Глава двадцать третья Китай Август 1945 года

Глава двадцать третья

Китай

Август 1945 года

Первые встречи с китайцами

Закончились наконец горы Хингана с их подъемами, спусками, узкими карнизами над провалами. Там, где издревле с риском для жизни перемещались лишь запряженные осликами двуколки, пешие путники да всадники, мы сумели провезти длинные пушки с передками, запряженные цугом тремя парами битюгов. Тяжко нам пришлось! Попробуй развернись с двадцатиметровым поездом на узкой дороге с крутыми поворотами над пропастью. Да и трехосному «Студебеккеру» с гаубицей и передком на прицепе непросто обогнуть скалу, когда полколеса повисает в воздухе. Сколько сил потрачено, сколько страха натерпелись, но стокилометровый перевал преодолели, не потеряв ни одного человека, ни коня, ни машины. Успешно скатились мы и с самой последней горы в китайскую долину.

И вот перед нами раскинулась зеленая плоская равнина. За два месяца пребывания в жаркой пустыне Гоби и каменистых ущельях Хингана мы так соскучились по зелени, мирному человеческому жилью, что готовы были, забыв обо всем, просто вдыхать аромат свежих растений и взирать на окружающий мир. Со слезами на глазах смотрели мы на райские кущи благоухающих растений, на бесконечные ленточки хорошо обработанных полей, где росли неведомые нам культуры: высокий, как наша кукуруза, гаолян, но без початков, а с метелкой семян на самой верхушке; чумиза, похожая на наше просо, но с более мелкими и жесткими семенами. Посевы вплотную примыкали к горам, не видно было ни пяди заброшенной, замусоренной сорняками земли. Землю здесь ценили и усердно обрабатывали. Каковы же ее хозяева, китайцы, думали мы, похожи ли они на свои прекрасные поля?

Первым делом осмотрели сломанную кухню. Хорошо, что повар крепко привинтил крышку к котлу, мы обнаружили вполне сохранившийся закрытый котел, изуродованное основание кухни и сорвавшуюся с рессор, отскочившую в сторону ось-диффер с колесами.

И тут мы увидели их. Китайцев. К разбитой кухне они пришли раньше нас и теперь поднялись нам навстречу из густо заросших грядок. Мы их не сразу и заметили.

— А если бы это были японцы?.. — пошутил кто-то из солдат.

К нам подошли мужчина и женщина. Муж и жена, как мы узнали позже. Им было за тридцать. Худые, смуглые до черноты, обожженные солнцем, жилистые. Поразила их одежда. Оба были в замусоленных, оборванных остатках трусов, едва прикрывавших переднюю часть тела. У женщины свисало с плеч еще и подобие простенькой кофточки, вконец полинявшей и изодранной. Длинные волосы женщины были распущены и завязаны сзади какой-то тряпочкой, с головы мужчины свисали мелкие косички. Они приветливо улыбались нам. По жестам мы поняли, что они сочувствуют нашему горю — аварии с кухней. Потом они показали на отскочившую от кухни стальную ось с диффером и колесами, попросили отдать ее.

— Нет, — сказал шофер, — колеса я сниму, они нам самим пригодятся. А вот ось пусть берут.

Так и сделали. Нас удивляло: зачем без колес она нужна им? Когда китайцы из разговора на языке жестов убедились, что мы не возражаем, они чинно поблагодарили нас, попрощались, сгибаясь в поклонах, и вдвоем покатили по дорожке между посевами тяжелую круглую ось.

А мы остановились на двухчасовой привал. Повар сразу открыл крепко завинченную крышку котла, и на нас пахнуло вкусным запахом допревшей, еще не остывшей каши. Мы принялись за ужин. Лошадей покормили овсом и свежескошенной травой, вдоволь напоили. Воду мы уже не жалели, выпили и использовали всю до капли в надежде найти поблизости щедрый ее источник.

Конные разведчики доложили, что на расстоянии десяти километров японцев не обнаружили, и мы двинулись в путь.

Со своим ординарцем Коренным я по привычке ехал впереди дивизиона. Подо мной был уже привыкший к хозяину вороной Монголец. Своими черными, с кровяными прожилками на белках глазами он дико озирался из-под длинной, свисавшей почти до ноздрей косматой гривы. Ехали мы сквозь высокую зелень посевов гаоляна, и на своих низких монгольских конях едва возвышаясь над зарослями. Впереди и по сторонам, насколько глаз хватало, не было ни одного селения, никакой постройки, однако узкая полевая дорога была набита до пыли, сквозь буйную мураву заметно выделялись наезженные колеи. Значит, по этой дороге происходит интенсивное движение. И все же нигде не видно ни конного, ни пешего, ни единой повозки. Наверное, на полях закончилась прополка и люди на время удалились, чтобы и самим отдохнуть, и не мешать буйному росту посевов.

Вдруг за поворотом чуть не из-под самых копыт вспорхнула стайка ребятишек и тут же исчезла в густых зарослях гаоляна. Они были голые и настолько грязные, что спины их сливались с дорожной пылью, как тельца серых воробьев с густым безлистным кустарником. Мы не сразу их и заметили в пыли дороги, а они, видно, увлеклись игрой, не ожидали нашего появления, поэтому так близко нас подпустили.

Мы спешились. Отдал поводья Якову и стал быстро пробираться сквозь гаолян вслед за убежавшими детьми. Метров через сто посев закончился, и я оказался в густом кустарнике. Осторожно выглянул. Впереди стояла одинокая фанза с плоской крышей, ее окружал небольшой прямоугольный двор, огороженный тонкими слегами. Во дворе не было никаких построек, даже туалета, и ничего не росло, но он был чисто выметен: видно, двор служил хозяевам как ток, на котором они обмолачивали зерновые культуры.

Сразу зайти в фанзу я остерегся: там могли быть и японцы. Решил несколько минут подождать, может, кто и выйдет. Спрятался за куст, наблюдаю сквозь ветки за двором. Яшка с автоматом на шее и поводьями в руках стоит за соседним кустом. Кони, опустив головы, жуют траву. Минут через пять из дома не спеша вышла стройная средних лет женщина. Она была совершенно голой. В руках — ничего. Длинные черные волосы распущены. Женщина медленно шла по двору и внимательно смотрела под ноги. Что-то она искала. Постепенно подошла к забору напротив меня, увидела сухую древесную кору, быстро подняла, затем подобрала несколько сухих травин. Я понял, что она ищет материал для растопки. Не взглянув в мою сторону, вернулась в фанзу. Окликать, тем более разговаривать с обнаженной женщиной я не стал, понадеялся, что следом выйдет мужчина.

Из фанзы не доносилось никаких звуков. Терпеливо жду еще несколько минут. В дверях появляется та же самая обнаженная женщина. Когда она направилась опять в мою сторону, я медленно вышел из-за кустов. Пистолет на ремне загодя убрал за спину, руки мои свободно свисают вниз. Улыбаясь, доброжелательно смотрю на хозяйку. Она сначала испугалась, вздрогнула. Потом, зажав груди руками, стала внимательно меня рассматривать. Между нами метров шесть. Оставаясь на месте, я жестами стал спрашивать, где японцы. Показываю на звездочку на пилотке, кладу ладони на погоны, затем плоскими ладонями провожу от переносицы в стороны вверх, показывая раскосые глаза японцев. Она поняла, что я спрашиваю о военных японцах. Поочередно быстро подняла колени к животу, изображая бег, и, повернувшись ко мне спиной, вытянутой рукой обозначила направление бегства японцев. Чтобы не вести дальше диалог с неодетой женщиной, я изобразил на голове косички, тем спросив: а хозяин — мужчина где? Она и это поняла. Что-то крикнула в фанзу. Появился и встал с нею рядом мужчина, тоже голый и действительно с косичками на голове. Тогда я уперся глазами в китайца и начинаю разговаривать жестами только с ним. Женщина поняла мой намек, пошла в фанзу и быстро вернулась уже «одетая». В жизни не встречал больше женщин, которые бы так быстро одевались! С ее бедер свисали остатки трусов, немного прикрывая переднюю часть тела. Груди она по-прежнему держала в ладонях и всем своим независимым видом показывала, что на этот раз она уже одета и стесняться ей нечего. Теперь я все внимание обратил на лицо женщины. Мужчина догадался, что и ему надо бы одеться. Сходил в фанзу и предстал передо мною в таких же точно трусах, что у жены. Затем хозяин пригласил меня в дом. Я позвал Яшку, он привязал коней к изгороди и встал у входа в фанзу.

Дверей ни в сени, ни из сеней в комнату не было, только проемы. Спрашиваю, где же двери? Китаец показал на лежащие в углу маты из стеблей гаоляна. Входим в комнату размером четыре на четыре метра. Рамы в двух окнах есть, а стекол нет. Ветерок шелестит остатками вырванной промасленной бумаги. Значит, на зиму окна, вместо стекол, заклеивают промасленной бумагой. Пол глиняный, чисто убран. Слева от входа, на некотором отдалении от стен и угла, стоит чугунный котел, вмазанный в печку. По диаметру — сантиметров семьдесят, вписывается в квадрат печки, оставляя вокруг небольшой, в полкирпича, зазор. На этой приступочке лежат штук десять палочек — это их ложки. Котел чисто вымыт. Рядом стоит погнутое, из тонкой белой жести ведерко. Стола нет. Представляю, как готовится обед и идет семейная трапеза. В котел наливают пару ведер воды, засыпают гаолян (крупа по цвету и форме похожая на нашу гречку, но твердая и невкусная) и варят. Потом семья окружает котел, вооружается палочками и быстро опустошает посудину. Из того же погнутого ведерка можно испить воды. Никакого стола, посуды для всего этого и не требуется, и мыть ничего не надо, палочки всегда облизаны.

Больше в фанзе ничего не было. От печки по полу вдоль стен шел квадратный глиняный дымоход-кан, уходящий возле стены вверх. В противоположном от печки-котла углу на полу лежала большая куча золы. Я спросил, почему хозяева не убирают из помещения золу? Китаец сначала не понимал моего вопроса. Тогда я взял в пригоршню часть золы и выбросил во двор через окно. Хозяин понял вопрос и высоким тинькающим голоском начал мне объяснять, зачем здесь зола. Я, естественно, не понимал. Тогда он высунул голову в окошко и громко что-то крикнул. В комнату вбежало четверо ребятишек от трех до семи лет. Все они были голые, грязные, пузатые и улыбающиеся. Они внимательно смотрели на отца, ожидая, зачем он позвал их сюда. Отец что-то сказал сыновьям. Они подбежали к вороху золы, легли на него с разных сторон и быстро зарылись в пепел, оставив на поверхности только головы. Зажмурили глаза и изобразили спящих. Тут я понял: зола служит им постелью. Опять же — остроумно, быстро и просто.

Когда я выходил из комнаты в сени, увидел у стены прикрытую травой нашу ось от разбитой кухни. Я показал на нее рукой и несколько раз потыкал себе в грудь: дескать, это наша ось, это мы отдали ее вам. Китаец понял, внимательно всмотрелся в меня и, узнав, стал низко кланяться. Я же ни его самого, ни жену не признал. Нам все китайцы казались на одно лицо и одного возраста — тридцать лет. Кроме стариков, конечно.

В дальнейшем голые китайцы и китаянки встречались нам и в поле, и в кустарнике, где они работали или пасли скот. В населенных пунктах бедра всех взрослых китайцев были прикрыты. А богатые китайцы шествовали в длинных шелковых халатах. В первых небольших населенных пунктах, которые оказывались на нашем пути, нас поразило, что во всех поселках было по единственному топору на все селение. Топор был прикован цепью к внешней стороне большого пня, на котором люди рубили принесенные хворост, дрова и прочее.

Так произошло наше знакомство с китайцами в августе сорок пятого года.

Кайлу

Кайлу — первый китайский город, встретившийся на нашем пути после того, как мы преодолели Большой Хинган. В этом городе мы организовали большой, часов на шесть, привал дивизиона. Нужно было покормить личный состав и коней, привести в порядок транспортные средства, разведать дальнейший путь.

Город, состоявший из одно — и двухэтажных домиков, был сравнительно чистым. Стояла тихая солнечная погода, на открытых верандах хозяева-повара и парикмахеры настоятельно предлагали свои услуги. Они демонстрировали чистоту воды и посуды, своих рук и продуктов, готовые сразу, по знаку посетителя, приступить к готовке еды или бритью.

Японцы покинули город перед самым нашим приходом, и китайцы встречали нас восторженно. Мои артиллеристы тут же воспользовались радушием хозяев и посетили не только магазины и ресторанчики, но успели посмотреть местный диковинный для нас дом терпимости. Однако обслуживать их проститутки отказались, вывесив на дверях каморок, располагавшихся вдоль длинного коридора, красные тряпочки. Скорее всего их смутило большое количество «экскурсантов», а может, и интуитивное предчувствие неплатежеспособности посетителей. Но размалеванных молодых китаянок в ярких разноцветных халатиках наши люди рассмотреть успели.

Более пожилые солдаты прошлись по магазинчикам, в которых ловкие продавцы, жонглируя не то аршинами, не то какими-то другими измерительными инструментами размером в полметра, предлагали свой товар: тонкую, не очень плотную, шириной сантиметров тридцать тускло-бледную, выкрашенную зеленой или синей краской ситцевую ткань.

У меня было много дел по подготовке к дальнейшему движению и возможной встрече с японцами, поэтому сам я город Кайлу и его домики видел лишь мимолетно. Солдаты же успели все рассмотреть и даже попробовать, о чем потом с упоением мне рассказывали. И все же с одним настойчивым китайцем, предлагавшим мне выпить чая, я объяснился по-китайски. Я вспомнил, что в учебнике «Языкознание» китайский язык отнесен к группе аморфных языков, то есть в нем нет склонений. В учебнике был приведен пример: ча-во-бу-хе — чай я нет пить. Когда я сказал это китайцу, он сразу перестал предлагать мне угощение.

Из Кайлу мы двинулись дальше. По пути нам встретился совсем маленький город, обнесенный высокой белой каменной стеной. Орудия дивизиона еще втягивались на бугор к городку, а мы с Коренным на конях уже подъехали к городской стене. Прямо у дороги в стену были встроены громадные ворота, запертые крепкими деревянными створами. Над воротами нависал массивный балкон. Как только мы с Коренным появились вблизи ворот, они с громким скрипом растворились и балкон заполнила местная знать. Располневшие, разодетые в шелка пожилые китайцы расселись на скамейках, а их предводитель, склонив голову, встал перед барьером с сомкнутыми перед грудью ладонями.

Поднятием руки я остановил колонну. Мой конь замер на месте как вкопанный. Главный китаец обратился ко мне с речью. Я жестами показал, чтобы он спустился ко мне, вниз. Глава города вместо того, чтобы выйти навстречу, прислал мне переводчика — сухонького, небольшого роста босого старичка в ветхой рубашонке и брюках, подпоясанных веревочкой. На ломаном русском старичок-переводчик сказал, что меня приглашают на балкон, а войско пусть въезжает в город.

— А что написано на плакате? — спросил я, показывая на иероглифы, начертанные на белом полотнище, висевшем на барьере балкона.

Переводчик мучительно наморщил лоб, но никак не мог найтись с ответом. Потом он откашлялся и сказал:

— Твоя ходыла и ходыть будет!

Я перевел себе это так: «Да здравствует Красная Армия!» На вопрос, откуда он знает русский язык, старичок сказал, что в 1905 году работал во Владивостоке грузчиком.

Между тем знать спустилась с балкона и стала приветливо звать меня наверх. На балкон взбираться я не пожелал и вводить в походном состоянии орудия в город тоже отказался: не хватало еще в ловушку угодить.

— Японцев в городе нет. Они рано утром убежали, — успокаивали меня китайцы, уловив мою настороженность.

И все-таки привал мы организовали в кустарнике за пределами городка. Чтобы размяться после долгого пребывания в седле, я взял в руки хворостинку и пошел с фотоаппаратом на шее в глубь кустарника. На полянке усердно щипали траву с десяток овец. Когда я подошел к ним, навстречу из кустов вышла пожилая женщина. Видно, она хотела своим появлением предупредить меня, чтобы я не принял овец за бесхозных. Овцы были, как и наши, небольшие. Зато китаянка поразила меня: она была полностью обнаженной. К моему удивлению, она нисколько не смущалась своей наготы. Видно, у них было так заведено, что в городе, поселке следует кое-как прикрывать бедра и грудь, а в кустарнике, в поле можно и раздетым ходить. Я поднес фотоаппарат к глазам, чтобы заснять женщину, но тут она застеснялась и повернулась ко мне спиной. Мне стало стыдно, и я опустил камеру.

Вернувшись в расположение дивизиона, я увидел, что он окружен плотной многорядной стеной китайцев. Взрослые и дети, мужчины и женщины из близлежащих деревень пришли поглядеть на странных русских военных. Они внимательно рассматривали орудия, повозки, машины, лошадей, солдат и все, чем солдаты занимаются: как готовят обед, как и что едят, как осматривают коней, повозки.

Китайцев было так много, что наши двести пятьдесят человек со всем имуществом утонули в их плотном кольце. И только проворный старшина Макуха умело управлял этой толпой: показывал местным жителям черту, за которую они не должны ступать, что-то жестами объяснял, а главное, вел с ними, как и другие солдаты, бойкую торговлю. Покупал он у китайцев только те продукты, которые нельзя загрязнить, — арбузы и яйца. Макуха поднимал высоко над головой, например, рваную гимнастерку, а проще говоря, ветошь, предназначенную для чистки пушек, и желающие купить эту вещь китайцы поднимали руки. Старшина смотрел, у кого арбуз покрупнее, и знаком подзывал к себе. Тот подходил, клал арбуз к ногам покупателя и получал взамен гимнастерку. Потом старшина стал разрывать гимнастерки на части и получать арбуз уже за каждый рукав или спинку. Увидев это безобразие, я возмутился. Но старшина успокоил меня:

— Товарищ капитан, они ничего не понимают, рады любой тряпке, чтобы прикрыть наготу.

Я запретил разрывать вещи, и китайцы стали выторговывать цельные брюки и гимнастерки. Но я заметил, что многие наши солдаты покупали яйца и арбузы на деньги, сохранившиеся у них с войны на Западе. В ход пошли драхмы и левы, марки и пенги. Дело дошло до этикеток с пачек сигарет. Неграмотные китайцы все принимали. А политработники дивизиона безучастно наблюдали такую «торговлю» и только улыбались. Пришлось сделать им внушение, а солдатам запретить обманывать несчастных людей.

В 1947 году, демобилизовавшись из армии, я продолжил учебу в институте. Жили мы с женой так бедно, что годовалому сынишке не из чего было сшить курточку. В ход пошла реликвия — мои изрешеченные осколками мины брюки. Тогда-то я и вспомнил бедных китайцев. Мы оказались не богаче их.

Река Ляо-ха-хе

Ляо-ха-хе — это приток многоводной и коварной реки Ляо-хе. Направляясь из города Кайлу, расположенного в предгорьях хребта Большой Хинган, в Порт-Артур, мы пересекли громадную низину Северо-Восточного Китая и удалились от хребта уже километров на триста. Японцев мы так и не встретили, они поспешно убегали при нашем подходе. Наш дивизион продолжал двигаться в авангарде дивизии, и я первым из всех командиров дивизии встречал, наблюдал, удивлялся, преодолевал всевозможные препятствия неведомого нам доселе Китая.

Двигаясь по Китаю, мы всматривались в детали жизни крестьян и горожан. Удивило, например, что у каждой лошади и осла сзади был подвязан мешочек для сбора навоза. Не успеет наш конь набросать помет, как подбегает китаец с коробком и собирает навоз для удобрения своего участка. Китайцы встречали нас дружелюбно. Но к их наготе и бедности (хуже, чем в Румынии) было невозможно привыкнуть.

Однажды утром, часов в десять, в теплый, солнечный день, стояло полное безветрие, с конной разведкой мы вырвались вперед и уже километра четыре ехали по ровной, чистой и гладкой поверхности, состоявшей из плотного мелкого белого песка. Вокруг — ни деревца, ни кустика. Оказалось, это было старое русло отступившей реки. Невдалеке виднелась и сама Ляо-ха-хе. В полукилометре за ней, на сухом месте, вырисовывался высокий, длинный деревянный мост. Мы приблизились к руслу. Бурная, светло-коричневая Ляо-ха-хе не отливала серебром, как наши реки, а темнела среди искрившегося на солнце светлого прибрежного песка. Шириной она была метров двести, но мелкая. Посередине русла возвышался продолговатый островок. По всему было видно, что река пришла сюда не так давно, текла она прямо по песку, никаких берегов с отмоинами, бугорками, растительностью не было и в помине. Однако течение в мелкой реке было очень быстрое. Мутная вода неслась с такой скоростью, что ее потоки, перебегая один в другой, завихрялись, вспучивались, уходили вглубь — смотреть на них и секунду невозможно: кружилась голова. В какую точку ни глянь, всюду стремительно закручиваются и тут же исчезают причудливые буруны. К тому же мутный, желтый поток искрился на солнце великим множеством мелких песчинок. Впечатление было, что вода, взбухая, мерцая, переливаясь, стоит на месте, а ты сам с головокружительной скоростью несешься по ее волнам, качаясь из стороны в сторону.

Судя по колеям, уходившим в воду, мы подъехали к броду. Я пришпорил Монгольца, но он заупрямился, в воду не шел, боялся; наверное, у него, как и у нас, кружилась голова. Я спешился, вошел в воду и, прищурив глаза, двинулся поперек реки. Под ногами было твердое дно, вода даже не заливала сапог. Прошел метров сто, до самого острова, и только кое-где погрузился до краев голенищ. Ну, подумал, ничего страшного, завяжем глаза коням полотенцами и поведем за поводья.

Подошла колонна дивизиона. Я собрал командиров батарей и взводов, дал советы, как преодолеть водную преграду, и переправа началась. Сначала мы беспрепятственно переправили на тот берег автомашины, затем «Студебеккеры» с гаубицами и принялись за пушки и повозки. С завязанными глазами, ведомые тянувшими их за поводья ездовыми, лошади шли по бурлящей воде спокойно и уверенно. На случай, если лошадь оступится и упадет, каждую из них сопровождали с боков по три-четыре солдата, держа наготове веревочные постромки, чтобы в случае чего просунуть их под живот коню и помочь ему подняться на ноги. Как и большинство командиров, я был в одних трусах, весь перепачканный илом, метался от пушки к пушке.

Когда стали переправлять последнюю, восьмую пушку, одна тяжелая коренная лошадь упала, и ее сразу не смогли поднять. Пока распрягали упряжку, вызволяли упавшего битюга, передок орудия засел в иле настолько, что его едва вытащили всем миром. Увлеченные поднятием передка, забыли про орудие. А оно за это время ушло в ил, даже щита не видно. Пришлось подкапываться под станины и колеса, чтобы просунуть постромки. А для этого нужно было, задержав дыхание, опуститься с головой в воду, быстро раскопать ил и успеть протащить несколько концов веревок в проушины колеса. Вот тут-то мы в полную меру ощутили коварство Ляо-ха-хе. Дно оставалось твердым пока идешь или едешь, но, стоило остановиться, бурлящая вода мгновенно вымывала ил из-под ступни или колеса, и человек, машина или орудие быстро оседали, погружаясь в ил. Из всех солдат и офицеров я оказался самым выносливым, мог, находясь под водой, не дышать несколько минут, чтобы успеть справиться с засасывающим илом и выдать наверх концы постромок. И вот двадцать концов веревок выведены наружу. За них схватилась сотня солдат. Командую:

— Раз, два, взяли!

Веревки натянулись, как струны, люди с постромками на плечах поднатужились и рванули вверх. Ура, пушку вытащили! Но что такое?! Правое колесо пушки оказалось отделенным от орудия. Тащили с такой силой, что сломалась стальная ось, которая выдерживала толчок при выстреле пушки.

Сломанную пушку вытащили на берег. Но как ее теперь транспортировать? На прицепе не повезешь. Надо в кузов ставить, а на машинах нет и сантиметра пустого пространства. Да и саму пушку жаль. Хотя в боях с немцами мы теряли их не единожды — но то в боях, а тут переправа.

«Мы вас судить будем!»

Уставшие, голые и грязные с ног до головы, удрученные потерей орудия, мы сели на песок островка, чтобы отдышаться.

— Смотрите, ребята, какие-то легковые машины подъехали, — заметил один из разведчиков.

Действительно, с машин спрыгивали на прибрежный песок военные, мужчины и женщины. Один из офицеров поднялся в открытой кабине автомобиля и стал громко и требовательно звать нас к себе, как видно, возмущенный, что мы не бросились к машинам сразу же, едва они подъехали к берегу. А мы до того устали, повозившись с конями и пушками, что не в состоянии были подняться на ноги, не то, чтобы из подхалимства или любопытства броситься к подъезжавшим. Поэтому на зов офицера никак не отреагировали. Если надо, пусть подойдет к нам на остров, мы с удовольствием поделимся горьким опытом переправы через каверзную реку. А пока что мы отдохнем и придем в себя.

Между тем нетерпеливый и строгий офицер — он оказался капитаном — вошел в сапогах в воду и быстро пошел в нашу сторону. Едва ступив на островок, он матерно обругал нас и скомандовал:

— Встать! Смирно!

Видавшие виды фронтовики не испугались окрика пришлого офицера. Они устремили взгляды на меня, своего командира, намереваясь действовать в зависимости от моей реакции. А я продолжал сидеть, спокойно глядя на капитана.

— Кто из вас старший?! — визгливо выкрикнул он.

— Я старший, — отвечаю, не двигаясь. — В чем дело?

— А ну встать! Ты как разговариваешь, скотина?! — капризно заверещал офицер, намереваясь пнуть меня носком сапога.

— Чего вы хотите от нас, капитан? — неторопливо отвечаю. — Говорите спокойно и не кричите. Я тоже капитан, и нечего на меня орать. А то мы устали, голодные и злые, можем и морду набить.

Капитан резко развернулся, хрустнув новенькой портупеей, и побежал обратно по воде к машинам. О чем он говорил со своими спутниками, нам было не слышно, но вскоре он поднял руку и подал сигнал: ко мне. Мы продолжали сидеть не шевелясь. Тогда капитан снова прибежал на островок.

— Тебя полковник вызывает! — обращается ко мне.

Полковник для меня — начальник. Поднимаюсь, иду на вызов.

Полный, лет пятидесяти, полковник встретил меня хмуро, видно, капитан наябедничал. Начальственно спросил:

— Вы кто такой?

— Капитан Михин, командир дивизиона тысяча двадцать восьмого артполка. Произвожу переправу подразделения через реку Ляо-ха-хе.

— Ну и как идет переправа?

— Хорошо. Только одна пушка застряла, но мы ее вытащили. А вот ось сломалась.

— Как? Сломалась ось? — округлил глаза полковник. — Из нее стрелять можно?

— Нет, нельзя. Надо сменить боевую ось.

— Мы вас судить будем! — повысил он голос. — Я — прокурор армии. Это что за вредительство?! Капитан Сухарев, — повернулся полковник к уже знакомому мне капитану, — следствие поручаю вам.

— Вы меня арестовывать будете? — спросил я, понимая, что дело принимает серьезный оборот.

— Пока выполняйте боевую задачу, а потом мы вас найдем.

— Разрешите идти? — козырнул я.

— Идите.

Прихожу к своим.

— Ну что там, товарищ капитан? — с нетерпением спрашивают.

— Судить меня будут.

— За что?!

— За то, что пушку сломал.

— Да что мы — специально ее ломали?! Мы же ее вытаскивали!

— А если б она утонула в иле — лучше бы было?! — возмущались солдаты.

Мы поднялись и направились на правый берег речки к своему дивизиону. Кто-то из ребят оглянулся и с интересом сказал:

— Смотрите, машины в воду пошли.

Повернувшись, мы увидели, как две прокурорские машины, «виллис» и «амфибия», нагруженные чемоданами и девицами в военной форме, резво покатили по твердому песку в речку, далеко разбрызгивая водяные струи. Прошли метров пятьдесят по воде. Но вот одна из них остановилась и стала погружаться в воду. Девицы с визгом выпрыгнули из машины и, задрав юбчонки, бросились бежать к берегу. Вслед за первой остановилась и вторая машина. С берега к машинам устремились прокурорские солдаты и офицеры. Сначала они попытались столкнуть машины с места, но это им не удалось. Тогда они принялись хватать всплывавшие из открытых кузовов чемоданы. Девицы и чемоданы вернулись на берег, а машины продолжали медленно, но верно погружаться в воду. Смотрим, к нам бежит злополучный капитан.

— А ну, быстро к машинам!

Я возмутился: почему это он командует моими солдатами?!

Капитан убежал к полковнику, затем возвратился назад и потребовал, чтобы я снова явился к прокурору. Я направился на левый берег, а солдаты кричат мне вдогонку:

— Товарищ капитан, не торопитесь! Пусть их машины покрепче засядут в иле, тогда узнают, что это за река!

Докладываю о своем прибытии.

— Быстро берите своих солдат и вытащите на тот берег мои машины, — приказывает полковник.

— Я попытаюсь это сделать, товарищ полковник, но машины уже глубоко ушли в ил. Мы сможем их вытащить, но только без колес.

— Ты с ума сошел?! — перешел полковник на крик. — Я за эти машины расписался, они новенькие! Как это можно их ломать?!

Я вернулся на островок к солдатам:

— Пошли, ребята, надо вытаскивать. Жаль технику, уйдет под воду.

Солдаты встали и нехотя направились к машинам. Между тем колеса уже скрылись в иле, из воды торчали только кузова. Попробовали тащить машины вверх, но поддавались лишь кузова, колеса уже намертво схватил уплотнившийся ил. Скрипели рессоры, того и гляди сломаются.

— Вытащите, пожалуйста, хотя бы одну машину, — уже плаксиво взмолился полковник.

Тут мы по-настоящему взялись за «амфибию»: она меньше углубилась. Принесли веревки, подкопались к колесам, скрываясь с головой в мутной воде, просунули под оси веревки и дружно потянули машину вверх. Поскрипев, она, наконец, поддалась и медленно стала подниматься над водой. Когда вытащили и отволокли «амфибию» на другой берег, от «виллиса» торчало над водой только ветровое стекло.

Подъехал наш командир полка. Я доложил обстановку. Он распорядился машины других дивизионов таскать через реку только тракторами, а полковнику предложил:

— Я даю вам на том берегу трофейный «Опель-Капитан», а вы мне разрешите взять себе утонувший «виллис».

— Я же расписался за машины, — снова, как и мне, запел полковник.

«Виллис», как и застрявший полковой «Студебеккер» — громадная машина, метра три высотой, скрылись в бурунах речушки. Чудеса и только: воды в речке ниже колен, а автомобили скрылись под водой. Кстати, когда мы возвращались той же дорогой от Порт-Артура в Чойбалсан, я специально остановился и осмотрел место нашей бывшей переправы. Река была уже в полукилометре по другую сторону моста, а бывшее русло бурной реки представляло собой ровное, голое, твердое, как камень, заиленное поле. В одном месте из утрамбованной тверди торчал сантиметров на десять угол брезентового кузова «Студебеккера». От «виллиса» же и следа не осталось. Я знал, что Рогоза не смог вытащить «виллис», так что обмен у них с прокурором не состоялся.

До конца того трудного и зловещего дня мы приводили имущество, коней, орудия в порядок. Ночь отвели на отдых. А рано утром, позавтракав, двинулись снова вперед. Я, правда, немного задержался. Во время завтрака подбежал посыльный от армейского прокурора и повел меня к полковнику. Не без волнения подходил я к сидевшему на песке офицеру. Чем черт не шутит, может и арестовать, а мы знали, каково приходилось на допросах арестованным.

— Садись! — властно скомандовал прокурор, показывая место напротив себя.

Еще при подходе я заметил на разостланных плащ-палатках содержимое чемоданов. Сушились в лучах всходившего солнца бесчисленные пачки сигарет, обмундирование, белье. Перед полковником на раскинутой простыне-столешнице стоял завтрак и раскрытая бутылка водки.

Я в нерешительности потоптался на месте и стал медленно опускаться на колени рядом с прокурором.

— Ну, посмелее, посмелее. Позавтракаем вместе, — почти ласково проговорил полковник. Лицо было добродушным и улыбчивым. Налил в два стакана водку и подает один мне.

— Как-то неловко, товарищ полковник, с подследственным выпивать, — говорю.

— Давай, давай! Выпьем! Бывает, что и прокуроры ошибаются. Впервые встречаю такую реку. А ты молодец! Хорошо переправу провел.

На другой день в армейской газете появилась статья о том, как мы героически спасали в бурной реке пушку и машины.

Китайский храм

Китайское Приморье — это обширные низины с бесконечными хорошо ухоженными полями, которые пересекало множество рек, текущих с Хингана в Желтое море. Летом реки то пересыхали, то вспучивались от дождей, превращаясь в бурные, мутные потоки, сметающие все на своем пути. Эти мелкие широкие потоки с меняющимися руслами свободно перемещались на сотни метров, а то и на километры, оставляя далеко в стороне построенные на них мосты. Там, где они текли в данное время, ил пропитывался влагой настолько, что быстро засасывал не только остановившиеся на реке повозки, но и скрывал в своей толще громадные автомобили вместе с кузовами. Приходилось нам очень тяжело. Но мы упорно продвигались, вслед за отступавшими японцами, к Порт-Артуру. На большие и малые привалы останавливались в каком-нибудь кустарнике или рощице поблизости от воды. Деревни проезжали мимо из-за их антисанитарного состояния.

При выезде из одного большого села я обратил внимание на длинное строение с затейливой крышей — вроде и не сарай, и дом не дом, окошки странные: щелевые, расположенные под самой крышей. Но размеры внушительны, метров тридцать на двенадцать.

Дивизион продолжал двигаться, а мы с начштаба дивизиона Советовым, моим одногодком, и разведчиками подъехали к заинтересовавшему нас строению. Я не обратил тогда внимания на ориентацию здания относительно сторон света, но вход в него был один, с торца. Большие створчатые до самого потолка двери оказались открыты настежь. Мы вошли в помещение. Обширный коридор был пуст. Спросить о назначении здания было не у кого. Пол коридора из очень толстых черных досок был тщательно вымыт, но некрашеные доски не выскоблены. Да их из-за неровностей и глубоких трещин и невозможно было скоблить. Между досками зияли широкие щели. В местах наибольшего хождения пол был сильно протерт ногами. Постройке было не менее трехсот лет.

Внутри коридора, по обе стороны от входной двери, стояли две, скорее всего бронзовые, но почерневшие от времени скульптуры высотой примерно в рост человека. На первый взгляд эти толстые, пузатые, многорукие чудища на коротких, массивных полусогнутых ногах напоминали каких-то гигантских каракатиц, поставленных животом вперед на хвост.

Одна из скульптур, по левую сторону от входа, изображала божество мужского пола: лысого, широколицего, с небольшой круглой кудрявой бородой и небольшими жидкими усами, зато с громадными бровями, между которыми на лбу располагался третий глаз и тоже с бровью. Лицо по-звериному оскалено. Демон был страшен. Тело украшали рельефные позолоченные изображения атрибутов демона: широкую, круглую грудь пересекали от плеч к бедрам скрещение ремней, сплетенных из множества крученых шнурков, перекрестие ремней прикрывала окружность с восьмилучевым солнцем внутри; с левого плеча свисал шнурок с четырехлучевым орденом, с правого — некая грамота. Из боков чудища вырастали раскинутые в стороны руки, по три с каждой стороны, покрытые круглыми металлическими крагами от плеча до локтей и от локтей до кистей рук. Пальцы всех шести рук с куриными когтями были растопырены и приподняты вверх, большие и средние персты сведены в касании, совершая или призывая к молитве. Короткие ноги поджаты в присяде. На громадных пальцах ног — большие звериные когти. Нам было не ясно: добрый это демон или злой — дьявол это или бог? Но в целом фигура внушала какой-то ужас. В ногах чудища находились две небольшие сидящие фигурки: двурукие, трехглазые, с большими ушами и длинными, торчащими вверх волосами, их раскрытые рты искажали страшные гримасы. Фигурка побольше была с бородой, поменьше — с женской грудью.

Справа от входной двери стояла групповая скульптура. Центральная фигура — мужское божество в сдвинутом на лоб и облегающем затылок головном уборе. В центре лба барельефом выступает изображение небольшой кокарды на широких тонких ремнях. Безусое лицо божества сосредоточенно. Рот полуоткрыт. Руки, по семь с каждой стороны, обрамляют фигуру наподобие плоских вертикальных вееров. Ладони всех четырнадцати рук просяще раскрыты вверх.

За головой этого божества возвышалась более изящная погрудная фигура женщины. Ее нежное, отрешенно спокойное лицо ничего не выражает. С мочек ушей массивными полосками свисают серьги. Волосы короткие. На шее и на плечах полукруглые латы. За головой — громадный деревянный, уже потрескавшийся и почерневший от времени ромбовидный лист растения, являющий собой что-то вроде нимба.

К груди фигуры четырнадцатирукого божества прислонена спиной фигура простого смертного мужчины — нагого, но в таком же головном уборе, как у его покровителя или судьи. Лицо смертного задумчиво, с устремленным внутрь взором открытых глаз. Руки мужчины охватывают спину и прижимают к себе обращенную лицом к нему длинноволосую женщину. Ее тело тоже обнажено, руки лежат на плечах мужчины. Женщина, как и обе мужские фигуры, в полуприсяде. Правая нога изогнута в колене под острым углом и прижата к левой ноге мужчины с аналогичным изгибом. А левая нога женщины, как и правая мужчины, в близком единении отставлены в сторону. Позы мужчины и женщины демонстрируют явное обоюдное согласие. Если посмотреть на скульптурный ансамбль сбоку, то хорошо видны в действии их детородные органы. Что изображает эта групповая скульптура, нам было не ясно. Не то она призывала к единению полов под покровительством четырнадцатирукого божества и бюста миловидной богини за его спиной, не то осуждала этот акт, неминуемо свершающийся под недремлющим оком всевидящих богов. Спросить было не у кого, да и по-китайски мы не говорили, если бы и случились поблизости местные жители.

Из коридора со скульптурами мы прошли внутрь здания. Это было совершенно пустое обширное пространство с таким же старым полом, как в коридоре. Никакой мебели. Нигде ни соринки. Зала, вероятно, предназначалась для молящихся. Но не было ни алтаря, ни иконостаса. Метрах в четырех от противоположной входу стены на невысоком подиуме стояла узкая, длинная — почти во всю ширину залы — курильница, на треть заполненная золой. В золу в один ряд на расстоянии 15–20 сантиметров были воткнуты тонкие палочки, горевшие без пламени, тлеющим огнем. Над ними вился голубой дымок, источая едва уловимый приятный запах. Осыпавшийся пепел падал в золу. По-видимому, священнослужители в этом храме исполняли службу, находясь на возвышении по ту сторону курильницы. Лицом ли к молящимся? Говорили они проповеди или пели? Опять-таки узнать было не у кого.

Правая и левая стены этого помещения с узкими щелями-оконцами под потолком были старательно расписаны красочными сюжетами. На левой стене подробно показывалось множество путей измены мужу. Вот из фанзы вышел на улицу муж и направляется на работу. С конца палочки, которую он несет на плече, свисает круглая плоскодонная корзина с узелком-обедом. Сосед уже заглядывается через плетень на жену работяги. На следующих картинках изображалось, как сосед перелезает через плетень к соседке, затем они уединяются в фанзе. Множество других сценок живописали способы измены жен в различных иных житейских ситуациях. Разнообразие сюжетов было велико.

На правой стене показывалось, какие кары ожидают изменниц в загробном мире. Мужчин эти потусторонние ужасы не касались. В ответе только женщины.

Расправляются с неверными женами демоны-мучители, изображенные в виде губастых, с рогами, темнокожих существ, выпускающих густой дым изо рта, ушей и ноздрей. Эти деятельные прислужники со страшным оскалом длинных острых зубов и отвратительными гримасами подвергают несчастных женщин самым изощренным пыткам и казням. Зажимают их тела в некие станки и распиливают пилой вдоль и поперек. Бросают с вышки на бороны, лежащие на земле вверх зубьями. Кипятят в смоле, топят в колодцах, сжигают на кострах, раздирают на части, подвязав за ноги к верхушкам двух согнутых деревьев. Ну и прочие другие свершают казни.

Эта агитация в картинках, видимо, рассчитывалась исключительно на неграмотных китаянок, чтобы, убоявшись мучений в грядущем, они не изменяли мужьям в земной жизни.

Автопортрет с Монгольцем

Стояли тихие и теплые августовские дни. Впереди и по бокам конной колонны дивизиона в поисках японцев рыскали мои конные разведчики. А я, его командир, ехал во главе колонны на своем красивом, блестевшим вороной шерстью монгольском жеребце-иноходце. Полудикий конь жадно жевал удила и сквозь напускавшуюся ему на голову косматую гриву исподлобья зло сверкал своими черными, с огромными белками глазами. Ему не терпелось выпрямить шею и, вытянув вперед узкую морду, броситься вскачь. И только с помощью узды твердая рука наездника держала голову коня подтянутой к груди. Чувствовал, конечно, конь и как туго сжимают колени всадника его бока. Норовистый скакун тонко чувствует, кто на нем сидит, и соответственно ведет себя.

Трудности наши в Монголии и Китае происходили в основном от природы. Пустыня Гоби, потом хребет Большой Хинган, за Хинганом переправы через Ляо-хе и Ляо-ха-хе, а затем топи и реки Китайского Приморья. Японцев мы почти не встречали, они убегали от нас до самого Порт-Артура, не вступая в бой. Отдельные отряды сдавались в плен, мы отбирали затворы их винтовок и тайком бросали в реки.

3 сентября 1945 года закончилась война с Японией. А мы завершили свой путь по Китаю в городе Фусинь, не дойдя пять-семь километров до Желтого моря.

Недели две мы простояли в Фусине. За это время тысячи две молодых солдат отправили в Порт-Артур на пополнение гарнизона. А дивизия должна была возвратиться в Монголию, в Чойбалсан, — к нашему ужасу, тем же путем, что преодолели в наступлении. Единственное, что радовало: путь знакомый. Все подвохи знаем, а в пустыне колодцы уже отрыты.

25 сентября одолели снова хребет Большой Хинган у перевала Шарагата и 28 сентября достигли границы с Монголией.

2 октября первым в Чойбалсан возвратился наш 1028-й артполк. 7 октября в пяти километрах от Чойбалсана дивизия расположилась лагерем в палатках на песке.

8 октября демобилизовали «стариков» — 45-50-летних. Затем дивизию расформировали, а наш артполк отправили в 677-ю артбригаду в город Бикин на реке Уссури, под Владивосток.

Свадьба

Когда в июне 1945 года наша дивизия ехала эшелонами из Чехословакии и состав с моим дивизионом останавливался в Москве, ко мне обратилась капитан медслужбы военврач 106-го медсанбата нашей дивизии Варвара Александровна Сомова с приказом командира дивизии посадить ее в мой состав. Она ехала с первым эшелоном и делала остановку в Москве. Я разместил ее в вагоне санчасти. По пути мы познакомились и подружились. В Монголии и в Китае часто встречались. После войны, когда дивизия вернулась в Монголию и ее стали расформировывать, мы решили пожениться. Зарегистрировали мы брак в советском консульстве Чойбалсана. Была в песках большая свадьба. Более двухсот человек выпили около пятидесяти литров медицинского спирта.

Только после свадьбы мы с супругой вспомнили, что встречались еще до знакомства в эшелоне. В Чехословакии я был ранен и лечился в медсанбате. Когда встал на ноги, то от безделья сделал себе экскурсию по врачебным кабинетам. Со мной приветливо беседовали, особенно радушно встречали медсестры, девушки-хохотушки. Лишь в одном кабинете строгая и серьезная, к тому же красивая, капитан медслужбы укоризненно заметила:

— Вижу, вы скучаете, но, извините, у нас много работы.