2. Вопросы

2. Вопросы

Летом 1960-го я ждала Марию,- а Володя женился на Гале. Они всюду ходили вместе, не очень счастливые (он, во всяком случае) и гордые (скорее – она). Как-то, встретившись с ними, мой муж написал Пра-насу: «Шли по Горького вчера – / там, где раньше кучера / на разбитых колымагах, / а теперь – универмаги. / Вдруг навстречу Муравьев». И т. д., а потом: «Только, Пранас, не подумай, / что обиделись мы очень, / ты, литовским Мандельштамом / прозванный у нас в народе». Не обиделись, но «смущенно затрусили / по делам своим бобровым…».

Однако все общались, бывали у Гриши, который снова женился; а с осени 1960-го я стала часто ходить в старый ВГБИЛ, и мы порой разговаривали с Муравьевым в коридорах. Уже пошли Элиот, Ивлин Во, а Честертон был и раньше (у меня – с 1946-го).

Перед самым моим отъездом в Литву (декабрь 1962-го) М. подошел к столу, за которым я сидела, и

положил бумажку: «Тучи окутали души людей, тучи над нами плыли…»[ 90 ]. Когда я прочитала, пыхтя от счастья, его уже не было.

Дальше, приезжая из Литвы, я видела его и в библиотеке, и у Гриши, и у Фриды, а с осени 1963-го – у Сергеевых. Иногда и они с Галей бывали в Вильне, но не помню, чтобы она пришла к нам. Когда мужа стали таскать в ГБ, весной 1965-го, вдруг Володя приехал один. Я сидела, читала «Новый Иерусалим», где Честертон пишет о маленьком надвратном образе Девы Марии, и вдруг он приходит. Мы и говорили, и играли в «Монополь», и плакали (я, когда муж не видел). Передать вот это я никак не смогу.

Володю стали таскать через год. Тут начались загадки. Что им тогда, переломили хребет? Смиренный Пранас женился и стряпал, а другие? Томас все-таки надеялся на славу. Остальные – неужели именно славы они хотели, а не свободы? Трудно судить, я – не была молодым и очень талантливым мужчиной. Но и я стала попивать, а как-то спокойно пошла в ванную, взяла бритву, сказала: «Господи!» – и очнулась. Томас читал в университете, страдал после первого брака, влюблялся и «плакал из-под трубы» (да, стоял на проспекте у трубы, а я прикрывала его от злоязычных виленчан). Часто приезжала Наталья (Горбаневская). Близилась Чехословакия.

Однако именно осень 1966 – осень 1967-го были у него полегче. Володя жил на Трубной (об этом я уже писала) и там было много уютного. Например, помню, как я пришла, а он лежит на животе и радостно смеется. Оказалось, что он читает «Бесов». Тогда я поняла, сколько в них смешного, а Томас Венц-лова потом удивился: «Вы не знали?»

Помню и культ новорожденной Лёдькиной дочки, бедной Ирочки. Муравьев вырезал из газеты шапку «Ирочкин дядя» и повесил, кажется, в передней. К тому времени куда-то делись соседи, в кухне поставили ванну, и комнат стало две.

Редко я видела, чтобы создание мужского пола так мечтало о детях и доме.

Потом я увидела Володю 30 октября 1969-го. Я только что вернулась в Москву, снова к маме, лишившись виленского дома. Помню, как его жена в чем-то голубом пеленает сына. Помню и день весной, отец Александр крестит на Трубной этого сына с дочерью Котрелевых. Пранас прислал свечу от Остробрамы[ 91 ]. На Володиной жене – розовое платье в огурцах, светлые волосы распущены. Ну, просто Роза из «Мастера Мартина», Нюрнберг XV века.

Но это – еще не загадки. Понемногу он стал встречаться с о. Александром и Аверинцевым, и они часто спорили. Название главной загадки «Фон Корен». Многие напишут именно об этом, а я скажу поменьше.

Примерно в 1963 году ясно обозначились несколько молодых людей, которые (зная их или не зная) разделяли взгляды де Местра, Мораса, даже Деруледа. Видимо, они не могли вынести странную смесь из «советского гуманизма» и того неприятия силы, мощи, жестокости, которое неизбежно вызывали тоталитарные режимы. В 1950-х плакали и улыбались над «Маленьким принцем», Жаком Тати, Сэлинджером, Бёллем, а они ощутили в этом умилении полуправду и назвали неправдой. Конечно, они удачно предвидели (да и видели) гедонистическую утопию; но те, кто знал даже не Фому, а Аристотеля, мог бы усвоить, что благу противостоят два вида зла -зло беспощадной силы и зло распада, Сцилла и Харибда, Люцифер и Ариман. Но нет, слишком уж отвратительны им были «люди Аримана», как фон Ко-рену – Лаевский. Это отчасти странно, потому что Веничка или Саша Васильев жили скорее «на юге», как сказал бы Льюис[ 92 ]. Тут проблема снималась: раз несоветские – свои. Но это особая тема, а я пишу о Муравьеве.

Словом, «любить дела милосердия» было нелегко и Андрею Сергееву, и Бродскому, и Ледьке (на словах), и Володе. Они ощущали за этим попустительство. Спорили с ними и Аверинцев, и отец Станислав, и о. Александр, но зря. Помню, Володя году в 1973-м написал о. Александру письмо (я и отвозила), где предполагал, что Бог вочеловечиться не мог, поскольку человек очень уж низок. Там была фраза вроде: «Вы уж простите, я ересиарх», и отец потом сказал ему: «Ну, Володя, хоть бы еретик, а то я не могу принять это всерьез, при вашем-то уме». Слава Богу, Володя смеялся. Изредка он бывал у меня; когда о. Александр привозил цыплят для жарки, бежали за питьем и т. п. Тут-то и спорили, очень волновался Сергей Сергеевич. Агрессивным Муравьев с нами не был, но и не уступал.

Странно, что все это уложилось в два года, между 5 июля 1973-го (мой день рождения, Муравьев и

Лев Андреич Кобяков везут нас с Марией в Матвеевку) и почти точно теми же днями 1975-го. С тех пор мы виделись, уже после моего нового возвращения из Литвы (1984), только на похоронах – Лёдькиных, Юлиных, Ленкиных[ 93 ].

Так вот, фон Корен. Конечно, и это утопия, утопия порядка. Да, человек плох, но наводить порядок будут не ангелы, а еще худшие люди, да еще имеющие власть. Спор неразрешим, не в нем суть. Одно дело – суровость к другим, другое – к себе. Володя был очень суров к себе. Что до милосердия, он любил детей, зверей, Пенаты. Романтики он не терпел, как и вообще Аримана, но романтиком был в высшей степени. И вообще, «хотя никто не знает всей правды», кое-что уловить можно. Помню, как году в 1966-м предложили тест про лес, дом и т. п., где был вопрос: «Что вы будете делать, если заблудитесь?». Он сразу ответил: «Помолюсь и выйду на дорогу». Оказалось, что этот вопрос и ответ – о том, как отвечающий умрет.

Так и получилось. Довольно долгие годы, когда он был «не силою крепок» (1 Цар 2,9), он даже злость потерял или от нее отказался. Слава Богу, я дважды подолгу говорила с ним в самом конце 1999 года, и получалось именно это. Он был добрый, не в глупом мирском смысле (от «приставучий» до «попускающий»), а тихий. Единое кровообращение в браке? Этого мы знать не можем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.