НА БЛИЖНЕМ ВОСТОКЕ

НА БЛИЖНЕМ ВОСТОКЕ

Итак, 19 августа мы покинули советскую землю, чтобы уже никогда туда не вернуться. Мы летели через Ашхабад в Тегеран. В тот же день после полудня приземлились в Тегеране.

Эвакуация заканчивалась. Большая часть воинских подразделений уже находилась на иранской земле.

Андерс расположился под Тегераном в красивой гостинице «Дербент». Меня он вновь оставил при себе в качестве того же офицера для поручений, хотя официально я занимал должность Командира 12-го полка. Словом, я, как и прежде, был при генерале и продолжал принимать участие в различных заседаниях, совещаниях, Конференциях, визитах и инспекциях. Кроме того, я теперь почти Каждый месяц самостоятельно ездил в Каир и Палестину, где имел несколько принципиальных разговоров с Котом.

В Тегеране состоялась встреча Кота с Андерсом.

Кот понимал, что его политическая ответственность за нынешнее положение большая, чем Андерса, поскольку последний фактически был подчинен ему как представителю президента и правительства (являясь послом в Москве, Кот продолжал оставаться и министром, входящим в состав правительства). Он не мог оправдываться своей неосведомленностью о происходящем в штабе, так как в течение всего времени имел там своего представителя. Сначала им был доктор Хауснер, а затем инженер Енич. Кроме того, Андерс часто информировал посла непосредственно, да и вообще они редкий месяц не «совещались» по крайней мере раза два.

На этом этапе Кот снова начал помышлять о разделении функций премьера и Верховного Главнокомандующего, намечая себе пост премьера. Вместе с Андерсом они решили, что впредь Сикорский не должен совмещать оба поста, и стали добиваться разделения функций. Но при этом каждый из них шел своим путем и, конечно же, рассчитывал добиться выгоды для себя: если Кот желал занять пост премьера, а Сикорского оставить на посту Верховного Главнокомандующего, то Андерс стремился к тому, чтобы в случае разделения функций Сикорский сохранил за собой пост премьера, а обязанности Верховного Главнокомандующего передал ему.

Позже Андерс под влиянием англичан отказался от этого замысла и стал стремиться к полному устранению Сикорского из нашей политической жизни, а затем и к его физическому уничтожению. Но не будем опережать событий.

Кот отчетливо видел, что Андерсу присущи необузданная амбиция и властолюбие, что у него ограниченный ум и полное отсутствие политической подготовки. Поэтому он предполагал, что игра с Андерсом будет несложной. Он не учитывал, однако, что игру придется вести не с Андерсом, а с англичанами, в руках которых Андерс являлся лишь орудием.

Помню, как в день нашего приезда в Тегеран Гулльс сообщил Андерсу, что на следующее утро будет готов английский самолет для поездки в Каир.

А вечером мы сидели за ужином, в котором принимали участие Кот, Андерс, наш посол в Тегеране министр Бадер, Гулльс, я и еще несколько лиц. Во время ужина, проходившего на террасе, к нам подошел капитан Мареш, руководитель филиала 2-го отдела верховного Командования в Тегеране, и подал Андерсу телеграмму с грифом «Вручить лично». Прочитав ее, генерал сначала сморщился, а потом усмехнулся, подал ее Коту, а затем мне. Это была телеграмма от Сикорского. В ней говорилось:

«Запрещаю вам, господин генерал, поездку для встречи с премьером Черчиллем и ведение с ним каких-либо принципиальных переговоров. Это подрывает мой авторитет и весьма отрицательно влияет на общее положение польских дел.

Верховный Главнокомандующий Сикорский».

После разговора с Котом по поводу телеграммы Андерс решил все же поехать. Кот не только не удержал Андерса от встречи, но, напротив, еще больше подстегнул его, сказав, что тот должен лететь и не может поступить иначе, так как отказ явился бы оскорблением для Черчилля. Не ограничившись уговорами, Кот пообещал даже свое заступничество, если Сикорский будет гневаться за несоблюдение субординации.

Андерс прекрасно понимал, что нарушает сугубо военный приказ, к тому же отданный ему в письменном виде. Но разве мало уже было таких приказов, которые он бросал в корзину? Заверение Кота в готовности взять все это дело на себя еще больше приободрило его, и он тем быстрее решился на поездку.

В связи с отъездом Андерс совершил еще одну служебную нелояльность, а может быть, и нечто большее, чем нелояльность: он показал телеграмму Сикорского Гулльсу, подчеркнув при этом, что хотя Сикорский запрещает ему встречу с Черчиллем, он все же решил ехать. Это было уже второе официальное выступление против Сикорского перед англичанами (первое — при обсуждении приказа, запрещавшего вывод Польской армии из Советского Союза), и в обоих случаях Андерс старался принизить Сикорского в глазах англичан и показать им свою преданность. При этом он давал ясно понять, что если в связи с этим он будет иметь какую-нибудь неприятность, то рассчитывает на помощь и заступничество Черчилля, ибо поступает так только ради него, только из огромного уважения, которое питает к премьеру Англии.

Гулльс усмехнулся и дружески похлопал Андерса по плечу, с довольно иронической улыбкой заверив его, что он может быть спокоен, ибо Черчилль наверняка не станет навлекать на него какие-либо неприятности. С этого времени Андерс фактически стал марионеткой в руках англичан. Теперь уже не он вел игру против Сикорского, а англичане. Впрочем, иначе и быть не могло, ведь мы, поляки, являлись предметом международных интриг, в чем Андерс совершенно не разбирался. Да и как он мог в чем-либо разбираться? В течение двух лет пребывания при Андерсе, ежедневно с ним общаясь, я никогда не видел, чтобы этот человек что-нибудь читал — хотя бы газету или журнал, не говоря уж о более серьезной литературе. Он решительно ни к чему не проявлял интереса, кроме, конечно, бриджа, женщин, охоты и иногда бегов. Что происходило на свете, какие высказывались взгляды, что говорилось о нас, какие были в отношении нас планы — это никогда не доходило до его сознания.

Разве могли иностранные деятели мечтать о лучшем кандидате на пост Верховного Главнокомандующего или даже «вождя» народа?

Когда генералу докладывали о какой-либо трудной проблеме, он устранялся от ее решения, говоря: «Жизнь сама все это разрешит, жизнь сама все выведет на нужную дорогу», — и переходил к другим вопросам.

На следующее утро, когда мы уже были готовы к отлету, нам вручили еще одну шифрованную телеграмму от Сикорского. В ней Верховный Главнокомандующий подробно разъяснял, почему он не разрешает Андерсу ехать на встречу с Черчиллем. Он писал:

«Господин генерал, вы должны в будущем воздерживаться от вмешательства в вопросы, не входящие в вашу компетенцию. Если вы еще не уехали в Каир, то воздержитесь от поездки, сославшись на этот мой недвусмысленный приказ. Формы организации наших войск на Ближнем Востоке определены в Лондоне с британским штабом по предложению генерала Окинлека. Генерал Клямецкий летит в Каир для обсуждения деталей. До прибытия начальника штаба Верховного Главнокомандующего переговоров по поводу организации не начинать…»

Эта телеграмма также не остановила моего шефа. Мы вылетели в Каир — Андерс, Гулльс и я.

На каирском аэродроме нас встретил английский генерал Беннет-Несбит, официально — глава союзнической миссии на Ближнем и Среднем Востоке, а на самом деле начальник английской разведки в этом районе и сотрудничавших в то время с англичанами разведок Польши, Чехословакии, Греции, Югославии и т. д.

Это было свидетельство особого внимания и расположения, проявляемых в отношении Андерса англичанами. Беннет-Несбит был весьма предупредителен и изысканно вежлив по отношению к Андерсу. Он сообщил, что Черчилль вот уже несколько дней ожидает приезда генерала. Это, конечно, была банальная вежливость, но она приятно пощекотала слух Андерса. А может быть, генералу действительно казалось, что Черчилль ждет его «уже несколько дней»? О Беннет-Несбите было известно, что он личный враг Сикорского.

В Каире мы остановились в «Шепердс-отеле» — красивейшей гостинице столицы фараонов.

На следующий день Черчилль принял Андерса в помещении английского посольства. Разговор продолжался около сорока пяти минут. Черчилль опять интересовался только и исключительно Советским Союзом, его военным потенциалом и возможностями продолжения войны. Больше всего его интересовало, как будут проходить дальше бои на Кавказе. Он считал Андерса одним из источников информации. Следует подчеркнуть, что он снова был сильно разочарован, так как Андерс и на сей раз не приводил никаких убедительных доводов. По поводу весьма отрицательного суждения о Советском Союзе, высказанного Андерсом, Черчилль ему заметил, что «публичное высказывание подобных взглядов было бы очень опасно, и враждебное отношение к России ни к чему хорошему не приведет». Андерс же, не располагая никакими цифровыми данными, продолжал отстаивать точку зрения, что Кавказ падет в самое ближайшее время. Это был период, когда немецкое наступление на Кавказе развивалось успешно.

Черчилль не соглашался с такой оценкой. Он доказывал, что это невозможно, ибо Германия имеет на Кавказе столько же воинских соединений, сколько и Советский Союз, но в силу того, что немецким войскам приходится воевать на чужой земле с враждебно относящимся к ним населением, она должна проиграть сражение. При этом он подчеркивал, что Советский Союз имеет там замечательные условия для обороны и к тому же может использовать дополнительно еще несколько соединений из резерва. Черчилль прекрасно ориентировался, где, сколько и каких советских дивизий находилось, в то время как Андерс не имел об этом даже приближенного представления. Продолжая развивать свою мысль, Черчилль заявил, что для того чтобы Германия добилась победы на Кавказе, она должна была бы бросить туда в три раза больше войск, чем имеет сейчас, а это ей не под силу из-за отсутствия каких-либо резервов. Он добавил, что русские чувствуют себя так уверенно, что когда он предложил им помочь авиацией и построить на кавказской территории несколько аэродромов для английских военно-воздушных сил, они решительно отказались, считая, что в такой помощи совершенно не нуждаются.

Хотя Черчилль совершенно не разделял взглядов Андерса и его стратегических оценок, он все же решил (подчеркивая при этом, что принимает во внимание точку зрения Андерса о возможности проникновения немцев через Кавказ) на всякий случай дислоцировать Польскую армию на территории Ирака для охраны иракской нефти.

Так было принято решение оставить нас в Ираке. Мы вошли в состав английской армии, которой командовал генерал Вильсон, позже ставший фельдмаршалом. Предполагалось, что наше командование расположится в Киркуке, а дивизии — частично в Киркуке, частично — в находившемся неподалеку от нас (в тридцати километрах) Канекине.

Мы были там нужны не столько с точки зрения возможного проникновения немцев в эти районы, сколько для предотвращения на нефтепромыслах внутренних беспорядков— ведь Ирак относился к англичанам враждебно и мог вторично предпринять попытку вырваться из-под английского влияния. И вот, чтобы не допустить этого и сохранить господство англичан, использовалась теперь Польская армия.

О Польше говорить не пришлось. Когда Андерс довольно робко намекнул о наших общих вопросах, Черчилль с раздражением ответил, что теперь не время рассуждать о польских делах, что сейчас есть более важное дело — выиграть войну[73].

Когда затем Андерс заметил, что армия измучена, так как находилась в тяжелых климатических условиях, и было бы хорошо, если бы она могла остаться в Иране или перебраться в Палестину, чтобы отдохнуть, Черчилль не без иронии возразил, что, насколько ему известно, Андерс «не уполномочен детально рассматривать эти вопросы». Он, Черчилль, считает, что будет лучше, если окончательно это будет согласовано с Сикорским в Лондоне. По его мнению, условия для Польской армии будут замечательные, а стратегические цели, о которых говорил Андерс, требуют ее пребывания именно в Ираке, а не в каком-либо другом месте. На этом, собственно, беседа и закончилась.

Запись ее вел английский полковник Джекоб. Когда Гулльс принес запись Андерсу, последний был очень недоволен рядом формулировок и обратился к Гулльсу с просьбой изъять их. Тот ответил, что сделать этого не может, так как все соответствует действительности и ему не дано права вносить поправки. Затем полностью перевел всю запись беседы, заметив, что она парафирована английской стороной и никаким изменениям не подлежит. Андерс вынужден был подписать то, что ему представили. В польском переводе записи этой беседы ряд мест был произвольно препарирован Андерсом. После переговоров в Каире мы примерно 25 августа 1942 года вернулись в Тегеран. Затем Андерс побывал в Пехлеви, откуда войска тем временем уже перебирались в Ирак.

Итак, мы снова оказались в пустыне, и притом в одной из крупнейших и самых жарких пустынь мира, где нас еще больше мучил зной, еще больше терзала малярия.

Сикорский был очень подавлен происшедшим. Он был уверен, что это результат интриг и происков Андерса, но не знал, как все произошло. Взгляды Андерса и его желание вывести армию из Советского Союза ему были давно известны, но он не мог предположить, что Андерс зайдет так далеко и осмелится вопреки его приказам и постановлению правительства, на свой страх и риск провести столь ответственную и принципиальную акцию.

За невыполнение приказа, запрещавшего выезд для встречи с Черчиллем, Сикорский приостановил назначение Андерса на должность командующего польскими войсками на Ближнем Востоке. Кроме того, он выразил намерение вообще отстранить его от исполнения служебных обязанностей.

Переговоры по этому вопросу тянулись несколько недель. Кот старался, как мог, спасти Андерса. Он совещался с ним по много часов в день и после каждого такого совещания посылал Сикорскому телеграмму, в которой оправдывал поведение Андерса и советовал оставить его на должности командующего на Ближнем Востоке.

20 августа 1942 года, в тот самый день, когда Андерс вылетел в Каир, Кот направил Сикорскому такое письмо:

«…Я ужасно подавлен твоей телеграммой Андерсу. Ругать его за то, что он в Москве решал весьма срочные вопросы, — это ведь для него невероятно обидно… Запрещение совершить поездку в Каир Андерс воспринял весьма болезненно. Нельзя было к этому так относиться. Если Черчилль вызвал его в Москву для обсуждения вопросов Ближнего Востока и затем перенес разговор на вечер 20 числа этого месяца в Каире и прислал за ним сюда самолет, то чем можно было бы объяснить отказ от встречи? Нужно было бы сослаться на твой приказ, но ведь он опоздал, так как телеграмма пришла два часа ночи, а вылет был назначен на пять утра. Впрочем, от этого разговора может быть лишь польза для польского дела. Английское командование не во всем доброжелательно относится к полякам, доказательством чего может служить хотя бы выделение для размещения польского войска малярийных районов пустыни, куда не посылают английских солдат. Я полагаю, что переговоры Андерса дают единственную надежду на отвод наших частей из района, куда их сейчас направляют. Кроме того, из телеграммы следует, будто дивизии, прибывающие из СССР, должны расформировываться и вливаться во второй корпус. Это значит, что Андерс должен быть поглощен Зайонцем. Если и можно говорить о каких-то ошибках Андерса в России, то я уверен, что он своей энергией и полководческим талантом выше всех здешних на несколько голов, и что войска, прибывшие из СССР, не признали бы другого командующего, так как все были очевидцами невероятных трудов и усилий Андерса. Мне кажется, что и Черчилль, и Брук, и другие только в нем видят действительного командующего польской армией и именно с его мнением будут считаться. Впрочем, это покажет будущее. Интересы нашего дела на Востоке требуют, чтобы здесь не было никаких кризисов, а тем более раздраженности. Поэтому, видя, как удручен Андерс твоей телеграммой, очень прошу тебя изменить в отношении его тон и показать ему, что он пользуется твоим доверием, которое он заслуживает больше, чем те, кто здесь против него интригует по чьей-то команде, — сторонники старого режима и «двуйкажи», на словах защищающие сейчас тебя от Андерса, а в других разговорах заявляющие, что их вождем был и будет Рыдз…»

Вот какое письмо прислал «друг» Сикорского Кот в то время, когда он уже хорошо знал Андерса и был посвящен в различные его махинации. Сколько фальши в этом письме!

Совершенно очевидно, что Черчилль приглашал Андерса в Москву не для обсуждения вопросов Ближнего Востока. О Ближнем Востоке мой шеф не имел ни малейшего представления, и трудно себе представить, чтобы английский премьер-министр интересовался его мнением и искал у него какого-то совета на сей счет. Черчилль пригласил Андерса в Москву в расчете на то, что получит определенные конкретные данные о положении в России.

Телеграмму, запрещавшую вылет в Каир, Андерс получил в гостинице «Дербент» в десять часов вечера, во время ужина, на котором присутствовал и Кот. А в два часа ночи поступила шифровка аналогичного содержания. Вылет был назначен на восемь часов утра, следовательно, имелось вполне достаточно времени для его отмены.

Утверждение, будто армия не признала бы другого командующего, кроме Андерса, было полной бессмыслицей. Армия приняла бы любого, кто был бы назначен приказом Верховного Главнокомандующего. Только, может быть, те, другие, не были бы так милы профессору Коту.

Запугивание Сикорского маршалом Рыдз-Смиглы тоже являлось невероятным абсурдом: все мы прекрасно знали, что маршала тогда уже не было в живых.

Послания Кота пока что не возымели действия. На сцене вновь появились генералы Янушайтис и Соснковский. Одного из них Сикорский намеревался послать на Ближний Восток. Когда распространился слух о возможном приезде на Ближний Восток Янушайтиса, наступила пора тесного единения Андерса с санацией.

Андерс созвал в Тегеране специальное совещание высших командиров, на котором присутствовали генералы Токаржевский и Богуш, полковники Окулицкий, Сулик, Рудницкий, Коц и другие. Он заявил собравшимся, что Сикорский за вывод армии из Советского Союза может снять его с поста командующего. Но ведь делал это он не один, все присутствующие были согласны с ним, он только выполнял их желание. Кроме того, Сикорский вменяет ему в вину переговоры с англичанами, главным образом с Черчиллем. Но ведь все свои шаги он предпринимал в интересах присутствующих, для пользы дела, на благо Польши. Поэтому он, Андерс, просит их поддержки. Если они окажут ему такую поддержку, то он приказ Сикорского не выполнит.

Все присутствующие в принципе поддержали позицию Андерса, хотя и не уточнили, как поступят в случае, если Сикорский действительно отдаст упомянутый приказ. Лишь полковник Коц довольно цинично заявил, что ему, мол, все равно, кто будет командовать армией, ведь ему никакой пользы от этого не будет. После разговора с командирами Андерс почувствовал себя несколько увереннее.

Обо всем этом «стороной» узнал Кот, конечно, с определенными комментариями. Быть может, не желая, чтобы без его ведома разразился какой-либо скандал, а возможно, делая ставку на будущее, он встретился с Андерсом и долго с ним совещался, после чего написал длинное письмо Сикорскому. В нем он в который уж раз добивался безусловного оставления Андерса на должности командующего армией на Ближнем Востоке, обосновывая свое ходатайство требованием времени. Перед отправкой письма он передал его Андерсу для ознакомления и корректирования. Генерал внес несколько поправок и, обращаясь ко мне, сказал: «Вот видишь, какие у меня хорошие отношения с Котом, как он мне помогает». Затем он передал мне письмо, чтобы я тоже прочитал его. В тот же день письмо из посольства в Тегеране было передано шифром лично Сикорскому в Лондон.

В этот период Сикорский чувствовал себя уже совершенно одиноким: никто его не поддерживал, даже его ближайший друг Кот открыто выступал против его планов. Правительство к военным делам относилось, пожалуй, безразлично. Впрочем, говорить о правительстве как таковом в то время было трудно. Это была просто группа людей, придерживавшихся самых различных взглядов и преследовавших самые различные цели. Оппозиция, не представленная в правительстве, неистовствовала, любыми средствами стремясь свергнуть Сикорского. Единственной целью ее деятельности была борьба с премьер-министром.

В верховном командовании (которое почти целиком состояло из санацистов) Сикорский также не имел поддержки. Почти все считали его несносным и поддерживали Андерса, видя в нем «своего человека», нужного именно для борьбы против Сикорского.

В конце концов Сикорский под давлением всех этих обстоятельств отказался от своего решения отозвать Андерса. Письмо Кота, утверждавшее, что Андерс весьма лоялен по отношению к Сикорскому, способствовало назначению Андерса командующим польскими вооруженными силами на Ближнем Востоке.

Так после нескольких недель перипетий в середине сентября 1942 года наконец пришел приказ, и Андерс стал командующим польскими вооруженными силами на Ближнем Востоке.

Победа его была полной. Генерал Зайонц стал его заместителем. Что представлял собой Зайонц, и почему выбор пал на него? Вероятно, потому, что у Сикорского под рукой не было никого другого. Некоторых он опасался, а Зайонц ничего собой не представлял. Это был человек безвольный, слабохарактерный и неумный. Сикорский присвоил ему звание дивизионного генерала и направил на Ближний Восток в качестве кандидата на должность командира 11 корпуса, который предполагалось формировать. Кроме того, Сикорский полагал, что Зайонц явится противовесом Андерсу, а заодно и подходящей фигурой для острастки: в случае чего-де не Андерс, а он будет командующим (первоначальный вариант Сикорского). Если согласие Сикорского на назначение Андерса командующим еще как-то можно было объяснить, то назначение Зайонца его заместителем совершенно непонятно, тем более что Зайонц не мог явиться никаким противовесом Андерсу, поскольку он не имел авторитета и к тому же был большим трусом.

А Андерс в это время больше всего заботился о том, чтобы упрочить и расширить свою популярность.

Через несколько дней после возвращения из Каира в Тегеран генерал выбрался в Пехлеви, куда прибывали транспорты людей из СССР и где временно располагался наш военный лагерь. В тот же день должны были состояться еще переговоры с англичанами по вопросу о новых районах нашей дислокации. Поэтому время было рассчитано по минутам и его явно не хватало на обстоятельное инспектирование лагерей. В этот раз мы ехали в открытом автомобиле по живому коридору, образованному несколькими тысячами наших соотечественников — штатских и военных. Генерал стоял в автомобиле с видом победителя и спасителя. Вот он приказал остановить машину и поднял на руки какого-то мальчика лет шести, дал ему конфет и несколько минут с ним занимался. Стоявшая в стороне мать ребенка была восхищена, остальные умилялись этой идиллической сценкой. Когда мы двинулись дальше, я спросил генерала, зачем он это делает, зная, что у нас так мало времени. Он мне ответил:

— Понимаешь, это очень важно, это лучшая реклама. Подобным же образом он вел себя и во время посещения больницы в Тегеране. У него ле было тогда времени, чтобы выявить недостатки и трудности, особенно с медикаментами, и помочь их преодолеть, но зато он присаживался к какой-нибудь больной старушке и порядочное время вел с ней разговор.

— Эти дела самые важные, — сказал он мне потом. — Так создаются легенды. Потом она будет рассказывать об этом как о величайшем событии в своей жизни. Всем кумушкам будет хвалиться, что разговаривала с самим генералом, и какой это благородный генерал…

Во время каждого нашего инспекторского выезда к генералу подходили десятки лиц с различными просьбами. Он велел мне все просьбы обстоятельно записывать. Когда после инспекции я напоминал генералу, что нам нужно еще решить несколько вопросов, о которых просили люди, он отвечал:

— Ты что, с ума сошел? Брось свои шпаргалки, не хватало еще этим забивать себе голову!

В середине сентября, уже после назначения командующим армией, генерал переехал в новую штаб-квартиру в Кызылрабат. Вместе с ним перебрался туда и я. Одновременно англичане передали в распоряжение генерала красивую загородную виллу в Багдаде, чтобы он мог каждую субботу ездить туда на отдых после недельного «изнурительного» труда.

И теперь еще точно не знаю, по каким причинам в этот период резко выступал против меня Кот. Например, в одном из писем в защиту командующего польской армией он писал: «Андерсу очень вредит деятельность Климковского…»

Со своей стороны я несколько раз обращался к Андерсу с просьбой освободить меня от должности офицера для поручений, мотивируя свое ходатайство тем, что могу в будущем принести ему немало «хлопот».

Может быть, генерал, учитывая мои неоднократные просьбы, и освободил бы меня, если бы не вмешательство в это дело Кота: стоило тому только заговорить о необходимости избавиться от меня, как Андерс заупрямился и наперекор ему оставил меня при себе.

* * *

А тем временем в нашей военной среде после вывода армии из Советского Союза на Ближний Восток кипели свои страсти.

Последние месяцы 1942 года проходили во внутренних интригах, в борьбе за должности, во взаимном подсиживании, борьбе за должности и перманентной реорганизации армии.

Сначала по плану Верховного Главнокомандующего предполагалось создать на Ближнем Востоке два корпуса — в каждом по две дивизии и в каждой дивизии по две бригады плюс корпусные части. Такая структура Андерса не устраивала: он не желал быть командиром корпуса и иметь соперника в лице командира другого корпуса. Он стал маневрировать, чтобы этого не допустить, и вновь при участии министра Кота, который его поддержал, настоял на своем. Порешили, что будет один отдельный корпус в составе двух дивизий, по две бригады в каждой, две танковые бригады и корпусные части. Но и это не удовлетворило амбициозного Андерса: он хотел быть командующим армией. Наконец договорились назвать этот корпус Польской армией на Востоке.

Когда название было установлено, Андерс сразу же начал саботировать все изданные ранее организационные приказы и сохранял существующее положение, создавая тем самым невероятный хаос. В результате фактически продолжали существовать 3-я дивизия генерала Копаньского в полном составе, 5-я дивизия генерала Богуша, 6-я дивизия генерала Токаржевского, укомплектованная лишь на 50 процентов, 7-я запасная дивизия полковника Окулицкого с 30 процентами личного состава и корпусные части. Такое положение продолжалось почти до самой смерти Сикорского.

После долгой тяжбы с Андерсом по поводу организации армии первой жертвой закулисных интриг пал Пашкевич, которого Сикорский назначил командиром 5-й дивизии.

5-я дивизия была одной из лучших с точки зрения укомплектованности и выучки. Она формировалась первой, еще в Ташкенте, и не претерпевала крупных реорганизаций, кроме перемены командиров. Ее первым командиром был генерал Борута-Спехович, которого Андерс сплавил на Средний Восток. Боруту сменил Раковский, а теперь, после переброски дивизии на Ближний Восток, ее командиром, согласно приказу Верховного Главнокомандующего, должен был стать Пашкевич. Но Андерса это не устраивало. Он решил помешать такому назначению. Пашкевича он не любил за его лояльное отношение к Сикорскому и опасался, что на этой почве будет иметь с ним много хлопот. А поскольку Пашкевич к тому же командовал бы лучшим боевым соединением, мой шеф боялся, что это может стать для него даже небезопасным и сорвать его планы на будущее. На 3-ю дивизию Копаньского он рассчитывать не мог, так как Копаньский ни в каких интригах участия не принимал, а кроме того, всегда поддерживал Сикорского. Что касается 6-й дивизии, которой командовал Токаржевский, то Андерс никогда не знал, чего можно от нее ожидать. Эта дивизия была насквозь санационной и полностью зависела от настроения и капризов своего командира.

Таким образом, Андерс был в высшей степени заинтересован, чтобы по крайней мере единственная во всех отношениях полноценная дивизия была доверена преданному ему человеку.

И он старался, где и как только мог, отвести кандидатуру Пашкевича. Однако испытывал большие трудности, так как до поры до времени не хотел вновь обострять отношения с Сикорским, тем более что лишь недавно еле выкарабкался из затруднительного положения. Тем не менее он все же решил 5-ю дивизию передать Богушу, своему, как он полагал, приятелю и сообщнику по многим нечистым комбинациям, во всяком случае явному в то время недругу Кота.

Поскольку прямая атака не удалась, оставалось лишь повести дело так, чтобы Пашкевич сам отказался от командования 5-й дивизией. Для начала Андерс стал прилагать усилия к тому, чтобы очернить Пашкевича, подорвать его авторитет, создать о нем плохое мнение. Когда почва была подготовлена, он пригласил Пашкевича к себе и стал доказывать, что ему не следует принимать командование 5-й дивизией, ибо его-де не примет офицерский корпус. Тем более, что этот офицерский корпус, сформированный в Советском Союзе, придерживается своеобразного образа мышления, незнакомого Пашкевичу, а это создаст ему дополнительные непреодолимые трудности и т. д. и т. п. Наконец он порекомендовал Пашкевичу добровольно отказаться от 5-й дивизии, а взамен предложил ему командование танковой бригадой, которая должна была формироваться. Пашкевич, не разбиравшийся еще тогда в обстановке и ничего не знавший о комбинациях Андерса, не усмотрел в действиях шефа никакого коварства. Поэтому уступил нажиму и отказался от 5-й дивизии, согласившись принять командование танковой бригадой. В своей последующей деятельности на этом посту он добросовестно старался сформировать монолитное соединение из разношерстных частей, на базе которых бригада создавалась.

Казалось, теперь все уже определено: командующим армией стал Андерс, его заместителем — Зайонц, начальником штаба армии — Раковский, командирами дивизий — Богуш (5-я), Токаржевский (6-я), Окулицкий (7-я запасная), Коланьский (3-я), командиром танковой бригады — Пашкевич. Главные должности были укомплектованы; как будто должен был наконец наступить период успокоения и развертывания нормальной работы. Но как раз именно теперь и началось совсем другое.

Желая приблизить Кота к армии, показать ему ее подлинное лицо и на этом фоне роль молодежи (в Советском Союзе он ни разу не посетил военных лагерей), я на Новый год устроил в своем полку вечер, на котором присутствовало свыше двухсот человек. Было много молодежи, именно той, наиболее подвижной и деятельной, которая принимала в жизни армии активнейшее участие. Молодежи, которая составляла ядро армии. Конечно, в полном составе явился генералитет, а также некоторое число штабных офицеров — ведь на приеме должны были присутствовать министры Кот и Махломме (наш посол в Багдаде).

Кот не оправдал моих надежд, так как почти все время беседовал главным образом с генералами, да и то наиболее санационными. Видимо, генеральский мундир импонировал ему больше, кто бы его ни носил. Разговаривал он с Токаржевским, с полковником Вятром и другими, суля каждому златые горы и стараясь привлечь на свою сторону. Токаржевскому эта беседа окупилась сторицей, ибо вскоре он получил звание дивизионного генерала. Вятр тоже получил звание генерала. Зато с Пашкевичем, единственным из генералов, сохранявшим лояльность в отношении Верховного Главнокомандующего, Кот перебросился лишь несколькими общими фразами. Подхорунжих, которых присутствовало свыше двадцати, Кот почти не замечал и не интересовался ими, с младшими офицерами разговаривал мало. Беседовал с коллегами Бау и Раценским по общим вопросам. Когда Бау указывал Коту на некоторые недостатки в деятельности правительства, бесплановость и отсутствие успехов, Кот отвечал односложно, стараясь избегать серьезной дискуссии.

Из новогодней речи, произнесенной профессором на этом вечере, мы узнали, что главным государством на земле, которое будет иметь решающий голос на мирной конференции и от которого в большой мере будут зависеть судьбы Польши, является… Мексика. Именно в это время в Мексике находился Сикорский и вручил ее президенту орден Белого орла.

По-видимому, Кот несколько изменил свое отношение ко мне. С этого времени он не только не избегал меня, но, пожалуй, даже искал со мной контакта и часто приглашал на беседы. Помню его телеграмму, посланную Андерсу из Иерусалима:

«Прошу вас, господин генерал, в ближайшие дни приехать в Иерусалим. Если вы не сможете лично, то пусть прибудет ротмистр Климковский.

Ст. Кот».

Таким образом, произошла перемена в лучшую сторону. Тем не менее, чтобы разобраться во всей обстановке и прекратить всякие кривотолки относительно моей позиции и позиции других молодых офицеров, а особенно разговоры о мятеже, о котором болтали все чаще (называлась даже дата — февраль 1943 года), я решил вместе с ротмистром Юзефом Чапским поехать в Иерусалим. Там в четырехчасовой беседе с Котом я старался осветить действительное положение вещей в армии и изложить свои взгляды. Кот полностью соглашался с нами, что в правительстве нет подходящих людей, однако объяснял это действиями разных партий, входивших в состав правительства. В заключение мы договорились, что он обо всем доложит Сикорскому. Более ясного заявления и более четкой позиции нельзя было и представить.

В это время отношения Андерса с англичанами продолжали укрепляться. Дружба росла день ото дня, а атаки на Сикорского становились все более резкими. Теперь Андерс уже не скрывал своих взглядов, а открыто, во весь голос заявлял, что Сикорский должен уйти в отставку. Выступая с подобным требованием, он всякий раз давал понять, что его точку зрения разделяют англичане.

Несколько раз к нам из Каира приезжал английский министр Кэйси. Он был тогда государственным министром по вопросам Ближнего и Среднего Востока и входил в состав узкого военного кабинета. Приезд такого сановника в Польскую армию, которая, учитывая ее небольшой количественный состав, не могла входить в серьезные английские расчеты, являлся событием из ряда вон выходящим. Кэйси знакомился с нашими военными лагерями, беседовал с Андерсом, и всюду его принимали с большим почетом.

Несколько раз был у нас гостем командующий английскими войсками на Ближнем и Среднем Востоке генерал (впоследствии фельдмаршал) Вильсон. Приезжали также генерал Беннет-Несбит, английский посол в Багдаде Корнваллис и ряд других лиц.

Следует заметить, что все эти визиты организовывал и осуществлял Гулльс. Он над ними шефствовал и всегда старался, чтобы обе стороны были ими в полной мере удовлетворены.

Важнейших гостей, таких, например, как Кэйси, всегда сопровождал почетный эскорт. Встречали их неизменно с большой помпой: с эскадроном почетного караула, оркестром, парадами и приемами в какой-либо из дивизий. В заключение следовали спектакли или так называемые встречи у костра. Во время приемов, обедов или ужинов выступали хоры, балетные группы, солисты и т. д.

То же самое делалось, если приемы устраивались в вилле Андерса под Багдадом. Тогда Тоже приглашались художественные ансамбли, оркестры, солисты и т. п.

Во время таких приемов или визитов никогда не затрагивались какие-либо важные вопросы, касающиеся армии или общих польских дел. Кроме вечеринок и других развлечений, ничем не занимались и ничего не делали, если не считать, конечно, того, в чем были заинтересованы англичане.

Всех приезжавших к Андерсу очаровывали внимание и предупредительность хозяина. Гости неизменно бывали в восторге от того, как их встречали, угощали, чествовали, каким окружали вниманием, и проводили время в обстановке веселья и непринужденности.

Здесь уместно заметать, что если бы от количества пиров зависел выигрыш войны, то Андерс затмил бы Наполеона.

Одновременно устраивались и большие приемы, которые весьма импонировали праздному образу жизни Андерса.

Опять-таки следует подчеркнуть, что хотя такие приемы устраивались не в английских сферах, над ними всегда шефствовал Гулльс, который, как это ни странно, в большинстве случаев даже сам приносил приглашения.

Между прочим, так мы дважды побывали у шаха Ирана. Первый раз — в день его рождения, когда он удостоил нас специальной аудиенции, во время которой я вручил ему отделанную серебром шкатулку с фотоснимками эпизодов из нашей военной жизни как дар Польской армии шаху.

Второй раз — когда он пригласил нас поохотиться на муфлонов в живописных окрестностях Тегерана. Нас было всего несколько человек: шах, маршал его двор и великий ловчий, Андерс, я и, конечно, Гулльс.

Мы поехали на автомобилях в горы и остановились примерно в тридцати километрах от Тегерана. Какой-то иранец из свиты шаха привел нас на исходный пункт. Едва мы туда прибыли, как почта тотчас же на замечательном «паккарде» подъехал шах, сам правивший машиной. После взаимных приветствий все пересели на коней и двинулись в горы. Лошади шли по скалистой местности привычно легко, как в ковбойском фильме. Сама охота проходила таким образом: заметив за километр или два стадо муфлонов, мы напрямик, по скалам галопом устремлялись к нему, а когда приближались к стаду на двести-триста шагов, соскакивали с лошадей, и начиналась стрельба по животным. Когда они, спугнутые нашими выстрелами, убегали, мы вновь садились на коней и опять мчались в горы искать новое стадо.

Я восхищался шахом, который, как настоящий джигит, на полном ходу соскакивал с коня, припадал на колено и стрелял. Только он и отличился, убив трех муфлонов. Кроме него, никто не мог похвалиться меткостью в стрельбе.

Часа в два сделали привал, и шах пригласил нас на охотничий обед в палатку, специально разбитую для этой цели в районе нашей охоты. Все были так измучены, что после обеда, состоявшего из самых изысканных национальных блюд, только шах и я сели на коней и вновь помчались искать муфлонов. Однако вспугнутые нашей утренней стрельбой животные скрылись в окрестных лесах, и мы через несколько часов вернулись ни с чем, а затем все отправились в Тегеран.

Несколько раз мы были на приемах у регента Ирака, эмира Абдулы Иллоха и однажды — на большом вечернем приеме по случаю дня рождения короля Фейсала.

Прием проходил вечером в великолепном королевском саду в Багдаде. Сад действительно был сказочный, словно из «Тыс. и одной ночи». В темноте всюду мерцали разноцветные фонарики, освещавшие дорожки, клумбы, аллеи, беседки и иные чудеса королевского парка. Красиво выглядели расцвеченные фонтаны. Множество разноцветных огней и тихая музыка производили незабываемое впечатление.

Встреча с королем Египта Фаруком состоялась в Каире.

Нет ничего удивительного, что все это очень нравилось и импонировало Андерсу. Его принимали при дворах королей и шахов, царствующие особы оказывали ему почести.

Жизнь его походила на сказку. Обстановка менялась, как в калейдоскопе, становясь все краше, все привлекательнее, и генерал был всем этим очарован, восхищен, почти опьянен. Таял от благоговения перед англичанами, подхватывал каждую их мысль, с величайшим удовольствием выполнял все их указания, как будто по их милости уже стал неким царьком.

В этот период он часто говорил мне:

— Знаешь, мне хорошо, просто замечательно. Хотелось бы, чтобы всегда так было, до конца жизни. Лучше мне никогда не будет.

Андерс довольно быстро обзавелся в среде англичан большим числом друзей, у которых пользовался самой лучшей репутацией. Крупные военные чины и министры на Ближнем и Среднем Востоке начали его открыто поддерживать уже не только в этом районе, но и в Лондоне, выдвигая его на первое место и считая его более удобным для себя по сравнению с Сикорским.

С Сикорским они вынуждены были считаться как с государственным деятелем, вынуждены были уважать его большой авторитет на международной арене и в Польше. Иное дело Андерс: он был ничто, и ничего собой не представлял, зависел только от англичан, и они могли с ним делать, что хотели и как хотели, — он послушно выполнял их волю.

Поэтому в разговорах все чаще стали раздаваться жалобы на Сикорского, что он мешает, осложняет жизнь. Андерс несколько раз обращался к Гулльсу за советом: что сделать, чтобы лишить Сикорского поста Верховного Главнокомандующего. Он-де не подходит для этого поста, не знает, как вести войну, ибо кроме кампании двадцатого года, ни в какой другой войне участия не принимал, и т. д., и т. п.

Когда я все это слушал, у меня создавалось впечатление, что подобные мысли исходили не столько от самого Андерса, сколько от Гулльса.

Наконец после многократных разговоров на эту тему, была достигнута (почти под диктовку Гудльса) договоренность, что Андерс пошлет на имя президента Рачкевича письмо, в котором будет требовать снятия Сикорского с поста Верховного Главнокомандующего. Написав это письмо, Андерс дал его на просмотр Гулльсу, чтобы получить его одобрение.

Зайдя однажды к Андерсу на завтрак, я застал Гулльса, который, как оказалось, всегда завтракал с ним. Англичанин рассуждал о том, кого направить к президенту Рачкевичу с письмом, кто мог бы спокойно его вручить и без осложнений вернуться. Считалось возможным, что посланец будет даже арестован Сикорским за подобного рода выходку.

После долгих размышлений Гулльс решил, что в Лондон полетит Казимеж Висьневский, заместитель начальника штаба. Там он явится в английскую разведку, которая уже будет о нем знать и обеспечит его безопасность. Не ограничившись этим, Гулльс указал также, где и к кому Висьневский должен обращаться, чтобы обеспечить себе средства передвижения и безопасность — как по пути в Англию, так и в Лондоне.

Должен заметить, что выбор пал на Висьневского не случайно. Он еще до войны служил в штабе Соснковского и являлся большим поклонником последнего. Сейчас он был довольно активным деятелем санации, имел задание наладить взаимоотношения между теми своими единомышленниками, которые окопались в Лондоне, и теми, которые находились на Ближнем Востоке вместе с Андерсом.

Достоверно зная о задуманной Андерсом и согласованной с англичанами акции, понимая, что она практически подготовлена англичанами, и имея возможность пользоваться самолетом, который постоянно летал в Каир, Тегеран или Палестину, я специально вылетел к профессору Коту. Это было в начале марта 1943 года. Я прилетел в Каир и сообщил Коту, что хочу с ним встретиться. Он пришел ко мне в «Шепердс-отель», где я остановился.

Я рассказал профессору, что Андерс по наущению Гулльса со специальным курьером направляет письмо Рачкевичу, в котором требует снятия Сикорского с поста Верховного Главнокомандующего. При этом я подчеркнул, что англичане обеспечили курьеру перелет в Лондон и обратно. Они зашли так далеко, что на случай, если бы Сикорский захотел задержать Висьневского, гарантировали ему полную безнаказанность, обещая благополучное возвращение к Андерсу.

Кот отнюдь не был удивлен моим сообщением. Он лишь недоумевал, почему Андерс так спешит с устранением Сикорского. Из его дальнейших высказываний вытекало, что он лично действительно видит в лице Андерса преемника Сикорского, однако смена должна произойти, по его мнению, лишь через несколько лет.

Я был поражен таким ходом рассуждений.

Наконец, после нескольких часов беседы, когда я доказал, что в смещении Сикорского Андерс тесно сотрудничает с санацией, Кот заявил мне, что если Андерс хочет, чтобы Соснковский стал премьером, а он верховным главнокомандующим, то из этих планов ничего не выйдет. Англичане недолюбливают Соснковского и не согласятся на то, чтобы он был премьером, а следовательно, и Андерс не может стать верховным главнокомандующим.

Когда же я указал на предельно тесное сотрудничество англичан с Андерсом, отмели что это даже нечто большее, чем только сотрудничество, что речь идет о вмешательстве англичан в наши внутренние дела, поскольку они провоцируют интриги и трения в нашей среде, Кот явно старался преуменьшить мои опасения, подчеркивая: «Они могут заниматься такими делами для каких-то своих надобностей, но не стоит придавать этому значения».

Как я убедился позже, Кот из всех тех сообщений которые от меня получил, постарался извлечь как можно больше пользы лишь для себя.

Через несколько дней после этого разговора подполковник Висьневский по пути в Лондон остановился в Каире. А пятью днями позже Кот был вызван к Сикорскому.

Перед отлетом он направил Андерсу телеграмму, полную славословия и пожеланий, чтобы под его замечательным командованием Войско Польское развивалось, набирало сил и чтобы он благополучно довел его до Польши.

Воспользовавшись случаем, приведу еще одну столь же льстивую телеграмму, посланную Котом Андерсу:

«…В день вашего рождения от себя лично и от сотрудников посольства шлю вам, господин генерал, самые сердечные пожелания. Радуюсь, что счастливая звезда Польши сосредоточила в ваших руках все наши военные усилия на Востоке, верю, что вы поведете на родину наше войско и легенда о ваших походах и делах будет одной из самых замечательных в истории.

Кот».

Андерс хранил эти «бумажки», как он их называл, для того чтобы при надобности показывать.

Когда Кот после прибытия в Лондон явился к Сикорскому, тот, не скрывая своего огромного возмущения, показал ему письмо Андерса к Рачкевичу, воскликнув при этом: «Вот он, твой хваленый Андерс!» Кот прочитал и обалдел. Но даже и теперь он не пошел на то, чтобы честно рассказать всю правду об Андерсе, о его происках и намерениях. И на сей раз он остался тем, чем был всегда, — малодушным интриганом.

У нас в это время все обстояло как будто нормально. Вечеринка за вечеринкой, одна лучше другой, с каждым разом все расточительней, все изысканней и все оригинальней.