1969

1969

7 января 1969

Пушкин, идучи на дуэль, отдавал распоряжения по журналу, ничем его дневной распорядок не нарушался, он делал все то, что делал раньше, когда еще не висел дамоклов меч над ним. Уподобимся Пушкину. Будем жить, читать, писать, играть и покорно ждать. А что остается делать? Если думать, с ума можно сойти, а в деле, в занятии забываешься и отвлекаешься. Господи! Пощади, Господи!

Много мыслей вскакивает в голову, когда ляжешь спать. Сразу в сон не опустишься, мысли одолевают, вот и борешься с ними. Но и среди ночи они тебя разбудят спящего и напомнят о себе. Но встать, когда лег и записать нельзя, жена спать не будет, ждать станет, нервничать. Привычка, привыкли спать вдвоем, когда другой в доме и не ложится, или ждешь, когда придет, по себе знаю — спать невозможно.

Зайчик мой девок принимает, консультации бесплатные дает, как забеременеть. Знайчик-знахарь. Вчера были Нелька и Валька Сахарова. Нелька-то еще, по-моему, девственница, Вальке не везет, замужем давно, а затяжелеть не может. Пришла узнавать, как это делается, как Зайчику удалось исцелиться. Помоги и ей, Господи, ребеночка сделать.

9 января 1969

Четверг.

Холодно. Мне давно хотелось пойти во МХАТ. Как-никак, а никуда не выкинешь первые годы, годы младенчества в театральном институте, которые были заполнены преклонением перед Станиславским и его компанией и еще — театр его для нас маленьких — благоговейное заведение являлось. Я приходил и дышал тем воздухом, те запахи распознавая, с которыми они дружили, Нет, это святое дело. Теперь — религия и иначе жить не можно. Даже служители гардероба и контроля-вешалок, с которых начинается театр — все было для меня наполнено ихним смыслом, смыслом великих артистов и мне казалось, что эти старички и старушки здоровались с самим Станиславским, Чеховым, Хмелевым, Москвиным и пр. И я глядел на них во все глаза и старался разглядеть за ними моих идолов, да и сами служители становились идолами, вечными привратниками рая. Я благоговел перед каждой пылинкой, перед каждой картинкой, что видел внутри этого недоступного заведения. И вот… через несколько лет я снова здесь. Последний раз я видел «Без вины виноватых» пять лет назад, возненавидел моих кумиров и сказал, что больше не пойду. Но плохое забывается, а тоска молодечества не проходит, и меня тянуло к этой пыли, затхлости МХАТа. И особенно после Таганского звона, ора, гражданственности, направленности и т. д. захотелось тишины, уюта, несуетливости, даже скуки. И вот… «Дни Турбиных». Нет, я об этом писать не стану, жалко времени, больно за Булгакова, за зрителей, за все на свете. Ушел после второго акта, не был пять лет и еще 10 не пойду.

Вчера состоялось совещание у Фурцевой по нашему театру. От нашего полку были: Любимов, Дупак, Глаголин, Можаев, Вознесенский, Логинов и пр. Черновой, прикидочный показ-репетиция «Живого» для высокого начальства состоится 17 февраля. Намечено так. Пришли радостные, в бодром, вздрюченном настроении. Можаев хвалил за «Хозяина», хвастался:

— Что они наработали там… в тайге… Боже мой… Приехали, худсовет как дал, живого места не оставил: и это плохо, и это плохо… Я говорю, да погодите, ребята, исправим… ну не на полку же класть, говорю… ну построим кусок тайги в павильоне, да переснимем, допишем и все свяжется. «Да нельзя». Да как, говорю, нельзя, все можно. Ну построили тайгу, часть натуры перенесли в палатки и все связалось и сейчас всем нравится… И он — стервец, хорошо играет, хорошо… молодец… И Володька прилично, но ты его перекрыл. Сурин на профсоюзном собрании сказал, что вот, дескать, приятная неожиданность… «Хозяин тайги» получился хороший фильм… — чуть ли не лучший фильм года» — и тому подобный полив. Сказал и о премии, но это, по-моему, мой полив ко мне вернулся. Можаев сказал по секрету, без передачи Назарову, что с ним уже подписан договор на второй сценарий о Сережкине и «на лето у тебя работа будет».

Любимов. Ну, давай Валерий, отшлифовывай рольку, чтобы так натурально было, как будто настоящего мужика взяли.

— Вот и возьмите с улицы и пусть он вам играет, — хотел сказать, но, конечно, не сказал.

17 января 1969

Сегодня я получил 4 письма от т. Лены. Начертила родословную — от своего деда, моего прадеда, до нас, до нашей веточки. По письмам чувствуется, что между родом Золотухиных и родом Шелеповых была какая-то неприязнь. Уж очень они были разные. — К нам, — пишет тетка, — культура пришла раньше, чем в П.-Павловку, Солонешное, то есть район золотухинского рода, потому у нас раньше появились цветные дорожки и т. д. Шелеповы считали себя культурнее, из них многие были действительно грамотными по тем временам, стремились к учению, и многие выучились и стали местными грамотеями, полуинтеллигентами. Заковырку тут, конечно, надо искать в деде Федосее, который прививал ребятишкам грамоту, сам ею владел, был на германской войне и, значит, много знал, потому что свет повидал. И, конечно, вторая и главная межа лежала в достатке шелеповского дома, в его зажиточности, которая давала (и по мнению отца моего Сергея И. и в самом деле) возможность подумать и о просвещении. Отец же рос в семье батрака, сам мальчишкой ушел в батраки, кормил мать и младших, рано возненавидел зажиточных и подался в революцию. Ему было не до образования, но он на него плевал и потом, за что Шелеповы его судили. И опять они были правы, он хоть не признавался, но чувствовал. А Шелеповы подались в революцию сознательно, грамотно, а не с бедняцкой косой. Они же хихикали в душе и поговаривали за печкой, что причина бедности Золотухиных была в лени и недостатке житейского ума. В общем, я к этой теме вернусь и раскопаю ее, потому что помню многие шпильки со стороны теток Шелепих и удар «кулаком» Сергея Илларионовича, который в любую гневливую минуту мог обозвать их «кулаками» и расправиться силой, потому что Советская власть принадлежала ему, бедняку, батраку и правда была его, кровная и т. д. И детей распределяли по этим признакам. Я и Тоня считались Шелепятами, Иван и Вовка — Золотухиными. И как-то в этом действительно была правда, правда рода, правда признаков. Золотухины отличались крутым, упрямым характером, своенравием, силой и гордыней. Шелеповы — мудростью, спокойствием, добротой, стремлением к учености.

В нашей гримерной постоянное распределение ролей. Что-нибудь каждый день мы распределяем, мы не имеем ролей в жизни, так хоть поговорим о них. Особенно жаркими становятся споры, когда премьер читает что-нибудь серьезное. В данном случае я называю себя таковым. Год назад я читал «Преступление» и мы полмесяца говорили о «Наказании» и все тасовали роли. Теперь я читаю «Идиота» и в который уж раз мы снова и снова перераспределяем, сортируем. Во всех вариантах, кто бы ни брал слова, мне достается князь Лев Ник. Это подмечено забавно — что читает премьер, значит, ему намекнули, он отражает репертуарные повороты… И надо зорко следить за тем, с какой литературой появляется премьер. Вот что обличает современный театр — интеллект премьера, премьер читает!!! Слыханное ли это дело!!! Премьер читает и надо успеть заявиться на роль до прихода, потом будет поздно. Премьер идет в сортир, друзья открывают портфель, проверяют содержимое, что там сегодня, какая писка лежит, какой романчик изучает премьер, он просто так читать не будет, охота была ему просто так читать, он со смыслом читает, с дальним прицелом и надо не зевать. Премьер по кабинетам ходит, погоду репертуарную знает!!

19 января 1969

Мне сегодня Высоцкий заявил, что он уже три месяца как не живет с Люсей. Оказывается, они разошлись.

20 января 1969

Вчера думал о том, кто в Зайке. Но так размышлять неудобно, страшно!! Лучше думать от себя. Ведь был тот миг, когда я был зачат, зажжен. Это без пяти месяцев 28 лет тому назад. Если я родился 21 июня, то зачат я был где-то в конце сентября — начале октября, скорее всего еще в сентябрьских числах. Тот, кто в Зайке, похоже идет по моим следам. Будем считать, что мое зачатие свершилось 21 сентября. Значит, до 21, 19–20… 18 и вообще… меня не было. А 21 сентября 1940 года я уже стал быть!! Я начал счет дням в мире, куда еще никто не проник, как в рай. Миг… восторг и я потянул розовую ленточку, я побежал к своему финишу… Значит, я стоял на старте… Я был запрограммирован до зачатья… Мои гены… хромосомы ждали встречи, ждали выстрела стартового пистолета, чтобы я стал быть, сорвался со старта и побежал. Миг… раз и я живу… день, два, неделя я росту, я познаю мир странный, мир сновидений. А в это время Гитлер договаривается со Сталиным о Польше, а мой отец, моя мать, вся моя страна кричит — Да здравствует Сталин — наш гениальный вождь и учитель — Я хочу по дням восстановить мою жизнь в матери и это делали люди на земле до моего зачатия, до того, как я стал быть, до того, как я умер в мир людей, я хочу восстановить параллель, день за днем — 270 дней в мире снов, 270 дней людских дел, мыслей и т. д.

Я хочу понять, была ли разница в моих мыслях там, в матери, и у людей на земле. Или мать передавала мне все то, чем жили тогда люди, чем ЖИВ ЧЕЛОВЕК ВООБЩЕ. Во мне был Бог.

В Дубну едут приглашенные. Но для справки — Флеров говорил с Эллой при мне и фамилии Смехова не называл, равно как и Демидовой. Элла сказала, что он просто забыл — допускаю. По фамилиям — едет бомонд театра на Таганке. Значит, будет и разговор соответствующий, худсовет в пути.

Любимов со Смеховым поедут поездом, они будут говорить о Ставинской. Некоторые артисты просили меня как друга Смехова замолвить словечко за них, чтобы учли их фамилии при распределении.

22 января 1969

— Дубна, 326(б), Золотухин с Шацкой, Высоцкий с Иваненко, Васильев с Лукьяновой, Смехов со Смеховой, Левина со Славиной, Любимов с Целиковской.

После обеда у Васильева в номере сочиняли шуточные поздравления. Венька написал приветствие из словоблудия от «-ЛЯР» и «-ЛЯМ», Высоцкий — песенку, Васильев подобрал музыку.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

И в Дубне и на Таганке что-то ставят, что-то строят,

Сходство явно, но различие кошмарно.

Элементы открывают и никто их не закроет,

А спектакль закрыть весьма элементарно.

(2 раза с моим соло)

Все в Дубне и на Таганке идентично, адекватно,

Даже общие банкеты, то есть пьянки.

Если б премиями, званьями делились вы с театром,

Нас бы звали филиалом на Таганке.

Если б премиями, званьями делились бы мы с вами

Вас бы звали филиалом на Дубнянке.

Раз, два…

Пусть другие землю роют, знаем мы, что здесь откроют,

114 тяжелых элементов,

И раз Флеров академик,

Значит, будет больше денег

На обмытие его экспериментов.

И раз Флеров академик, значит будет больше денег

И мы будем ездить к Вам как можно чаще.

Нас не приняли сразу бурно, как мы ожидали, и мы зажались. Тем более сделали глупость, не отбили капустник от концерта и зрители, казалось, были в недоумении. Я пел, кажется, хорошо, Вениамин читал Маяковского, Володя пел песни и все спас.

Нина не пошла на концерт, в приглашении было написано — Золотухин с супругой. — Мне не хочется присутствовать в качестве супруги.

После концерта банкет на 400 человек.

Целиковская. Он деградирует как режиссер… Да, да… Уж мне не говорите, я его знаю, слава Богу… Он деградирует… Что он сделал с «Тартюфом», я его возненавидела как режиссера из-за вас, из-за актеров. Какое он имеет право так с вами работать — ни одной актерской работы, при блистательных ролях. Мне никто не нравится. Значит, не умеет работать с актером.

— А в «Живом» есть актерские работы.

— В «Живом» — да… Вы не очень, Вы меня простите, я очень придирчива и всегда говорю прямо человеку все, что думаю. Мне показалось, что Вы очень вымученно работаете. Вам не приносит радости играть этот образ, играйте Можаева самого, он ведь вылитый Кузькин… Вы были, мне показалось, очень уставший от роли. И я видела актера все-таки, а не этого колхозника. А вот этот рыжий, не знаю его фамилии, потом Колокольников, этот бездарь, ведь он бездарь абсолютный. Когда он его брал в театр, я ему говорила: «Зачем ты его берешь?» — «Заменять неохота» — а здесь он просто великолепен…

Моя мама трудный человек… она любит Вас, Володю, но Володю мы все любим, он у нас вне конкуренции. Ему (Любимову) нужно что-то сделать. Из его спектаклей я признаю: «10 дней», «Пугачев» и «Живой», «Живой», пожалуй, на первом месте у меня… Но я очень придирчива, я никогда не была довольна собой.

У Флерова дома. Пели с Володей «Баньку», я очень сильно кричал, какая-то неудобная тональность была.

Целиковская. Володя, ты один лучше пел «Баньку», а это получается пьяный ор, подголосок должен быть еле слышен…

2 февраля 1969

Ходил с Кузькой. Зайка спит в маминой комнате, в нашей спит мой отец — Золотухин Валерий Сергеевич, что я написал, — задумался и рука нацарапала собственное имя — Сергей Илларионович. А я задумался над тем, что вчера, когда наши артисты наблюдали со сцены и потом, когда он зашел в антракте, многие говорили о моей на него похожести и сильной. Вот не ожидал. Говорят, чтобы быть счастливым, надо сыну походить на мать, а дочери на отца. Отец что-то плохо себя чувствовал и не хотел даже ехать:

— Оставил бы ты меня, сынок, одного.

Но я не мог ему не показать театр, то, чем я занимаюсь в жизни, пусть знает. И он не пожалел.

— Что он обмороженный у тебя, красный такой, — Игорь Петров спросил.

— Он поддатый малеха? — спросил В. Высоцкий, когда отец встретился с ним. — «Ага, привет Вам, значится, от всей дальней Сибири», — и в буфет. Горячей воды попросил. Кипятку, ну где взять чистого кипятку в театре, где разводят ведерный чайник мутного пойла и выдают его за чай. Но стакан этого пойла пришлось отдать, он выпил. И как будто все отлетело, — как потом говорил.

После спектакля он сел на помост, на котором мы в фойе выкобениваемся, положил рядом пальто и стал меня дожидаться.

Дома, перед выездом, пока он отдыхал, я готовил его к выходу в народ. Выгладил брюки, рубашку, дал свою майку, зимние ботинки, которые прошлый год мне продал Высоцкий, вычистил от Кузькиных волос пиджак, собрал ему фрачную пару.

Думал ли я когда-нибудь увидеть моего родителя со сцены?! До того это мне странным, необычным и грустным делом показалось… Отец смотрит!! А мне бы хотелось, чтобы он как можно больше понял, все казалось, что артисты быстро говорят и тихо вдобавок, что он не разберет смысла, в чем дело.

Я не поехал 4-го на запись передачи о Макаренке. Месяц репетировал и отдал кусок другому. Все были уверены, что я снимаюсь, даже шеф…

Высоцкий. Валерий заболел.

Шеф. Как-то странно он заболел.

Высоцкий. Почему странно? Что, человек не может заболеть?

Шеф. Да нет, просто странно.

Ладно, х. с ними со всеми. Странно, не странно, а в общем я боялся за вчерашнего «Галилея», некоторые думали, что я в говне не хочу участвовать, мало я говна переиграл, до этого мне сейчас.

16 февраля 1969

Жди, дорогая тетрадочка. Не в состоянии я писать сейчас, хотя время есть. Так выпало, что последние дни не играю ничего, вплоть до самого показа, если он состоится. Господи! Помоги! Вчера ты мне помог, второй акт прошел чисто.

6-летие наше прошло тихо. В театральном буфете взяли два бокала шампанского и три бутерброда с любительской колбасой. Час искал денег, наконец, насшибал 6 рублей. Потом поехали на просмотр «Хозяина» в ВЦСПС. Первый раз сидел в зале с платным зрителем. Принимали хорошо, но хуже, говорит Назаров, чем на Мосфильме (два просмотра было). Когда нюхаю цветок — взрыв хохота, кто-то даже пробовал зааплодировать. Много, много самых хороших слов мы выслушали после сеанса в адрес картины и в мой лично: «Получит международную премию…», «Побольше бы таких фильмов», «Я по-другому стала относиться к милиции — первый раз так удачно показан милиционер, так по-человечески, милиция должна вам памятник поставить», «Вы в театре хуже, а здесь… просто очень здорово и т. д.» «Я, пожалуй, согласна с оператором вашим, что Вы будете скоро самым популярным артистом».

18 февраля 1969

Володька снова запил. Смехов вчера меня уговаривал поехать к нему «сиделкой» побыть. 14 отменился «Галилей» по причине его болезни. Что делать, Господи, ну помоги же ему и на этот раз.

19 февраля 1969

Господи! Благодарю тебя, Господи! Ты помог мне вчера. Я отдам Ваньке всю зарплату с телехалтуры, такое слово я себе дал, если буду сам считать, что прошло удачно. Так вот, я отдам ему все.

Шеф. Молодец! Ты очень двинулся вперед по сравнению с теми прогонами.

Можаев. Ну, ты сегодня просто великолепно играл.

Боровский. Грандиозно! Такая свобода, такая легкость, импровизация…

Вчера с утра сходил в церковь и поставил свечку Спасителю. И он спас меня. Конечно, не за свечку, а просто пожалел. Павел Орленев! Ты был бы доволен.

Вчера было два прогона: утром и вечером. Вечером было много народу: Евтушенко (у него машину в это время угнали), Эфрос, Крымова, Володин, Ефремов, Целиковская, Гаранины.

Гаранин. Это твой триумф… Надо лучше, да нельзя. На премьере лучше не играй, так играй…

Целовали, обнимали, поздравляли… Я не успокоился от вчерашнего, даже почти не спал ночью и не могу еще трезво как-то все переварить и понять. Ясно одно — борьба впереди и надо работать и просить Бога о помощи.

20 февраля 1969

Шеф делал замечания по прогону, хвалил в основном всех, про меня сказал опять то же, что я вырос по сравнению с весной. И было много очень хороших мест:

— Умные люди говорят, что это лучший наш спектакль. Что спектакль пронизан любовью к России, уважением к народу и не показушной любовью, а по-настоящему глубокой и правдивой. Что в спектакле есть лиризм настоящий и поэтичность, что актеры очень хорошо и любовно обращаются с русской речью, с русскими словами и т. д.

В общем, он был в хорошем настроении, что у него получилось и теперь только дело за чиновниками. А они опять пошли на попятную и не хотят смотреть. Сегодня шеф с Можаевым поедут к мадам: «Сначала дала слово, а потом взяла обратно».

Переделывали финал — отменил тряпку с лозунгами, цветы, венки и бублики.

Приходил Высоцкий: «Опять мне все напортили, обманули, сказали, что едем к друзьям, а увезли в больницу и закрыли железные ворота. Я устроил там истерику, драку… зачем это нужно было… я уже сам завязывал, три дня попил и все, у меня бюллетень, я его закрою сегодня и буду работать завтра».

21 февраля 1969

Вчера Ронинсон сказал мне, что я в Кузькине на грани Гениальности.

Сегодня была первая репетиция «Матери» на сцене, опять половина народа отсутствовала. Сидел Можаев, режиссировал, потом они уехали к Фурцевой, может быть сейчас решается судьба «Живого». Господи! Помоги нам!

Мы собираемся на поэторию Вознесенский — Щедрин в Большой зал.

25 февраля 1969

Поэтория — это, конечно, бред сивой кобылы, хотя я слышал только начало и то с большой высоты. Можаев с Мильдой пришел тоже без билета. Стали прорываться. Его провел Родион Щедрин, автор, а меня задержали — «Усатик, без билета, уйди». Я к Зое, она к Родиону, Можаев к нему: «Родион, это главный… мой Кузькин, это Золотухин», Родион старается смыться и их везти, со мной ему возиться неохота. — Я не знаю, я и так уже много провел. Можаев не бросает меня. Я иду снова на приступ, тетечка меня в грудь, за куртку и выталкивает с воплем: «Опять этот Усатик лезет, — зрители сзади, — это же Золотухин, пропустите его, это артист».

В общем, как-то я проник. — Усатик, усатик, не понравились им мои усы. Зайчику предложили билет, я стал наскребать, вытряс всю мелочь, не хватило около 50 копеек — Ладно, обойдемся, — позор, но зато роскошный билет и Зайчик в 10 ряду. Мы с Можаевым сели на свободные места. Родион перед первым отделением сказал: «Ну, Моцарты, вы можете съесть в буфете, а на второе что-нибудь придумаем с местами».

В антракте Можаев сказал: «Ну, Федор Фомич, пойдем коньяком угощу». — Дак я как говорится, со всей душой, уж не помню, когда и пил его.

Взяли шампанское, я взялся открыть и пустил в себя пеной как из огнетушителя. — Вот и в шампанском покупался. Подошел шеф, Можаев и ему стаканчик взял, в общем, хорошо было.

Ко второму отделению народу прибавилось и наши места заняли. Мильда, правда, села, а нас с Можаевым погнали по этапу на самый верх. Поднялись. Смотрим сверху — Можаев поверх голов, а я задницы раздвинул — наблюдаю. Вся сцена в людях во фраках и с папками, огромная баба — Зыкина — в розовом мини-платье. Родина-мать, Россия — вокализы распевает чудным голосом. Вышла баба, мужиком запела. «Зыкина в Большой зал Консерватории попала — дожили», — это реплики со стороны. Андрей встал, в свитере, руки в боки, покачался и начал навзрыд: — Я Гойя. — Можаев у меня спрашивает: «Кто он? Гойя? Ну а я Веласкес, пошли в буфет», — с хохотом мы скатились вниз к стойке и начали глушить шампанское. Только бы нас не засекли, а то неудобно, обижаться начнут.

Накачались мы шампанским крепко, а тут и Поэтория подошла к концу, мы пошли хлопать. Какой-то старичок говорит:

— Я в этом понимаю, большая работа проделана была, но кроме как в Москве, нигде не поставишь это, не под силам будет, большая работа проделана. Можаев вооружился этой фразой и после делился со всеми своими впечатлениями. Подошел Штейн, стал спрашивать о Кузькине: — Невероятные слухи ходят, а как вам это, сегодняшнее? — …Большая работа проделана и т. д.

27 февраля 1969

Сейчас смылся с лекции «Маркс — ученый, революционер, человек», а после подготовка к 300-м «Антимирам», но сегодня «Добрый» и у меня есть кое-какое оправдание — тяжелый спектакль.

Что сообщил Дупак — 6 марта показ «Живого» самому большому начальству, кто-то из Политбюро будет смотреть. Театр на время просмотра на режиме, т. е. когда смотрит правительство, охрана, пропускать строго по списку, представленному управлением, из артистов в театре могут находиться только участвующие в этом спектакле, в зале от театра три человека — гл. режиссер, директор и автор. Предупредили — мы всегда смотрим ваши спектакли по нескольку раз, делаем замечания, поправки и т. д. «Живой» будет смотреться только один раз и вопрос тут же будет решен — да или нет. Никаких промежуточных решений не будет, поэтому заранее предупреждаем вас — уберите из спектакля сами все то, что может вызвать раздражение — вот так, и после этого артистам предложено сыграть для гранд-персоны.

1 марта 1969

Первый, законный день новой весны!! Сегодня особенно тепло, хотя пригревает уже с неделю, тает потихоньку. Вечером 300-й «Антимиры». Проблема — идти или не идти на банкет. Не идти — это какой-то выпад, нечто вроде демонстрации, дескать, не солидарен с вами. Еще скажут — зазнался после «Живого». Еще не сыграл, а уже забурел. И идти — соблазнительно больно — сидеть за столом и не выпить и не поесть. А я слово дал — до 6-го сухой закон и ограниченная обжорка. А потом Зайчик!.. Вдруг он не пойдет, а не пойти он может запросто, дескать, я в 300-м не участвую, что же я полезу за стол.

Сегодня с 10 до 12 репетировали «Живого», убирали сомнительные места для персоны правительственной.

2 марта 1969

300-й[60] прошел прекрасно, сверх ожиданий. Читал Андрей, потом ресторан ВТО.

Я удивляюсь Высоцкому — какая у него глотка?! Феномен. Кажется — предел, все, дальше ничего не будет, оборвется — нет, он еще выше, еще мощнее и звонче издает звуки.

Начали с ним «Баньку», мне не пелось и тональность я не выдержал и перестал, а он за двоих стал шпарить, да по верхам, да с надрывом. Ох, молодец! Андрей повернулся:

— Володя, ты гений!!

И в самом деле, Володя — Гений, добрый гений.

3 марта 1969

В ГОРКОМЕ заседание идеологической комиссии ведет Гришин, шеф с Дупаком будут присутствовать на нем и прогон, очевидно, пройдет без них.

ЗАМЕТКА

ПРИМУС и даже газовая горелка — ДАЛЕКО НЕ ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО ДЛЯ ПОДОГРЕВА МОЛОКА при ночном кормлении ребенка. Гораздо проще налить из термоса в кружку горячей воды и опустить в нее бутылочку с молоком.

На заседании идеологической комиссии Шапошникова сказала: «Театр на Таганке выгнал Высоцкого, так его подобрал «Мосфильм».

В 13 часов начался прогон «Живого». На нем присутствовали: Бояджиев, Вольпин, Рощин, Рыжнев Димка и еще некоторые деятели, тоже очень умные. Ну, например, Ульянов, Войнович и которых я не знаю.

Прогон шел грязно, после двухнедельного перерыва сразу стали играть, подзабыли, спектакль еще не накатан и т. д.

Шеф. Грязно, он не катится, подразвалился… у тебя были хорошие места, но тоже… в общем, я тобой сегодня не очень доволен, были репетиции лучше.

Войнович — в полном восторге, за последние 25 лет не помнит ничего подобного — лучший спектакль всех времен и народов.

Вольпин. Поздравляю с блестящей работой, чудесно, очень рад…

Бояджиев. Позвольте вас поцеловать… поздравляю, отлично, грандиозно. Мы вот там долго обсуждали, как сделать, чтобы спектакль пошел, и вот к чему пришли. К двум основным моментам.

Надо заставить их досмотреть, они могут возмутиться и уйти, поэтому надо смягчить начало. Чтобы вы, допустим, выходили не артистом, а Кузькиным, тем, которым вы становитесь в конце, то есть — приличная жизнь, когда он экипировался в новый пиджак, кепочку и т. д. Это снимет напряженность и подчеркнет, что — вот как я живу сейчас, но до такой жизни я пришел не сразу, а вот сейчас и покажу и т. д. Это первое, второе — если первый акт, это человек попавший под колеса и его жмут и давят, и он чудом выживает, то второй акт Кузькин должен наступать, он уже и сам не прочь прижать, активно вступать в драку, зная, что он прав и поэтому победит.

Как критик, я бы, конечно, вам этого не посоветовал, потому что я целиком и полностью принимаю и понимаю ту трагическую интонацию, в которой вы все дело ведете, а на вид с улыбкой, с шуткой. Но что поделаешь — спектакль могут закопать и надо придумывать, как спасти его. Это громадная победа Советского театра и т. д. Позвольте вас поцеловать…

Кстати, ему сегодня исполнилось 60 лет.

Рыжнев Д. Ну, я ничего подобного за свою жизнь не видел…

Ты меня потряс до глубины души. Молодцы, но как партийный член, я вам скажу — вы что, охуели? Вы соображаете, что делаете, да вас задавят за этот спектакль тут же, на месте.

Как показали дальнейшие события, он был ближе всех к истине.

Стали обсуждать с шефом, с Можаевым новое начало, сочинять текст и т. д. Я чуть не опоздал на спектакль. В конце концов они договорились до того, что начало старое прекрасное и ну их всех на х. Пусть смотрят так как есть, надо отстаивать свои позиции и т. д. арифметику в начале над мешком придется выкинуть, сократить.

5 марта 1969

На прогоне пятого были: Вознесенский с Зоей: — Грандиозно, гениально. В тебе столько всего… они смеялись, а я плакала — эти глазенки твои… Поздравляю, умница и т. д.

1. Флеров, 2. Капица, 3. Гинзбург.

Прогон шел отлично, как никогда. Шеф, чего с ним никогда не было, в перерыве собрал артистов, позвал меня, пожал руку:

— Молодец, очень хорошо, благодарю и т. д. Ах, если бы он завтра так шел… прошу второй акт, не теряйте темпа.

Можаев. Молодец! Ну, ты прям на две головы вырос по сравнению с прошлым годом и т. д. Ничего, все будет нормально.

6 марта 1969

И был последний день Помпеи

Для русской кисти первым днем!!!

Встал рано. Зайчик проводил меня, сообразил мне завтрак кофе. Я сделал зарядку, хотя плохо спал ночь. Помолился и пошел… в церковь. Внизу службы не было, замок. Я пошел наверх — там отпевали старушку. Помню, кто-то спросил: — Как звать? — Анной. Меня попросили помочь перенести гроб и сверкни у меня шальная мысль — А не Федота ли, моего Фомича отпевают сегодня?! Не его ли я провожаю сегодня в последний путь, не его ли в гробу перенес? Купил свечку, поставил перед распятием, попросил Бога за Кузькина, за Любимова, за семью, за театр. Сейчас уж думаю — может, много попросил? Надо было поскромнее быть. Но вышел с хорошим сердцем и с ясной головой, и, главное, спокоен был, как усопшая Анна, царство ей небесное, земля пухом!

Всех собрал шеф в зале, как перед боем, такое всех охватывало волнение и озноб.

— Не ждите никакой реакции, предупреждаю — будете играть как при пустом зале. Это и ничего, проверим себя, играйте для себя, обычная репетиция, играйте в свое удовольствие, заряжайтесь от партнеров, как будто четвертая стена — она как раз сегодня и будет.

— Ну, неужели они не живые люди, ну хоть что-то, где-то должно их прошибить.

— Не надейтесь и не обольщайтесь, поверьте моему опыту. Глядите иногда на меня… я показываю рукой так, где поднять ритм, где осадить, по моему виду вы поймете, как идет. Ну, с Богом!

Перед этим стоял шеф со мной на сцене и волновался, суетился, чего-то молол не относящееся к делу. Я старался от него смыться, уйти от общения, чтобы не задрожать. Он поднял руки кверху: «Господи! Ну, есть ты там или нет? Помоги!» — «Есть». Шеф наивно переспросил: — Есть?

И грянул бой… У меня пошло, я быстро успокоился и потащил весь обоз за собой. Временами глядел в зал. Закшивер отвернулся от сцены, записывает что-то. Ищу глазами незаметно Катю… не нахожу. Друзья сидят рядом, беспрестанно оба курят, друг от друга прикуривают, сигаретки не гаснут. Иногда шеф реагирует, но остается в дураках — никто не поддерживает. Зал как будто вымер, 40 человек живых сидит в зале, а мы играем будто для кресел.

Кончился первый акт, ребятишки сказали: — Антракт. Подбегает шеф: — Кто научил их говорить «Антракт»? Я научил и они уж давно это говорят, но… не успел я уйти со сцены, слышу женский голос:

— Автор! Это вам нравится?

— Да, и даже очень.

— Секретаря партийной организации позовите.

…И началось. Это безобразие, это неслыханная наглость. Нет, это не смелость, антисоветчина, ничем не прикрытая и т. д.

Я сиганул наверх, быстро переодеваюсь, проверяю реквизит и бегу на начало второго акта, а в зале истерика Мадам. Я накрылся корзиной, слушаю и ушам не верю, чего говорят взрослые люди, в чем нас обвиняют. Шепчу Зое — начинай.

Был такой момент в ругани, когда казалось, что не хватает маленькой капли, чтобы Мадам хлопнула дверью и выскочила как ошпаренная со своею свитою из театра.

А в театре холод, ей принесли шубу. Слышу, она проворчала: «Ну, — давайте, досмотрим».

Шеф пошел за кулисы. Можаев, слышу, ищет меня. Я через сцену к ним, они в зал, а я на место. Я понял, что нам хана, но это не сбило меня с толку, только злость молодецкая разыгралась, а в голове фанфары — И был последний день Помпеи для русской кисти первым днем. И такое было чувство, будто еще веселее дело пошло у нас во 2 акте. А суд просто гениально, вот так, мы ответили четвертой стене.

Переоделся, наши уже все прильнули к репродукторам, как молодогвардейцы, продолжение базла.

— Ну, это другая пьеса, но все равно, конец этот не спасает всего спектакля, он какой-то нарочитый…

— Это болото.

Можаев. Вы, товарищ За… шкивер, болото при себе оставьте, болото он мне будет приписывать…

Молодогвардейцы ахали от эрудиции, от смелости Можаева, нашего дорогого человека. Как он от них отлаивался, почти один!!

Действительно, один в поле может быть воин, если он богатырь. У меня тряслись руки. И потом не до этого было, меня все поздравляли, целовали, я было вытащил ручку с книжкой записывать, да где там, не успевал восторгаться репликами Можаева, поражаться глупостью и скудоумием наших «вождей» и прикуривать беспрестанно.

Владыкин с истерикой в голосе: — Мы давно нянчимся с тов. Любимовым, стараемся всячески помочь ему, по-хорошему смотрим, советуем, просим, ничего не помогает — тов. Любимов упорно гнет свою линию, порочную линию оппозиционного театра. Против чего вы боретесь, тов. Любимов?! Вы воспитали аполитичный коллектив и этого вам никто не простит. Сегодняшний спектакль — это апофеоз всех тех вредных тенденций, которых тов. Любимов придерживается в своем творчестве. Это вредный спектакль, в полном смысле — антисоветский, антипартийный.

Можаев. Это ваша точка зрения?

Владыкин. Да, моя.

Можаев. А моя точка зрения противоположна вашей, вот и давайте, пусть нас рассудят.

Фурцева. Я ехала, честное слово, с хорошими намерениями. Мне хотелось как-то помочь, как-то уладить все… Но нет, я вижу, у нас ничего не получается! Вы абсолютно ни с чем не согласны и совершенно не воспринимаете наши слова.

Она все время обращалась к Можаеву: — «Дорогой мой», к Любимову — «Дорогой товарищ».

Фурцева (на Можаева). Дорогой мой! Вы еще ничего не сделали ни в литературе, ни в искусстве, ни в театре, вы еще ничего не сделали, чтобы так себя вести.

Любимов. Зачем Вы так говорите, это уважаемый писатель, один из любимых нами, одному нравится это, другому то, зачем уж так огульно говорить об одном из лучших наших писателей.

Можаев. Е.А.! Я пишу комедию, это условия жанра, чтобы отрицательные персонажи были карикатурны, смешны. Они так и написаны, они так и играются. Если бы это была драма или что-то другое, разговор был бы совершенно иной. Но я писатель, я пишу комедию про плохой колхоз… мы должны высмеивать наши недостатки, вырывать и искоренять их… Спектакль поддерживает тех людей, которые собрали и провели мартовский пленум. Он очень много изменил в жизни нашего крестьянина, колхозника.

Фурцева. Какая же это комедия, это самая настоящая трагедия! После этого люди будут выходить и говорить: — Да что же это такое, да разве за такую жизнь мы кровь проливали, революцию, колхозы создавали, которые вы здесь подвергаете такому осмеянию. За этим очень много скрыто и понятно. А эти колхозы выдержали испытание временем, выстояли войну, разруху… Бригадир пьяница, председатель пьяница, пред. райисполкома — подлец.

Можаев. Какой же он подлец?..

Фурцева. А как же иначе, его позвали к телефону — вы разберитесь. Да какое он имеет право, будучи на партийной работе, так невнимательно относиться к людям… Я сама много лет была на партийной работе и знаю, что это такое, партийная работа требует отдачи всего сердца к людям.

— Вы были хорошим работником, а это работник другой…

Можаев. Ну, хорошо, вас смущает председатель, а Кузькин вас не смущает?

Фурцева. Нет.

Можаев. Ну, так в чем же дело? Это мой главный герой, в нем вся идея, весь смысл — побеждает Кузькин, простой крестьянин, побеждает его правда. Вот если бы победили отрицательные персонажи — это была бы трагедия. На стороне Кузькина партия, она повернула на другую основу жизнь крестьянина нашего колхозного…

Кто-то. Спектакль весь сделан так, что не партия помогает Кузькину, не ее меры, а его собственная изворотливость и случай…

Фурцева. Один хороший человек в спектакле — и все его бьют, давят, ведь жалко его становится, ему всячески сочувствуешь…

Можаев. Ну и правильно. В этом и мысль авторская, а кому же сочувствовать — Мотякову, что ль?

Фурцева. А как вы говорите о 30-х годах? 30-ые годы — индустриализация, коллективизация, а вы с такой издевкой о них говорите. Нет! Спектакль этот не пойдет, это очень вредный, неправильный спектакль. И вы (Любимову), дорогой товарищ, задумайтесь, куда вы ведете свой коллектив.

Любимов. Не надо меня пугать. Меня не раз уже снимали с работы, не беспокойтесь за меня — я себе работу найду.

Родионов. Никто вас, Ю.П., не снимал, вы сами себя снимали и трезвонили об этом по Москве.

Любимов. Вы звонили, вызывали людей, уговаривали пойти их на мое место. У меня есть свидетели.

Родионов. Мало ли кто кого вызывает и зачем. А сняли вы сами себя и раззвонили по Москве.

Кто-то. Критика критике рознь. Нагибин поднимает в «Председателе» те же проблемы, но под другим углом.

Можаев. Вы мне про Нагибина не говорите, я знаю эту историю лучше вас и «Председателя» не выпускали. Но Хрущев сказал и вы подняли руки, проголосовали единогласно — «Председатель»… И здесь могут тоже разобраться и поправить…

Фурцева. Даю вам слово, куда бы вы ни обратились, вплоть до самых высоких инстанций, вы поддержки нигде не найдете, будет только хуже — уверяю вас.

Любимов. Смотрели уважаемые люди, академики. Капица… У них точка зрения иная, они полностью приняли спектакль, как спектакль советский, партийный и глубоко художественный.

Фурцева. Не академики отвечают за искусство, а я. Академики пусть отвечают за свое дело, они авторитеты в своей области… Товарищи! Может быть есть другое мнение о спектакле, может быть, кому-нибудь спектакль понравился?

Пауза. Робкий голос из зала: — Мне понравился.

— Кто это? А, Вознесенский, ну это понятно.

Андрею не дают слова. Можаев возмущается:

— Между прочим, это лучший советский поэт. Почему это тов. Зашкиверу можно говорить, иметь свое мнение, а Вознесенскому нельзя? Что же — руки по швам и кругом?..

Вознесенский. Я смотрел репетицию этого спектакля 4 раза. Я считаю, что это глубоко русский… национальный спектакль. Удивительно поэтический во всех компонентах и глубоко партийный. Он показывает удивительно убедительно и оптимистично, что русский народ живет и никогда не пропадет, что бы с ним ни делали чиновники.

Фурцева. Вот спасибо, а мы-то думали — пропадет русский народ. Спасибо вам за веру в русский народ.

Фурцева (Можаеву). Не думайте, что вы такой борец за правду — «шестидесятник».

Владыкин. То, что я сегодня увидел, это пошлость, политическая пошлость.

Кто-то. Откуда у Кузькина такие рассуждения о счастье?

Можаев. 78 страница «Нового мира» № 6, 1966 г.

Фурцева. А вы читали сегодняшнюю «Правду» о «Новом мире» и во вчерашней «Литературке» статья…

Любимов. Есть и хорошие статьи о «Новом мире». Статьи бывают разные. А кому не нравится «Новый мир», пусть читает «Октябрь», возьмет березу, поднимет его и пусть любуется, а нам нравится «Новый мир».

Мишка Чаусов был, вякал чего-то про свою Белоруссию… как из пулемета застрочил…

Можаев. Подождите, подождите, вы своими словами можете…

Мишка. Пожалуйста… — и запутался.

Можаев. Ты еще молодой, а так рассуждаешь, молод ты еще.

Фурцева. Судить вас надо за этот спектакль.

На этом я перейду к освещению дальнейших событий, что припомню — допишу. На второй акт Кате принесли шубу. В первом ей жарко было, во втором в озноб бросило. Когда все разошлись, остался Родионов и вступил в полемику с артистами. Славину обозвал аполитичной, я ему при этом ввернул — Как Закшивер отвернулся и записывал, мы живые люди, есть элем. вежливость — надо посмотреть начало — ушел и Родионов, мы остались одни.

Любимов. Надо одно дело сделать все-таки — подать на них в суд, чтобы они оплатили наши расходы — автору, художнику.

Можаев. А мы это дело пропьем. Пошли в буфет, там министру чай приготовили, но ей и без чаю было тепло. Она не отведала нашего чаю, пошли попробуем министерского чаю, им по-особому заваривают.

Пошли, сели за стол, набрали коньяку, водки и ну с Можаевым петь — «Мороз» и т. д. Наконец артисты посмотрели, как великий писатель поет. Машка снимала.

Приехали домой, дома отец ждет. Сели, выпили, я рассказал ему как мог. Ну, разве он может против члена ЦК что иметь-говорить, ученый. Спел ему «За высокой тюремной». Наконец-то я взял балалайку.

— Вас за одно это надо посадить. Такую мрачность разводите, и т. д.

Нет, отец не поймет, вернее, не скажет. Сердцем-то он не может не понять. Он, конечно, на стороне сына, потому что чувствует правду, но разобраться трудно и он на всякий случай держит сторону Фурцевой.

Вечером, в 10 играл «Антимиры» — за рояльчик держался, к концу отошел. В те дни 6, 7, 8 так все попадало, что по два спектакля было, либо репетиции утром, а вечером играть.

Отец ездил с тещей по магазинам, кое-чего покупал и ждал к ночи меня. Я приезжал после спектакля, и мы садились за стол, пили водку и говорили… Я еще курил до одури. Мы спали с отцом на тахте, в нашей комнате. Я и спал плохо — от возни, от курева, от нервов и переживаний, да еще отец храпел. А я боялся шевельнуться, чтобы не разбудить. И говорили мы с ним подолгу, так что я не высыпался, измучился вконец в этих «ночных полетах».

— К чему это ты Бога держишь на виду?

— Бог помогает.

13 марта пришел приказ управления, примерно, если не точно такого содержания:

«Письмом от 30 апреля 1968 года были прекращены репетиции «Живого» для дальнейшей литературной переделки материала автором инсценировки Можаевым.

Рабочая репетиция 6 марта 1969 г. показала, что такая переделка автором Можаевым не произведена, а режиссеры-постановщики спектакля «Живой» Любимов и Глаголин еще более усилили идейно-порочную концепцию литературного первоисточника (ряд мизансцен, частушки, оформление).

Приказываю: 1. Репетиции прекратить.

2. Все расходы по постановке списать, за счет убытков театра.

Родионов.

19 марта 1969

Еще раньше Петрович говорил, а «в день шестого никогда» я и сам заметил, как Екатерина Фурцева говорит, с каким манером. — Она научилась у актеров ораторству, показушничеству. Перед зеркалом училась, наверное, или Завадского привораживала, беря уроки тона у Марецкой. Переняла у Марецкой тон, интонации, штампы. Если бы не знал, что это Фурцева в зале разоряется, подумал бы на Веру Петровну — те же ласковые, придыхательные интонации, абсолютно та же эмоциональная вздрючка, граничащая с хамством, а потом опять и истома в голосе — Милые вы мои, — и блядинка… желания. Научилась, матушка, еще на культуре располагать к себе аудиторию домашностью, интимностью, всех за родных почитает, — и такая ласковая, такая добрая ко всем, упаси нас Бог, от вашей доброты.

24 марта 1969

Вчера был 300 «10 дней». Игралось. После Высоцкий пел для труппы. Такое благотворительное выступление от широты душевной. Выпили водки, по рублю скинулись — Зоя организовала.

Читал я в эти дни Лескова «Житие одной бабы». Гениально до слез. Как это я опять пропустил, вернее, чуть было не пропустил такого русского писателя. Вот язык. Можаев наверняка изучает Лескова и держит его за настольную книгу, за словарь, за энциклопедию. Я буду делать то же самое.

26 марта 1969

Значит так. Вчера «Галилей» не состоялся снова. Высоцкий был пьян. Заменить спектакль было невозможно. Допустим, «Тартюф», но, во-первых, уже два раза «Тартюфом» заменяли, во-вторых, Демидова в Германии (Лукьянова, значит, будет играть первый раз), у Антипова голоса нет и неизвестно, где он (Сабинин, значит, будет играть первый раз), Славиной нет и т. д. А заменять даже не вторым, а третьим составом, который никогда не играл… это скандал. «Макенпотт» — опять Демидовой, Хмельницкого, Шаповалова и т. д. Дупак звонит Любимову: «Что делать? Что сказать зрителю, который сидит в зале: будет 1 апреля, в наш выходной идти «Галилей» или будет замена и каким спектаклем. Я Вас спрашиваю как режиссера этого спектакля — будет введен исполнитель, могу я об этом сообщить зрителю…»

В общем, повторилась ситуация, которая состоялась 9 ноября. Вышел на сцену Дупак белый, дрожащий, даже желтый свет не исправил ничего:

— Дорогие наши зрители. На мою долю выпала очень печальная миссия сообщить Вам, что у нас очень тяжело заболел артист Высоцкий и спектакль «Жизнь Галилея» сегодня состояться не может. Все попытки к тому, чтобы заменить «Жизнь Галилея» другим спектаклем, ни к чему не привели. Узнали мы об этом за полчаса до начала спектакля. Явка артистов у нас к 6.30 и мы физически не можем сейчас собрать артистов для другого спектакля. Значит, мы предлагаем Вам решить этот вопрос самим, голосованием. Есть два предложения: первое — желающие посмотреть наш спектакль «Жизнь Галилея» смогут это сделать первого апреля (взрыв хохота — Дупак улыбнулся), если наш исполнитель к тому времени выздоровеет или нам удастся ввести исполнителя нового. Если же главный исп. не выздоровеет и нам не удастся к тому времени ввести другого артиста, потому что сейчас идут каникулы, мы играем по два спектакля в день, сцена занята, то первого апреля будет замена. Я предупреждаю об этом, а каким спектаклем мы будем заменять, давайте решать вместе. Мы можем заменить либо «Тартюфом», либо «Макенпоттом».

— Два раза уже заменяли.

— Голосуем, кто за то, чтобы в случае замены 1 апреля шел спектакль «Тартюф»?

(Шум, выкрики.)

— Кто за то, чтобы шел «Макенпотт»?

— Не надо «Макенпотта».

— Меньшинство, значит, решено, в случае, если спектакль «Жизнь Галилея» 1 апреля не состоится — пойдет сп. «Тартюф». Кто не согласен с таким решением вопроса, может сейчас получить деньги в кассе нашего театра.

— Я выросла в театре, ничего подобного не помню.

— Я 30 лет работаю в театре, ничего подобного не видела.

— А я выросла в театре, мне 33 года…

Дупак. Мы только умеем интриги вести, а руководить театром у нас не получается. Кто отпускал Васильева в Ригу? Любимов, ну вот, а я ничего не знаю об этом… один одно делает, другой…

Любимов не приехал. Теща. Он уехал с Люсей, а куда?..

— Никто не расходится, сейчас будет репетиция «Галилей», поехали за Шестаковым.

— Шестакова нет дома. Завтра «Павшие». Надо думать о «Павших», Васильева нет, кто будет читать Кульчицкого — Золотухин, у него на слуху и Алешкина.

Любимова нет. Он куда-то сбежал, закрыв глаза. Стали спорить. Галдаева вводили когда-то, пусть выручает — он знает текст. Так и порешили.

Я не могу себе даже предположить, что будет дальше с Высоцким. То, что его не будет в театре, это мне совершенно ясно и даже, если бы мы очень захотели его сохранить, это нам не удастся. Управление культуры на это условие теперь не пойдет никогда и при случае попытается подвести под этот факт обобщающую базу разложения и разболтанности всего коллектива. А что с ним будет дальше, не представляю, особенно после заявления Шапошниковой[61] на заседании идеологической комиссии. Он может скатиться в совершенное дерьмо уже по существу.

Но странное дело, мы все его друзья, его товарищи переносили это уже теперь довольно спокойно — Володя привил нам иммунитет, уже никто ничему не удивляется, все привыкли.

Вчера была история ужасная. Но что можно спросить, стребовать с больного, пьяного человека. Все наши охи, ахи, как мертвому припарка, все наши негодования, возмущения, уговоры, просьбы — все на х…, а что мы должны после этого переживать, почему мы должны мучиться и сгорать перед зрителем от стыда. Мы опять только обвиняем все наше худ. руководство во главе с Любимовым, что до сих пор не обеспечен второй состав.