Бюст Марата

Бюст Марата

О моей первой повести «Мы здесь живем» было написано столько, сколько ни о какой моей книге, включая «Чонкина», ни в советской, ни в российской печати никогда не писали. Можно сравнить разве что с потоком отзывов о «Чонкине» в 1977 году в американской прессе. А тогда, в 1961-м, о «Мы здесь живем» писали не только наши газеты, но и некоторые из «братских» социалистических стран. Одна хвалебная статья, о которой я случайно узнал, вышла в болгарской газете «Работническо дело». Начинающий писатель, я к единственному пока иностранному отзыву отнесся с повышенным вниманием. Хотя я и помнил, что, как говорилось тогда, «курица не птица, Болгария не заграница», хотя и подозревал, что «Работническо дело» вряд ли относилось к числу авторитетных заграничных изданий, а все-таки испытал особо тщеславное чувство оттого, что вот не только в родных пределах, а и за ними меня кто-то уже читает. Вскоре я с легким разочарованием узнал, что автор болгарской газеты был совсем уж не заграничный, а наш, советский.

Приходя в «Новый мир», я часто сталкивался там внутри или у входа с молодым человеком, который мне чем-то был симпатичен, хотя я не знал о нем ничего и даже не был знаком. Через некоторое время я стал с ним здороваться, он каждый раз смотрел на меня удивленно, потом удостаивал снисходительного и даже, как мне казалось, высокомерного кивка.

Вскоре я познакомился с ним на квартире одной нашей общей знакомой. Это был критик Феликс Светов, статьи которого часто печатались в «Новом мире». Свое высокомерие он объяснил плохим зрением. Будучи сильно близоруким, он не носил очки и в здоровавшегося с ним человека пристально вглядывался, пытаясь понять или угадать, кто это. Вот это вглядывание я и принял за высокомерный взгляд. Он был со своей женой, зеленоглазой красавицей Зоей Крахмальниковой, работавшей в «Литературной газете». Оба недавно развелись с предыдущими половинами, теперь были влюбленными друг в друга молодоженами. Оказалось, что Светов и был автором той болгарской статьи. А потом выяснилось, что мы почти соседи: они жили на Бакунинской улице, я – на Новопереведеновской, в десяти минутах ходьбы. И мы на много лет стали близкими друзьями. Такими, что чуть ли не каждый день встречались, общались и не надоедали друг другу.

Настоящая фамилия Феликса была Фридлянд. В детстве мать звала его не Феликсом, а Светом или Светиком, потому что ей нравился соседский мальчик – сын пролетарского поэта Демьяна Бедного Свет Придворов. Новое имя к Феликсу прилипло, его все стали звать Светом или даже Светиком, из этого имени он потом сделал псевдоним Светов и в конце концов Световым стал по паспорту. А Свет Придворов, как мне рассказывали, вырос в мелкого афериста вроде ильфо-петровских персонажей: стучался в двери советских писателей, представлялся:

– Я Свет Придворов, сын Демьяна Бедного, не можете ли вы одолжить мне немного денег?

В отличие от Остапа Бендера или Шуры Балаганова, он был в самом деле сыном того, кого называл.

Отцом нашего Светика был бывший большевик, до того бундовец, а после того – известный историк профессор Цви Фридлянд, специалист по французской революции, автор книг о Дантоне, Марате и Робеспьере. В тридцатых годах он преподавал историю в Московском университете на Моховой улице и однажды сказал кому-то, зашедшему к нему в кабинет: «Смотри, у меня окно выходит прямо на Кремль. Если пушку сюда поставить, можно убить Сталина». На него донесли, он был арестован и обвинен в разных преступлениях против советской власти, в том числе в покушении на Сталина. Его расстреляли, жену Надежду Львовну загнали на семнадцать лет в лагеря. А Феликс вместе со старшей сестрой Идой провел детство в ссылке на Сахалине. Несмотря на эти испытания, он остался романтиком комсомольского типа, и первая его книга называлась «Ушла ли романтика?». В статьях, ее составлявших, автор доказывал, что романтика, конечно же, не ушла. В этом сборнике была статья и обо мне как одном из романтиков. Для этого имелись основания. Я в полном смысле романтиком уже не был, но старался им быть. Хотя к разным проявлениям романтизма, в том числе и к своим собственным, относился чем дальше, тем с большей иронией, которую Светов иногда принимал за цинизм.

Зоя Крахмальникова прежде была замужем за поэтом Марком Максимовым, отцом нынешнего телеведущего Андрея Максимова. А от ее первого мужа у нее был сын Сережа Милованов, который потом стал довольно талантливым артистом, но спился и умер молодым.

Жили они скромно, но в отличие от меня в отдельной двухкомнатной квартире. По причине неравенства бытовых условий я навещал их чаще, чем они меня. Мы часто выпивали, даже можно сказать, пьянствовали и безвредно хулиганили, сочиняя, например, двусмысленные частушки и скабрезности.

Свет мне больше всего нравился тем, что ему нравилось то, что я пишу. Когда я давал ему что-то свеженаписанное, он доходчиво и профессионально объяснял мне, чем именно хорошо то, что я написал. Таким же умением объяснять достоинства моих текстов обладал и Камил, но последнее время между нами наступило некоторое взаимное охлаждение, о чем речь впереди.

Разумеется, сближали нас со Светом общность литературных вкусов и взглядов на жизнь, советскую власть, политику и историю нашей страны. Мы оба ненавидели сталинизм и мало уважали послесталинскую власть, но Свет все еще почитал Ленина, его соратников и революционеров всех времен и народов, а понятия «коммунизм» и «революция» все еще его волновали. Подобно многим, он считал коммунизм светлой идеей, скомпрометированной советскими вождями. Его тогдашнему мировоззрению в какой-то мере соответствовали черно-белый портрет Маяковского над письменным столом и на самом столе – в отдельных рамках – фотографии Пастернака и Хемингуэя. В углу на подставке для цветов стоял большой гипсовый бюст Марата, доставшийся Светику от отца. Свет к тому времени был женат всего лишь второй раз, но злые языки преувеличивали, говорили, что он постоянно меняет жен и, уходя от одной жены к другой, оставляет ей все, кроме смены белья и головы Марата, которую уносит под мышкой. Не уважая управлявших страной «плохих» коммунистов, он всегда готов был обольститься «хорошими» коммунистами, настоящими революционерами, и, когда широкую известность получили имена Фиделя Кастро и Че Гевары, Свет на какое-то время стал их горячим поклонником, и их портреты украсили его письменный стол, потеснив Пастернака и Хемингуэя. Он и сам в каких-то мечтах представлял себя революционером.

– А что, – сказал он мне как-то, – ты хотел бы выйти на Красную площадь и развернуть транспарант с одним словом «Долой!»?

Я не хотел, и он это мое нежелание не одобрял.

В свое время каждый революционер, а тем более коммунист (особенно прежнего, большевистского, разлива) должен был быть не просто атеистом, а воинствующим безбожником. После революции было даже объединение, которое называлось Союз воинствующих безбожников. Будучи человеком, как говорили, прогрессивных взглядов, Свет, конечно, тоже относился к воинствующим.

– Вот ты думаешь, бог есть? – спрашивал он меня.

– Я ничего не думаю, – говорил я, поскольку не верил ни в бога, ни в его отсутствие. – Я просто не знаю.

– А я сейчас могу плюнуть в небо, и мне ничего не будет.

– Ну, плюй, – соглашался я, – сам на себя попадешь.

Но, в общем, он был хороший парень. Незлобивый, компанейский, нежадный, денег не копил и не имел, и – что всегда в нашем кругу уважалось – был неприхотлив относительно еды и жизненных удобств. Сначала была хоть и отдельная, но довольно убогая квартирка. Жили в ней, не жаловались. Появилась возможность, обменяли ее на лучшую, у Курского вокзала. Матери, как вдове репрессированного большевика и самой репрессированной, в компенсацию за семнадцать лет лагерей дали скромную дачку в поселке, довольствовались ею, отапливали дровами. Короче говоря, страданий по поводу материальных стеснений не было.

Зою Свет любил и первые года два был ей верен, но потом, как большинство из нас, не считал брак препятствием для коротких посторонних связей. Женщин покорял личным обаянием и вопросом, который неизменно вел к обольщению: «Откуда вы такая?» Чуть ли не каждый день он, застенчиво усмехаясь, рапортовал мне об очередной победе. Я иногда удивлялся:

– Свет, неужели тебе никто не отказывает?

– Почему же, – возражал он скромно. – Некоторые отказывают, но я прошу у всех подряд, и кто-нибудь соглашается.

Как и полагается романтику, он был при этом немножко ханжой. Одно время ходили слухи, что у Зои роман с Давидом (Дэзиком) Самойловым. Дело прошлое, – никого из персонажей нет в живых, – можно сказать, что слухи были, наверное, небеспочвенные. Как-то мы выпивали вдвоем, и Свет меня спросил:

– Володь, как ты думаешь, Зойка мне изменяет?

Я ответил вопросом на вопрос:

– А почему тебя это волнует?

Он удивился:

– Как почему? Это ж моя жена.

– Но ты же ей изменяешь?

– Я-а? – Он был глубоко оскорблен и, как я понял, в ту минуту сам искренне верил в свою неподдающуюся сомнению супружескую верность.

Когда мы познакомились, я ездил на мотоцикле и иногда предлагал прокатиться Свету. Он охотно соглашался. Зоя не разрешала, боялась, что он разобьется. Он сердился:

– Зойка, как тебе не стыдно! Ты за меня боишься, а за Володю нет?

Это Зою смущало.

Молодость – время, когда душа открыта дружескому отношению со многими. Свет стал мне самым близким другом. Кроме него, Икрамова и Лейбсона в числе моих друзей или людей, с кем я довольно часто общался за рюмкой и без нее, были Олег Чухонцев, Владимир Тендряков, Борис Балтер, Инна Борисова, Бенедикт Сарнов, Юрий Домбровский, приезжавший из Ростова Виталий Семин, Юрий Казаков, Георгий Семенов, Георгий Владимов, Валерий Осипов, Давид Самойлов, Юрий Левитанский. Перечисляю через запятую, хотя какие-то воспоминания связаны с каждым и каждый стоит отдельной главы. Все перечисленные и те, кого, может быть, упустил из виду, были мне дороги, но Свет долгое время был ближе всех.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.