1893 год

1893 год

В дневнике Фэнни пробел, охватывающий первые месяцы 1893 г., первая запись помечена 3 июля; зато письма Льюиса в этот период очень полные.

Льюис. 24 января

Это письмо должно было уйти с прошлой почтой, но как-то отстало. Главное мое оправдание в том, что я открывал парад инфлуэнцы, каковому подвигу с той поры целиком посвятило себя все наше семейство. У нас было восемь случаев болезни, один из них очень тяжелый и один — мой собственный — осложненный приходом старого приятеля — «кровавого Джека». К счастью, ни Фэнни, ни Ллойд, ни Бэлла не подхватили проклятой штуки и были в состоянии вести хозяйство и при этом превосходно ухаживали за больными.

Кое-кто из ребят показал себя с наилучшей стороны. Быть может, трогательнее всего были действия нашего замечательного Генри Симиле, или Дэви Бэлфура, как мы его порой называем. Он, прошу заметить, вождь, а даже самый простой самоанец относится к необходимости выносить нечистоты с таким отвращением, как, например, ты бы отнесся к шулерским обязанностям. И все же в последние ночи трудного периода, когда у нас сразу слегло семь человек, хоть кого мог бы рассмешить или растрогать до слез вид Генри, совершающего обход с помойным ведром и ныряющего с ним все с той же молитвой под москитную сетку каждого больного, независимо от того, католик он или протестант…

После того как остальные семеро почти поправились, Генри сам слег с инфлуэнцей. Но сейчас ему лучше, и похоже, что теперь Фэнни собирается замкнуть шествие. Я сам уже в порядке, хотя дошел было до того, что диктовал «Энн» note 158, пользуясь языком глухонемых, а это, как ты сам понимаешь, апогей…

Не трудись насчет обоев. Мы полностью отделали новый дом, и все выглядит отлично. Мне бы хотелось показать тебе зал. Ему не повезло, он начал свое существование в качестве лазарета во время наших последних событий. Но сейчас это в самом деле нарядное и уютное помещение, а когда появятся мебель, картины и самое главное украшение — рамы от картин, вид будет просто грандиозный.

В середине февраля Льюис с Фэнни и Бэллой плавали на «Марипозе». Они поехали на месяц поразвлечься, и однажды Фэнни, как пишет Льюис, была в таком ударе, что съела за завтраком целую курицу, «не считая горы горячих оладий». Сам Льюис был очень весело настроен, несмотря на то что перенес тяжелую болезнь с двумя легочными кровотечениями.

Льюис. 21 февраля

Фэнни на палубе, я только что доставил к ней агента Канадской тихоокеанской железнодорожной компании, так что она теперь в хороших руках.

Жаль, что ты не можешь слышать моих застольных бесед с экономом-ирландцем и маленьким лаборантом Дэвисом, страстным любителем каламбуров. Бэлла тоже сочиняет какие-то путаные босуэллизмы. После завтрака, выяснив, какого рода шутки должны здесь иметь успех, я заметил «Босуэлл интересен, но антирейсен и потому запрещен на все время рейса».note 159

На обратном пути дела обстояли не так весело. У Бэллы были «неприятности с зубами», Фэнни серьезно заболела, хотя вскоре начала поправляться, а сам Льюис заработал жестокий плеврит.

Бедняга Фэнни имела мало радости от поездки, просидев почти все время на солодовом экстракте и жидкой пище, и это, пока остальные объедались устрицами и грибами… Но если взять все в целом, удовольствие огромное. Вначале развлекалась даже Фэнни, а мы с Бэллой — непрерывно. Мы по секрету от Фэнни купили ей платье из роскошного черного бархата с брюссельскими кружевами. Увы, она смогла надеть его лишь раз. Но мы надеемся еще наглядеться на него в Самоа; оно в самом деле очень красивое. Обе дамы обмундированы по-царски: в шелковых чулках и т. д. Возвращаемся мы, как из набега, с трофеями и ранеными. Я стал настоящим щеголем: я ведь еще два года назад заявил, что переменюсь. Неряшливая юность куда ни шло, но в зрелые годы, боже упаси! Итак, теперь я по-настоящему элегантен, всегда в белой рубашке, при галстуке, всегда свежевыбрит, в шелковых носках — грандиозное зрелище!

Льюис. 5 апреля

Нет, притворяться невозможно; Фэнни больна, и мы в страшной тревоге…

Льюис. Пятница, 7 note 160

С благодарностью судьбе могу сказать, что новое лекарство сразу помогло ей. С того дня мы все словно сбросили траур. И чтобы еще улучшить настроение, сегодня такое утро… Ах, ничего подобного ты никогда не видел. Просто рай земной, такая чистота, свежесть. Краски невообразимые — целая бездна оттенков, и колоссальная тишина вокруг, которую в этот момент нарушает только отдаленный шепот Тихого океана и полнозвучное пение какой-то одинокой птицы. Ты не можешь себе представить, как это облегчает душу. Точно попал в новый мир. Фэнни обладает такой необыкновенной способностью к восстановлению своих сил, что я надеюсь на лучшее. Сам я измучен до предела. Это большое испытание для семьи, и, благодарение богу, наша, кажется, перенесла его с честью. Только бы миновала беда, тогда даже приятно будет вспомнить это время. Пока что все мы нездоровы, исключая Ллойда. Фэнни — смотри выше, сам я на пределе, Бэлла переутомлена и мается зубами, повар слег из-за раны в ступне, дворецкий в постели с больной ногой. Вот это семейка!

Воскресенье. Серое небо; потоки дождя; время от времени громыхает гром и сверкают молнии. Все для снижения духа; но мои больные действительно поправляются. Дождь глухо шумит, как море. В этом звуке мне чудятся чьи-то странные и зловещие приближающиеся шаги, точно надвигается и обдает холодом нечто безымянное и безмерное, но в то же время желанное для меня. Я тихо лежу в постели и думаю о вселенной с большой долей самообладания.

Льюис.16 апреля

Пришлось уничтожить несколько страниц этого письма, недостойных даже презрения. Жалкие вопли раздавленного червяка; материал, который ни к чему ни тебе, ни мне. Фэнни значительно лучше, надеюсь, что теперь все в порядке. Я тоже поправляюсь, хотя и страдал червячной раздавленностью, что вредно телу, а для души настоящее проклятие.

Льюис. 17 note 161

Друг мой, политика — грязное и путаное дело; я плохо относился к ассенизаторам, но они сияют чистотой рядом с политиками!

Льюис. Четверг, 20 апреля

Общий и прочный прогресс. Фэнни готова к бою и весела; моя персона быстро идет на поправку, и глаза уже высматривают лес, который надо свести, а рука тянется к топору, стосковавшемуся по тяжелой работе.

Льюис. 25 апреля

Сегодня мы ездили до Танунгаманоно, а потом по новым лесным дорожкам. Одна привела нас к очаровательной вырубке, на которой стоят четыре туземных дома; вокруг — таро, ямс и тому подобное, все в превосходном состоянии; и старый Фолау — самоанский еврей — сидел там и насвистывал, довольный своим вновь обретенным и заслуженным благоденствием. Приятно было видеть самоанца, так прочно устроившегося в мире.

Льюис. Воскресенье note 162

Снова божественный день! В мире мертвая тишина, не считая того, что издалека, из лесной деревни внизу, доносится потрескивание деревянного барабанчика, созывающего народ в церковь. Ни один листок не дрогнет; лишь время от времени внезапный и сильный толчок холодного воздуха разбросает мои бумаги, и опять все тихо. Король Самоа отказался от моего посредничества между ним и Матаафой, и я не отрицаю, что для меня это удобный случай избавиться от трудного предприятия, в котором я очень легко мог потерпеть неудачу. Что еще можно сделать для этих неразумных людей?

Льюис. Воскресенье, 4 июня

Вчера, в сказочно прекрасный день, полный солнца и оживления, в 12.30 я сел на лошадь и пустился в путь. Слуга открывает передо мной ворота. «Доброго сна и долгой жизни! Благословение вашей поездке!» — говорит он. А я отвечаю: «Доброго сна, долгой жизни, благословение дому». Итак, вперед по дорожке мимо лимонных деревьев, такой неровной, узкой, извилистой, что почти верится, будто она ведет в Лионесс note 163 и сейчас покажутся голова и плечи забредшего сюда великана. На повороте дороги я встречаю налогового инспектора и веду с ним дипломатическую беседу. Он хочет, чтобы я заплатил ему налог за новый дом; я же слыхал, что не обязан этого делать до будущего года, и мы расстаемся re infecta: он — посулив принести мне постановление, я — уверяя его, что, если обнаружу какие-нибудь поблажки другим, стану самым непокорным налогоплательщиком на острове. Затем я останавливаюсь у обочины поболтать с нашим прежним слугой. Еще дальше мне попадаются двое детей, идущих из города. «Любовь! — говорю я. — Оба вождя шествуют в глубь острова?» И они отвечают: «Любовь! Да!» note 164 На этом интересная церемония заканчивается.

Льюис. Вторник, 6 note 165

Я с восторгом бездельничаю. С запада хлещет дождь; очень необычная погода. Утром я вышел на маленький балкон перед моей комнатой, и вдруг во мне поднялась или обрушилась на меня откуда-то сверху волна чрезвычайного и как будто ни на чем не основанного возбуждения. Я буквально зашатался. И тут же пришло объяснение: я почувствовал себя так, словно душой и телом вновь перенесся в Шотландию, более того, в окрестности Кадландера. Поразительно это повторение ощущений, заключающих в себе целый мир: хижины и торфяной дым, бурлящие коричневые реки, промокшую одежду, и виски, и романтику прошлого, и, наконец, ту невыразимую щемящую боль, которую все это, вместе взятое, вызывает в нашем сердце. А именно в ней и заключается суть, вернее, она лежит в основе всего переживания.

Фэнни. 3 июля

Все только и говорят, только и думают о надвигающейся войне. Президент уехал, главный судья должен уйти в отставку. Мистер Мэйбен — государственный секретарь. Три консула помогают обанкротившемуся правительству вести дела. Туземные кланы note 166, большей частью неохотно, все же прибывают для поддержки Лаупепы. Несколько дней назад Льюис и Пелема note 167 побывали на аванпостах мятежников с целью поглядеть, что там делается. Вооруженные самоанцы охраняют переправу по, дороге на Ваиусу, следующий брод после реки Нгасенгасе. Наших встретили любезно, и они отправились дальше в Ваиалу, в гости к Бедному Белому Человеку note 168. Вернулись они в безумном волнении, сгорая от желания тоже вмешаться в драку. Я вижу, что будет трудной задачей удержать Льюиса; он скоро совсем потеряет голову. После этого мы с Льюисом и Бэллой ездили по той же дороге, и Бэлла делала зарисовки. Мы привлекали такое внимание, что было даже странно. Еще до въезда в Апию нас отовсюду дружески приветствовали; со всех сторон раздавалось «Талофа».

Когда мы приблизились к Ваиусу, Льюис велел ехать как можно быстрее, чтобы нас не остановили. Я сказала: «Тогда поезжай вперед, а я за тобой». Но я не собиралась мчаться по городу. Во-первых (и это главное), у меня был приступ радикулита, обострившегося от внезапного скачка моей лошади; во-вторых, я испытывала какое-то ребячливое отвращение к тому, чтобы обнаружить перед потенциальным врагом признаки беспокойства. И в результате нам обоим пришлось терпеть унижение. В центре города есть небольшой мост. Перед самым мостом моя негодная лошадь остановилась как вкопанная и начала дрожать и подгибать колени. Не знаю, притворялась она, что боится, или это было началом припадка, которым она подвержена. Во всяком случае я не могла заставить ее двинуться с места. Мне не оставалось ничего другого, как ждать, что будет дальше, потому что Бэлла и Льюис уже умчались и пропали из виду. Люди, сидевшие у своих хижин, сначала глядели на меня с любопытством, по-видимому недоумевая, в чем дело, а потом догадались, и мужчина с мальчиком подошли и повели, вернее, потащили вперед бессовестную Ваиваи, вполне оправдавшую свое имя (притворщица или слабосильная). Тем временем Льюис, хватившись меня, повернул назад и, как оказалось, был порядком встревожен, увидев меня в руках, возможно, враждебных самоанцев.

Вскоре после этого эпизода мы подъехали к флагу, возвещающему перемирие, — белому лоскуту в рамке из трех палок, прикрепленному к кокосовой пальме. Потом нам попался еще один такой и, наконец, третий. Подъезжая к деревне Ваиала, мы услышали звуки дудки и барабана и неожиданно очутились в центре большой группы рослых молодых воинов, играющих в крикет. Нигде не было ни одного ружья, не было и стражи у брода, где раньше ее видел Льюис. Жена вождя выбежала из дома встретить нас. Юноши приняли лошадей, жена поцеловала нас и ввела в дом. Вождь сидел в центре на красивой циновке, дюжина вождей меньшего ранга с серьезными лицами расположилась кружком под скатом крыши. Приготовили каву. Я заметила, что запасы у них были скудные, и порадовалась, что мы, по самоанскому обычаю, привезли немного в подарок. Мы захватили с собой также местного табаку.

Белый, по имени Ри, сборщик налогов, тоже сидел в кружке, поджидая, к нашему удивлению, главного судью, у которого было какое-то дело к Бедному Белому Человеку по поводу прав на землю. Пока мы беседовали и обменивались обычными самоанскими любезностями, вернулась Бэлла, умчавшаяся сразу по приезде делать зарисовки, и стала о чем-то шептаться с хозяйкой. Та передала ей поразительную тала note 169, будто Льюис и три консула заявили о своем намерении завладеть головой Матаафы.

На обратном пути мы остановились, чтобы дать Бэлле возможность сделать набросок переправы, и вторично — одного из мирных флагов. По-видимому, здесь Бэлла обронила свой хлыст. Проехав дальше, мы столкнулись с главным судьей. Он сильно похудел со времени нашей последней встречи, казался очень суровым и косил в разные стороны гораздо заметнее прежнего. Мы остановились посреди реки для еще одной зарисовки, когда Бэлла обнаружила потерю хлыста, и Льюис повернул за ним назад, оставив нас в обществе пожилого бородатого самоанца и нескольких молодых. Как только Льюис ускакал, старший сделал знак, и два длинноногих парня помчались за ним, как жеребята. Насколько я себе представляю, они решили, что Льюис преследует главного судью, чтобы как-то его обидеть. Потом оказалось, что они из его свиты. Встретили же мы главного судью лишь в сопровождении чернокожего силача и молодого самоанца.

Пока Льюис отсутствовал, старший самоанец беседовал с Бэллой на родном языке.

— Кто эта женщина? — спросил он дерзко, указывая на меня пальцем.

— Следовало бы сказать: кто эта дама? — поправила Бэлла. — Зачем вы так на нее смотрите? — добавила она. — Разве она вам не нравится?

— Это свиное рыло, — был ответ.

«Свиное рыло» — самое оскорбительное выражение, какое есть в самоанском языке.

Полусердито-полунасмешливо, как обычно Бэлла разговаривает о нашими людьми, когда те плохо ведут себя, она стала поддразнивать его, говоря: «Человек, который не умеет обращаться с дамами, не может быть хорошим воином». Она заставила его повторить за собой: «Вы красивая дама, и ваша мать — красивая дама», чем очень развеселила его друзей.

Льюис вернулся без хлыста. Мы не рассказали ему о грубости этого человека, который теперь крайне вежливо подал Бэлле взамен ее хлыста сломленный с дерева прутик и пожелал нам обеим «Тофа», когда мы отъезжали.

В тот вечер Бэлла и Льюис отправились на бал. Миссис Деккер, которую они там встретили, сказала Бэлле, что она в первый раз боится по-настоящему и верит, что будет нападение на белых. Один вождь (она назвала его) сообщил ей, будто солдаты правительства грозились первым делом убить Туситалу note 170 и его семью. Какой-то самоанец, пожелавший купить у мистера Фринга винтовку, услышав отказ, окинул взглядом лавку и заявил: «Ну что ж, я все равно получу ее, да еще даром. Тут в лавке много хорошей еды, ее я тоже заберу».

На совете в Апии один из вождей поднялся и сказал: «Почему мы собираемся проливать кровь друг друга, тогда как белые сидят в своих домах и смеются над нами? Почему они не должны пострадать?» В ответ никто не проронил ни звука. Белые из Мулинуу еще увидят, что, насильно толкая самоанцев к войне, они спускают с цепи тигра, которого будет трудно приковать снова.

Из всех наших слуг ушел только помощник повара Иопу вместе с женой. Сначала они отправились навестить умирающего родственника, которого сбросила лошадь, когда он ехал домой после визита в Ваилиму, а теперь их удерживает от возвращения боязнь попасть в беду в связи с войной.

Льюис сообщил на балу мистеру Мэйбену об угрозах правительственных солдат по своему адресу. И еще Льюис сказал: пусть всем будет ясно, что он намерен защищать себя и свое имущество до последнего. Мистер Мэйбен спросил, к какому лагерю принадлежат наши люди. В тот момент у нас были нестроевые из обоих лагерей. Услышав это, мистер Мэйбен лишь тяжело вздохнул. А теперь у нас не только нестроевые, но трое солдат из правительственных войск и еще четверо собираются прийти завтра. Они говорят, что хотят побыть у нас, пока война не начнется по-настоящему. Один из них принес с собой ружье и патроны. Ружье он отдал на хранение Ллойду под замок, но с патронами не мог расстаться и всюду таскал их с собой во время работы. Сегодня он попросил отдать ему ружье, так как якобы должен явиться с ним в Мулинуу. Пелема же считает, что он просто собирается спать с ним, как ребенок с новой игрушкой.

Талоло получил разрешение от своего верховного вождя остаться у нас. Сина, его жена, ждет ребенка. Ее прекрасные волосы обрезаны на головные уборы воинов, и она стала совсем некрасивой. Генри (Симиле) после долгих колебаний тоже решил остаться у нас. Кроме них, есть еще Сосимо, Мисифоло и мой слуга Леуэлу, этих никому не удалось сманить. Красивый старик с той стороны острова — ростом он выше Ллойда, в котором как раз шесть футов, — тоже объявил свое решение не покидать нас до конца войны и собирается привести сюда своего ребенка. Он, по-моему, довольно прохладный сторонник Лаупепы. Мой добрый Лафаэле спрашивал, нельзя ли вернуться и остаться у нас на время войны. При этом он рассчитывает, что Симиле уйдет сражаться. Он не может избавиться от ревности к Генри и не оставляет надежды в один прекрасный день стать его преемником.

Фэнни. 4 note 171

Ллойд ездил в деревню. Там все в большом волнении из-за войны. Они спрашивали, что делать, если Матаафа займет деревню, и просили водрузить американский флаг над принадлежащим Ллойду маленьким «домом вождя» и над фоно в знак некоего неопределенного союзничества. Он сказал им, что не имеет права поднимать флаг, и напомнил, что эта война отличается от предыдущей, когда стороны действительно враждовали друг с другом. Досадно знать, что, если бы только правительство разрешило двум высоким вождям, Лаупепе и Матаафе, поладить миром, как советовал Льюис и чего они оба хотели, не было бы никакой войны и повсюду сейчас царили бы благоденствие и мир. Меня не удивляет, что самоанцы уклоняются и не хотят воевать; ведь они не понимают, для чего это нужно.

Генри приехал из города и рассказал, что вчера три консула встретились и договорились задержать начало войны до четверга, до прихода почтового парохода, в надежде получить инструкции от своих правительств. Один из наших бывших работников приходил вчера за деньгами (почти все они оставили свой заработок у Ллойда). Я спросила его, собирается ли он поступать как негодяй и резать головы у раненых. Он ответил, что постарается взять столько голов, сколько сможет, и отнесет их в Мулинуу. Мы с Ллойдом пытались урезонить его, а он вежливо, но упорно стоял на своем. Вы, конечно, правы, сказал он, но у каждого народа свои обычаи. Чернокожие были людоедами и ели своих врагов, а самоанцы отрезают раненым головы, и он должен держаться обычаев своей родины. Интересно, с каким лицом правительство будет принимать корзины с отрезанными головами. Боюсь, что они и не подумали запретить эту гадость, а может быть, не решились.

Ллойд видел вчера вечером миссис Блэклок. По ее словам, все считают, будто Матаафа находится в Ваэа у католических священников. В Алии, по-видимому, панический страх перед зверствами, которые ожидаются, если Матаафа займет город. Город кишит слухами, рассказами о всевозможных ужасах, причем все они, вероятно, вымышлены. Самоанцы пытаются продавать свое имущество. Я купила у одного молодого самоанца большую красивую циновку за шесть долларов по его настоятельной просьбе. В мирное время она стоила бы сорок или пятьдесят. Какой-то человек только что продал Генри пять птиц за три шиллинга, тогда как обычная цена — шиллинг за штуку.

Мы съели свинью, которую откармливали, избавив этим от искушения отряды, занимающиеся фуражировкой; запасли большое количество кавы, и еды у нас тоже достаточно. Конечно, все это могут отобрать, но лучше использовать свой шанс.

Мистер Мурс отсутствует, уехал на Чикагскую ярмарку. По непонятной причине, которую можно приписать только деятельности Джо Стронга, он стал нашим злейшим врагом, в особенности Ллойда и моим, так как именно к нам Джо питает особую неприязнь. Так же настроен и его друг мистер Карразерс. Особенно жаль было терять Карразерса, так как он здесь чуть ли не единственный истинно образованный и воспитанный человек. Правда, у него как будто порядком омраченная репутация, но я об этом ничего определенного не знаю. Мне пытались много всего наговорить о нем на Фиджи, но я не захотела слушать, так как увидела, что меня хотят специально против него настроить. Подобные разговоры всегда меня сердят.

Кажется, я не упоминала, что Остин сейчас в Монтерее у моей сестры Нелли, а миссис Стивенсон дома в Шотландии. Если начнется война, по крайней мере есть хоть это утешение.

Погода у нас какая-то странная, совсем не по сезону: хмурая, грозовая, иногда с ветром и ураганным дождем.

Первое наше хлебное дерево собирается принести плоды.

В такое волнующее время отвратительно оказаться в положении английской женщины. Ллойд и Пелема молоды и, разумеется, нетерпимы, но меня несколько удивляют те же идеи у Льюиса. Он, видимо, считает, что, если на наш дом нападут, мы с Бэллой должны удалиться в одну из задних комнат, заняться каким-нибудь вышиванием и даже совсем не интересоваться происходящим. Довольно странная роль для женщины с моим характером. Никогда я не была трусихой и ни разу не теряла присутствия духа в критические минуты, а такие нередко случались в моей жизни.

Наши мужчины пришли домой примерно в три часа предупредить, чтобы мы (то есть женщины) не ездили на бал, потому что ожидается по меньшей мере оргия. Чего только они не рассказали! Но мы с Бэллой взбунтовались. Тогда было отдано распоряжение насчет лошадей, чтобы мы все же могли добраться до Апии. Мне было велено одеться попроще, что я и сделала, хотя собиралась на этот раз отправиться в полном параде. Надела бледно-желтое самоанское платье. Льюис страшно дулся на нас, Ллойд был преувеличенно любезен, а Пелема старался держаться в стороне. Бал удался на славу. Присутствовало сто пятьдесят человек, никаких оргий не было, и все американки явились в новых изысканных туалетах, за исключением жительниц Ваилимы. Я уехала рано, опасаясь, что Льюис переутомится, а прочие оставались там до трех. Льюис отправился прямо домой, потому что спать на веранде было холодно и к тому же он хотел пораньше приняться за работу.

Фэнни. 5 note 172

Мы с Бэллой решили пробыть в городе весь день, чтобы она могла сделать зарисовки военных приготовлений. Лошадей отослали в Ваилиму и успели за этот день совершить несколько визитов и набрать массу материала для рисунков: проплывающие мимо и входящие в гавань лодки, вооруженные отряды, марширующие взад и вперед под нестройные звуки барабанов и рожков. За обедом мы встретили Мэйбена и сказали ему, что хотели бы побывать в Мулинуу, если он не возражает. Он ответил: «Пожалуйста», но посоветовал идти не утром, когда все спокойно, а после обеда. Дорога туда длинная под палящим солнцем, поэтому мы все-таки предпочли утро.

Фэнни. 6 note 173

Надев ботинки после долгого хождения босиком и пройдя большой кусок пути по камням, я натерла себе огромные волдыри на ногах и совсем захромала. Но я продолжала бы путь, даже если бы пришлось идти на голове.

На улицах Апии наводил на размышления вид белых купцов и лавочников, которые еще так недавно называли самоанцев черномазыми и заставляли их, как собак, плестись позади, а теперь выступали бок о бок с натертыми маслом воинами. Недалеко от Мулинуу нам встретилась Фатулиа note 174, которая, узнав, куда мы идем, выказала сильную тревогу. Она немного поколебалась и сказала, что пошла бы проводить нас, но не может из-за важного дела. Мы заверили ее, что не боимся, и двинулись дальше в том же направлении. Оглянувшись, мы увидели, что эта добрая душа, так же как и Мэйбен, следует за нами на небольшом расстоянии.

Нам попадалось множество вооруженных людей, одни из них говорили «Талофа», другие нет. Молодой воин присоединился к нам и стал расспрашивать Бэллу, куда мы идем и почему, наоборот, не идем в Малие. Когда Бэлла притворилась непонимающей, он снова спросил, почему мы не идем к Матаафе. А потом стал требовать сведений, сколько огнестрельного оружия в Ваилиме. В этот момент Мэйбен, который, должно быть, шел очень быстро, поравнялся со мной, и молодой человек скромно ретировался. Мэйбен проводил нас до дома президента, а дальше мы пошли одни.

Найдя подходящее место для зарисовки улицы, мы уселись на землю. Женщина из соседнего дома пригласила нас войти, что мы и сделали. Это был просторный, богатый на вид самоанский дом. Внутри на стенах висели винтовки. Две пожилые женщины очень любезно приняли нас и угостили таро и кавой. Они знали нас и заговорили о рисунках, которые Бэлла делала во время последней меланги, а потом между собой о Иопо и каких-то касающихся него тонгафити note 175. Бэлла спросила: «Что за тонгафити?» Но, заметив, что она их понимает, женщины прекратили разговор.

Явились две очень хорошенькие девушки и позировали для рисунка и еще красивый юноша, который все время, что мы там пробыли, упорно хранил молчание и сардонически усмехался. Он соскабливал ножом ржавчину с патронов, бросая на нас искоса острые взгляды.

Тем временем пошел дождь, и я озябла. Женщина дала мне тапу, чтобы укутаться, назвав ее самоанской шалью. Сделав наброски, мы пошли дальше к дому главного судьи. Пока Бэлла рисовала дом, из того, что напротив, вышли трое мужчин — сильных, опасных на вид парней — и стали глядеть через плечо Бэллы на ее работу. Но они держались вежливо и дружелюбно и, когда Бэлла кончила рисовать дом, по очереди позировали ей. Мы расстались со словами «Любовь» и «Будьте живы» и повернули восвояси. На обратном пути мы не встретили ни одного человека, который не был бы или не казался бы приветливым. Одна женщина выбежала из дома с извинениями, что ей нечем угостить нас, а дети следовали за нами, выкрикивая приветствия.

У меня немного болело горло, поэтому мы зашли в аптеку к Суэнну за полосканием; оттуда в гостиницу «Интернейшнл», где выпили ячменного пива с пирогом и наконец вернулись к себе в гостиницу. Здесь мы застали Льюиса все еще в мрачном настроении. Он пробыл недолго и отправился домой, сказав, что пришлет наших лошадей. Всю вторую половину дня от нас не отставал мистер Хаггард, выпивший больше, чем следовало, но и без того взбудораженный и переполненный романтическими чувствами. У него есть несколько ружей, пистолет и масса патронов. Он объявил, что и сам, и все прочие, связанные с земельной комиссией, в случае «налета» на город намерены удержать в своих руках здание, в котором помещается их контора. (Оно похоже на спичечную коробку.) Для полноты романтического эффекта ему страшно недоставало женщин, нуждающихся в защите, и он умолял меня и Баллу остаться в городе и быть готовыми к бегству в домик комиссии. По его плану мы должны залечь под столом (на втором этаже) и оттуда подавать ему патроны.

— Ну нет, — сказала я, — не хочу, чтобы меня нашли мертвой под столом с простреленным животом.

— Хорошо, — уступил Хаггард, — тогда я буду лежать под столом и подавать патроны, а вы можете стрелять.

Но и этот план мало привлекал меня, и я упорно отказывалась. Последние слова его были: «Вы собираетесь отдать жизнь за десяток банановых деревьев».

За это время я несколько раз беседовала с Мэйбеном. Я сказала ему: «По словам ваших людей, они собираются отрезать у раненых головы и нести их в Мулинуу. Кому же нужны эти головы? Вам иди консулам? И на что вы собираетесь употребить их? Неужели правительство будет спокойно смотреть на корзину с отрезанными головами, доставленную к его ногам?»

Мэйбен пытался объяснить мне, что для самоанца снять голову с врага — то же, что для английского солдата заслужить крест Виктории, и требуется немалая храбрость, чтобы ворваться в ряды неприятеля, отрезать голову раненого и унести ее с собой. Но боюсь, что победители уже после боя ходят по полю с ножами и топорами, собирая свои жуткие трофеи.

Один человек, приходивший прощаться с братом перед боем, рассказал, как отец брал его мальчиком на войну, чтобы научить сражаться. «Замечательно, — рассказывал он брату, — быть рядом с могучим воином, как наш отец. Но когда он отрезал голову, о, это было ужасно! Я старался убежать, закрывал глаза руками, кричал, плакал, но теперь, когда наш отец мертв (он сошел с ума и умер в буйном состоянии), я должен занять его место и делать то, что он. Теперь я тоже должен резать головы, но это ужасно».

Я также сказала Мэйбену, что слыхала о многих угрозах по нашему адресу со стороны солдат правительства и что, если кому-нибудь из нашего семейства будет причинен вред, за это поплатятся жизнью не самоанцы, а белые.

— Самоанцы совсем не хотят драться, но идут на бой по приказанию белых. Я хочу знать, чья же это война, кто будет в ответе, если, например, нанесут ущерб моей семье? Это ваша война?

— Нет, — ответил Мэйбен, — не моя.

— Тогда, может быть, трех консулов?

Тут Мэйбен попытался переменить разговор. Правда в том, что войну действительно ведут три консула, и боюсь, что они заварили кашу, которую нелегко будет расхлебать.

Прибыли лошади, и мы отправились домой. Льюис все так же мрачен. Ллойд рассказал нам, что он уплатил за военное снаряжение старины Фоно. Оно состоит из маленького дешевого топорика, четвертушки табаку и четырех коробок спичек. Все это так ужасно и трогательно.

Фэнни. 7 note 176

Правительственным войскам разрешено выступить и занять свои позиции, но консулы предупредили их не начинать боев до прихода почтового парохода. Нас уверили, что сражений не будет до следующего понедельника — таков строгий приказ правительства. Пароход вошел в порт сегодня утром. Бэлла, Ллойд и Льюис отправились встречать его. Они упустили капитана, который уехал завтракать на чью-то плантацию. Пароход доставил в Гонолулу американских матросов для «Адамса», который должен потом прибыть прямо сюда. Но в назначенный срок «Адамса» в Гонолулу не было, и, когда его теперь ждать, неизвестно. Миссис Стивенсон пишет, что мебель нам должны были отправить в июне. Может случиться, что, пока мебель дойдет до нас, уже не будет дома, для которого она предназначена. Войска стоят на дороге в Ваиусу, другая часть послана в обход горы, чтобы отрезать Матаафе путь к отступлению. Забавно, что солдаты, посланные в оцепление, приходят ночевать домой. Говорят, что им там «неудобно»; бедняги. Вечером мы были немного встревожены фейерверком с борта немецкого военного корабля. В порту сейчас два военных судна: «Баззард» и «Шпербер».

Фэнни. 8 note 177

Все работники просились сегодня на скачки. Большинство мы отпустили. Они вернулись вовремя и доложили, что начались бои и на скачках почти не было самоанцев. Вот уже два дня, как мы ждем Гэрров, но они не появляются. Фануа была больна, и мы решили, что ей полезно переменить обстановку и отдохнуть. Ллойд и Пелема устроили все для лаун-тенниса, хотя сама площадка еще не готова. Мне нравится план дать работникам какое-то развлечение. Я привезла из города нашей маленькой кокетке Сине полотна и прошивок для детского приданого. Часов около семи, когда мы сидели за столом после обеда, пришла записка от мистера Гэрра, что под Ваителе был отчаянный бой, одиннадцать голов доставлено в Мулинуу, большое количество раненых находится в миссии, много убитых. Льюис вскочил и заявил, что сейчас же едет в миссию.

— Я тоже поеду, — отозвалась я, на что Льюис, который накануне вечером дал согласие «похоронить топор», сказал, что тогда он лучше останется. Однако, немного поразмыслив, решил все-таки ехать. Тогда и Ллойд объявил, что тоже поедет. Оседлали лошадей: Джека — для Льюиса, Соифу — для Ллойда и старого Упсалу — для меня. Оказалось, что на Упсалу ехать легко и приятно. Конь всем хорош, но немного задыхается на бегу. Он шел рысью, достаточно быстро, длинным ровным шагом.

Забыла сказать, что Талоло, вернувшись со скачек, передал талу насчет какой-то стычки между Хаггардом и владельцем «Тиволи»; будто бы Абдул кинулся спасать своего хозяина и до некоторой степени пострадал: ему подбили скулу. Талоло видел Абдула и пробовал расспросить его, но тот ответил, что не желает обсуждать дела своего хозяина, только мне при встрече он расскажет, а больше никому.

Ночь была звездная, но темная, и мы захватили фонарь. В деревне, откуда начинается хорошая дорога, мы его оставили. Поездка была бы очень приятной, если бы не вызвавшие ее обстоятельства. Мы сперва остановились у «Тиволи», и Льюис зашел поглядеть, нет ли там Мэйбена. Мэйбена не было. На софе, на веранде, спал бедняга Хаггард. У входа в гостиницу стоял немецкий матрос, а рядом, пошатываясь, — совершенно пьяный старый Джо, бывший лодочник, потерявший руку, как это водится на островах, во время динамитного взрыва. Джо тут же поведал матросу, что Льюис — отличный человек, а всей вселенной — что звезда мчится по небу в Малие охранять Матаафу.

— Вон она, гляди! — кричал он. — И к черту Лаупепу!

Качнувшись вперед, он впервые обнаружил мое присутствие и прибавил: «Ей-бо! Ей-бо, мисс!»

Оттуда поскакали в миссию. Возле дома суетились люди, все окна были освещены. Мистер Кларк вышел встретить нас и подтвердил, что все правда: у него лежат раненые, что принесли трех убитых и что одиннадцать голов доставлены правительству в трех корзинах, которые висят теперь на дереве близ королевской хижины в Мулинуу. Среди них голова «девы деревни» — вещь, неслыханная на Самоа.

Гэрр и Фануа были в миссии, помогая совершенно простуженной миссис Кларк. Миссис Кларк, которая вообще слабого здоровья и к тому же глухая, жаловалась на трудности при устройстве сегодняшнего обеда. Когда все это случилось, пришлось кормить людей как попало, по двое и по трое.

По своей глухоте она не слышала, что в то же время Фануа рассказывала нам, как ее приемная мать Фатулиа, взглянув на принесенные головы, узнала среди них трех последних кровных родственников, какие оставались у нее на свете.

Бедная Фануа не находит себе места от волнения и тревоги. Муж ее сказал, что она не ест и не спит и минуты не может посидеть спокойно.

Завтра утром отрядят людей похоронить мертвых, оставшихся на поле боя. Говорят, что Матаафа не добыл ни одной головы — так быстро его разбили. Но я не верю этому. То, что хоронить убитых собираются завтра, по-моему, доказывает, что там лежат уже изуродованные тела. Ни один самоанец не оставит убитого соратника на целую ночь в таком месте, где враги могут захватить его голову.

Мистер Краузе сказал Льюису, что видел, как в Апию несли несколько трупов, он думает, не менее десяти, хотя смог насчитать лишь пять. Один был без головы. Говорят, что все головы, и даже голова несчастной девушки, с Савайи. Обычай требует, чтобы Фануа пошла утром посмотреть на головы.

Льюис проведал раненых. Врач с немецкого военного корабля, хотя и порядком пьяный (он обедал с мистером Бекманом), как будто удовлетворительно справляется с делом, а на молодых краснощеких немецких матросов, помогающих доктору и мистеру Кларку, по словам Льюиса, приятно поглядеть. Двое умирающих; у одного прострелены легкие. Это очень симпатичный, красивый старик с необычно темной для самоанца кожей. Я однажды видела похожего человека с веранды гостиницы и обратила на него внимание. Совсем молоденькому юноше перевязывали неглубокую рану в руке. Два человека держали его при этом за ноги, на случай если он начнет вырываться, но он терпел и не жаловался. Миссис Ладж, проходя мимо них, заметила: «Вы, должно быть, не видите, что у него и в ноге рана». И правда, как показал осмотр, у него прострелены оба бедра!

Фэнни. Воскресенье, 9 note 178

Семьи воинов отправляют на фронт продукты. Ллойд послал корзину для Фоно. Надеюсь, что он жив и получит ее. Там корешки кавы — на две большие чаши, три коробки мясных консервов и сколько-то сухарей. Думаю, что он едва ли сам использует каву, скорее подарит ее какому-нибудь большому вождю; но то, что он ее получит и сможет преподнести своему начальнику, должно поставить его в выгодное положение. Вероятно, в Англии этому соответствовала бы пара ящиков шампанского. Мы слыхали, что некоторые головы были возвращены в Малие, причем голова девушки, согласно обычаю, завернута в шелковые платки. Прошлой ночью прибавились еще три головы и много раненых. Йендэл note 179 пришел от Хаггарда с флагом, но у нас уже развевается над домом старый флаг с «Каско» и наготове американский флаг, чтобы в любой момент водрузить над коттеджем Ллойда, если потребуется.

Льюис. Воскресенье, 9 note 180

Итак, война действительно началась. Вот уже четыре или пять дней, как в Апии полно этих бедных ребят с выкрашенными черной краской лицами и в повязанных по самые брови красных платках, что составляет военную форму Малиетоа; а лодки все подходят и подходят с наветренной стороны, в некоторых до пятидесяти человек — с барабанами и рожками (рожок всегда в неумелых руках). На носу каждой лодки прыгает и кривляется некто вроде шута, а весь экипаж время от времени угрожающе завывает. В пятницу отряды маршем выступили в лес, а вчера утром мы слыхали, что кое-кто из солдат вернулся ночевать домой, потому что в лесу им показалось слишком «неудобно». После обеда ко мне пришел посыльный с запиской о том, что в дом миссии стали прибывать раненые. Фэнни, Ллойд и я оседлали лошадей и с фонарем выехали в путь. Ночь была отличная, звездная, хотя порядком прохладная. Мы оставили фонарь в Танунгаманоно и дальше ехали при свете звезд. В Апии все, как и я, находились в состоянии странного возбуждения. Я был настроен мрачно и, можно сказать, даже свирепо, другие, казалось мне, выглядели глупо, некоторые — уныло. Лучшее место в городе сейчас госпиталь. Это продолговатый каркасный дом с большим операционным столом посредине. Вдоль стен размещен десяток раненых самоанцев в окружении сочувствующих, в среднем по четыре на каждого. Кларк был там — твердый, как скала; мисс Ладж — маленький очкастый ангел — вела себя молодцом; симпатичные, опрятные немецкие санитары в белой форме олицетворяли саму деловитость. (Славную историю я слышал про мисс Ладж. Эта железная трезвенница ходила в пивную за бутылкой бренди.)

Когда я приехал, все врачи отсутствовали. Вдруг один из раненых начал коченеть. Это был могучий самоанец с очень темной кожей, с благородным орлиным профилем, похожий, как мне кажется, на араба. Вокруг него стояли семь человек и растирали ему руки и ноги. У него прострелены оба легких. Только тогда одного из санитаров послали в город за немецкими военными врачами, которые ушли обедать.

…Опять зашел в госпиталь около половины двенадцатого, застал там немецких докторов. Прибавился второй умирающий. Этот, раненный в живот, умирал трудно, в мрачном оцепенении от боли и опиума, молча, с искаженным лицом. Вождь с простреленными легкими лежал на боку, ожидая ангела смерти. Родственники старались согреть его теплом своих рук; все молчали; только одна женщина внезапно схватила его колено, запричитала, но через несколько секунд снова утихла…

Фэнни. 10 note 181

Матаафа разбит наголову и, спалив Малие до единого дома, за исключением собственного, который он побоялся поджечь из-за близости церкви, бежал, как предполагают, на Маноно. Дом Бедного Белого Человека, у которого мы недавно пили каву, сожжен дотла, а его хозяин неизвестно где. Больно думать, что этот добрый старик, хромающий на обе ноги (у него фе фе), превратился в бездомного беглеца. Сын Матаафы убит топором note 182. Он был так близко от своего противника, что не мог навести ружье, и тот уложил его ударом топора в висок, а затем обезглавил. Родственник, сражающийся на стороне правительства, доставил его обезглавленное туловище, завернутое в старую циновку и привязанное к шесту. Впереди шел человек, отрезавший голову; он нес ее, обернув куском дорогой циновки, а за ним следовали носильщики с телом. Этот сын Матаафы тайком увел свою будущую жену, чего родичи не могли ей простить, так как она была таупо са, то есть «девой деревни». Когда он пошел в бой, жена не хотела с ним расставаться; их обоих убили в том сражении, и ее голова в числе принесенных правительству. Всего в Мулинуу доставили три женские головы. Никогда прежде в Самоа такого не случалось. Женщин убивали, когда они попадали под обстрел, но прежде ни одному воину и во сне не снилось отрезать голову у женщины; это, по словам Генри, значило бы навлечь позор на детей и внуков. Слух о том, что Матаафе послали голову девушки, завернутую в шелковые платки, пока не подтвердился.

Двоюродный (а может быть, и родной) брат жены мистера Дайнса взял в бою голову, которая, по обычаю, была вымазана черным. Когда он представил ее в Мулинуу, краску смыли и обнаружилось, что это голова его любимого брата. Мистер Дайнс рассказывает, что, когда он видел его в последний раз, тот сидел с этой головой в руках, целовал ее и обливал слезами. Если не ошибаюсь, они оба близкие родственники Лаупепы. Пасынок Фатулии принес голову ее брата. Король принимал головы, сидя на ступеньках кабинета Мэйбена в бывшем доме президента.

Льюис вчера зашел к Мэйбену и потребовал, чтобы охотники за женскими головами были наказаны. Судя по ответу Мэйбена, тот вообще боится предпринимать какие-либо шаги. Что ж, уже есть по одной женской голове для каждой державы или, если хотите, для каждого консула. Стало точно известно, что Матаафа не отрезал голов и не допускал никаких жестокостей. Правда, может, потому, что не успел, но я верю, что он стремился предотвратить отрезание голов, так как много говорил на эту тему со своими белыми друзьями. Однако теперь, когда он приперт к стене и потерял самое дорогое, мне страшно подумать о его ответных действиях.

Сегодня утром из Апии явился Генри, бледный, со странным видом, и заявил, что хочет кое-что выяснить. Многие люди в Апии просили его об этом. Вот его вопросы: «Чья это война? Кто ее развязал?» Мы, разумеется, ответили: «Три консула». В тот момент мне не пришло в голову, но теперь я думаю, что кто-нибудь сказал Генри, будто во всем виноват Льюис. Ужасно думать, что это Льюис удержал Матаафу, и, если бы тот напал на Мулинуу и Апию, его бы просто остановили и теперь он был бы цел, невредим и счастлив в окружении своих близких, понеся, может быть, лишь незначительные потери. Стремление поступать правильно и выполнять дружеские советы привело его к разорению, а возможно, и к позорной смерти.

Льюис требует, чтобы мы поддерживали мир с Мэйбеном, мало того — чтобы вели себя по-дружески. Но пока с рук Мэйбена не будет смыта кровь женщин, я не подам ему руки. Сама я тоже чувствую себя виноватой. Мы советовали хранить мир, считая, что равно стараемся для блага Матаафы и Самоа, и боясь кровопролития. На деле же получилось, что косвенно из-за нашего совета головы этих женщин теперь поднесены представителям трех великих держав и эти представители трусливо молчат. Бедный старый Лаупепа, которого трясло как в лихорадке, когда его видел Дайнс, всего лишь орудие и круглый нуль. Теперешние советники короля — Кьюсэк-Смит, Берман и Блэклок — подготовили эту войну и руководили ею, они же отдавали приказы армии (если это можно назвать армией). Лаупепа только подписывал то, что ему давали.

Мисифоло не пришел сегодня утром как обычно. Это не похоже на него. Мы спросили других работников, не знают ли они, в чем дело. Оказалось, что он убежал с молодой девушкой из деревни Талоло, причем Талоло был посредником. После ленча Льюис пошел в миссию помогать ухаживать за ранеными, но, как мне кажется, они не хотят никого из нас там видеть. Позже мы с Ллойдом ходили к Фануа просить ее проводить нас к Фатулии. Хотелось высказать ей сочувствие в ее страшном горе. Оказалось, что перед самым нашим приходом она уехала на Савайи. Ситионе взял в бою голову. Его видели всего залитого свежей кровью в момент, когда он только что отрезал ее. Эта «свежая кровь» звучит ужасно, вызывая мысль об обезглавливании раненого. Прошлым вечером Льюис послал Пелему к Кларкам выяснить, не нужна ли им помощь. (Боюсь, что к большому неудовольствию Пелемы.) Он видел раненых и говорит, что человек с простреленными легкими очень похож по описанию на того, который обозвал меня свиным рылом. Считают, что он умрет, бедняга. На перекрестке мы встретили возвращающегося Льюиса на совершенно охромевшем Джеке. По-видимому, он наткнулся на холодный прием в миссии, где идет внутренняя борьба. Накануне вечером Пелема пережил то же самое. Мистер Хиллс должен был выехать утром на Маноно осмотреть раненых Матаафы.