37

37

Живопись не нуждается, как письмена, в истолкователях различных языков, а непосредственно удовлетворяет человеческий род, и не иначе, чем предметы, произведенные природой. И не только человеческий род, но и других животных, как это подтвердилось одной картиной, изображавшей отца семейства: к ней ласкались маленькие дети, бывшие еще в пеленках, а также собака и кошка этого дома, так что было весьма удивительно смотреть на это зрелище.

Когда Пьеро получил важное прибыльное место, которого домогался, а именно нотариуса дель Подеста, то есть первого магистрата исполнительной власти, семья переехала жить во Флоренцию, где Антонио да Винчи имел собственный дом напротив палаццо Синьории25, возле помещения львов, олицетворяющих, как известно, силу и прочность Республики. Хотя царь зверей находился здесь в жалком положении на соломе, менявшейся едва ли раз в год, добыча и доставка животных считались делом государственной важности. Поэтому львы во Флоренции не переводились, и отрочество Леонардо протекало, можно сказать, под злобное рыканье этих несчастных, напоминающее о переменчивости судьбы.

Дом напротив Палаццо26 сер Антонио после своей смерти оставил старшему сыну, тогда как Франческо досталось имение в Винчи, что справедливо, поскольку тот с его ленью не годился для Флоренции, где считается полностью потерянным день, когда недостаточно заработано денег. Правда, отсюда исключаются дни, отданные политике и делам управления городом: недаром же такие государства называются республиками, что в переводе с латинского означает правление народа, в отличие от монархии, как, скажем, Милан, или тирании, как Римини. И все же первые места занимают в душе горожанина деньги и труд – стучит ли он счетами, красит ли шерсть, ткет или напрягает сообразительность, желая получить при продаже наибольшую выгоду, или еще что-нибудь полезное делает в своей боттеге. А это есть лавка и мастерская одновременно, как их принято соединять во Флоренции, которую правильно было бы назвать громадной боттегой, где каждый находит прибыльное занятие, а лентяю приходится труднее, чем в другом месте. Да и понятия о приличной и достойной жизни здесь иные: миланские нобили настолько гордятся своим дворянством, что, как рассказывают, там был государственный казначей, который почитал за бесчестье пересчитывать деньги и даже к ним притрагиваться, и держал для этого другого человека, не такого спесивого. Во Флоренции же дворянство присваивают в виде наказания, поскольку дворянин лишается всяческих прав и ему остаются война и безделье, недостойные свободного трудящегося человека.

Конечно, здесь, как всюду, имеется множество пройдох и обманщиков, и они даже опаснее из-за свойственной тосканцам сообразительности. И свобода во Флоренции неполная: при том, что устройство республиканское, действительная каждодневная власть большей частью принадлежит какому-нибудь клану, семье или даже одному человеку, если тот законным или мошенническим способом распоряжается избирательной сумкой, куда помещаются свернутые трубкою листки с именами кандидатов на должности в магистратуре. Вот уже пятьдесят лет кряду там можно найти имена одних только сторонников Медичи, известных банкиров и богачей.

Медичи начинали аптекарями, и красные шары на их гербе – это аптекарские пилюли. Теперь они говорят, что «шары» – не что другое, как след зубов гиганта Муджелло, побежденного Аверардо Медичи, будто бы прибывшим в Италию вместе с Карлом Великим в числе его приближенных. Хотя благородство и древность происхождения здесь имеют мало цены, все же многие их добиваются с помощью подобных выдумок: лавочник, аптекарь, банкир или мясник, разбогатевши, скучают без какого-нибудь пышного титула или легенды о происхождении. А поэтическая фантазия, как равно понимание живописи, архитектуры, скульптуры и музыки, за самым малым исключением свойственны флорентийским аптекарям, суконщикам и нотариусам – всем, кто недосыпает ночей и встает с петухами ради хорошего заработка. И в большинстве они могут правильно употребить деньги, если не пускают их в оборот, и не ошибаются в выборе превосходных произведений искусств. Таким образом город и они сами богатеют, а просвещение широко распространяется; что может быть полезнее и привлекательнее для человека? Однако в представлении некоторых чрезмерное образование излишне и даже обременительно; не так ли следует понимать приведенный в качестве эпиграфа отрывок из Леонардо, а именно, что-де, непосредственно удовлетворяя человеческий род, живопись не нуждается в истолкователях, знающих языки?

С математикой Леонардо настолько знаком, насколько хватает приказчику, чтобы сосчитать штуки сукна, и для его гордости невыносимо, если мальчики младше его, не имеющие опыта деревенской жизни, приучающей человека к самостоятельности, легко могут его уколоть, цитируя греческого Эвклида. Но есть другая сторона в этом деле. Разумеется, достойно сожаления, что, задержавшись в деревне, он с молодых лет вынужден завидовать более удачливым в образовании; но также возможно, что здесь не ошибка судьбы, а ее умышленное благодеяние, когда ум предоставлен произволу его обладателя и, если можно так выразиться, обречен на своеобразие и новизну.

После двенадцати лет замужества Альбиера Амадори, заботившаяся о Леонардо как о родном сыне и любившая его чистосердечно, скончалась бездетной. Поскольку же из-за неудачи, столь длительной, дети стали как бы манией сера Пьеро, спустя время он вновь женился. Будучи старше пасынка пятью годами, Франческа ди сер Джулиано также не чаяла в нем души и ему всячески угождала. И все же наступает пора – развившийся, подобно молодому дереву, ум и чудесные способности требуют другого помещения, где насмешливые жестокосердые ученики заменят заботливых родственников, а отцом станет мастер, угрюмый и похожий на мукомола, так как его передник и отчасти лицо испачканы алебастром. Когда по происшествии срока, в течение которого Леонардо только и делал, что рисовал и развлекался с друзьями, Пьеро привел его в мастерскую Вероккио, тот не робкого мальчугана увидел, но шестнадцатилетнего юношу – красиво подбоченясь и уперев руку в бок, он без смущения озирался по сторонам. Впрочем, Андреа Вероккио считался в числе ближайших приятелей сера Пьеро, как некогда Брунеллеско – деда Антонио; и это еще придавало его сыну уверенности.

Здесь и там развешанными по стенам мастерской или поместившимися на столах и подставках, можно было видеть отлитыми из алебастра стопу или кисть руки, или колено, или снятую с покойника маску, или алебастровый ствол дерева; а также отпечатавшиеся в алебастровых плитах более тонкие произведения природы – листья, травинки, цветы, мелких насекомых и прочие вещи, подобные тем, которые Леонардо, находясь в Винчи, исследовал и рисовал. Фартук Андреа Вероккио из-за того был как бы мукою испачкан, что он широко пользовался алебастровыми слепками, и так велико было его восхищение естественным видом вещей, что он не утомлялся их повторять таким способом. По стенам мастерской были также развешаны различные музыкальные инструменты, частью изломанные при их изучении; Андреа считался лучшим во Флоренции мастером из всех, кто мог их изготавливать. Первым самостоятельным произведением Вероккио были пуговицы для священнического облачения – работа по своей малости и тонкости чисто ювелирная, тогда как последним оказался конный памятник кондотьеру Колеони, где лошадь и фигура всадника имеют размеры в три раза большие натуральной величины.

Будучи сторонником новизны, Вероккио писал картины, пользуясь способом масляной живописи, недавно до этого проникшим в Италию из северных стран; также он разрисовывал сундуки, кровати и знамена для шествий, придумывал и строил различные механические устройства и практиковался в скульптуре. Вероккио слыл знатоком перспективы, геометрии и арифметики, хотя сама по себе подобная репутация мало о чем свидетельствует, поскольку достаточно было близкого знакомства с мессером Паоло Тосканелли27, чтобы считаться ученым человеком.

Мессеру Паоло было тогда более семидесяти лет, но и сравнительно с молодыми людьми он отличался живостью в движениях и разговоре. Смеясь над удачною шуткой, мессер Паоло сгибался, что называется, в три погибели и хватался руками за колена, однако же, выпрямившись, тотчас принимал важный вид. Поскольку же он еще и наматывал на голову тюрбан из золоченых нитей, его иной раз принимали за турецкого пашу. По указаниям мессера Паоло в боттеге Вероккио изготовили гномон, установленный затем в фонаре знаменитого купола Санта Мария дель Фьоре: с помощью этого инструмента Тосканелли с большой точностью определил угол склонения солнечной эклиптики и длину градуса по земному меридиану. Когда же Синьория поручила Вероккио изготовить и установить еще выше на фонаре металлический шар – малое подобие небесной сферы, мессер Паоло помогал ему советами, и они вместе обсуждали соответствие подобных моделей своему образцу. Находясь теперь посреди мастерской, железный остов изделия напоминал каждому входящему о взаимодействии великого, малого и малейшего – сферы неба, сферы земли и других, значительно меньших. А спустя несколько времени капитул Санта Мария дель Фьоре, собравшийся в полном составе наверху возле поручней, окружающих основание купола, приветствовал гномон и шар дружным пением «Тебя, боже, славим»; и могло показаться, что звуки церковного гимна то расширяются к пределам вселенной, то опадают близко к сиянию вызолоченного шара.

Образованный медик, Тосканелли был записан в цехе аптекарей, мелочных торговцев и живописцев – эти во многом несходные занятия объединяются совместным владением мельницами, размельчающими лечебные травы и растирающими краски, закупленные мелочными торговцами у заморских купцов. Другой стороной медицина соприкасается с астрономией, поскольку для правильного лечения бывает необходимо известное сочетание светил; однако прочнее и лучше соединяет людей желание свободно беседовать независимо от того, кто чем занимается.

Многие любознательные и ученые граждане собирались у Андреа Вероккио, по-товарищески красуясь познаниями и подзадоривая один другого. Покуда Леонардо находился в боттеге, обучаясь ремеслу живописца и скульптора, такие беседы оказывались для него наилучшим университетом, тем более мессер Паоло Тосканелли, похоже, обнаружил в нем родственную душу: при огромной любознательности и быстрой способности схватывания дерзкую и отчасти высокомерную.

– Гермес Трисмегист28, – говорил мессер Паоло, – трижды величайший знаток каббалы, астрологии и многих тайных наук, чьи сочинения не удается прочесть полностью, кто бы в этом ни изощрялся, велел держать смысл за семью замками, поскольку иные люди недостойны узнать даже названия вещей. Глупо давать ослу салат, если с него довольно волчца.

Такое название подразумевает произрастающую в пустынях библейскую траву. На это и другие подобные высказывания ученого Леонардо откликнулся заимствованным у восточных народов способом письма справа налево. При том Леонардо и буквы переворачивал, так что они оказывались как бы в зеркальном изображении. Сам мессер Паоло как раз был из первых, кто, рассматривая его письмена, испытал томительное чувство беспомощности и тревогу: подобное бывает, когда в сновидении является кто-нибудь хорошо вам известный, но невозможно это явление с кем бы то ни было отождествить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.