ВТОРАЯ ЭВАКУАЦИЯ

ВТОРАЯ ЭВАКУАЦИЯ

На следующий день после нашего приезда состоялось торжественное чествование Андерса. Генерал Богуш распорядился отслужить по случаю благополучного возвращения командующего польскими вооруженными силами благодарственный молебен, на который был выведен весь местный гарнизон при полном боевом снаряжении. После богослужения состоялся парад, а затем званый обед. Андерс и Богуш обнимались специально для фотографа, чтобы остались «исторические» свидетельства.

Теперь Андерс уже не скрывал своих планов вывода польских частей из пределов СССР. В беседах на эту тему принимали участие генералы Токаржевский, Богуш, Раковский и ряд полковников во главе с Окулицким, Рудницким и Висьневским.

Пока Андерс находился в Лондоне, в Советский Союз прибыли новые группы офицеров из Англии, сообщившие множество новостей о том, что делается «в свете». Это были офицеры, в большинстве своем враждебно относившиеся к правительству Сикорского и поддерживавшие Соснковского. Одним из его наиболее ревностных сторонников был полковник Рызинский. Прибывших офицеров распределили по различным частям, так что они могли охватить своим влиянием всю армию.

Медико-санитарные условия, в которых оказался личный состав частей, были прямо-таки ужасными. В районах дислокации свирепствовала эпидемия тифа. В подразделениях начали шириться заболевания сначала сыпным, а затем и брюшным тифом. Когда же наступила жара, на нас подлинным бедствием обрушились дизентерия, потом желтуха и малярия. Все госпитали были переполнены, для размещения больных использовали самые различные помещения, сооружали полевые лазареты из палаток. Больных приходилось считать не сотнями, а тысячами[67].

Лидере приказал подготовить специальные справки о количестве людей, умерших в результате вредных климатических условий. Он хотел доказать, что дольше выдержать в столь неблагоприятном районе нельзя, что необходимо как можно скорее вывести из этих мест всю армию. При этом он совершенно забыл об одном: ведь не кто иной, как он сам, лично выбрал эти места, хотя его и предупреждали, что придется столкнуться с серьезными трудностями.

Болезни свирепствовали, а обещанные английские лекарства не поступали. Тем не менее солдаты продолжали обучаться, части становились более организованными и лучше подготовленными.

В середине апреля состоялся выпуск курсантов в школе подхорунжих, и молодые офицеры разъехались по частям, внося в их жизнь оживление своим энтузиазмом и неуемной энергией.

Поскольку постоянно твердилось, что армия будет моторизованной, во всех подразделениях с большим рвением приступили к подготовке водителей. Из-за недостатка транспортных средств для обучения водителей теории почти в каждой дивизии пришлось разобрать несколько старых автомобилей.

Курсы водителей закончило несколько сот человек. После теоретической подготовки проводилась практическая езда. Лучше всего с этой точки зрения дело было поставлено в штабе в Янги-Юле, где курсы работали по всем правилам. Хорошо также налажено было обучение в 5-й дивизии, где подготовкой водителей занимался каждый полк. Примерно так же обстояло дело и в 6-й дивизии, немного хуже — в 7-й, но это, вероятно, потому, что она находилась в наиболее тяжелом положении в смысле заболеваемости. Во всяком случае, за несколько месяцев части подготовили около двух с половиной тыс. водителей, и это впоследствии очень пригодилось[68].

В Янги-Юле были созданы также два подразделения специального назначения. Одно из них, под командованием ротмистра Збигнева Кадача, называлось батальоном «С». Задуманный как батальон парашютистов, он насчитывал четыреста тщательно отобранных и исключительно хорошо подготовленных людей. Это была образцовая войсковая единица. Вторым таким формированием являлся разведывательный дивизион армии, которым командовал ротмистр Фрольковский. Он был создан на базе эскадрона, находившегося в личном распоряжении командующего армией. Этот дивизион был подчинен мне как офицеру для поручений и насчитывал 360 человек. Он также был прекрасно обучен и состоял из отборных офицеров и солдат. Оба эти подразделения уже на территории Ирака были реорганизованы в полки. Разведывательный дивизион армии, ставший 12-м бронеавтомобильным полком, командиром которого был назначен я, придали 3-й Карпатской дивизии, а батальон «С», преобразованный в 15-й бронеавтомобильный полк, перешел в 5-ю дивизию.

Наряду с обучением и подготовкой солдат и офицеров к боевым действиям Андерс все чаще стал требовать от местных гарнизонов рапортов о состоянии частей. Такие рапорты, «препарированные» командирами, были насквозь лживыми, сознательно искажали правду[69]. Три с половиной тысячи человек, о которых в конце мая генерал доложил как об умерших в связи с плохими условиями жизни в лагерях, стали жертвами политики и самого Андерса. Это были те, кого бросали с одного места в другое, не проявляя о них ни малейшей заботы, не обеспечивая им сколько-нибудь сносных условий существования. Кроме того, лагеря, которые изображались как рассадники болезней (хотя это в какой-то мере было правдой), по существу являлись спасением для десятков тысяч людей. Если бы таких лагерей не было, то к маю 1942 года количество погибших составляло бы не три с половиной тысячи, а по меньшей мере пятнадцать тысяч человек. Эти лагеря были, пожалуй, единственной опорой и спасением для всех тех людей, которые по приказу наших военных и гражданских властей стекались в них со всех концов Советского Союза.

Рапорты командиров нужны были Андерсу для того, чтобы использовать их для давления на Лондон с целью добиться содействия последнего в быстрейшем выводе польских войск из СССР. Кроме того, Андерс хотел таким способом обеспечить себе известного рода алиби: создать впечатление, что он был вынужден пойти на такой шаг, как вывод войск на Ближний Восток, иначе-де погибли бы все. Подобные разговоры он вел с разными офицерами штаба и частей, сея таким способом тревогу и беспокойство. В результате атмосфера в войсках резко ухудшилась. Теперь армия с нетерпением ожидала эвакуации. Уже не было и речи о том, чтобы сражаться на Восточном фронте. Думали лишь о том, как бы поскорее покинуть пределы СССР.

В такой напряженной и нервной атмосфере дело доходило до эксцессов, вызываемых безответственными действиями некоторых наших людей. Так, например, один из наших офицеров сорвал советский флаг, вывешенный в связи с местным советским праздником. Отношения с советскими властями стали не только напряженными, но прямо-таки угрожающими. К Советскому Союзу и Красной Армии с нашей стороны почти официально стала проявляться враждебность.

Андерс, послав несколько телеграмм о положении Польской армии в Советском Союзе, счел, что уже достаточно подготовил штаб в Лондоне, чтобы прямо выдвинуть предложение о выводе польских войск из СССР.

В первых числах июня он вызвал к себе Богуша, являвшегося тогда его заместителем и начальником штаба нашей армии, и предложил ему «подготовить» длинную телеграмму на имя Сикорского с целью убедить его в безусловной необходимости нашего ухода из Советского Союза и получить на это его согласие. В телеграмме, над которой потели оба генерала, указывалось, что войска голодают и на улучшение условий питания нет никакой надежды, что если так будет продолжаться, то армия просто погибнет от голода. Затем говорилось о нехватке оружия и отсутствии надежд на его получение; это-де срывало возможность обучения солдат. Такое положение будет лишь деморализовывать армию и может привести к серьезным эксцессам, за которые он, Андерс, не мог бы взять на себя ответственность. В заключение подчеркивалось, что из-за плохих местных условий дислокации положение с заболеваемостью прямо-таки катастрофическое, что ежедневно умирает по несколько десятков человек, а тыс. лежат больными. Единственное спасение — это быстрейшая эвакуация из Советского Союза всего личного состава, тем более что советские власти весьма враждебно относятся к Польской армии.

Направляя эту телеграмму, которой предшествовало несколько других, но не столь тревожных, Андерс старался оказать на Сикорского давление и принудить его не только дать согласие на вывод войск из пределов Советского Союза, но и самому вмешаться в это дело как через правительство Англии, так и непосредственно.

Андерс был уверен, что этой телеграммой он заставит Сикорского принять решение. Через несколько дней пришел ответ, однако совершенно не такой, какого ожидал Андерс: Сикорский категорически запретил польским войскам покидать пределы Советского Союза.

«Во имя высших политических целей армия обязана остаться в СССР», — писал Сикорский. Он приказывал не только как Верховный Главнокомандующий, но и как премьер-министр. По этому вопросу он даже прислал Андерсу решение Совета министров от 14 июня, предлагавшее ему оставаться в Советском Союзе. Обе эти телеграммы мы получили в Янги-Юле 15 июня.

Требуя в своем приказе, чтобы Польская армия безусловно осталась в Советском Союзе и вместе с Советской Армией воевала против Германии, Сикорский предлагал повысить моральное состояние солдат и офицеров и обращал внимание на то, что всяческие трудности, если они и имеются (однако он не верил, что они доходили до размеров, описываемых Андерсом), вполне возможно преодолеть, так как на фронте могут быть еще более тяжелые условия. Он писал также, что гражданское население находится в значительно худшем положении, чем организованные войсковые части, и тем не менее справляется с трудностями. Далее он подчеркнул, что, по его мнению, Андерс сильно все преувеличивает.

В принципе Сикорский не согласился с Андерсом ни по одному пункту телеграммы и расценил намерения своего подчиненного попросту как желание бежать, равносильное дезертирству с поля боя. Он был просто возмущен такой постановкой вопроса.

В инструкции, составленной на основе постановления правительства, Сикорский писал, что взаимоотношения с Советским Союзом необходимо довести до уровня не только хороших, но самых лучших, и что именно борьба на фронте может и должна устранить всяческие недоразумения и укрепить дружбу. В заключение он предложил обсудить свой приказ и инструкцию на совещаниях высших офицеров.

Получив такой ответ, Андерс страшно вознегодовал на Сикорского.

— Что он там мне приказывает и поучает, я его еще самого научу! — возмущенно говорил он. А позже похвалялся, что приказ и инструкцию Сикорского просто выбросил в корзину.

Увидев, что Сикорский занимает твердую и непримиримую позицию, и отдавая себе отчет в том, что с этой стороны он не получит никакой помощи, Андерс удвоил усилия, направленные на реализацию намеченных планов.

Он начал оказывать нажим на Гулльса. Обсуждая с ним приказ Сикорского, он высказался в том духе, что стремится предоставить англичанам много хороших воинских частей, а Сикорский не понимает, какую огромную услугу он этим окажет англичанам, и хочет, чтобы армия оставалась в Советском Союзе. Зачем? Для чего? Вероятно, лишь на погибель. Гулльс со вниманием выслушал все жалобы Андерса и на следующий день заверил его, что наша армия наверняка уйдет из Советского Союза, что это уже решено. Он сообщил также Андерсу, что сам едет для окончательного решения этого вопроса в Москву, вернется через несколько дней и тогда подробно обо всем расскажет.

Андерс после разговоров с Гулльсом по собственной инициативе послал Советскому правительству письмо с просьбой дать согласие на вывод Польской армии на Ближний Восток. Мотивировал он свое ходатайство уже известными нам и неизменно повторявшимися аргументами: трудности с продовольствием, недостаток оружия, климатические условия и т. д. Обещал, что армия вернется в Советский Союз, как только будет завершено обучение и оснащение.

Конечно, Сикорский об этом ничего не знал. Через два-три дня Гулльс действительно вылетел в Москву. По дороге задержался в Куйбышеве, где беседовал с послом Котом о выводе польских войск на Ближний Восток. Он считал это дело необходимым, так как в середине июня английские войска на Ближнем Востоке потерпели серьезное поражение и возникала опасность, что вся оборонительная система в этом районе может не выдержать. Поэтому Польская армия была там крайне нужна.

Отзвуки этой беседы чувствуются в телеграмме Кота Андерсу от 30 июня 1942 года. Кот телеграфировал: «Как вы считаете: целесообразно было бы поддержать усилия англичан, добивающихся перевода ваших дивизий на Ближний Восток?»

Одновременно Кот несколько раз обращался к Андерсу с предложением приехать в Куйбышев для обсуждения срочных дел. Однако Андерсу некуда было торопиться, так как пока что ему не с чем было ехать, и поэтому он всячески оттягивал свою поездку.

В то же время он объезжал воинские части и заверял всех в скорой эвакуации, еще больше распаляя этим и без того огромное возбуждение. Обещал всем подряд, что с момента прибытия в Иран для каждого наступит отдых и сущий рай.

Помню, как мы, приехав в 6-ю пехотную дивизию, располагавшуюся в Шахрисябзе, знакомились с районом ее расположения. Там действительно было очень много больных. В переполненных госпиталях мест не хватало, людей клали на матрацы на открытом воздухе. Лекарств имелось совсем немного, но врачи заверяли, что число заболеваний постепенно сокращается. Говорили, что с эпидемией уже справляются. Тем не менее в Шахрисябзе умерло около трех с половиной тыс. человек. Умерших хоронили в общих могилах по десять-двадцать человек.

Таков был результат перевода армии сюда, на юг, совершенный вопреки ясному предостережению советской стороны на совещании 3 декабря 1941 года, что в этом районе нездоровый и малярийный климат.

Имелся там и женский лагерь. Женщины жили в «ульях». Это были землянки, построенные в виде улья, с комнатками на два или четыре человека.

Тем не менее здоровые солдаты проходили подготовку, и общее настроение было неплохое. После ознакомления с частями Андерс провел в штабе дивизии совещание с офицерами, на котором поведал о планах вывода армии из Советского Союза, рисуя заманчивые картины будущего и заверяя, что в самое ближайшее время солдаты и офицеры окажутся в значительно лучших условиях. Своим выступлением он вызвал энтузиазм у присутствующих, так как бездеятельность и болезни деморализовали многих и сказывались на боевом духе дивизии. Об указаниях Сикорского Андерс, конечно, умолчал.

После совещания я пригласил к себе начальника штаба 6-й дивизии майора Ливийского и имел с ним беседу, продолжавшуюся около часа. С майором Ливийским я находился в сердечных отношениях и считал его очень хорошим и рассудительным офицером, политически зрелым, человеком стойких убеждений и большой смелости. Я старался убедить его в том, что решение об уходе из Советского Союза будет иметь трагические последствия. Больше того, показал ему постановление польского правительства и инструкцию Верховного Главнокомандующего по этому вопросу. Он был поражен, так как ничего не знал. Мы условились, что он пришлет мне телеграмму после разговора с некоторыми офицерами дивизии.

Я узнал также, что командир 6-й дивизии Токаржевский принял решение самостоятельно пробиться к афганской границе и издал даже соответствующие приказы. Подготовка к такой акции велась давно. Под предлогом обучения высылались на далекое расстояние патрули для изучения пограничного района, расположения советских гарнизонов на случай возможного нанесения удара для захвата оружия и продовольствия. Все должно было произойти следующим образом: дивизия, находившаяся в ста с небольшим километрах от афганской границы, начнет проводить учения, связанные с дальними маршами в сторону границы. Под предлогом обучения дальним переходам Токаржевский намеревался за несколько дней подойти к самой границе, а затем одним махом обезвредить пограничную охрану и перейти границу. Совершенно очевидно, что все госпитали и больные были бы брошены на произвол судьбы. Точно так же семьи военных и гражданские лагеря, находившиеся при дивизии, остались бы без всякой помощи.

Солдаты, конечно, ни о чем не знали — они лишь выполняли приказы. У них были самые лучшие намерения, и они всегда были готовы идти сражаться на фронт.

Затем мы поехали в 7-ю дивизию полковника Окулицкого. Там мы также знакомились с районом расположения, оказавшимся еще хуже, чем в 6-й дивизии. В Кермине и Гузаре, где дислоцировался запасной полк армии, командиром которого являлся полковник Леон Код, заболеваний было еще больше. Половина личного состава была неспособна нести какую-либо службу: несколько тыс. болело, а еще несколько тыс. находилось на положении выздоравливающих.

После возвращения в Янги-Юль Андерс стал ожидать приезда Гулльса. При этом он не забывал принимать меры, которые, по его мнению, должны были принести ему успех, поднять его авторитет и популярность.

Одной из них был его переход в римско-католическую веру (до тех пор он исповедовал протестантизм) и выполнение обряда миропомазания. Эту церемонию совершил лично епископ Гавлина.

Андерсу так понравилось, когда в честь его возвращения из Лондона было проведено богослужение, на котором он явился центральной фигурой, что он решил устраивать подобные зрелища почаще. На них он мог бы публично — не только перед солдатами и офицерами — проявлять свое рвение доброго католика. Он стремился привлечь на свою сторону ксендзов, так как признавал их силу, и прежде всего епископа, который мог бы ему весьма пригодиться.

Сначала факт перемены своего вероисповедания Андерс намеревался превратить в большое зрелище. Речь шла даже о «божественном откровении», якобы снизошедшем на генерала. С большим трудом удалось удержать его от такого шага. Епископ Гавлина объяснил Андерсу, что это будет не крещение, а лишь перемена вероисповедания. Ему советовали, если уж он так горячо воспылал любовью к римеко-католической вере, совершить обряд скромно, тихо, у себя на квартире, ибо именно такое обращение будет угодно Господу Богу. Хотя это шло вразрез с намерениями генерала, он вынужден был согласиться с советами и отказаться от произнесения «вдохновенной» речи, которую уже подготовил.

В один из дней во время богослужения Андерс принял причастие, а по окончании службы состоялся большой завтрак с участием епископа Гавлины, ксендза Ценьского, Богуша и еще нескольких лиц.

С этого времени Лидере, как рьяный католик, причащался каждое воскресенье, хотя постоянно по субботам в квартире генерала устраивались вечеринки с участием женщин-военнослужащих. Играл оркестр, выпивалось море вина. Довольно часто такие вечеринки продолжались всю ночь. Это, однако, не мешало «новообращенному» утром причащаться — конечно, без предварительной исповеди. А молящиеся восторгались набожностью генерала, шепча: «Какой это, должно быть, хороший человек!»

Между тем ожидавшаяся с таким нетерпением эвакуация не начиналась. Андерс все больше нервничал и сильнее нажимал на Гулльса. Гулльс в свою очередь торопил свои власти в Москве, прежде всего шефа английской военной миссии и английское посольство. Он начал сам объезжать польские воинские части и проверять их боеготовность. Андерс приказал всем командирам показывать лучшие подразделения. Вернувшись из поездки, Гулльс восхищался боевой выучкой солдат. Он послал подробный рапорт о состоянии Польской армии, настаивая на ее быстрейшем выводе.

Андерса он заверил, что в конце июня или в начале июля армия наверняка будет выведена, поскольку сам Черчилль занялся этим делом и оно уже предрешено.

Андерс облегченно вздохнул и лишь теперь стал готовиться к выезду в Куйбышев для встречи с послом Котом.

А тем временем взаимоотношения между советскими и нашими офицерами ухудшались день ото дня. Офицеры Красной Армии видели уже ничем не прикрытую позицию нашего штаба — не только недоброжелательную, но и явно враждебную. Ни о чем другом не говорилось, кроме предстоящей эвакуации, ничего так не жаждали наши штабисты, как ухода из СССР, и притом возможно скорейшего. Такое поведение оставляло тем более неприятный осадок, что немцы как раз рвались к Кавказу и Волге. Андерс предсказывал поражение Красной Армии и падение Советского Союза, штаб же не мог нарадоваться подобным предсказаниям.

Вдобавок стало известно, что военный атташе нашего посольства генерал Воликовский вел какую-то разведывательную работу, собирая с помощью агентуры сведения военного характера. Советские власти поставили Этот вопрос перед Андерсом, а Кот написал Сикорскому о необходимости отзыва Воликовского. Компрометация была столь велика, что Воликовский был снят со своей должности и вскоре вынужден был покинуть Советский Союз. То же самое произошло и с ротмистром Пшездецким, который также был замешан в подобных делах.

В связи с этим нам пришлось ликвидировать свою радиостанцию в Москве. Руководил станцией подполковник Бортновский, коллега Василевского и Гано.

Подозрения советской стороны по поводу этой радиостанции были обоснованными. Во-первых, руководитель радиостанции Бортиовский придерживался тех же взглядов, что и лондонская «двуйка», считавшая Советский Союз врагом. Во-вторых, не удалось скрыть того факта, что часть «деятелей» нашей лондонской «двуйки» сотрудничала с Германией. В-третьих, сбор польским военным атташе в Советском Союзе сведений совершенно секретного военного характера выдвигал вопрос: для кого это делалось? Перед лицом этих фактов советская сторона отказалась от сомнительных услуг нашей радиостанции.

Не прошло и двух-трех недель, как разразился новый скандал. Один из чиновников нашего посольства, представитель общественной опеки, приехав из командировки, остановился в Куйбышеве в гостинице «Гранд отель» и в нетрезвом виде забыл свой портфель с документами в ресторане. Администрация гостиницы нашла этот портфель и передала советским властям. В портфеле были обнаружены инструкции посольства, предлагавшие вести на территории СССР разведывательную работу. Кроме того, там находились донесения о состоянии дорог, железнодорожного транспорта, о положении и настроениях населения и т. п.

Кот не мог от этого отречься, поскольку такую инструкцию действительно составил и издал от имени посольства советник Табачинский — правая рука и доверенное лицо посла. Вскоре после этого скандала Коту пришлось оставить свой пост.

* * *

5 июля мы вылетели в Куйбышев. Наконец Андерс выбрался к послу. Сделал он это лишь после того, как получил определенное заверение, что Польская армия будет выведена из Советского Союза. Поскольку эвакуация армии предпринималась вопреки указаниям Сикорского, Андерс хотел соответственно подготовить к этому Кота, тем более что за последнее время взаимоотношения между посольством и армией также очень ухудшились. Посольство заявило командованию армии претензию в связи с тем, что военные самовольно направляли своих представителей на периферию, подменяя функции посольства и часто давая распоряжения, противоречащие его указаниям. Командование же обвиняло посла в том, что он обязывает своих представителей при штабе армии и в дивизиях шпионить и доносить ему обо всем.

Не желая вызвать слишком большого недовольства в случае, если армия уйдет, а семьи военнослужащих останутся, Андерс заранее хлопотал перед англичанами, чтобы они согласились на частичную эвакуацию и семей военных. Получив согласие, он разрешил некоторым военнослужащим привезти свои семьи в район расположения армии. Многие солдаты и офицеры выезжали в другие области и привозили своих родных в лагеря. Совершенно очевидно, что об этом узнало остальное польское гражданское население, и его недовольство было очень сильным.

6 июля во второй половине дня мы прибыли в Куйбышев и, как всегда, сразу же поехали в посольство. Андерс начал совещаться с Котом, но все время обсуждался лишь вопрос об эвакуации. Андерс сообщил послу, что получил от англичан заверение в том, что вывод армии начнется в самое ближайшее время. Впрочем, Кот уже знал об этом и вел на сей счет переговоры с английским послом. Кот и Андерс пришли к согласию о необходимости эвакуации. Андерс просил у посла помощи относительно семей военнослужащих, изъявивших желание выехать вместе с армией.

Встреча с Котом продолжалась до поздней ночи. На следующий день Андерс беседовал с английским послом, который сообщил ему, что получил инструкцию от своего министерства иностранных дел об эвакуации и что английское правительство согласно на вывоз части семей польских военнослужащих. Словом, дела складывались так, как было условлено с Гулльсом. Все это выглядело весьма странно: советское правительство еще не дало своего согласия на вывод армии, польское правительство ничего не знало и с эвакуацией не соглашалось, а Андерс подробно обсуждал с английским послом Арчибальдом Керром все аспекты вопроса, словно тот был уже решен. Английский посол заверял, что в Иране все готово к принятию войск и польских гражданских лиц.

После обсуждения с Котом и английским послом вопросов эвакуации мы 7-го вечером вылетели в Янги-Юль. Андерс настойчиво добивался от английского посла, чтобы тот со своей стороны заручился согласием советской стороны на эвакуацию семей военных. Свою просьбу он обосновал тем, что разлука с семьями негативно скажется на моральном состоянии солдат. Английский посол самым определенным образом обещал всем этим заняться.

Утром на аэродроме в Ташкенте советские представители сообщили Андерсу о получении телеграммы, в которой Советское правительство выражало свое согласие на вывод Польской армии из пределов СССР.

Почему Советское правительство пошло на такое решение вопроса? Советская сторона знала, какая атмосфера царила в нашей армии. Правительству СССР было известно, что командование армии не хочет, чтобы она использовалась на Восточном фронте. Советское правительство также хорошо знало, что эта армия предельно враждебно относится к Советскому Союзу. Не была тайной и разведывательная деятельность, проводившаяся нашим военным атташатом и представителями общественной опеки. Перед лицом всех этих фактов Советское правительство не могло не прийти к выводу, что, собственно, на Польскую армию оно рассчитывать не может, что это не дружественная, а явно враждебная армия. К тому же английское правительство со своей стороны нажимало на СССР, добиваясь вывода польских войск. Этим вопросом, по словам Гулльса, занялся лично Черчилль.

Обрадованный изъявленным СССР согласием на вывод Польской армии, премьер Черчилль в телеграмме от 17 июля 1942 года выражал Советскому правительству признательность за передачу польских дивизий для защиты Ближнего Востока[70]. Характерно, что Черчилль не выразил благодарности за польские части ни польскому правительству, ни Сикорскому.

После получения разрешения на вывод войск Андерс немедленно поставил в известность все подчиненные ему соединения и части об эвакуации из Советского Союза.

Сикорский в течение всего этого времени ни о чем не знал. Он не был информирован ни Андерсом, державшим этот вопрос в глубокой тайне от него, ни Котом, который также не считал своим долгом докладывать правительству о задуманном плане. Сикорский узнал о выходе Польской армии из Советского Союза лишь в разгар эвакуации, когда большинство частей уже находилось в Иране. Это известие застало его врасплох.

Вот как было осуществлено исключительно важное по своим последствиям решение о выводе польских войск из Советского Союза.

Я считал это катастрофой для польского дела. Разговаривал об этом с генералом Раковским, а также с епископом Гавлиной, который, развлекаясь тогда в одной компании с Андерсом, оказывал на него значительное влияние.

Единственным результатом подобных разговоров явились резкие упреки в мой адрес со стороны Андерса: я-де бунтую, осложняю ему обстановку, мешаю осуществлению его планов, и в результате он вынужден после моих разговоров объясняться с рядом людей, которые, ссылаясь на меня, сомневаются в правильности его решения.

Были и иные последствия таких бесед. Как-то на одной из товарищеских встреч у нас в штабе в Янги-Юле я обсуждал с несколькими офицерами вопрос о выходе нашей армии. Сразу после встречи один из офицеров помчался к Андерсу и доложил ему обо всем мною сказанном, особо подчеркнув при этом мою нелояльность в отношении генерала.

Андерс немедленно вызвал к себе ротмистра Кедача, также присутствовавшего на встрече, и потребовал, чтобы он сказал, действительно ли так было. Ротмистр Кедач, будучи моим приятелем, прекрасно понимал как мои намерения, так и возможные неприятности по поводу моих высказываний. Он постарался преуменьшить значение нашей беседы и представил ее иначе. От Андерса он сразу зашел ко мне и предупредил, что генерал знает обо всем и его тоже расспрашивал. Затем он передал состоявшийся разговор и высказал предположение, что Андерс наверняка меня вызовет. Однако в тот раз дело до объяснений не дошло.

Не могу не вернуться здесь еще раз к телеграмме, которую обещал прислать мне начальник штаба 6-й дивизии после нашего с ним разговора. Действительно, майор Ливийский прислал телеграмму, но не мне, а начальнику 2-го отдела штаба армии подполковнику Бонкевичу, а затем отправил с курьером ему же письмо, в котором доносил, что я готовлю в армии мятеж. Он сообщал также, что 6-я дивизия сохраняет верность Андерсу.

К счастью, офицер-шифровальщик являлся моим товарищем, был рекомендован на эту должность мною и разделял мои взгляды. Поэтому, получив телеграмму, он не побежал к Бонкевичу или Богушу, а прежде всего показал ее мне. Я взял у него телеграмму и попросил пока что никому о ней не говорить, пообещав, что все устрою сам. Мне было ясно, что я должен быть готов к разговору с Бонкевичем, так как я нисколько не сомневался, что все равно через несколько дней он будет обо всем знать.

Поэтому спустя три-четыре дня я пошел к нему поболтать. Изложил ему вопросы, с которыми пришел и которые он в общем хорошо знал. Он реагировал в том духе, что ему известно, что приказ и инструкции Сикорского говорят одно, а Андерс делает совершенно иное, но его это не касается. Лично он политикой не занимается, поэтому будет делать вид, что ничего не знает о подобных делах, и не станет в них вмешиваться. В конце беседы он показал мне письмо, полученное им от Ливинского. При этом он добавил, что хорошо осведомлен о моей позиции, но вмешиваться не думает.

Разговаривая о намерениях Андерса с другими офицерами— ротмистром Юзефом Чапским, майором Владиславом Каминским, поручиками Дзеконьским, Ентысом, Раценским, Баумом и другими, — я, как правило, встречал понимание и положительное отношение. В целом, однако, такие беседы ожидаемых результатов не дали. В то же время мои действия в этом направлении, хотя они полностью соответствовали духу приказа и планов Сикорского, были квалифицированы как попытка организовать в армии мятеж. Так информировали об этом Сикорского[71].

31 июля 1942 года по взаимному согласию польской и советской сторон было созвано совещание, на котором были установлены окончательные условия эвакуации: решены вопросы передачи имущества, определены количество людей, подлежащих эвакуации, время и способ их отправки и прочее.

Не буду описывать весь ход совещания, остановлюсь лишь на самых важных моментах.

Вот что было сказано в самом начале протокола:

«В соответствии с постановлением Советского правительства, решившего удовлетворить просьбу командующего Польскими вооруженными силами в СССР генерала Андерса об эвакуации Польских воинских частей из СССР, эвакуации подлежат все без исключения соединения, части, подразделения и все солдаты Польских вооруженных сил в СССР, равно как и члены семей военнослужащих в количестве 20–25 тыс. человек, а всего, считая солдат и членов их семей, 70 тыс. человек».

Словом, вторично было подтверждено и самим Андерсом подписано, что эвакуация производится лишь по его личной просьбе. Позже (протокол был скреплен подписями всех участников совещания) этот пункт был скрыт от Сикорского Андерсом и Котом.

Как явствует из протокола, в ходе дальнейшей дискуссии Андерс, желая сохранить хотя бы некоторую видимость приличия, обратился с просьбой разрешить ему оставить в Советском Союзе для проведения дальнейшего призыва в Польскую армию небольшой штаб, на что получил совершенно ясный и недвусмысленный ответ:

«Представитель правительства СССР заявляет, что такая просьба не может быть удовлетворена, ибо правительство Польши, вопреки договору между СССР и Польшей, не считает возможным использовать на советско-германском фронте польские части, сформированные в СССР. Поэтому Советское правительство не может дать своего согласия на дальнейшее формирование в СССР польских частей…»

Итак, Лидере взял на себя также смелость заявить, что «правительство Польши вопреки договору… не считает возможным использовать на советско-германском фронте польские части, сформированные в СССР».

Подписывая этот пункт, наш командующий тем самым шел на сознательный срыв договора, заключенного между двумя правительствами. Он мог еще в момент подписания протокола не согласиться с такой формулировкой и заявить: «Если вопрос ставится так, то мы остаемся в Советском Союзе и идем на фронт». Но это противоречило бы тому, что он обещал англичанам, и он решил, что лучше принять на себя всю ответственность за срыв договора, чем «обмануть возлагаемые на него англичанами надежды», как он сам говорил.

Затем было согласовано, что эвакуация будет осуществлена в период с 5 по 25 августа. Планы перевозки по железной дороге и морским транспортом были разработаны офицерами связи Советской Армии при штабе и представлены нам для согласования.

Далее Андерс заверил, что тотчас по приезде в Пехлеви части перейдут в распоряжение английских властей, с которыми имеется на сей счет полная договоренность.

На этом в основном и закончились переговоры об эвакуации. В числе прочих были затронуты также вопросы хозяйственные — о передаче имущества и т. п. Необходимо подчеркнуть, что Андерс по собственной инициативе предложил передать в распоряжение советских властей излишек английского обмундирования, который имелся в Польской армии и составлял около тридцати тысяч комплектов. Это, однако, не помешало ему впоследствии распространять версию, будто обмундирование самовольно задержал Берлинг.

Переброска войск в Иран, продолжавшаяся около двух недель, проходила нормально. Еще в самом начале эвакуации прошел слух, что эта эвакуация — последняя и следствием ее явится срыв условий договора между нами и Советским Союзом. Андерс испугался волнений среди солдат и несколько раз выступил в частях, заявив, что призыв в армию будет продолжаться и предстоит еще одна эвакуация. Это, конечно, был обман, рассчитанный лишь на успокоение солдат.

Тем временем эвакуация польских войск шла полным ходом. Главной базой эвакуации в Красноводске продолжал руководить по поручению польского командования Зигмунт Берлинг.

Почти ежедневно несколько тыс. польских солдат грузились на предоставленные Каспийской военной флотилией корабли, которые доставляли их в иранский порт Пехлеви, где уже действовали лагеря под английской опекой.

* * *

Примерно 10 августа в Москву для переговоров с Советским правительством прибыл Уинстон Черчилль в сопровождении начальника имперского генерального штаба Алана Брука и генерала Уэйвелла.

Премьер Черчилль хотел также встретиться с Андерсом и с этой целью пригласил его в Москву. 12 августа мы вылетели из Ташкента в Москву, где остановились, как и в предыдущий приезд, в гостинице «Националь».

В это время отношения между нашим штабом и советскими офицерами связи уже были прохладными, но внешне вполне корректными. Поддерживались лишь необходимые контакты — и только официально. Находясь в Москве, Андерс ни с кем из представителей советских властей не разговаривал, да, собственно, и говорить ему было не о чем. Все было кончено. Никто его не встречал и никто не провожал.

Черчилль тоже не имел времени для беседы, так как был целиком поглощен переговорами с Советским правительством. Два-три раза Андерсу удалось побеседовать лишь с английским послом Керром, жившим рядом с нами, и однажды — с фельдмаршалом Бруком и генералом Уэйвеллом. Разговоры касались главным образом возможностей сопротивления советских войск на фронте. Польские дела не затрагивались, лишь один раз Брук спросил, как идет эвакуация, когда закончится и когда солдаты смогут быть готовы к боевым действиям. Андерс заявил, что эвакуация проходит четко, никаких задержек нет, а солдаты будут готовы к боям, как только получат оружие и освоят его.

Черчилль назначил Андерсу аудиенцию на последний день своего пребывания в Москве. Андерс ожидал его с семи часов вечера до трех часов утра. Черчилль вернулся из Кремля очень усталый, но довольный. Было заметно, что переговоры закончились успешно. В шесть часов этого же утра Черчилль должен был вылететь в Каир.

Поздоровавшись, Черчилль сразу же заявил, что глубоко сожалеет, но не располагает временем для беседы с генералом Андерсом. Все же несколько минут он нам уделил. Но это была не полноценная встреча, а лишь беглый обмен фразами. В помещении в течение всей аудиенции без конца сновали какие-то офицеры — английские и американские.

В разговоре Черчилль совершенно не интересовался польскими делами. Он хотел лишь узнать, как Андерс оценивает Советскую Армию и военный потенциал Советского Союза.

Андерс же к этой теме не был подготовлен, так как полагал, что речь пойдет лишь о Польской армии и намечаемом ее использовании. Поэтому на задаваемые вопросы не мог дать сколько-нибудь вразумительного ответа, никаких цифр не приводил, ибо ничего не знал о положении ни на фронте, ни в тылу. Английского премьера особенно интересовали бои на подступах к Волге и Кавказу, но Андерс ничего о них сказать не мог, кроме того, что они идут.

Черчилль был поражен полным невежеством Андерса в этих вопросах. Общая оценка, какую давал Андерс боеспособности Советского Союза, была весьма отрицательной. Однако Черчилля не интересовала общая оценка, тем более что он с нею не соглашался, а голословные утверждения его не удовлетворяла Поэтому он очень скоро прервал разговор и на прощанье пригласил Андерса в Каир, где, как он сказал, представится возможность поговорить более обстоятельно[72].

На следующий день после отъезда Черчилля мы вылетели в Ташкент. С нами, как всегда, был неразлучный Гулльс. В Янги-Юле Андерс упаковал свои вещи, в том числе огромное количество драгоценностей. Их было так много, что генерал побоялся лично провозить такое количество, опасаясь возможного досмотра. Поэтому он старался часть из них, например кольца, раздать тем, кто отправлялся самолетом. Например, одной военнослужащей, летевшей с нами, он дал провезти несколько колец, в том числе перстень с тремя брильянтами, купленный поручиком Косткевичем за восемь тыс. рублей.