. С момента когда летом 1901 года Блок подарил ей четыре стихотворения – до того, как она станет в 1918 году исполнять со сцены поэму «Двенадцать».

Третьего января 1903 года Блок пишет свое первое письмо Андрею Белому, начиная его словами: «Только что я прочел Вашу статью “Формы искусства” и почувствовал органическую потребность написать Вам. Статья гениальна, откровенна. Это — “песня системы”, которой я давно жду. На Вас вся надежда» (речь о статье, опубликованной за подписью «Б. Бугаев» в журнале «Мир искусства» и вызвавшей у Блока множество вопросов).

Четвертого января Белый, еще не получив блоковского письма, пишет ему из Москвы: «Пользуясь данным разрешением, я пишу Вам несколько слов. Пусть они служат основанием нашего знакомства» (под «разрешением» имеется в виду то, что Ольга Михайловна Соловьева известила Александру Андреевну о намерении Белого написать Блоку, что, естественно, было встречено сочувственно).

Получилось, что поэты одновременно потянулись друг к другу. «Письма, по всей вероятности, встретились в Бологом, перекрестились, крестный знак писем стал символом перекрещенности наших путей, — от которой впоследствии было и больно, и радостно мне: да, пути наши с Блоком впоследствии перекрещивались по-разному; крест, меж нами лежащий, бывал то крестом побратимства, то шпаг, ударяющих друг друга: мы и боролись не раз, и обнимались не раз» — так подведет потом Андрей Белый итог многолетнего напряженного взаимодействия двух творческих личностей.

Шестнадцатого января происходит роковое событие, потрясшее обоих поэтов. Михаил Сергеевич Соловьев умирает от воспаления легких, и в ту же минуту Ольга Михайловна выстрелом из пистолета обрывает собственную жизнь. Их сыну Сереже семнадцать лет. Потеряв в миг обоих родителей, он будет находиться под опекой Григория Алексеевича Рачинского. Трагедия сближает Блока с троюродным братом, и он пишет ему 20 марта: «Тебе, одному из немногих и под непременной тайной, я решаюсь сообщить самую важную вещь в моей жизни… Я женюсь. Имя моей невесты – Любовь Дмитриевна Менделеева. <…> Пожалуйста, не сообщай этого никому, даже Борису Николаевичу, не говоря уже о родственниках».

Покойные Соловьевы еще в 1901 году пробовали связать Блока с Брюсовым, и по их совету Блок отправил в издательство «Скорпион» четыре стихотворения. Они там затерялись, тогда Ольга Михайловна лично передала Брюсову нескольких блоковских стихотворений. Ответ так и не был получен. Неясно и отношение Брюсова к юному коллеге. С одной сторону он заявляет редактору «Нового пути» Петру Петровичу Перцову: «Блока знаю. Он из мира Соловьевых. Он не поэт». С другой стороны, собирался напечатать два стихотворения Блока в альманахе «Северные цветы» («Скорпион Брюсов, который со мной еще не познакомился, имел на меня какие-то виды», – писал Блок отцу 29 ноября 1902 года).

Ясность достигается при личной встрече в Петербурге 30 января, в редакции «Нового пути». Брюсов готов печатать Блока, и тот через два дня отправляет ему в Москву подборку стихов, предлагая озаглавить ее «О вечноженственном». Просит еще подписать ее полным именем «Александр Блок», чтобы не путали с отцом, подписывающимся «А. Блок» или «Ал. Блок». Эту подпись Брюсов собственной рукой проставляет, но название вписывает другое — «Стихи о Прекрасной Даме» (естественно, первым по порядку идет стихотворение «Вхожу я в темные храмы…»). Исторический момент: найден «пароль», по которому теперь будут опознавать нового поэта.

В книге «Стихи о Прекрасной Даме», а потом в первой книге лирической трилогии пресловутая «дама» встречается всего один раз. Блоку больше по вкусу слово «дева», и Алексей Ремизов потом будет сетовать: почему не «Стихи о Прекрасной Деве»? Но словесный знак получит закрепление. А Брюсов невольно окажется в роли подражателя, когда в 1907 году сам попробует использовать уступленное Блоку и нравящееся ему самому слово:

Свершал я тайные обряды

Пред алтарем в молчаньи зал.

Прекрасной дамы без пощады

Я вечный призрак заклинал:

«Явись, как месяц, над печалью,

Мой приговор произнеси,

Пронзи мне сердце веной сталью,

La belle dame sans merci!»

(В. Брюсов «La belle dame sans merci …»)

Публикация в «Северных цветах» весьма значима, но хронологически первой оказывается подборка «Из посвящений» в третьем номере «Нового пути» за 1903 год, открывающаяся стихотворением «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо…» (в этом же номере Блок дебютирует и как критик, поместив две крошечные рецензии, подписанные инициалами).

Вдобавок выходит наконец «Литературно-художественный сборник», где среди стихов студентов Санкт-Петербургского университета помещены три блоковских стихотворения, искаженные и сокращенные редактором Б. В. Никольским. Доцент Никольский руководил в университете кружком поэтов, о Блоке был весьма невысокого мнения и напечатал его, что называется, со скрипом. Может быть, поэтому Блоку стало ненавистным само слово «доцент», которое он потом, в 1908 голу, сделает эмблемой бездушной учености и эстетической глухоты:

Печальная доля — так сложно.

Так трудно и празднично жить.

И стать достояньем доцента,

И критиков новых плодить…

(«Друзьям»)

И вот что еще любопытно: с трудностями Блок столкнулся, что называется, у «своих», по месту учебы. Университет не заметил появления большого поэта, а дорогу к читателю ему открывают довольно привередливые и амбициозные редакторы. Взаимодействие с равными плодотворно — при всех разногласиях и конфликтах. И Блок умеет этим взаимодействием дорожить. Не сходясь с коллегами слишком близко на человеческом уровне, держа дистанцию, не доводя дело до ссор (хотя они и были, о чем речь впереди), он постоянно расширяет пределы своего творческого сознания.

Константин Бальмонт, Максим Горький, Иннокентий Анненский, Валерий Брюсов, Вячеслав Иванове Лидией Зиновьевой-Аннибал, Зинаида Гиппиус с Дмитрием Мережковским, Василий Розанов, Алексей Ремизов, Федор Сологуб, Михаил Кузмин, Георгий Чулков, Сергей Городецкий, Николай Клю­ев, Корней Чуковский, Анна Ахматова… Вот неполный перечень незаурядных литераторов, определявших лицо времени и находившихся с Блоком в контакте — эпистолярном, приятельском, профессиональном. К этому надо добавить и людей театра: Станиславского, Мейерхольда… Встречи, споры, совместная работа. Будучи не слишком общительным по натуре. Блок смог не замкнуться в себе и творчески освоить самое интересное и ценное в своей художестве иной эпохе — разнообразие артистических индивидуальностей.

Вместе с тем Блок свободен от снобизма. Он не ограничивает свой круг общения знаменитостями. Ему как человеку и как художнику нужны и люди относительно «простые». Чуковский считал странным, что близкими друзьями Блока были в молодые годы почти не имевший отношения к литературе Александр Гиппиус, а затем, на протяжении долгих лет — Евгений Павлович Иванов, литератор более чем скромного дарования.

Евгений Иванов, «рыжий Женя», появляется в жизни Блока 6 марта 1903 года, когда они встретились на вечеринке журнала «Новый путь». Этот кроткий и верующий человек стал для Блока необходимым собеседником, духовной опорой. Он станет и лучшим другом семьи Блоков, душой понимая ту таинственную связь, которая держит супругов вместе, несмотря на все драмы и потрясения. В истории литературы Е. П. Иванов останется как автор воспоминаний о Блоке, не только информационно ценных, но и по-писательски зорких. Можно сказать, что именно в общении с Блоком и Любовью Дмитриевной раскрылся его талант, и литературный, и человеческий.

Двадцать пятого мая того же года происходит обручение поэта с Любовью Дмитриевной. Свадьба назначается на 17 августа, а тем временем Блок с матерью отправляются в тот же Бад-Наугейм, где они были шесть лет назад. На этот раз поездка ничем особенным не ознаменовалась, кроме интенсивной переписки. Тридцать девять писем адресует Блок невесте. «Милая, Милая, Единственная, Ненаглядная, Святая, Несравненная, Любимая, Солнце мое, Свет мой, Сокровище мое. Жизнь моя – или лучше без имен. Я ничего, ничего не могу выговорить. Верь мне, я с Тобой, я всю жизнь буду у Твоих ног, я мучительно люблю, торжественно люблю, звездно люблю, люблю всемирной любовью Тебя, Тебя, Тебя Одну, единственную, Жемчужину, Единственное Святое, Великое, Могущественное Существо, Все, Все, Все» — так начинается письмо от 3 июня. Пример характерный.

А восемнадцать лет спустя, смертельно больной, он в дневнике так вспомнит об этом времени: «В конце мая (по-русски) уезжаем в Nauheim. Скряжничество и нищенское житье там, записывается каждый пфенниг. Покупка плохих и дешевых подарков. В середине европейского июля возвращение в Россию (через Санктпетербург <так. — В. Н.> в Шахматове), немедленные мысли о том, какие бумаги нужны для свадьбы, оглашение, букет, церковь, причт, певчие и т. п. – в Bad Nauheim’е я большей частью томился, меня пробовали лечить, это принесло мне вред. Переписка с невестой — ее обязательно-ежедневный характер, раздувание всяких ощущений – ненужное и не в ту сторону, надрыв, надрыв…»

Перечеркивает ли это воспоминание подлинность блоковских юношеских признаний? Думается, нет. В экстатическом «надрыве» таилась тревога за будущее. А настоящая, без надрыва, любовь еще только формируется — с обеих сторон. И ее мерой будет не пылкость, а реальная самоотверженность, способность жить интересами другого.

Шестого июля жених и невеста вновь встречаются в Боблове. А 17 августа — венчание. Со стороны невесты — сияющие родители, со стороны жениха — только мать: Александра Львовича, подарившего молодым тысячу рублей, не пригласили и сильно тем обидели. Борис Николаевич Бугаев намечался в шаферы, но из-за болезни отца не смог присутствовать, и его заменил Сережа Соловьев. Впоследствии он вспоминал: «Начался обряд благословения. Старик Менделеев быстро крестил дочь дряхлой, дрожащей рукой и только повторял: “Христос с тобой! Христос с тобой”. <…> Священник церкви села Тараканова был, по выражению Блока, “не иерей, а поп”, и у него бывали постоянные неприятности с шахматовскими господами. Это был старичок резкий и порывистый. “Извольте креститься”, — покрикивал он на Блока, растерянно бравшего в пальцы золотой венец, вместо того, чтобы приложиться к нему губами. Но после венчания Блок сказал мне, что все было превосходно и священник особенно хорош».

Молодые поселяются в Казармах, где им отведены две комнаты в просторной квартире Александры Андреевны и Франца Феликсовича. Любовь Дмитриевна ходит на курсы, Блок — в университет.

Первые месяцы брачной жизни — труднейшее время. Невозможно сохранить тайну двоих, поскольку родственники в таких случаях считают себя вправе интересоваться самыми интимными подробностями. Александра Андреевна в этом смысле ведет себя вполне традиционно. Любовь Дмитриевна впоследствии напишет: «Бестактность ее не имела границ и с первых же шагов общей жизни прямо поставила меня на дыбы от возмущения. Например: я рассказала первый год моего невеселого супружества. И вдруг в комнату ко мне влетает Александра Андреевна: “Люба, ты беременна!” — “Нет, я не беременна!” — “Зачем ты скрываешь, я отдавала в стирку твое белье, ты беременна!” (сапогами прямо в душу очень молодой, даже не женщины, а девушки). Люба, конечно, начинает дерзить: “Ну, что же, это только значит, что женщины в мое время более чистоплотны и не так неряшливы, как в ваше. Но мне кажется, что мое грязное белье вовсе не интересная тема для разговора”. Поехало! Обидела, нагрубила и т. д. и т. д.».

Здесь существенно даже не то, кто кого обидел. Присмотримся к реальной стороне этого несколько сбивчивого рассказа и выделим в нем ключевые слова: «невеселого супружества», «даже не женщины, а девушки». Бестактная свекровь ожидает того, чего быть не может. Между супругами нет того, что составляет земную сторону брака. Блок убеждает Любовь Дмитриевну в том, что им не нужно «астартической» любви. Он делает это вполне искренне, но в то же время не по свободному выбору, а вынужденно. Налицо некая психофизиологическая аномалия, которая препятствует обыкновенной телесной близости. По сути дела предпринята попытка брака, состоящего исключительно в душевном и духовном единении супругов. Любовь Дмитриевна этого, быть может, не осознает, а Блок это почти понимает. 1 ноября написано стихотворение, которое нечасто вспоминается и цитируется, но где в обобщенно-лирической форме сказано главное. Размышляя о неизбежной смерти, автор смотрит на свою жизнь с любимой женщиной как бы «оттуда», из потусторонней бездны:

Когда я уйду на покой от времен,

Уйду от хулы и похвал,

Ты вспомни ту нежность, тот ласковый сон,

Которым я цвел и дышал.

………………………………………….

Ты вспомнишь, когда я уйду на покой,

Исчезну за синей чертой, —

Одну только песню, что пел я с Тобой,

Что Ты повторяла за мной.

(«Когда я уйду на покой от времен…»)

Сможет ли стать основой жизни двоих «одна только песня», которую Он поет, а Она повторяет за ним?

Вот вопрос, который задает сама судьба.

Десятого ноября Блок встречается с приехавшим из Москвы владельцем издательства «Гриф» Сергеем Алексеевичем Соколовым, на следующий день завтракает с ним в ресторане Лейнера. Соколов предлагает Блоку издать у него книгу стихов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.