День 13 062-й. 5 октября 1958 года. Премьера

День 13 062-й. 5 октября 1958 года. Премьера

Время пролетело быстро, и незаметно подошел день премьеры в Ленинградском цирке. У Никулина и Шуйдина начался мандраж. Когда у цирковых родилось это слово — «мандраж», — никому не известно. Означает оно страх, трепет, боязнь, неуверенность в себе, волнение — мандраж, одним словом! Хотя Георгий Семенович Венецианов и уверял, что всё пройдет хорошо и что программу составили с тем расчетом, чтобы репризы ложились между номерами, все же очень сильное волнение охватило Никулина, когда он услышал первый звонок. Из воспоминаний Юрия Никулина: «Что-то защемило внутри, и я подумал: "Ну, зачем мы влезаем в это дело? Так спокойно всё было. Есть свой номер. Он идет десять минут. Его хорошо принимает публика. Работать бы нам, как раньше, и никаких волнений"».

Первый выход Никулина и Шуйдина публика встретила сдержанно. Правда, после того как Шуйдин запустил бумеранг (его он сделал собственноручно), который, описав широкий круг, возвратился к нему в руки, раздался смех и кто-то даже зааплодировал. Лучше всего зрители принимали «Лошадок» и «Насос».

С самого начала совместной работы Шуйдин стал на манеже звать Никулина Юриком.

— Ю-рии-ик! — зычно кричал Шуйдин, когда Никулин застревал где-нибудь за кулисами или среди реквизита, который то уносила, то приносила униформа. Вот и в Ленинграде по ходу спектакля, когда Миша в очередной паузе снова звал Никулина, то на «Ю-рии-ик!» публика уже начала реагировать. Зрители смеялись, зная, что перед ними сейчас появится нелепый долговязый клоун, испуганно озирающийся по сторонам.

В антракте в гардеробную к артистам вошел Венецианов и спокойно, будто и не волновался за премьеру, сказал:

— Ну что же, поздравляю, молодцы! Так держать! Прекрасно вас принимают. Для Ленинграда это хорошо.

Может быть, действительно, артистов принимали неплохо, а может быть, Венецианов просто хотел подбодрить дебютантов. Во всяком случае, поддержка Георгия Семеновича сыграла свою роль, и во втором отделении Никулину работалось легче. На другой день у себя в кабинете Венецианов сделал тщательный разбор всей программы. Тут Никулин услышал от него немало замечаний и дельных советов. И на третьем-четвертом представлениях публика принимала клоунов уже намного лучше. Из воспоминаний Юрия Никулина: «Неделю после премьеры мы отдыхали от репетиций, работая только вечером на представлениях. А потом начались ежедневные встречи с художественным руководителем.

— Я решил оставить вас и на следующую программу, — сказал он твердо.

— А с чем работать? Откуда взять новые репризы?

— Вот отсюда, отсюда, — сказал Венецианов, постукивая по голове пальцем, — должны идти новые репризы. И я с вас не слезу, пока вы их не приготовите. Думайте, мучайтесь. Я приглашу вам авторов, но чтобы репризы появились.

С этого дня каждый раз утром, входя к Венецианову в кабинет, я слышал одну и ту же фразу:

— Ну, рассказывайте, что за ночь придумали?

И мне бывало стыдно, если не мог ничего рассказать ему. Но Георгий Семенович — человек упорный и настырный, он все время нам повторял:

— Нам нужны три цуговые репризы: хорошие, настоящие и смешные, остальное приложится. Тройку мелких придумаем, потом выйдете у кого-нибудь в номере. Вот и получится — "весь вечер на арене"».

И вот впервые за все годы, «прожитые» в цирке, не только фамилии, но и портреты Никулина и Шуйдина появились на фасаде здания Ленинградского цирка. Ни радости, ни гордости Никулин не испытывал. Наоборот, ему становилось не по себе от мысли, что придут люди, увидят его крупно нарисованное лицо, прочтут «Паузы заполняют Юрий Никулин и Михаил Шуйдин» и подумают: «Ну, наверное, это что-то очень интересное, раз такие большие плакаты». А посмотрев спектакль, на выходе из цирка, взглянув на рекламу, они скажут: «И чего их так разрисовали? Ничего особенного они нам не показали!» И долго еще, проходя мимо плаката со своей фамилией и портретом, Никулин чувствовал неловкость.

* * *

Через месяц после премьеры, в один из выходных дней Никулин съездил посмотреть места, где когда-то стояла его зенитная батарея. На берегу Финского залива, там, где раньше были врыты пушки, а недалеко от них находились землянки, всё уже изменилось. Появились новые строения, дороги. Там, где в войну стояла батарея, теперь расположился рыболовецкий совхоз. В бетонных нишах, где когда-то хранились снаряды, уже стояли бочки с горючим для катеров. Какие-то молодые парни разбирали рыболовные снасти и подозрительно поглядывали на Никулина.

— Чего ищешь? — спросил кто-то из них.

Никулин ответил, что когда-то здесь воевал и сейчас пришел посмотреть. Уходил он с бывшей огневой точки подавленным. Снова нахлынули воспоминания о годах войны, о погибших товарищах, о пережитой Ленинградской блокаде. Грустное это дело — приходить на места бывших боев…

Такие же волнующие, щемящие воспоминания накатили на Никулина однажды в конце 1949 года. Из воспоминаний Юрия Никулина: «Маме, как и другим сотрудникам станции "Скорой помощи", выделили небольшой огородный участок под Москвой. Подошло время копать картошку. В выходной день мы поехали на электричке втроем: мама, ее сестра и я. Взяли с собой мешки, лопаты. Я надел свое армейское обмундирование — шинель, сапоги, гимнастерку. Накопали пять с половиной мешков картошки. Пока ждали транспорт — машину дали от маминой работы, — чтобы не замерзнуть, разожгли костер. Подсел я поближе к огню, прикурил от костра.

Осень. Пахло прелыми листьями, дымом, землей. Небо потемнело. Я сижу у костра, греюсь. И тут ухом задел поднятый воротник шинели. Несколько раз потерся о воротник и вдруг почувствовал себя как на фронте. Жутко стало на миг»…

* * *

В Ленинграде Никулин и Шуйдин проработали полгода, в цирке сменились три программы. За это время Юра и Миша вошли в роль коверных и уже не ощущали того страха перед выходом на манеж, того мандража, который испытывали в день первой премьеры. Благодаря Георгию Семеновичу Венецианову они научились требовательнее относиться к подбору репертуара, развился их вкус, они практически нашли свое лицо. Шуйдин говорил: «Мы здесь проходим вторую академию. Одну прошли у Карандаша, вторую — у Венецианова». И действительно, именно Венецианов сделал из них коверных.

Репетировали много. Для работы с Никулиным и Шуйдиным Венецианов пригласил нескольких авторов. Они писали смешные вещи, интермедии, репризы, но, к сожалению, то, что они предлагали, «не ложилось» на Никулина и Шуйдина. Понимая, что с авторами у клоунов альянса не выходит, Венецианов пригласил одного художника. Репризы он не писал, но зато давал идеи. Этот человек приходил в цирк, смотрел работу клоунов, а потом произносил несколько фраз, которые служили толчком, пробуждали фантазию. И артист, возможно, придумывал что-нибудь новое. Рассказывали, как однажды этот художник пришел к Венецианову, в кабинете у которого в тот момент сидел Борис Вяткин, знаменитый клоун, за участие которого в своих программах директора цирков чуть ли не дрались друг с другом. Зашел разговор о том, что у Вяткина нет выходной репризы, а на носу премьера. Художник хмыкнул и сказал одну фразу:

— Подумайте о Тарзане.

Борис Вяткин тут же ухватился за эту идею. В то время в кинотеатрах шла очередная серия фильмов о Тарзане, и клоун Вяткин решил сделать пародию на этот фильм. На премьере он, одетый в звериную шкуру, появился из оркестра и на канате-лиане перелетел на манеж, при этом громко закричал по-тарзаньи. На крик клоуна из всех проходов выбежали его многочисленные собачки — всех их звали «Манюня». Реприза имела успех.

И вот в антракте одного из представлений в гардеробную к Никулину и Шуйдину вошел пожилой мужчина с взъерошенными седыми волосами, в черном поношенном пальто, из-под которого выбивался яркий шарф. Художник представился и спросил, чего хотят клоуны. Весь антракт проговорили о репризах, и после представления, когда Никулин и Шуйдин вернулись в гардеробную разгримировываться, разговор продолжился. Венецианов предупредил, что художник глуховат, говорить с ним надо очень громко, поэтому за долгую беседу клоуны почти сорвали себе голоса. Художник сидел молча и все время кивал головой, а потом хмыкнул и обещал подумать. Но больше в Ленинграде этого человека Никулин ни разу не увидел. Только спустя несколько лет странный художник неожиданно позвонил ему в Москве.

Из воспоминаний Юрия Никулина: «Я пригласил его к себе домой, надеясь, что хотя бы на этот раз он скажет гениальную фразу и наш репертуар обогатится новой репризой.

Два часа художник просидел у нас в гостях. Всей семьей мы разговаривали с ним и накричались до хрипоты. Художник предложил сделать какой-то не совсем понятный трюк с ковриком, который должен неожиданно сам свертываться. Из вежливости я поблагодарил его, хотя и понимал — коврик нам с Шуйдиным ни к чему. Прощаясь, я крикнул художнику на ухо:

— Заходите, когда что-нибудь придумаете еще!

А он посмотрел на меня своими печально-удивленными глазами и тихо сказал:

— А что вы все кричите? Я ведь прекрасно слышу. У меня в очки вставлен слуховой аппарат».

* * *

Тем временем кинодебют Никулина в эпизодической роли пиротехника начал приносить плоды. Режиссер Юрий Чулюкин, тогда еще сам начинающий, предложил ему небольшую роль в своем первом фильме. Картина задумывалась как серьезный рассказ о перевоспитании трудной молодежи. Название было соответствующим — «Жизнь начинается».

По сюжету закадычные друзья Толя Грачкин (его играет Юрий Белов) и Витя Громобоев (актер Алексей Кожевников) своим плохим поведением портят репутацию всей заводской бригады и позорят гордое звание советского гражданина. Эти безответственные, легкомысленные, ненадежные парни даже получили прозвище «неподдающиеся», так как никто ничего не может с ними поделать. Поэтому коллектив завода дает партийное задание ответственной комсомолке Наде Берестовой (ее играет Надежда Румянцева) перевоспитать Грачкина и Громобоева. Девушка принимается за дело со всей серьезностью: водит весельчаков на познавательно-просветительские лекции об обитателях морского дна, читает им вслух роман Гончарова «Обломов», пытается отучить их пить и курить. Однако после того, как Грачкину и Громобоеву удается несколько раз провести Надю, она понимает, что стандартные методы в данной ситуации не помогут. И начинает перевоспитывать парней по-своему…

Когда Никулин прочитал сценарий, он ему не понравился. Играть предстояло некоего Василия Клячкина, рубаху-парня, вечно бегающего, энергичного. Таким его видел режиссер, Никулину же хотелось показать флегматичного, несколько мрачноватого человека. Из воспоминаний Юрия Никулина: «На кинопробах царила нервная атмосфера. Чулюкин пытался добиться своего и требовал быстрого ритма, а я играл по-своему. Уезжая со студии, я чувствовал, что проба прошла плохо. Приехал домой мрачный и рассказал, что ничего не получилось. Но через несколько дней мне сообщили, что на экране всё вышло неплохо. И если поначалу в группе никто не верил в меня, то на просмотре проб многие смеялись, и меня утвердили на роль Клячкина». И для Никулина началась суматошная жизнь. Он ведь работал тогда в Ленинградском цирке, а фильм снимали в Москве. Пришлось ездить на съемки в свои выходные.

Каждый четверг (в Ленинградском цирке в пятницу — выходной), вечером, наспех разгримировавшись после представления, Никулин мчался на Московский вокзал. В пятницу утром на Ленинградском вокзале в Москве его встречали и везли на «Мосфильм», где специально на пятницу назначали полторы съемочные смены, чтобы максимально использовать выходной день Никулина. А потом в ночи Никулин мчался на поезд в обратном направлении.

Когда фильм сняли, смонтировали и свели звук, первую копию картины решили проверить на зрителях и повезли ее в клуб «Трехгорки». На первом же просмотре, к удивлению съемочной группы, публика стала смеяться. Например, назначает Надя Берестова свидание двум поклонникам сразу — смеются. Прыгает с вышки Грачкин в трусах — хохочут. И на всех эпизодах с Клячкиным зрители весело оживлялись. Стало ясно — получилась комедия, многие фразы из которой разошлись в народе: «Когда такая орхидея за столом, водка на пару градусов крепче. Научно доказано», или: «Ты компрометируешь меня перед коллективом. — Ничего, коллектив тебя знает!», или: «Вы что? Здесь же нельзя курить! — А мы не затягиваемся!»

Словом, комических эпизодов в картине получилось много, и серьезный фильм «Жизнь начинается» превратился в кинокомедию «Неподдающиеся». Фильм начинается с чечетки. Мало кто знает, что чечетку отбивает не актер Юрий Белов. В кадре мы видим ноги самого режиссера — Юрия Чулюкина, который был отменным чечеточником. И веселым человеком — всенародно признанная лента «Девчата» тоже его детище. С Никулиным они были дружны долгие годы. К сожалению, Чулюкин погиб при загадочных обстоятельствах в конце восьмидесятых годов в далеком Мозамбике…