ПИСЬМА К ПОЛЮ ГОГЕНУ

ПИСЬМА К ПОЛЮ ГОГЕНУ

ИЮНЬ 1888-ИЮНЬ 1890

Отношения Винсента с Полем Гогеном (1848-1903), крупнейшим французским

художником периода постимпрессионизма, были весьма сложными. Чувства дружбы и

уважения, которые Ван Гог неизменно питал к Гогену после личного знакомства,

состоявшегося в Париже в ноябре 1886 г., встречали у последнего то горячий отклик, то

неприязнь и скрытую вражду. Кульминационным пунктом отношений между художниками

была попытка совместной работы в «Желтом домике» в Арле, окончившаяся, как известно,

трагически для Ван Гога. С этим событием и связаны письма Винсента: четыре первых,

датируемые июнем – октябрем 1888 г., настойчиво зовут Гогена в Арль, два последних,

отправленные в январе 1889 г. и в июне 1890 г., посвящены воспоминаниям об Арле и новым

планам совместной работы, которым не суждено было осуществиться.

494-а

Дружище Гоген,

Я очень часто думаю о тебе, и если сел за письмо только теперь, то лишь потому, что не

хотел писать пустых фраз…

Хочу сообщить тебе, что я снял здесь, в Арле, дом из четырех комнат.

Мне кажется, если я найду еще одного художника, который захочет разрабатывать тему

юга и, подобно мне, будет так поглощен работой, что согласится жить, как монах, раз в две

недели посещая бордель, а в остальное время не отрываться от работы и не терять попусту

время, тогда все устроится превосходно. Я здесь один и немного тоскую в одиночестве.

Вот почему я уже давно намеревался откровенно поговорить с тобой.

Ты знаешь, что мы с братом высоко ценим твою живопись и очень хотим, чтобы жилось

тебе поспокойнее.

Тем не менее мой брат не в состоянии одновременно посылать деньги тебе в Бретань и

поддерживать меня здесь, в Провансе.

Не хочешь ли ты устроиться тут вместе со мной? Если мы обоснуемся вдвоем, у нас,

может быть, хватит па жизнь. Я даже уверен, что хватит. Лично я, взявшись за такой сюжет, как

юг, не вижу оснований от него отказываться.

Я приехал сюда больным, выздоровел здесь и не склонен отрываться от юга, где почти

круглый год есть возможность работать на воздухе.

Жизнь тут, правда, несколько дороже, но зато и больше шансов делать хорошие

картины. Как бы то ни было, ты можешь перебраться сюда, если только мой брат сумеет

выкроить для нас 250 фр. в месяц. При этом условии мы справимся.

Нам придется только почаще готовить еду самим и нанять прислугу, которая приходила

бы к нам на несколько часов в день, что позволит избежать расходов, связанных с гостиницей.

Ты будешь отсылать моему брату одну картину в месяц, а прочими распорядишься, как

тебе угодно.

Мы с тобой немедленно начнем выставляться в Марселе, прокладывая таким образом

дорогу как себе, так и другим импрессионистам…

Мне кажется, что для поправки здоровья тебе прежде всего нужен покой. Если я

ошибаюсь и здешний климат окажется для тебя чересчур жарким, мы что-нибудь придумаем.

549 (оборот)

Дорогой Гоген,

Благодарю за письмо, ей-богу, чересчур лестное для меня.

Итак, Вы приедете только в конце месяца.

Не возражаю – коль скоро Вы полагаете, что выздоровеете в Бретани скорее, чем здесь.

Я ни на чем не настаиваю. Помните только, если Вам не удастся быстро поправиться в

Бретани, то мы надеемся вылечить Вас тут гораздо быстрее.

В конце концов, все к лучшему в этом лучшем из миров, где нам, – опять-таки по

выражению добрейшего Панглосса, – выпало несравненное счастье существовать. Не

сомневаюсь поэтому, что и у Вас все кончится благополучно. Но неужели поездка в Арль в

самом деле так изнурительна, как Вы уверяете? Полно – ведь ее переносят даже легочники в

последнем градусе чахотки. Вам же известно, что существует P – L – M. 1

1 Железная дорога Париж – Лион – Средиземное море.

А может быть, Вы больны серьезнее, чем пишете? Боюсь, что так оно и есть. При первой

же возможности успокойте меня на этот счет или откровенно признайтесь, что Вам худо, что

Вы больны. Вы пишете также о делах, о литографиях. Вот мое мнение: что касается

литографирования по вечерам, которым займемся мы все – Вы, я, Бернар, Лаваль, то это дело

хорошее, и я, разумеется, приму в нем участие; что же касается периодической их публикации,

я, разумеется, не приму в ней участия, пока не стану побогаче.

С меня и живописи более чем достаточно. А литографирование всегда стоит денег –

даже если не нужно покупать литографские камни.

Не спорю, стоит оно не так уж дорого, но все-таки за самую скромную публикацию

каждому из нас придется выложить по меньшей мере 50 франков. И кроме того…

Вы, вероятно, не согласитесь со мной: что ж, я не спорю, а только говорю, что уже имею

в этом отношении маленький опыт; слова же «и кроме того» означают, что затея эта не удастся

и поддержки у публики не найдет; словом, принесет нам одни убытки.

Я согласен на литографирование, на худой конец даже в убыток, если мы будем

заниматься им для себя; но я категорически против него, даже если оно не принесет нам

убытков, если Вы стоите за публикацию.

Повторяю, я приму в этом деле участие лишь в том случае, если оно будет делаться за

наш счет, для наших собственных нужд и пользы. Но, может быть, у Вас другие планы?

В таком случае на меня не рассчитывайте и, если речь идет все-таки о публикации, не

доказывайте мне напрасно, что она обойдется недорого.

553-а.

Дорогой Гоген,

Утром получил Ваше милое письмо, которое переслал брату. Ваша общая концепция

импрессионизма, воплощением которой является ваш автопортрет, – потрясающа. Мне не

терпится увидеть эту работу, но я заранее уверен, что не соглашусь взять ее в обмен: она –

слишком значительное произведение. Однако если Вы согласитесь оставить Ваш автопортрет за

нами, мой брат – я немедленно попросил его об этом – купит его у Вас при первом же

удобном случае, который, надеюсь, скоро представится.

Дело в том, что мы опять собираемся поторопить Вас с приездом. Сознаюсь, меня даже

во время работы не покидает мысль о создании мастерской, постоянными обитателями которой

будем мы с Вами, но которая станет убежищем и приютом для наших сотоварищей, когда им

круто придется в жизненной борьбе. После того как Вы уехали из Парижа, мы с братом провели

там еще несколько дней, которые навсегда останутся в моей памяти; они были заполнены еще

более пространными, нежели раньше, дискуссиями с Гийоменом, обоими Писсарро – отцом и

сыном и Сёра, которого я тогда не знал (я побывал у него в мастерской за час до отъезда).

Во время этих дискуссий речь часто заходила о том, что так живо трогает и меня, и

моего брата – о мерах, необходимых для того, чтобы обеспечить художникам нормальное

существование, средства производства (краски, холст) и участие в прибылях, которые картина

начинает приносить лишь много времени спустя после того, как она перестает быть

собственностью живописца.

Когда Вы приедете, мы снова вернемся к этим спорам.

Как бы то ни было, я покинул Париж в отчаянном состоянии – изрядно больным и

почти спившимся, что явилось следствием перенапряжения моих слабеющих сил; я замкнулся в

себе и ни на что уже не надеялся. Теперь на горизонте мне опять забрезжила надежда, которая,

то вспыхивая, то угасая, как маяк, подчас подбадривала меня в моей прошлой одинокой жизни.

Мне хочется, чтобы и Вы в наивозможно большей степени заразились моей

уверенностью в том, что нам удастся создать нечто долговечное.

Когда мы с Вами вскоре проанализируем эти бурные дискуссии, происходившие в

бедных мастерских и кафе Малого Бульвара, Вам станет до конца ясен наш – мой и моего

брата – замысел, который еще не претворился в жизнь в виде общества художников.

Тем не менее, как Вы убедитесь сами, этот замысел таков, что все шаги, которые будут

предприняты с целью исправить ужасное положение, сложившееся в искусстве за последние

годы, явятся либо развитием, либо повторением наших планов. Когда я изложу их Вам со всеми

подробностями, Вы увидите, что они строятся на незыблемых основах. И вы убедитесь, что мы

пошли гораздо дальше тех наметок, о которых Вам уже сообщили, и что это вполне естественно

– таков наш долг, долг торговцев картинами. Вам ведь, вероятно, известно, что я тоже долгие

годы занимался торговлей картинами, а я не привык презирать ремесло, которым кормлюсь.

Покамест будет достаточно, если я скажу Вам, что, по видимости находясь далеко от

Парижа, Вы отнюдь не утратите непосредственной связи с ним. Последние дни я работаю

особенно лихорадочно – бьюсь над пейзажем: голубое небо над огромным зеленым,

пурпурным и желтым виноградником с черными и оранжевыми лозами.

Пейзаж оживлен фигурками дам с красными зонтиками и сборщиков винограда с

тачкой. На переднем плане серый песок. Полотно размером, как обычно, в 30, предназначено

для декорации, украшающей дом.

Я написал свой автопортрет в пепельных тонах. Пепельный цвет, получившийся в

результате смешения веронеза с французским суриком, на фоне бледного веронеза образует

единое целое с коричневато-красной одеждой. Утрируя свою личность, я стремился придать ей

характер бонзы, простодушного почитателя вечного Будды. Портрет дался мне нелегко, и мне

еще придется его переделать, если я хочу успешно воплотить свой замысел. Мне предстоит еще

долго избавляться от отупляющих условностей нашего цивилизованного мира, прежде чем я

отыщу более удачную модель для более удачной картины…

Я нахожу, что мои взгляды на искусство выглядят на редкость банальными рядом с

Вашими. Надо мной все еще тяготеют грубые скотские стремления.

Я. забываю обо всем ради внешней красоты предметов, воспроизвести которую не умею:

я вижу совершенство природы, но на картинах она у меня получается грубой и уродливой.

Тем не менее я взял такой разбег, что мое костлявое тело неудержимо несется прямо к

цели. Отсюда – искренность, а порой, может быть, даже оригинальность моего восприятия,

если, конечно, мне попадается сюжет, с которым способна справиться моя неумелая и неловкая

рука.

Мне думается, если Вы уже теперь почувствуете себя главою той мастерской, которую

мы попытаемся превратить в приют для многих наших сотоварищей и которую наши отчаянные

усилия помогут нам постепенно оборудовать, – мне думается, тогда Вы после всех Ваших

теперешних болезней и денежных затруднений почерпнете относительную бодрость в мысли о

том, что, отдавая нашу жизнь, мы, вероятно, приносим тем самым пользу грядущему поколению

художников, а ему сужден долгий век.

Эти края уже видели культ Венеры, носивший в Греции по преимуществу

художественный характер; видели они также поэтов и художников Возрождения. А где могли

расцвести такие явления, там расцветет и импрессионизм. И мне хотелось бы написать этот сад

так, чтобы, глядя на него, люди думали о былом певце здешних мест (вернее, Авиньона)

Петрарке и о новом их певце – Поле Гогене.

Как ни беспомощен этот набросок, Вы при виде его, вероятно, все-таки почувствуете,

что, устраивая нашу мастерскую, я с большим волнением думал о Вас…

Боюсь только, что Бретань Вам покажется красивее, чем этот край, хотя он так же

хорош, как вещи Домье, – здешние фигуры часто до странности напоминают его. Однако Вы

не замедлите обнаружить тут также древность и Возрождение, дремлющие под покровом

современности. Воскресить их – Ваше дело.

Бернар пишет, что он, Море, Лаваль и еще кто-то собираются меняться со мною. Я в

принципе горячий сторонник обмена работами между живописцами, поскольку убедился, что

такой обмен играл большую роль в жизни японских художников. Поэтому я пришлю Вам на

днях все достаточно просохшие вещи, которыми располагаю, с тем, чтобы Вы могли выбрать

первым. Но я никогда не соглашусь на подобный обмен, если он лишит Вас таких значительных

работ, как Ваш автопортрет, который, право, слишком хорош. Нет, я не решусь отнять его у

Вас, так как мой брат охотно возьмет его в уплату за весь первый месяц.

Б 22

Дорогой Гоген,

Благодарю за письмо и в особенности за обещание быть здесь уже к двадцатому.

Разумеется, при обстоятельствах, о которых Вы упоминаете, поездка по железной дороге не

будет для Вас увеселительной прогулкой; поэтому Вы поступаете очень разумно, откладывая

переезд до того дня, когда вам удастся совершить его без особых неудобств. Но если откинуть в

сторону это соображение, я почти завидую Вам: по дороге Вы на протяжении многих-многих

лье увидите разные края во всем великолепии осени.

У меня еще живо в памяти то волнение, в которое меня поверг прошлой зимой переезд

из Парижа в Арль. Как я ждал, когда же, наконец, передо мной откроется нечто похожее на

Японию! Ну, да это все ребячество.

Знаете, на днях, когда я писал Вам, у меня от усталости что-то сделалось с глазами. Но

теперь, отдохнув два с половиной дня, я опять принялся за работу, хоть и не рискую еще писать

под открытым небом. Для моей декорации я сделал новое полотно размером в 30 – мою

известную уже Вам спальню с мебелью из некрашеного дерева. Мне было бесконечно приятно

писать этот интерьер, выполненный без всяких ухищрений, с простотой a la Сёра, плоскими и

грубыми, пастозными мазками: бледно-лиловые стены, блеклый, приглушенно красный пол,

кресла и кровать – желтый хром, подушки и простыня – очень бледный лимонно-желтый,

одеяло – кроваво-красное, умывальник – оранжевый, таз – голубой, окно – зеленое. Как

видите, с помощью всех этих очень разных тонов я пытался передать чувство абсолютного

покоя. В картине только одна нотка белого – ее создает зеркало в черной раме. (Мне просто

захотелось ввести четвертую пару дополнительных цветов).

Словом, посмотрите вместе с другими эту вещь, и мы еще поговорим о ней: я ведь

иногда сам не понимаю, что у меня получается – работаю как во сне.

Здесь становится холодно, особенно в дни мистраля.

Я распорядился провести в мастерскую газ, чтобы зимой у нас было светло.

В Арле Вам, может быть, и не понравится, если Вы приедете сюда, когда дует мистраль.

Но наберитесь терпения – поэзию здешнего пейзажа постигаешь не сразу.

Дом Вам на первых порах вряд ли, конечно, покажется уютным, но мало-помалу мы его

таким сделаем. Расходов куча! Поэтому сразу со всем не справиться. Но я уверен: стоит Вам

приехать сюда, и Вы, как я, в перерывах, когда не дует мистраль, начнете неистово писать

осенние пейзажи. Вот тогда Вы поймете, почему я так настаиваю, чтобы Вы приехали именно

Данный текст является ознакомительным фрагментом.