Эр. Ханпира ОДИН ГОД ИЗ ВОСЬМИ
Эр. Ханпира
ОДИН ГОД ИЗ ВОСЬМИ
Я познакомился с Корнеем Ивановичем благодаря поэту, которого он преданно любил и памяти о котором он рыцарственно служил всю свою долгую жизнь в литературе.
Однажды в августе 1960 года я услышал, как по радио артист читал стихотворение Некрасова «Поэт и гражданин»:
…Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь…
Иди и гибни безупречно.
Умрешь не даром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь…
Артист прочел — безупрёчно. Это заинтересовало меня. До той поры такого произношения этого слова я не слыхал.
Я начал размышлять над историей безупрёчно. По закону русской фонетики здесь должно было бы звучать «э», а не «о» (то есть на письме тут ожидается «e», a не «ё»).
Я написал небольшую статью, где говорил, что некрасовская рифма свидетельствует: надо произносить безупрёчно. «Некрасов иногда писал белым стихом, но если уж стих был не белым, то у Некрасова не найдем случаев несовпадения ударных гласных в рифмующихся словах», — обосновывал я этот вывод и заканчивал статью так: «Почему же поэт остановился на этом варианте произношения? Мне кажется, что этот вариант помогает читателю точнее понять тот смысл слова, который имел в виду автор. Ведь нельзя же разуметь под безупречно в некрасовском контексте „отлично, похвально, превосходно“? Некрасовское безупрёчно — это и „не заслуживая упрека“, и „не посылая упрека“»[36].
Меня смущали слова «не найдем случаев». Мало ли что подсказывает память. Засесть за многотомное собрание сочинений Некрасова и читать строку за строкой? И вдруг меня осенило: ведь есть же человек, который Некрасова знает вдоль и поперек. И если все-таки встречается там несовпадение ударных гласных в рифмующихся словах, этот человек наверняка помнит об этом.
Так возникла мысль послать статейку Корнею Ивановичу. В коротком сопроводительном письме, умолчав о сомнениях по поводу ударного гласного и скаламбурив насчет того, что, зная об отзывчивости Корнея Ивановича, рассчитываю на его отзыв, просил не щадить моего авторского самолюбия.
6 сентября (дней через шесть после отправки моего заказного письма) получаю открытку.
«Дорогой Эрик Иосифович! Ваша статья мне понравилась. Очень тонко интерпретировали Вы слово „безупречно“ у Марлинского. Конечно, Полина любила героя, не делая ему сцен, ни в чем не упрекая его. Относительно некрасовского „безупречно“ Вы опять-таки совершенно правы. Эволюция смыслового значения этого прилагательного намечена Вами верно.
В отзывах о литературе я никогда не щадил ничьих самолюбий.
Уважающий Вас
Корней Чуковский».
Нетрудно представить себе, как это обрадовало меня и подняло веру в собственные силы.
Месяца через полтора я послал Корнею Ивановичу новый опус с оговоркой, что это в последний раз. Работа была посвящена многозначности слова, игре на этой многозначности в поэтической строке и носила научно-популярный характер. Корнею Ивановичу она не понравилась, и он написал:
«Дорогой Э. И.
Эта статейка менее удалась Вам, чем первая. В ней нет никаких открытий. Кто же не знает, что „важный“ имеет два значения? „Важничать“, „тяжко-важко“, „важности“, „вага“ — все это известно всем словарям и всем слововедам. У Вас много пытливости, много словесной чуткости, но приведенные Вами тексты не дают Вам оснований сказать, что „И слово играет радугой своих смыслов“. Слишком большой вывод из очень мелких (и к тому же общеизвестных) фактов.
Простите, пожалуйста.
С приветом
К. Чуковский
6 ноября 1960 г.[37]»
В январе 1961 года вышел № 1 «Вопросов литературы» с моей статьей «Поговорим о нашей речи». В десятых числах февраля мне позвонила Евгения Александровна Кацева, принявшая большое участие в судьбе этой, как говорят в журнально-издательских сферах, «самотечной» статьи. Евгения Александровна сказала, что в «Вопросы литературы» на мое имя пришло письмо от Корнея Ивановича. Я помчался туда.
«Дорогой тов. Э. Ханпира. Изо всего, что печатается сейчас о языке, мне больше всего пришлась по душе Ваша статья. (Вся, за исключением заглавия, которое как бы нарочно уклоняется от своей прямой роли: определить содержание статьи).
Действительно давно уже возникла потребность не только восставать против всяких словесных ошибок, но и против тех, кто восстает против них без всяких для того оснований. Чудесно Вы сделали, что посягнули на Горького („целый ряд“) и на Сергеева-Ценского („встать на колени“). Я помню, как Алексею Максимовичу доказывал Евг. Замятин, что „целый ряд“ совершенно законная формА. А. М., как мне показалось, согласился с ним. Теперь из Вашей статьи я узнал, что по существу это было не так.
Еще раз — спасибо за умную — и отлично написанную статью!
Ваш К. Чуковский.
3 февр. 1961 г.»
В ответном письме, поблагодарив Корнея Ивановича за лестный отзыв, я согласился с критикой заглавия и написал, что, пожалуй, больше подошло бы «Против излишнего запретительства». К этому времени как раз вышел 1-й номер «Русского языка в школе» со статьей о безупрёчно, и я послал его Корнею Ивановичу. Для меня это было не только соблюдением элементарного правила литературной и научной этики. Это было и желанием поделиться радостью с Корнеем Ивановичем: когда у тебя напечатаны всего три вещи, каждая новая публикация — праздник.
28 февраля или на следующий день я читал новое письмо Корнея Ивановича:
«Дорогой Э. И., я рад, что получил Ваш адрес. Мне почему-то казалось, что письмо, адресованное в „Вопросы литературы“, до Вас не дойдет. Статью Вашу я обильно цитирую в своей статье о языке, которую сочиняю теперь. Очень хотелось бы показать Вам эту мою статью и посоветоваться обо многом. Не приедете ли Вы ко мне в Переделкино (ул. Серафимовича, 3) к 6 часам 28 февраля? Если письмо не дойдет до Вас к этому времени, сделайте милость, приезжайте в марте — когда вздумается.
Простите бесцеремонность моего обращения к Вам. О „безупрёчном“ статью прочитал вновь. Она интересна, но узка, а „Против изл. запретительства“ прельщает именно своей широтой.
Не захватите ли с собою тот отрывок статьи, кот. не вошел в „Вопр. литер.“?
Ваш К. Чуковский
26. II.61»
Дозвониться мне не удалось. Я спросил в письме, можно ли приехать 10-го. В том же письме извещал Корнея Ивановича, что «Вопросы литературы» готовят дискуссию в Центральном Доме литераторов на тему «Как мы говорим, как мы пишем», что журнал рассчитывает на его участие и что вступительное слово поручено сделать мне.
«Увы, увы, дорогой Эрик Иосифович, 10 марта я уезжаю из Переделкина и буду свободен только 13-го, 15-го, 16-го.
Ни в каких дискуссиях участвовать не буду. Вопрос о языке — тонкий и сложный. […]
Если Вы не боитесь 13-го, приезжайте и привезите свою работу.
Очень хочется познакомиться с Вами по-настоящему.
Ваш К. Чуковский».
Письмо отправлено 7 марта. Я ответил, что приеду 13-го.
* * *
Наступило 13 марта 1961 года.
Я давно завидовал красивым женщинам: мне казалось, что они, привыкшие к поклонению и поклонникам, совершенно не тушуются, не смущаются при знакомстве со знаменитыми мужчинами.
Мне тридцать четвертый год, а человеку, которого я через несколько десятков минут увижу и с которым буду говорить, — семьдесят девятый. И этот человек — Чуковский… Мысль, двигаясь в этом направлении, могла повернуть меня назад. Старался отвлечься дорожными впечатлениями. А вот и Переделкино. Вхожу в дом. Клара Израилевна поднимается наверх. Вскоре она возвращается и говорит, что Корней Иванович ждет меня. Сверху доносится голос, который нараспев несколько раз произносит мою фамилию. Это, видимо, была одна из милых привычек Корнея Ивановича, как и обращение к некоторым людям по фамилии, на европейский манер. Стучу в дверь. Тот же веселый голос говорит: «Войдите». Посреди комнаты на ковре стоит высоченный человек. Со словами: «Так вот вы какой» — он протягивает мне руку, в которой почти тонет моя.
Мы в окружении полок и шкафов. Корней Иванович предлагает мне сесть на плетеное соломенное кресло справа от письменного стола. Стол этот большой, просторный, стоит вдоль большого окна.
Неожиданно говорю:
— Корней Иванович, а ведь я вас боюсь.
— Отчего?
— Вы живая история литературы.
— Ай! — досадливо отмахивается Корней Иванович.
И мне становится легче.
— Расскажите о себе, — просит Корней Иванович. Внимательно слушает.
Смущение мое совсем пропало. Помню, не удержался и посетовал мимоходом на то, что никак не могу после возвращения в Москву найти постоянной работы. Как я убедился через несколько месяцев, Корней Иванович запомнил это. Правда, «жалких слов» и печального тона, которыми я обрисовал свою служебную неустроенность, он явно не принял. Теперь я понимаю: молодой человек имеет кусок хлеба и возможность писать и печататься, так чего же хныкать?
Пока я рассказывал о себе, он расхаживал по кабинету, останавливался, задавал вопросы, бросал реплики, присаживался на застланный пледом диван.
Среди вопросов, заданных мне Корнеем Ивановичем, был вопрос о моей фамилии. Я ответил, что дед по отцу был ассириец и носил фамилию Пира. Родом он был из Урмии (одна из провинций Ирана). По рассказам отца слово «хан» было в конце прошлого века прибавлено к фамилии деда шахским фирманом (указом) за успешное окончание военного училища в России.
— Так, значит, пира? Ханпира? Какое разочарование! Я думал — мира: Ханмира, — сказал Корней Иванович[38].
Я пошутил, что компенсация за это разочарование — встреча Чуковского с единственным в мире ассирийцем, пишущим о русском языке.
Потом я прочел ему то, что не попало в статью, напечатанную в «Вопросах литературы». Это были примеры речевой неряшливости и комментарии к ним (когда предложили сократить статью, я решил пожертвовать этой частью, считая отпор пуризму более важным делом). Корней Иванович не согласился с большинством моих оценок, полагая, что в поэтической речи критикуемые мной словоупотребления вполне допустимы. Однако это не было мнением человека, почитающего чуть ли не святотатственным, кощунственным и уж во всяком случае примитивно рационалистическим, откровенно головным пристальное внимание к слову в поэтической строке — его смыслу, его связям с другими словами. Корней Иванович привел пример ошибки, найденной Тургеневым у Фета: «Ты чистым донесен в могилу» — и исправленной автором: «Ты чистым унесен в могилу».
Вошла женщина-парикмахер. Я хотел откланяться. Корней Иванович, извинившись, удержал меня. Она принялась брить Корнея Ивановича тут же, у письменного стола.
Мы продолжали разговор. При этом Корней Иванович с риском быть порезанным норовил не терять из виду лица собеседника. Он рассказал про свое письмо в одну высокую инстанцию, посвященное воспитанию детей. Это было во время войны. Корнея Ивановича пригласили к официальному лицу. Пригласивший сначала подробно изложил меры, долженствующие улучшить воспитание детей и подростков, а после неофициальным тоном произнес: «Корней Иванович, моему сыну шестнадцатый год. Как мне его воспитывать?»
Вскоре я стал прощаться. Корней Иванович вышел проводить в прихожую. Я спросил, изменил ли он свое решение не участвовать в дискуссии, которая будет через день. Он ответил, что нет. Мы тепло распрощались.
Понадеявшись на память, ни в тот день, ни после я не сделал хотя бы пунктирной записи. Много раз потом я встречался с Корнеем Ивановичем и ни разу ничего не записал. Сейчас я искренне удивляюсь собственному легкомыслию и лени.
* * *
15 марта. Малый зал Центрального Дома литераторов.
Перед самым началом диспута его организатор и председатель, главный редактор «Вопросов литературы» В. М. Озеров как бы между прочим сказал мне: «Надо уложиться в двадцать минут». Я рассчитывал на сорок. Виталий Михайлович объяснил: «Вас не знают. Больше двадцати минут слушать не будут». Наверно, так оно и есть: Виталию Михайловичу аудитория хорошо знакома, но нет, чтоб раньше предупредить. Сидя за столом президиума, лихорадочно шарю глазами по плану выступления: ищу, что можно выбросить. Я с краю стола. Рядом невозмутимый С. И. Ожегов. Дальше В. Г. Лидин, потом В. М. Озеров и В. А. Каверин.
Виталий Михайлович представил аудитории тему и меня. Я начал говорить и сразу же поразился реакции литераторов: по своей непосредственности она напоминала поведение детей во время спектакля или киносеанса. По сравнению с этой аудиторией студенческая выглядела сказочно выдержанной, почти чопорной. Особенно выделялся один пожилой мужчина. Он сидел в первом ряду и аккомпанировал своим громким и частым репликам стуком палки.
Я проговорил половину отведенного мне времени, когда через дальнюю боковую дверь в зале возник Корней Иванович. Стройный, в элегантном сером костюме, он под доброжелательное оживление и веселые аплодисменты легким широким шагом направился к столу президиума и сел слева от меня. Я так и не спросил его ни тогда, ни после, почему он передумал. Могу лишь строить догадки: либо его уговорил Виталий Михайлович, либо он сам «вошел в мое положение» новичка в ЦДЛ. Во всяком случае, это было очень приятным сюрпризом для меня (присутствующим Корней Иванович был обещан в пригласительном билете).
Не помню, кто говорил после. Корней Иванович слушал и что-то черкал в блокноте. Потом, улыбаясь, показал мне. Это был рисунок, изображающий меня в профиль.
Корней Иванович попросил слова. Начав с того, что сюда он «приехал из деревни» и что сразу после выступления должен будет уехать, он сказал, что «дорогой наш товарищ Ханпира» не всегда прав в своей критике, принимая за ошибки вполне художественно оправданные вещи. Это было продолжением того, о чем мы говорили с ним два дня назад. Потом он рассказал о злобном письме, полученном им после его статьи «Сыпь»[39]. Под хохот зала он прочел то место из письма, в котором ослепленный ненавистью корреспондент обозвал его сифилитиком. «Если кто из молодых хочет посмотреть на этого человека, то вот его адрес», — сказал Корней Иванович и назвал адрес. Закончив, он поклонился и пошел к выходу. К нему ринулись и окружили какие-то пожилые женщины.
Мой однокашник, сидевший в зале, сказал мне, когда мы расходились, что Корней Иванович не принял в принципе моей критики писательских языковых ошибок, а не только отверг частности.
Я решил узнать, так ли это. Подобрал еще несколько примеров и написал Корнею Ивановичу письмо; 20 или 21 марта пришел ответ.
«Дорогой Эрик Иосифович!
Спасибо за дружеское письмо. Конечно, мне и в голову не приходило порицать то, что Вы говорите об ошибках газетной прозы. Здесь Вы в своей стихии, и каждый пример свидетельствует о Вашей лингвистической зоркости. Вы необыкновенно чувствительны ко всякому словесному ляпсусу. Но когда Вы говорите о стихах, Вы не учитываете особых привилегий поэтов — отклоняться от синтаксических норм. Здесь я иногда не согласен с Вами. Так и поняла мое выступление аудитория Дома литераторов. Думаю, что Ваш однокашник единственный, кто придал моим словам такое неверное толкование.
„Ищут намертво пули“ вовсе не описка, не неряшество, а нарочитый сдвиг, и, мне кажется, Ваш протест против подобных оборотов только ослабляет Ваши позиции, которые я считаю очень сильными…»
В годы, прошедшие с той поры, я много занимался окказиональными словами (тем, что в школе и в литературоведении называют неологизмами), а также другими видами окказионализмов (в том числе смысловыми). И я понял: по существу Корней Иванович был прав.
В мае 1961 года я неожиданно получил бандеролью новое, пятнадцатое издание «От двух до пяти» с дарственной надписью. В июне или июле вышел номер «Нового мира», в котором был напечатан отрывок из книги Корнея Ивановича о языке. Я откликнулся письмом, где между прочим оспаривал квалификацию Корнеем Ивановичем выражений «милостивый государь», «Ваш покорный слуга» и подобных как унизительных. Я ссылался на то, что они были в свое время просто нормой языкового этикета, и приводил примеры.
Передо мной ответ Корнея Ивановича:
«14 июля 1961
Милостивый Государь
достолюбезный, почтеннейший
и проч.
и проч.
и проч.
А в общем
Дорогой Эрик Иосифович!
Спасибо и за хвалу и за брань.
Вторая мне весьма пригодилась. Пожалуйста, не забывайте меня и впредь. Если какая из Ваших работ вышла в свет, пришлите, пожалуйста. Сделайте меня абонентом своих сочинений. В защиту своей статейки скажу, что в натуральном виде она имеет 89 стр. (на машинке), а в печать попало 63.
Ваш удар по пуристам использован в следующей порции книги.
Сердечно благодарный Корней Чуковский,
Ваш, покорный слуга».
В конце августа я отправил Корнею Ивановичу свою рецензию на первое издание книги Л. Борового «Путь слова». 8 или 9 сентября получил письмо от него (против обыкновения, конверт был надписан не его рукой).
«Дорогой Ханпира!
Спасибо за рецензию. Она превосходна. У Вас острый глаз и железная логика. Очень бы мне хотелось, чтобы Вы прочитали мою книжку о языке, прежде чем она появится в печати. Там есть целая главка, порожденная Вашей статьей о горе-пуристах. Рукопись находится уже в типографии. Когда получится корректура, разрешите послать ее Вам. Издательство Вам уплатит гонорарий. Пишу карандашом, так как болен: лежу в постели.
Затевается (по секрету) некий журнальчик о языке. Я назвал Вас как одного из самых желанных сотрудников.
Сердечный привет!
К. Чуковский.
1 сент. 1961»
Корней Иванович не забыл про мое желание получить постоянную работу. Я поблагодарил его и рассказал, что собираюсь в двухгодичную аспирантуру Института русского языка АН СССР (куда принимали тех, кто имел печатные работы и сданные экзамены кандидатского минимума). В конце сентября после собеседования (которое заменяло поступающим в двухгодичную аспирантуру приемный экзамен) я известил Корнея Ивановича, что, видимо, принят и что по окончании буду оставлен в Институте.
6 или 7 октября пришло шутливое поздравление:
«Дорогой Ханпира!
Конечно, я не сомневался, что Вы будете приняты. Будь моя воля, я сразу дал бы Вам звание академика — или хотя бы члена-корреспондента.
Приветствую Вас от души — и поздравляю! (Поздравляю не Вас, а то учреждение, где Вы будете работать).
Книжка моя набирается. Чуть получу корректуру, сейчас же попрошу Вас просмотреть ее. Уверен, что это принесет ей великую пользу».
28 или 29 октября пришла открытка.
«Милый Эрик Иосифович!
Получена корректура моей книжки о языке. Не приедете ли Вы в воскресенье или в понедельник после часу просмотреть этот шаткий опус?
Ваш К. Чуковский».
Это была моя вторая поездка к Корнею Ивановичу.
Клара, узнав, что я еще не обедал, усадила меня за стол.
Мы поговорили о заканчивавшемся как раз в этот день XXII съезде партии. Корней Иванович вспомнил о грузинских поэтах — Тициане Табидзе и Паоло Яшвили, с которыми он был хорошо знаком. Чувствовалось, однако, что Корнею Ивановичу не терпится подняться наверх — к корректуре.
— Что вам еще должны принести? Кофе? — спросил он, когда Клара вышла.
— Кажется.
— Не будем ждать. Пойдемте.
Мы поднялись в кабинет. Конечно, за несколько часов нельзя было бы успеть внимательно прочесть всю верстку. Договорились, что я возьму ее с собой и быстро напишу постраничные замечания. Мы бегло обсудили несколько вопросов, затронутых в книге, и среди них факты «нелогичности» в языке, которые позже в одной из статей я назвал мнимыми алогизмами.
Корней Иванович спросил, не возьмусь ли я внимательно познакомиться с лингвистической стороной последнего, пятнадцатого издания «От двух до пяти».
Спустя три дня я через Клару вернул верстку, приложив свои постраничные замечания, которые были фактически внутренней рецензией о книге.
12 или 13 ноября получил открытку:
«Милый Э. И. Спасибо за рецензию. Она помогла мне очень. Вообще я так переделал всю книжку, что, очевидно, потребуется новый набор.
А уж как я обрадовался, когда узнал, что Вы взяли под свое крыло мою книжку „От двух до пяти“.
Буду Вам от души благодарен, если Вы сообщите мне свои замечания о ней. Я готовлю 16-е издание исподволь. Сдам книжку только в декабре.
Всего доброго!
Ваш К. Чуковский».
В декабре шофер Корнея Ивановича Геннадий Матвеевич привез записку:
«Дорогой Ханпира.
Будьте милостивы, дайте на 2–3 дня те журналы (лингвистические), о которых Вы говорили в последнем письме.
Ваш К. Ч.»
Среди журналов, переданных через Геннадия Матвеевича, были «Вопросы языкознания» (1961, № 4) со статьей академика В. В. Виноградова.
Передо мной длинный конверт с подтертой ластиком надписью по-английски: «Мистеру Корнею Чуковскому». По стертому рукой Корнея Ивановича выведено: «Эрику Иосифовичу». Письмо привез Геннадий Матвеевич, когда возвращал журналы, то есть оно декабрьское.
«Дорогой Эрик Иосифович!
Спасибо за журналы. В них очень много интересного. Очень понравилась мне статья В. В. Виноградова. Что бы ни говорили, он все же великий лингвист.
Как я благодарен Вам за Ваши marginalia к книжке „От двух до пяти“. Очень многие мне пригодились, а обо многих хотелось бы поговорить из уст в уста. Вообще я внес в новое издание книги около ста исправлений. Хотелось бы сделать ее возможно лучше, раз она расходится таким большим тиражом. Я готов переписать ее всю — от первой строки до последней, — лишь бы только она принесла максимум пользы…»
6 или 7 января я читал в открытке:
«Дорогой Э. И.
Окказиональные слова — это, конечно, превосходно, но мы рады Вам и без них. Когда бы Вы ни приехали, Вы доставите радость нам всем.
Я позволил себе без Вашего разрешения печатно выразить Вам благодарность в предисловии к 16-му изд. „От 2 до 5“…»
В феврале 1962 года я написал Корнею Ивановичу о том, как было бы хорошо, если б учебник литературы XIX — начала XX века создала группа наших писателей. Каждая глава — свой слог. И уже по одному этому классики не будут похожи друг на друга. О Некрасове и Чехове — Чуковский. О Лермонтове Андроников. О Маяковском — Асеев. Как аппетитно все это было бы написано. Такую книгу и взрослые читали бы с удовольствием и пользой.
27 февраля 1962 года пришел ответ:
«Дорогой Ханпира!
[…] Идея Ваша — о книге для чтения — хороша, но вряд ли ей удастся рассеять укоренившуюся в сердцах наших школьников нелюбовь к ТолстомуТургеневуНекрасову (так, в одно слово, написано Корнеем Ивановичем. — Э. X.), Пушкину. Книга может быть аппетитна, но сами Тургеневы неаппетитны для них!!!..»
Шел к концу первый год моего личного знакомства с Корнеем Ивановичем. А впереди было еще семь лет переписки и встреч…
1971
Данный текст является ознакомительным фрагментом.