ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ АХ, ЭТА СВАДЬБА!.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

АХ, ЭТА СВАДЬБА!.

Вернувшись в Москву, Высоцкий пробыл в ней всего лишь пару дней, после чего вновь отправился в путь. На этот раз в официальные гастроли, которые должны были существенно пополнить его скудный бюджет (в театре ему платили порядка 130 рублей). Его гастрольное турне должно было проходить в Казахстане.

Первый концерт он дал в городе Кентау, затем переехал в Чимкент, где за три дня (29–31 августа) отработал аж 13 (!) концертов. Самым «урожайным» был день 30 августа — 4 концерта, которые длились с 15 до 21 часа, причем площадки были разные: Филармония, Летний театр ЦПКиО, Дворец цементников и вновь Летний театр. Естественно, при таком раскладе довольными оставались все: и зрители, которые могли воочию лицезреть своего кумира, и сам артист, который заработал приличный гонорар, и устроители концертов, также имевшие свой солидный «навар» с этого, как теперь принято говорить в эстрадной среде, «чеса».

Вспоминает П. Кузнецов: «Известие о том, что в Чимкент приезжает Высоцкий, бурно обсуждалось в нашем летном отряде (Кузнецов тогда был летчиком гражданской авиации. — Ф. Р.) Концерты проходили в летнем кинотеатре на две тысячи мест, располагавшемся в конце центрального парка. Вообще-то петь он должен был в филармонии, но там вместимость зала в четыре раза меньше, а желающие буквально осаждали здание филармонии. В парке как раз гастролировала абхазская оперетта, собиравшая публики куда меньше, чем концерты московского барда. Тогда-то и договорились директор областной филармонии Зоя Шинжирбаева и директор летнего кинотеатра Насреддин Сайдулаев, что Высоцкий будет петь в летнем кинотеатре, а оперетта свои постановки перенесет на летнюю эстраду…»

2 сентября Театр на Таганке открыл очередной сезон. Наш герой встретил это событие в хорошем расположении духа, поскольку Любимов окончательно определился с исполнителем роли Гамлета — роль досталась Высоцкому. Остались за ним и все остальные роли, которые он в те дни играл одну за другой: 2-го он вышел в «Десяти днях, которые потрясли мир», 3-го — в «Добром человеке из Сезуана», 4-го — снова в «Десяти днях…», 8-го — в «Жизни Галилея», 12-го — в «Павших и живых» и «Антимирах».

Тем временем в эти же сентябрьские дни либералы предприняли мощную атаку на оплот русских почвенников — журнал «Молодая гвардия». Каплей, которая переполнила чашу их терпения, стала августовская статья Сергея Семанова, где он в завуалированной форме (иная тогда не разрешалась) сравнил нынешних либералов еврейского происхождения с их духовными предтечами из 20–30-х годов. Дословно это выглядело следующим образом:

«Теперь ясно видно, что в деле борьбы с разрушителями и нигилистами перелом произошел в середине 30-х годов. Сколько бранных слов было обрушено на эту историческую эпоху! Любителям вздыхать о „золотом веке“, который якобы царил в литературно-художественных салонах 1920-х годов, всем тем, кто, кроме этих самых салонов, и видеть ничего не хочет в нашей культуре и народной жизни, — всем им полезно напомнить, что именно после принятия нашей Конституции (в декабре 1936-го. — Ф. Р.), которая законодательно закрепила огромные сдвиги в стране и обществе, возникло всеобщее равенство советских граждан перед законом. И это было гигантским нашим достижением. Навсегда исчезло подразделение людей на различные категории при поступлении на работу, на государственную службу, в армию, при приеме в высшие учебные заведения. Мы еще до сих пор не осознали всю значимость гигантских перемен, случившихся в ту пору…»

Много позже автор статьи так объяснил тайный смысл своего материала: «В то время нам, молодым русским патриотам, приходилось высказываться осторожно, для нынешнего гражданина надо уже сделать пояснения. Ну, под „салонами 1920-х годов“ подразумевалась власть Троцкого и Бухарина в политике, Ягоды на Лубянке, Луначароского в культуре, Ярославского в качестве „обер-прокурора“ православной церкви. А вот о „равенстве перед законом“: до 1936 года детям казаков запрещалось служить в Красной армии, детям священников, купцов и учителей гимназий поступать в университеты, зато отпрыски местечковых лавочников или раввинов приравнивались к „пролетариям“, поэтому имели преимущества при поступлении в те же университеты или на госслужбу (в особенености в ГПУ). Об этом мы и намекнули в той статье…»

Намек был понят, что называется, с полуслова. С легкой руки одного из руководителей Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС, уже хорошо нам известного Александра Яковлева (того самого, который в 68-м выступал против публикации статьи «О чем поет Высоцкий», а в 80-е станет идеологом горбачевской перестройки), уже 2 сентября пролиберальная «Литературная газета» поместила заметку, где статья Семанова была названа «ложной» и «претенциозной». В том же ключе высказался и журнал «Коммунист». В итоге дело дошло до того, что в ситуацию пришлось вмешаться самому Брежневу. Он собрал Секретариат ЦК КПСС и волевым решением снял с поста главного редактора «Молодой гвардии» Анатолия Никонова. Видимо, чтобы либералы не чувствовали себя ущемленными за недавний разгром «Нового мира».

В том году из-под пера Высоцкого родилась песня «Про двух громилов — братьев Прова и Николая», где можно обнаружить завуалированные намеки на борьбу либералов и державников. Дело в том, что в отношении последних первые часто употребляли именно это слово — «громилы», а также «охотнорядцы» и «черносотенцы», имея в виду антисемитские погромы, имевшие место быть в дореволюционной России. Отсюда можно сделать вывод, что песня родилась не случайно, а как отклик на упомянутое выше противостояние. Да и сам сюжет указывает на это.

Речь в песне шла о двух братьях-громилах, которые держали в страхе всю деревню. Но вот однажды терпенье деревенских иссякло и они отправились разбираться с братьями. Драка была в самом разгаре, когда в дело вмешался некий «никчемушный человек», который случайно оказался в деревне, напросившись на ночлег. Именно он и остановил мордобитие «чтой-то братьям приказав».

Братьев как бы подкосило —

Стали братья отступать —

Будто вмиг лишились силы…

Мужичье их попросило

Больше бед не сотворять.

…Долго думали-гадали,

Что блаженный им сказал, —

Как затылков ни чесали —

Ни один не угадал.

И решили: он заклятьем

Обладает, видно…

Ну а он сказал лишь: «Братья,

Как же вам не стыдно!»

Этой фразой — «Как же вам не стыдно!» с непременным добавлением «Это же антисемитизм» — часто оперировали в высоких кабинетах либералы, пытаясь воззвать к совести державников. Но на тех подобные воззвания практически не действовали.

В середине сентября 1970-го Высоцкий взял в театре краткосрочный отпуск, чтобы съездить в Брест и встретить там Марину Влади. Первыми словами, сорвавшимися с губ Высоцкого при виде жены, были: «Здравствуй! Кажется, я уже Гамлет». Марина от души поздравила супруга с этим событием. Однако их взаимная радость была вскоре омрачена. Когда звездная чета остановилась на ночь в Смоленске, в гостинице «Россия», и ужинала в тамошнем ресторане, неизвестные вскрыли их автомобиль и вынесли все, что там было ценного. А было там много чего: демисезонное пальто Влади, медвежья шкура, должная украшать квартиру звездных супругов в Матвеевском, пара десятков импортных дисков и еще кое-что по мелочи. К счастью, сумку с документами Влади хватило ума оставить при себе, поэтому они не пострадали. Но все равно настроение было испорчено.

Супруги отправились в милицию, чтобы заявить о пропаже вещей, хотя в душе мало надеялись, что там им помогут. Но ошиблись. Следователь по фамилии Стукальский, который принял от них заявление, воспринял происшедшее как личное оскорбление и заверил звездную чету, что преступление будет раскрыто в самые короткие сроки. «Но мы утром уже уезжаем», — напомнили ему супруги. «Значит, найдем за ночь», — последовал ответ. Жертвы отнеслись к этому заявлению как к шутке. А что получилось? Прошел всего лишь час, как им уже представили для опознания их исчезнувшие вещи (безусловно, что у сыщиков были свои выходы на местный криминалитет). Все было на месте: и пальто, и шуба, и даже пластинки все до единой. Чтобы отблагодарить сыскарей за их доблестный труд, Высоцкий и Влади подарили им свою фотографию с дарственной надписью.

Звездная чета была еще в пути, приближаясь к Москве, когда 14 сентября в одной из столичных клиник на 40-м году жизни от рака скончался кинорежиссер Левон Кочарян, некогда бывший близким приятелем Высоцкого по компании на Большом Каретном.

Кочарян закончил юрфак МГУ в 1955 году вместе с Михаилом Горбачевым, который тогда был секретарем парторганизации университета, а Левон — капитаном баскетбольной команды. В кино же Кочаряна привел Сергей Герасимов, с которым он познакомился через Артура Макарова, племянника супруги режиссера Тамары Макаровой. В середине 50-х Герасимов собирался снимать «Тихий Дон» и упросил Кочаряна съездить в Вешенскую к Михаилу Шолохову и утвердить ему сценарий. После того как Левон выполнил просьбу мэтра, тот оставил его в съемочной группе. С тех пор Кочарян работал вторым режиссером на девяти картинах, среди которых назову следующие: «Капитанская дочка» (1959), «Увольнение на берег» (1962), «Живые и мертвые» (1964), «Неуловимые мстители» (1967) и др.

В 1968 году Кочарян задумал снять свою первую самостоятельную картину. В то время он уже был неизлечимо болен, и друзья, знавшие об этом, решили ему помочь. Так на свет появился боевик про деятельность советской разведгруппы в оккупированном фашистами тылу «Один шанс из тысячи», над которым с Кочаряном работала сплоченная группа единомышленников в лице: сценаристов Артура Макарова и Андрея Тарковского, актеров Анатолия Солоницына, Аркадия Свидерского, Олега Савосина, Александра Фадеева, Хария Швейца, Владимира Маренкова, Олега Халимонова, Жанны Прохоренко, Николая Крючкова и др. В прокате 1969 года фильм занял скромное 19-е место, что, честно говоря, вполне соответствует его художественной ценности.

Летом 70-го Кочаряна положили в больницу. Там врачи поставили ему страшный диагноз — рак. Многочисленные друзья старались навещать Кочаряна практически каждый день, понимая, что дни его уже сочтены. Впоследствии они так вспоминали об этом.

Юрий Гладков: «Однажды мы приехали к нему с Андреем Тарковским. Левка лежал зеленый — он принимал тогда какую-то химию, и цвет лица у него был желто-зеленый… Мы были настроены решительно: расцеловали, растормошили его. И Лева немного приободрился…»

Э. Кеосаян: «В конце болезни громадный Лева весил, наверное, килограммов сорок. И вот однажды он мне говорит:

— Хочу в ВТО! Хочу, и все!

Поехали, сели за столик, заказали. Смотрю, проходят знакомые люди и не узнают его. Леву это поразило:

— Слушай, Кес, люди меня не узнают. Неужели я так изменился?!»

Из всех друзей Кочаряна только один человек ни разу не навестил его в больнице — Владимир Высоцкий. Сам Кочарян неоднократно спрашивал, где Высоцкий, но никто не мог ему этого объяснить — не силком же тащить его в больницу. Бытует версия, что в день смерти друга Высоцкого не было в Москве, что он был еще в дороге, однако есть свидетельства, что это не так. Тот же Золотухин пишет в своем дневнике, что 14-го, в день своего загула, звонил в театр Высоцкому, «чтобы в любви ему объясниться». Много позднее Высоцкий объяснит свой поступок тем, что не смог побороть в себе страх увидеть друга больным, хотел навсегда запомнить его пыщущим здоровьем красавцем.

Похороны Кочаряна состоялись в среду, 16 сентября, на Введенском кладбище. Но прежде чем тело доставили на кладбище, состоялась гражданская панихида на киностудии «Мосфильм». На нее пришло большое количество друзей и коллег покойного. Очевидцы вспоминают такой эпизод: на проходную студии пришел знаменитый столичный вор Миша Ястреб, который знал Кочаряна еще с 50-х, когда они жили на Большом Каретном. Он только что в очередной раз вернулся из тюрьмы, узнал о смерти друга и пришел отдать ему последние почести. Однако бдительные вахтеры не захотели пускать бывшего зека на территорию студии. Тогда на шум вышел Юлиан Семенов и провел Ястреба на панихиду по своему красному удостоверению.

Между тем из друзей Кочаряна на похоронах не было одного человека — все того же Высоцкого. Это стало последней каплей для многих друзей покойного — они отвернулись от Высоцкого. Говорят, сразу после похорон он пытался объясниться с женой Кочаряна, пришел к ней домой на Большой Каретный, но та не пустила его даже на порог. А когда он звонил по телефону, всегда бросала трубку.

3 октября Высоцкий дал концерт в Лыткарино.

6 октября он играл в «Жизни Галилея», 8-го — в «Добром человеке из Сезуана». После чего отправился на недельные гастроли все в тот же Казахстан по маршруту Алма — Ата — Зыряновск — Лениногорск — Усть — Каменогорск — Чимкент. В этих городах он дает около полутора десятков концертов. Например, 15 октября, в Чимкенте в кинотеатре «Мир» он выступал четырежды: в 15, 17, 19 и 21 час. На всех выступлениях сплошные аншлаги, что приносит хорошую «кассу». А деньги Высоцкому ох как нужны: в конце года он собирается сыграть свадьбу с Мариной Влади, с которой вот уже два года живет гражданским браком. Собственно, они могли бы жить таким образом и дальше, но гражданский брак не дает возможности Высоцкому ездить за границу к своей пассии. А так, при наличии официального штампа в паспорте, такая возможность у него появлялась.

В двадцатых числах Высоцкий возвращается в Москву. 23 октября он играет в «Добром человеке…», 24-го — в «Пугачеве» и «Антимирах».

29 октября дает концерт в столичном Институте машиноведения.

31 октября Высоцкий занят в спектакле «Антимиры», 4 ноября — в «Десяти днях…» и «Добром человеке…», 6-го — в «Пугачеве», 7-го — в «Антимирах» и «Десяти днях…», 9-го — в «Пугачеве» и «Антимирах». Вечером того же дня по ТВ показывают фильм «Хозяин тайги» (21.45), который Высоцкий может видеть только урывками — в паузах во время своих выходов в «Антимирах».

11 ноября Высоцкий выступает с концертом в Институте машиноведения.

13 ноября он играет в «Добром человеке…», 19-го — в «Десяти днях…», 22-го — в «Пугачеве».

Во вторник, 1 декабря, Высоцкий и Влади официально регистрируют свои отношения в ЗАГСе. Вот как описывает тот день сама невеста — Марина Влади:

«Молодой человек, встречающий нас у входа, весь взмок. Впрочем, мы тоже. Как и во всех московских учреждениях, во Дворце бракосочетания слишком сильно топят. Мы оба в водолазках, ты — в голубой, я — в бежевой. Мы уже сняли пальто, шарфы, шапки, еще немного — и разденемся догола. Но торжественный тон работника ЗАГСа заставляет нас немного угомониться. Мы стараемся вести себя соответственно случаю, но все-таки все принимает комический оборот. День и час церемонии были назначены несколько дней назад. Мы немного удивлены той поспешностью, с какой нам было позволено пожениться. Наши свидетели — Макс Леон (журналист коммунистической газеты „Юманите“ — „Человечество“. — Ф. Р.) и Сева Абдулов — должны были бросить в этот день все свои дела. Рано утром я начинаю готовить свадебное угощение, но все пригорает на электической плитке. Мы расположились на несколько недель в малюсенькой студии одной подруги-певицы, уехавшей на гастроли (дом на 2-й Фрунзенской — Ф. Р.) Я расставила мебель вдоль стен, чтобы было немного просторней. Но так или иначе, в этом крошечном пространстве могут усесться и двигаться не больше шести человек.

Тебе удается упросить полную даму, которая должна нас расписывать, сделать это не в большом зале с цветами, музыкой и фотографом, а в ее кабинете. Нам бы и в голову не пришло, что именно заставило ее согласиться! Она это сделала вовсе не из-за нашей известности, не потому, что я — иностранка, не потому, что мы хотели пожениться в узком кругу друзей. Нет! Что возобладало, так это — неприличие ситуации: у нас обоих это третий брак (Влади до этого побывала замужем за известным французским кинорежиссером Робером Оссейном и владельцем авиакомпании в Африке Жаном-Клодом Бруйе, Высоцкий был женат на Изе Жуковой и Людмиле Абрамовой. — Ф. Р.), у нас пятеро детей на двоих! Пресвятой пуританизм, ты спасаешь нас от свадебного марша! А если не будет церемонии, можно и не напрягаться… В конце концов, мы так и остаемся в надетых с утра водолазках.

Ты уехал рано, тебе во что бы то ни стало хотелось устроить мне какой-нибудь сюрприз. Для этого тебе пришлось убедить Любимова отменить несколько спектаклей в театре. Ты возвращаешься с довольным видом и, хлопая себя по карману, шепчешь: «Порядок». Шофер такси, который везет нас во Дворец, желает нам всего, что только можно пожелать. Он без конца оборачивается к нам, чтобы еще раз сказать, как он счастлив, что это — лучший день в его жизни, а также, конечно, и в нашей. При этом он едва не сталкивается со встречной машиной, и я чувствую, что этот день может стать и последним днем нашей жизни. Я кричу, резкий поворот руля нас спасает, мы стукаемся головами о крышу машины — и вот уже в полубезумном состоянии мы пускаемся по коридорам вслед за молодым человеком, который ждал нас у входа. Для него это тоже счастливейший день в его жизни, он заикается, вытирает лоб сиреневым платочком, в десятый раз повторяет: «Вы не можете себе представить…» Он, кстати, так и не сказал, что именно мы не можем себе представить. После прогулки по подвалам, полным труб и странных запахов, мы подходим наконец к двери кабинета. Там нас ждут Макс и Сева, тоже несколько расстерянные. Мы обнимаемся.

Каждый раз, когда протокол не соблюдается буквально, все смещается и доходит до абсурда. Мы стоим перед закрытой дверью, вдалеке беспрерывным потоком льются приглушенные звуки свадебного марша, до нас доносятся смех, аплодисменты, затем — сакраментальное: «Улыбочку!..» И мы насчитываем, таким образом, уже шесть свадеб.

Один из служащих, бледный и накрахмаленный, отворяет перед нами дверь. Для него это не самый прекрасный день в его жизни — обычный день, похожий на все другие. Он нисколько не удивлен, что ему приходится вести по этому торжественному зданию, покрытому позолотой и красными коврами, четверых хохочущих людей. Он не узнает ни тебя, ни меня, никого. Он лишь выполняет определенную операцию на конвейере бракосочетаний.

Наконец, мы вчетвером рассаживаемся в двух креслах напротив вспотевшей дамы. На фотографии, которую сделал Макс, мы с тобой похожи на старательных студентов, слушающих серьезную лекцию, только ты сидишь на ручке кресла, и у нас слишком лицемерный вид. На нашу свадьбу получено добро, от которого, как известно, добра не ищут, и после «поздравительной речи» мы чуть было сами не уходим подобру-поздорову:

— Шесть браков, пятеро детей, к тому же — мальчиков! (Очевидно, по мнению этой дамы, с девочками дело обстояло бы проще.) Уверены ли вы в своем чувстве? Отдаете ли вы себе отчет в серьезности такого шаге? Я надеюсь, что на этот раз вы все хорошенько обдумали…

Мне и смешно и плакать хочется. Но я вижу, что ты вот-вот сорвешься, и потому держусь. Мы быстро расписываемся против галочки, и уже через несколько минут все кончено. Ты держишь свидетельство о браке, как только что купленный билет в театр, вытянув руку над толпой. Мы выходим, обнявшись, среди невест в белом тюле под звуки неутомимого марша. Мы женаты. Ты наконец спокоен…»

Свадьба Высоцкого и Влади состоялась в субботу, 12 декабря, в малогабаритной однокомнатной квартирке на Котельнической набережной (ее снимала Марина Влади). Поскольку небольшая площадь квартиры не позволяла собрать большое количество гостей, пришли самые доверенные лица: свидетели жениха и невесты Всеволод Абдулов и Макс Леон, режиссер Юрий Любимов с супругой Людмилой Целиковской, поэт Андрей Вознесенский с супругой Зоей Богуславской, кинорежиссер Александр Митта с супругой Лилей, художник Зураб Церетели. По словам последнего, свадьба была более чем скромная и… скучная: «Мы купили несколько бутылок шампанского. А настроения нет, Володя на диване лежал, на гитаре играл…»

Почему у жениха не было настроения на собственной свадьбе, сказать трудно: то ли он просто устал от этого спектакля, то ли вообще жалел, что на него согласился.

В те годы в СМИ отсутствовала практика освещать события из разряда «светской жизни», поэтому о подобных мероприятиях люди узнавали либо из сплетен, либо из сообщений «вражеских голосов». Вот что вспоминает по этому поводу двоюродная сестра второй жены Высоцкого Людмилы Абрамовой — Елена Щербиновская:

«Когда мы с Людой вместе жили на Беговой, вдруг позвонил по телефону кто-то из наших знакомых и сказал, что в какой-то французской газете опубликовано сообщение об официальной женитьбе Высоцкого и Марины Влади. Конечно, это не было неожиданностью, и человек, позвонивший нам, даже не предполагал, какую это вызовет реакцию… Не помня себя, в каком-то жутком эмоциональном порыве, я схватила со стену гитару (ее Высоцкий подарил Щербиновской летом 65-го, когда вернулся со съемок фильма «Стряпуха». — Ф. Р.) и разбила ее в щепки! Жалобно застонали порванные «серебряные струны»… Через минуту я, конечно, пожалела о том, что сделала, — не гитара виной сложностям в судьбах людских! Но поступить иначе тогда я, наверное, не могла…»

На следующий день после свадьбы Высоцкого и Влади один из гостей — Зураб Церетели, — пораженный скромностью торжества, сделал широкий жест: повез их к себе на родину, в грузинское село Багеби, где им должны были устроить настоящую старинную свадьбу. На ней все было обставлено так, как того требовали обычаи. Жена скульптора Инесса накрыла роскошный стол, на который блюда подавались на старинном андрониковском сервизе, фрукты и овощи — на серебряных подносах. Гостей пришло несколько десятков человек. Молодоженов усадили в торце стола, оба они были в белом и держались за руки. Компания подобралась исключительно мужская, а женщины всего лишь накрывали на стол, подавали блюда и становились поодаль, сложив руки на животе. Тамада поднял первый тост: «Пусть сколотят ваш гроб из досок, сделанных из того дуба, который мы сажаем сегодня».

Веселье продолжалось до раннего утра и только дважды было омрачено. О первом инциденте вспоминает сам З. Церетели:

«До шести утра песни пели, на бутылках танцевали, веселились. Правда, один эпизод случился: Марина случайно ударила ногой по столешнице, и вдруг огромный дубовый стол, заставленный посудой, бутылками, сложился вдвое, и все полетело на пол. На Кавказе есть примета: если на свадьбе потолок или стол начинают сыпаться, значит, у молодых жизнь не заладится. Я это понял, и все грузины поняли, но мы постарались виду не показать, продолжали гулять, будто ничего не случилось…»

Другой инцидент произошел, когда один из гостей внезапно предложил поднять тост за Сталина. За столом воцарилась нехорошая тишина. Как вспоминает М. Влади:

«Я беру тебя за руку и тихо прошу не устраивать скандала. Ты побледнел и белыми от ярости глазами смотришь на того человека. Хозяин торжественно берет рог из рук гостя и медленно его выпивает. И сильный мужской голос вдруг прорезает тишину, и за ним вступает стройный хор. Пением, точным и редкостным многоголосьем эти люди отвечают на упоминание о проклятых годах: голоса сливаются в звучную и страстную музыку, утверждая презрение к тирану, гармония мелодии отражает гармонию мыслей. Благодаря врожденному такту этих людей случайному гостю не удалось испортить нам праздник, и мы все еще сидим за столом, когда во дворе начинает петь петух.

Самый удивительный подарок мы получаем, открыв дверь нашей комнаты. Пол устлан разноцветными фруктами. Записка в два слова приколота к роскошной старинной шали, брошенной на постель: «Сергей Параджанов». Сережа, которого мы оба нежно любим, придумал для нас эту сюрреалистическую постановку. Стараясь не слишком давить фруктовый ковер, мы падаем обессиленные, и я тут же засыпаю, завернувшись в шелковистую ткань шали…»

Возвращаясь к тосту за Сталина, который так возмутил Высоцкого, отметим, что в его творческом багаже есть песня об этом — «Теперь я буду сохнуть от тоски…». Правда, там ненависть нашего героя к генералиссимусу на бумагу в открытую почему-то не вылилась, более того — он и про тамаду упомянул в положительном ключе.

…Пусть много говорил белиберды

Наш тамада — вы тамаду не троньте, —

За Родину был тост алаверды,

За Сталина, — я думал — я на фронте.

И вот уж за столом никто не ест,

И тамада над всем царит шерифом, —

Как будто бы двадцатый с чем-то съезд

Другой — двадцатый — объявляет мифом.

Пил тамада за город, за аул

И всех подряд хвалил с остервененьем, —

При этом он ни разу не икнул —

И я к нему проникся уваженьем…

Правда, в одном из четверостиший, есть, как бы намек Высоцкого на его отношение к Сталину:

…Мне тамада сказал, что я — родной,

Что если плохо мне — ему не спится, —

Потом спросил меня: «Ты кто такой?»

А я сказал: «Бандит и кровопийца».

В последней строчке автор вполне мог зашифровать свое подлинное отношение к вождю народов, что вполне согласуется с убеждениями Высоцкого, о которых мы уже говорили — Сталина он ненавидел всеми фибрами своей души. И никакие доводы относительно того, что генералиссимус много чего хорошего сделал для его страны, Высоцкого, судя по всему, убедить не могли. Даже то, что многие антикоммунисты отдавали должное «отцу народов» — например, известный русский философ Николай Бердяев. Высоцкому, скорее, были ближе воззрения другого антисоветчика — советского историка-медиевиста Арона Гуревича. Вот как размышляет о сути двух этих точек зрения философ А. Ципко:

«Бердяев утешается тем, что Русская православная церковь все же выстояла, что народ все же не забыл о вере, что за новым советским патриотизмом проглядывает старый российский. Потому Бердяев поддерживает Сталина там, где видит тенденции русификации СССР. Гуревич, напротив, порицает Сталина за то, что он «подменил идеи марксизма и пролетарского интернационализма идеями националистическими, идеями патриотической мифологии»…

Но в отношении к государству, к армии, к человеку в мундире у типичного шестидесятника эмоции, страсти, обиды берут верх над разумом. Наверное, и победы Суворова и Кутузова являются для Гуревича всего лишь патриотической мифологией из-за его антимилитаризма. Мир мундиров, погон, побед для него не существует. Его душа такой мир не воспринимает.

Для дореволюционного российского интеллигента Бердяева, напротив, несмотря на его анархизм, его бунтарство, победы даже чужой для него Советской армии значат многое. Ибо он никогда не может расстаться с исходной почвой, личной причастностью к российской истории.

И в этом еще одно коренное отличие дореволюционного российского мыслителя от советского ученого-шестидесятника. Патриотизм, русское самосознание помогают Бердяеву одолеть мыслью ненависть и к Сталину, и к его системе (чего, увы, нельзя сказать о Высоцком. — Ф. Р.)

Бердяев признается, что самой трудной для него проблемой было отношение к Сталину и к советской России в годы войны. С одной стороны, это была власть, которая опиралась на чуждую ему коммунистическую идеологию, власть, отнявшая Родину, возможность общаться с русским читателем. С другой стороны, Бердяев вынужден признать, что «советская власть» является «единственной русской национальной властью», что в сущности «никакой другой нет, и только она представляет Россию в международных отношениях». Бердяев признавал, что эта власть осуществляет «государственные функции» в жизни российского народа.

Типичный шестидесятник не хочет видеть, что эта ужасная сталинская система все же выполняла государственные функции, учила детей, обеспечивала безопасность граждан, создавала эффективную систему здравоохранения, в конце концов, обеспечивала безопасность границ.

У дореволюционного интеллигента, оказавшегося не по своей воле после Октября на чужбине, как исповедовался Бердяев, «сердце сочится кровью, когда я думаю о России». А для советского интеллигента нет России, нет «трагедии русской культуры», нет «мучительной русской судьбы»…

Гуревич рассказывает много о дружеских отношениях с советским философом Владимиром Библером… Тот не только сформулировал кредо веры, выразил философию подлинного шестидесятничества, но и оказался тем живым мостом мысли, связавшим миросозерцание подлинных шестидесятников с демократами и либералами 90-х и начала ХХI века. Библер писал тогда, что в России не только не стыдно бороться с государственничеством, но и необходимо. Именно эта философия, согласно которой в России порядочный человек не может быть ни государственником, ни патриотом, как раз и сближала шестидесятников…»

Высоцкий тоже по мере своих сил боролся с советской государственностью, не видя в ней ничего, кроме зла («рай чертей в Аду зато построен»).

Итак, брак Высоцкого и Марины Влади официально зарегистрирован.

Вернувшись в Москву, Влади предприняла очередную попытку добиться через ОВИР разрешения для своего мужа выезжать за границу. Теперь уже на официальных основаниях. Однако ей в этом было отказано в весьма деликатной форме: дескать, этот вопрос рассматривается. Рассматривание затянется на два с половиной года.

Кстати, в своих мемуарах Влади вообще не рассуждает на этот счет, не давая никаких объяснений по поводу того, почему после свадьбы ее мужу еще столько времени не позволяли выезжать к ней в Париж. А ведь Влади в ту пору была достаточно влиятельным функционером ФКП, вице-президентом общества «Франция — СССР». Неужели не могла включить свои большие связи (как французские, так и советские) и добиться того, чтобы ее супруга сделали побыстрее «выездным»? Видимо, мемуарное молчание Влади объясняется просто: она прекрасно догадывалась о закулисных интригах вокруг Высоцкого и поэтому особенно не усердствовала в своих попытках вытащить к себе супруга. Тем более в советском ОВИРе ей заявили, что в СССР она может приезжать, когда ей заблагорассудится (с визами у нее проблем не было никогда).

22 декабря по ЦТ был показан один из ранних фильмов с участием Владимира Высоцкого — «Карьера Димы Горина».

На следующий день Высоцкий в компании своих коллег по театру Валерия Золотухина и Вениамина Смехова приехал на «Мосфильм», чтобы посмотреть только что отснятый материал фильма Владимира Назарова «Пропажа свидетеля» (продолжение похождений таежного участкового Сережкина, начатых фильмом «Хозяин тайги»). Высоцкому материал не понравился. Своим неудовольствием от увиденного он поделился с Золотухиным — исполнителем роли Сережкина: «Ты ничего не сделал нового в роли, ты не придумал никакой новой краски. Все на том же уровне — не хуже, я уверяю тебя, но повтор старого — это уже само по себе шаг назад… Ты не стал хуже играть своего милиционера, ты такой же, и видно, что работает хороший артист, но этого мало… теперь. По поводу леса, рыбы ты играешь просто какое-то раздражение, а это глубочайшая боль, старая, не первый раз он видит это, а ты кричишь этаким петухом…»

26 декабря Высоцкий играет в «Десяти днях, которые потрясли мир», 30-го — в утреннем показе «Антимиров».

Новый год Высоцкий встретил на квартире у своей матери Нины Максимовны — на улице Телевидения, 11. Как вспоминает его приятель Давид Карапетян: «В новогоднюю ночь Володя позвонил нам с Мишель (жена Карапетяна. — Ф. Р.) и поздравил с наступающим. Он был трезв, грустен, серьезен. Меня еще удивило, что он не поехал в какую-нибудь компанию, а остался дома с Ниной Максимовной…»

Судя по всему, потому и не поехал, что рядом была его мама — один из немногих людей, к мнению которых Высоцкий прислушивался.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.