Глава первая. Детство и юность царевича

Глава первая. Детство и юность царевича

Алексей Михайлович, второй царь из династии Романовых, был женат дважды. Первая его супруга, Мария Ильинична Милославская, хотя и умерла в 1669 году сравнительно молодой, не достигнув 44-летнего возраста, успела нарожать кучу детей, причем девочки росли крепкими и здоровыми, в то время как сыновья, будущие наследники трона, — физически слабыми и в интеллектуальном отношении, можно сказать, неполноценными.

После шестимесячного вдовства Алексей Михайлович женился второй раз, избрав в жены пышущую здоровьем красавицу Наталью Кирилловну Нарышкину. От нее он имел дочь Наталью и сына Петра, родившегося в 1672 году. В итоге возникли две ветви Романовых, претендовавших на трон: два сына от Милославской, Федор и Иван, и сын от Нарышкиной Петр. Их соперничество оказало немаловажное влияние на последующие события.

После смерти царя Алексея Михайловича в 1676 году трон занял его старший сын Федор, болезненный юноша, проводивший большую часть времени в постели. Он скончался в 1682 году в двадцатилетнем возрасте. Страной в годы его царствования правили проходимцы и казнокрады.

По обычаю трон должен был занять следующий по старшинству сын Алексея Михайловича Иван (1666–1696). Но этот молодой человек с явными физическими недостатками — он был подслеповатым и заикой — не годился на роль правителя огромного государства. Это обстоятельство должно было привести к передаче скипетра младшему сыну Алексея Михайловича — Петру.

Однако восшествие на престол представителя ветви Нарышкиных очевидным образом противоречило интересам Милославских, поскольку лишало их власти и доходных мест. Клан Милославских, возглавляемый отцом умершей царицы и ее крайне честолюбивой дочерью Софьей Алексеевной, поднял против Нарышкиных бунт стрельцов. В ходе восстания были истреблены родственники и близкие Нарышкиных. Трон заняли одновременно два сводных брата — Иван и Петр, а правительницей страны стала царевна Софья.

О том, сколь разительно отличались друг от друга братья-цари, восседавшие на специально изготовленном по этому случаю двойном троне, сообщает современник, секретарь шведского посольства, описавший церемонию посольского приема в Москве в 1683 году: «В приемной палате, обитой турецкими коврами, на двух серебряных креслах сидели оба царя в полном царском одеянии, сиявшем драгоценными камнями. Старший брат, надвинув шапку на глаза, опустив глаза в землю, никого не видя, сидел почти неподвижно; младший смотрел на всех; лицо у него открытое, приятное, красивое; молодая кровь играла в нем, как только обращались к нему с речью. Удивительная красота его поражала всех представших, а живость его приводила в замешательство степенных сановников московских. Когда посланник передал верительную грамоту, и оба царя должны были встать в одно время, чтобы спросить о королевском здоровье, младший, Петр, не дал времени дядькам приподнять себя и брата, как требовалось этикетом, стремительно вскочил со своего места, сам приподнял царскую шапку и заговорил скороговоркой обычный привет».

Такая ситуация, при которой двое братьев считались царями, а страной правила царевна Софья, продолжалась до 1689 года, когда повзрослевшему Петру удалось свергнуть правительницу и заточить ее в монастырь[2]. Но и после этого соперничество двух кланов не прекратилось, но лишь перешло в иную плоскость. Каждый из кланов — и Милославские, и Нарышкины — стремился женить своего ставленника, чтобы скорее обзавестись наследником. Первым женили Ивана. Вслед за тем мать Петра, царица Наталья Кирилловна Нарышкина, поспешила женить своего семнадцатилетнего сына. Вопреки обычаю, согласно которому устраивали смотр невест и жених выбирал на нем приглянувшуюся ему девицу, Наталья Кирилловна сама избрала сыну супругу. Ее избранницей стала красавица Евдокия, дочь стольника Федора Аврамовича Лопухина. 27 января 1689 года Петр, которому было тогда 16 лет и 8 месяцев, сочетался браком с Евдокией Федоровной. Невеста была на два года старше жениха.

Лопухины не отличались ни знатностью рода, ни богатством, ни высоким служебным положением. Дочь Лопухина не принадлежала и к числу высокоталантливых людей, способных соответствовать уровню супруга. Мастер портретных зарисовок Б. И. Куракин оставил не слишком лестный отзыв о Евдокии Федоровне, впрочем, как и о Наталье Кирилловне Нарышкиной. О матери Петра он писал, что она была «править не канабель», что, «будучи принцессой доброго темпераменту, добродетельною, токмо не была прилежна и не искусна в делах и ума легкого». Евдокия же Федоровна, по отзыву Куракина, мало чем отличалась от свекрови: она была «принцессой лицом изрядною, токмо ума посреднего и нравом несходная к своему супругу». Куракин отметил, что любовь между Петром и супругою его «была изрядная, но продолжалась разве только год».

Как оказалось, внешняя привлекательность не способна была долгое время вызывать любовь Петра, человека импульсивного, непоседливого. Евдокия воспитана была в старорусских традициях. Покорная, не способная воспринимать новизну, она тем более не годилась в помощницы своему энергичному супругу, человеку, несомненно, во всех отношениях выдающемуся. Вскоре Петр влюбился в дочь виноторговца Анну Монс, отличавшуюся от его жены многими свойствами натуры: она была умна, умела кокетничать, покорять сердца сильного пола, вести непринужденную беседу в мужском обществе.

Сохранилось несколько писем Евдокии к Петру и ни одного ответа на них Петра. Быть может, супруга в ярости уничтожила их, но с таким же основанием можно предположить, что ее письма попросту остались без ответа.

Первые два письма относятся к 1689 году, когда Петр, вскоре после свадьбы, отправился на Переславское озеро строить корабли. Они пронизаны нежностью, желанием страстной женщины быть рядом с супругом:

«Государю моему, радосте, царю Петру Алексеевичю.

Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости: пожалуй, государь, буди не замешкав, а я при милости матушкиной жива. Женишка твоя Дунька челом бьет».

На просьбу «женишки Дуньки» Петр не откликнулся, остался на Переславском озере. Тогда супруга отправляет новую «цидулку» с просьбой разрешить ей самой приехать к нему:

«Лапушка мой, здравствуй на множества лет!

Да милости у тебя прошу: как ты поволешь ли мне х себе быть. А слышала я, что ты, муж мой, станешь кушеть у Андрея Кревта; и ты пожалуй о том, лапушка м(уж) мой, отпиши. За сим писавы ж(ена) твоя челом бьет».

Следующие два письма относятся к значительно более позднему времени — 1694 году. В первом из них уже присутствуют тревожные нотки. Основания для нарушения спокойствия и уверенности в супружеской верности действительно имелись. Супруг зачастил в Немецкую слободу, где проводил время в обществе фаворитки Анны Монс. Ласковых выражений, употреблявшихся в первый год семейной жизни, в письмах 1694 года мы уже не встретим:

«Предражайшему моему государю, радосте, царю Петру Алексеевичи).

Здравствуй, мой свет, на многие лета! Пожалуй, батюшка мой, не презри, свет мой, моего прощенья: отпиши, батюшка мой, ко мне о здоровье своем, чтоб мне, слыша о твоем здоровье, радоватца. А сестра твоя царевна Наталья Алексеевна в добром здоровье, а про нас изволишь милостию своею напаметовать, а я с Олешенькою (сыном Алексеем. — Н. П.) жива. Ж(ена) т(воя) Д(унька)».

В следующем — последнем из сохранившихся — письме царица уже не скрывает горести брошенной супруги. В письме упреки перемежаются с мольбами. Вместе с тем письмо свидетельствует об ограниченности Евдокии Федоровны, все еще неспособной понять, что ее семейному счастью наступил конец:

«Предражайшему моему государю, свету, радосте царю Петру Алексеевичю.

Здравствуй, мой батюшка, на множество лет! Прошу у тебе, свет мой, милости: образуй меня, батюшка, отпиши, свет мой, о здоровье своем, чтобы мне бедной в печалех своих порадоватца. Как ты, свет мой, изволил пойтить, и ко мне не пожаловал — не описал о здоровье ни единой строчки; толко я бедная на свете бещасна, что не пожалуешь — не опишешь о здоровье, свет! Не презри, свет мой, моего прощенья. А сестра твоя царевна Наталья Алексеевна в добром здоровье, отпиши, радость моя, ко мне, как мне изволишь быть? А пра меня изволишь милостию своею спросить, и я с Олешанькой жива. Ж(ена) т(воя) Д(унька)».

А между тем рядом с Евдокией Федоровной подрастал сын Петра, его наследник, царевич Алексей.

Он родился через год с небольшим после брака, 16 февраля 1690 года, в 4-м часу ночи. Известно, что царь был очень обрадован рождением сына, принимал поздравления стрельцов Бутырского полка и через неделю дал великолепный фейерверк на Пресне. Еще через год и восемь месяцев, 5 октября 1691 года, у него родился второй сын, Александр, но он умер во младенчестве 14 мая 1692 года.

Любовь к супруге, как уже говорилось, сохранялась у Петра не более года, а затем начала катастрофически ослабевать, в особенности после смерти в 1694 году матери, удерживавшей сына в рамках приличия. «И к тому же непрестанная бытность его величества началась быть в Слободе Немецкой, так и по другим домам, особливо у Анны Монсовой». Сын же Петра Алексей все это время находился при матери и впитывал в себя все, что вызывало у той неприязнь: враждебность к сопернице — Анне Монс, к Немецкой слободе и к иностранцам вообще, к отцу, проявлявшему нескрываемую симпатию ко всему, что не воспринимала мать. Ребенок рос под противоположными влияниями, в нем постепенно формировалось стремление угодить обоим родителям, отчего в его характере возникали такие пороки, как лживость, лицемерие, двуличие.

В детские годы царевича отец проводил большую часть времени вне столицы, а следовательно, и вне семейного очага, и был озабочен то поездкой в Архангельск, то Кожуховскими маневрами, то двумя Азовскими походами, то наконец полуторагодичным пребыванием в Голландии и Англии. В годы, предшествовавшие заграничному путешествию, Петр лишь эпизодически общался с сыном и с каждой встречей наблюдал усиливавшееся его отчуждение и страх перед отцом за суровую требовательность.

Невнимание отца к сыну объяснялось не только и не столько занятостью, сколько тем, что это был ребенок от нелюбимой супруги, успевшей внушить ему неприязненные чувства. Петр, вероятно, рассчитывал на второй брак и появление наследника, которого он намеревался воспитывать в духе, противоположном тому, который царил в закоснелом окружении Евдокии Федоровны. Ее двор был наполнен юродивыми, монахами, попами, карлами и карлицами, разделявшими умонастроение царицы.

Можно предположить, что редкие свидания отца с сыном не приносили радости ребенку, не сопровождались ласками, на которые не скупилась мать, готовая удовлетворить любой каприз наследника престола. Сам царевич впоследствии очень откровенно показывал: «Со младенчества моего несколько жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучился кроме избных забав, а больше научился ханжить, к чему я и от натуры склонен».

Вскоре после возвращения Петра из заграничного путешествия, в августе 1698 года, произошел окончательный разрыв между царем и его супругой. Петр еще ранее настаивал на ее добровольном пострижении в монахини, но царица упрямилась. 28 августа Евдокия была вызвана в Преображенское, в дом руководителя почтового ведомства А. А. Виниуса. Беседа супругов продолжалась четыре часа. Можно представить, с каким накалом происходил этот разговор: щедрые обещания предоставления монахине всяких благ и привилегий чередовались с угрозами установить жесткий режим проживания в монастыре. Супруга оказалась непреклонной, заживо похоронить себя в монастырской келье она не согласилась, проявив недюжинную твердость. Тем не менее в сентябре Евдокия Лопухина была перевезена в Суздальский Покровский девичий монастырь и вскоре, против своей воли, пострижена в иноческий образ с именем Елена. Так восьмилетний царевич Алексей оказался оторван от матери.

Забота Петра о сыне проявилась чуть ранее, когда царевич достиг шестилетнего возраста и надобно было обучать его грамоте. Отец подыскал учителя. Им оказался Никифор Константинович Вяземский — человек не шибко образованный, не располагавший способностью внушить к себе уважение, не владевший педагогическими навыками, но честно относившийся к своим обязанностям и справедливо считавший, что его знаний достаточно, чтобы научить наследника читать и писать. Как он доносил в весьма велеречивом послании царю 29 июля 1696 года, «за Божиею благодатию, по твоему царскому желанию, сын твой благополучный великий государь царевич и великий князь Алексей Петрович… в немного ж времени совершенное литер и слогов по обычаю азбуки учит Часослов».

Знакомство с эпистолярным наследием Алексея Петровича и повинными сочинениями во время следствия убеждает в том, что Никифор Константинович достиг успехов в обучении своего ученика русскому языку: царевич писал грамотно, разборчивым почерком, умел излагать свои мысли. Но вот уважения к себе со стороны ученика Вяземский так и не вызвал: известно, что впоследствии царевич Алексей нередко бивал своего первого наставника.

Ограниченные возможности учителя Петр прекрасно понимал. Но он не располагал достойным наставником в России, а потому принял небывалое решение — отправить сына для обучения в Дрезден. Однако осуществить это намерение не удалось: в 1700 году началась Северная война, шведский король Карл XII одерживал одну победу за другой, и все пути выезда из России на Запад оказались отрезаны.

В подобной обстановке отправлять сына в Дрезден было крайне рискованно — он мог стать пленником шведского короля. Оставалась единственная возможность воспользоваться знаниями иностранных учителей — пригласить их на службу в Россию. Такая возможность представилась в 1702 году, когда на русскую службу поступил барон Генрих Гюйссен или, как его называли в России, барон Гизен. Он получил университетское образование и скитался по столицам Европы, продавая свои знания то австрийскому императору, то французскому, то датскому королям. В марте 1703 года Гюйссен получил предложение Петра стать наставником царевича Алексея.

Петр принял его лично и в присутствии царевича, а также вельмож (Меншикова, Головкина и др.) обратился к нему с такой речью: «Узнав о ваших добрых качествах и вашем добром поведении, я вверяю вам единственного моего сына и наследника моего государства вашему надзору и воспитанию. Не мог я лучше изъявить вам мое уважение, как вверив вам залог благоденствия империи. Не мог я ни себе, ни моему государству сделать ничего лучшего, как воспитать моего преемника. Сам я не могу наблюдать за ним; вверяю его вам, зная, что не столько книги, сколько пример будет служить ему руководством».

Гюйссен отказался принять напрямую лестное для него предложение, но заявил, что готов стать помощником главного воспитателя, роль которого должен был выполнять Меншиков. Царь согласился.

Гюйссен составил план, которым намеревался руководствоваться при воспитании и обучении наследника. Он состоял из нескольких статей: в первой части были изложены принципы воспитания, во второй — образования царевича.

Гюйссен намеревался «его высочеству обще все внушения, мнения и правила вкоренять… прилежно учение главных добродетелей и властностей великого принца, яко суть страх Божий, ревность о справедливости, легкосердие, великодушие, сожаление, щедрость, постоянство в решениях, верность и веру держати, прозорливость и остерегательство в советах, внимание и прилежание в правительстве государственном, храбрости и тому подобным мужественным властностям споспешествовати и утверждати тщится». Воспитатель обязывался привить в наследнике «любовь к добродетелям» и утвердить «отвращение и мерзость ко всему, еже пред Богом и человеком злодетельно есть и злодеяние именуется»; того ради, убеждал он царя, «надлежит ему особливо его высочество от злого товарищества и от таких людей остерегати, которые чрез соблазнительные противно учтивству ратоборствующие нравы, виды и разговоры его высочество ко злодеяниям соблазнят и злой приклад подать могут». Напротив, надлежит сделать так, чтобы окружающие наследника люди «благо и добродетельно поступали» и «особливо, чтоб господские дети, которые при дворе его высочества суть, к доброй науке привержены были».

Образовательная программа предусматривала в первую очередь совершенствование в знании русского языка: «чтоб его высочество непрестанно в читании и писании русского, яко сего государства, языка… и особливо в читании всякого письма рук… обучен был». Также упор делался на овладении французским языком, как «легчайшим и потребнейшим» среди всех европейских языков. Предполагалось изучение географии и географических карт, на которых надлежало показывать наследнику русского престола «особливо европейские королевства, земли и государства… и… чрез разговоры знаемость оных внушать, кому те земли принадлежат, какой народ в них живет, какие правила и обычаи в житии оные имеют, какие великие случаи и перемены в оных бывали и какой интерес или пользу Московское государство при оных имеет». Также «при забавных часах» царевича следовало обучить его употреблению циркуля, геометрии и арифметике. Воспитанник обязан был изучить знаменитое сочинение Самуила Пуффендорфа «О должности человека и гражданина», а также его же «Введение к истории европейских государств»; не забыто было и чтение французских газет, дабы царевич ориентировался в европейской политике. Надлежало иметь представление о политических делах во всем свете, прежде всего в пограничных государствах, уметь понимать, что полезно, а что вредно государству.

Важной отраслью обучения считалось овладение военными экзерцициями, а также изучение фортификации, артиллерии, наступательных и оборонительных действий. Если воспитанник проявит склонность к изучению архитектуры и навигации, то надлежало изучать и эти отрасли знаний.

Конечный итог двухлетнего обучения — доставить государю радость умением управлять государством.

Наставления Гюйссена легли в основу «Наказа», который был подписан Петром в качестве обязательной программы обучения царевича в Шлиссельбурге 22 апреля 1703 года. Сам Гюйссен был назначен обер-гофмейстером царевича с жалованьем в тысячу рублей.

Еще до назначения Гюйссена царь попытался приобщить царевича к военному делу. В 1703 году тот участвовал в должности солдата бомбардирской роты в овладении Ниеншанцем. Отец полагал, что сын должен пройти все ступени военной службы, начиная с самой низшей. В следующем, 1704 году царевич вместе с Гюйссеном принял участие в осаде Нарвы.

Если верить Гюйссену, то царь после овладения крепостью обратился к сыну с назидательной речью:

«Для того я взял тебя в поход, чтобы ты видел, что я не боюсь ни труда, ни опасности. Понеже я, как смертный человек, сегодня или завтра могу умереть, то ты должен убедиться, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру. Ты должен при твоих летах любить все, что содействует благу и чести отечества, верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои, и не щадить никаких трудов для блага общего… Если ты, как я надеюсь, будешь следовать моему отеческому совету и примешь правилом жизни страх Божий, справедливость и добродетель, над тобою всегда будет благословение Божие. Но если мои советы разнесет ветер и ты не захочешь делать того, что я желаю, я не признаю тебя своим сыном: я буду молить Бога, чтобы он тебя наказал в сей и будущей жизни».

Царевич со слезами на глазах будто бы схватил руки государя, целовал и жал их с горячностью и сказал в ответ: «Всемилостивейший государь батюшка! Я еще слишком молод и делаю, что могу. Но уверяю ваше величество, что я, как покорный сын, буду всеми силами стараться подражать вашим деяниям и примеру. Боже, сохрани вас на многие годы в постоянном здравии, чтобы я еще долго мог радоваться столь знаменитым родителем».

Н. Г. Устрялов, опубликовавший этот черновик записки Гюйссена, датирует ее 1703–1704 годами. Однако есть основание подозревать, что записка была составлена значительно позже, после трагической смерти царевича, — она слишком перекликается с содержанием писем Петра царевичу 1715–1716 годов. Сомнительно также, чтобы четырнадцатилетний отрок способен был произнести столь зрелую речь.

Исполнение Гюйссеном должности помощника главного наставника царевича продлилось чуть больше полутора лет и было прервано — в начале 1705 года царь отправил его в Германию с различными дипломатическими поручениями: присутствовать от имени царя, занятого на театре военных действий, на похоронах прусского короля, вручить в Вене царскую грамоту цесарю Иосифу I по случаю восшествия его на престол, предложить от имени Петра польскую корону Евгению Савойскому, склонить князя Ракоци покориться цесарю.

Помимо поручений дипломатического характера Гюйссену надлежало выполнить еще два деликатных задания. Сыну шел пятнадцатый год, и отец считал, что приспело время позаботиться о подыскании ему достойной невесты. Поскольку Петр взял за правило оказывать свое влияние на европейские дела, используя для этой цели установление родственных отношений с представителями иностранных дворов, то и сыну он решил подыскать иноземную спутницу жизни. Присмотреть невесту должны были Гюйссен и находившийся на русской службе барон Урбих.

Вторая, не менее важная и столь же деликатная задача, возложенная на Гюйссена, состояла в разоблачении клеветнических измышлений о России, сочиненных Нейгебауером — предшественником Гюйссена на должности наставника царевича. Прибыв в Россию, высокомерный Нейгебауер презрительно отнесся к русскому окружению царевича, в том числе и к учителю Вяземскому. Кроме того, он претендовал на должность главного наставника, которую занимал Меншиков. В итоге Нейгебауер был отстранен от должности, выдворен из России и за рубежом распространял свои сочинения о неприязненном отношении русских к иностранцам, убеждал последних воздерживаться от вступления на русскую службу. Между тем в 1703 году Петр обнародовал манифест, призывавший иностранных специалистов, военных и гражданских, приезжать в Россию. Задача Гюйссена состояла в том, чтобы опровергнуть измышления Нейгебауера.

С отъездом Гюйссена в Германию занятия царевича прекратились — царю не удалось найти ему замену. (Гюйссен возвратился в Россию только в октябре 1708 года.) Наследник был предоставлен самому себе. Сохранились лишь сведения о том, что он успешно овладевал токарным делом. Токарных дел мастер Людвик де Шепер доносил царю 22 октября 1705 года из Москвы: «Его высочество государь-царевич многократно в доме моем был и зело уже изрядно точить изволит, и кажется, что он великую охоту к сему имеет».

Царевич жил в Москве, главным образом в Преображенском, получая на содержание 12 тысяч рублей. Он по-прежнему проводил время в праздности, занимаясь лишь комнатными играми и детскими забавами. Его главный наставник Меншиков пребывал в недавно основанном Петербурге, а самому Петру было и вовсе не до воспитания сына. Решалась судьба России — в Астрахани взбунтовались стрельцы, вслед за ними вспыхнуло восстание на Дону, но главная опасность, грозившая России утратой суверенитета, исходила от шведского короля, готовившегося к вторжению на ее территорию. Петр энергично готовился к отпору неприятеля, отдавая все силы повышению боеспособности армии, увеличению ее численности, обеспечению ее снаряжением и продовольствием.

В сложившейся ситуации Петр решил использовать наследника в качестве своего помощника, приобщить его к участию в делах, ему посильных.

Здесь мы должны отметить одну существенную особенность: со времени участия царевича в военных операциях при овладении Ниеншанцем и Нарвой (1703–1704 годы) отец не давал ему поручений, связанных с походной жизнью и боевыми действиями. Надо полагать, что он руководствовался интересами государства: не обладавший богатырским здоровьем царевич мог не вынести тягот походной жизни и прихватить болячку, способную увести его в могилу. Еще большую опасность таило в себе пребывание наследника на театре военных действий, где шальная пуля могла лишить его жизни, вызвав смуту в государстве после смерти отца.

Руководствуясь этими соображениями, Петр берег наследника, обременяя его поручениями, выполняемыми вдали от фронта, в глубоком тылу, — царевич не участвовал не только в решавших исход войны сражениях у Лесной и под Полтавой, но и в мелких стычках. Не взял царь наследника и в Прутский поход.

Первое поручение царевич получил в 1707 году. Петр вызвал сына в Жолкву (в Галиции, верстах в тридцати от Львова), где тогда находился, и изъявил ему гнев за тайное посещение матери, о чем царя известила его сестра Наталья Алексеевна. Алексей был послан в Смоленск, где ему было велено заготавливать для армии провиант и фураж, а также осуществлять набор рекрутов. Здесь царевич пробыл около пяти месяцев, до 21 сентября.

Изменения в отношениях между отцом и сыном можно проследить по письмам сына к отцу. Отличительная особенность писем, отправленных в 1703–1706 годах, состояла в бедности и стереотипности их содержания: формуляр их заимствован из переписки XVII века, когда автор письма ограничивался главным образом тем, что просил адресата известить его о своем «здравии». Первое письмо, отправленное из Преображенского 25 августа 1703 года, звучало так: «Прошу у тебя, государя моего, милости, прикажи отписать о своем здравии, писанием посетить мне во обрадование».

Письмо, отправленное из того же Преображенского почти три с половиной года спустя, 12 декабря 1706 года, содержит ту же просьбу: «Пожалуй, государь, прикажи меня писанием посетить о своем здравии». Лишь письмо царевича от 21 августа отступает от стереотипа и содержит конкретную информацию: «Известую тебе, государь, приехал я к Москве августа 19 день, и доктор был у меня, видел и хотел лечить».

Некоторое разнообразие можно обнаружить и в заключительных фразах посланий. В первых двух письмах подпись выглядела так: «Сынишка твой Алексей благословения твоего прошу и поклонения приношу». В последующих письмах уменьшительное «сынишка твой» — видимо, по требованию отца — заменено словами: «сын твой». Текст подписи отличался разнообразием. Здесь встречаются: «Сын твой Алексей, благословения твоего прошу и всепокорно кланяюся»; в других посланиях «всепокорно кланяюсь» заменено «кланяюся всеусердно», «благословения твоего прошу».

Письма царевича последующих десяти лет (1707–1716) коренным образом отличаются от писем предшествующего времени. Они носят деловой характер; по их содержанию можно проследить степень усердия царевича при выполнении полученного задания, а также узнать о достигнутых результатах. Так, получив задание заготавливать провиант и фураж, царевич счел необходимым известить отца, что он прибыл в Смоленск 15 мая и в тот же день приступил к осмотру наличных запасов продовольствия и фуража. Оказалось, что недостает 70 тысяч четвертей зерна и 22 830 четвертей муки и сухарей. Сообщая в деталях о своих действиях, сын стремился показать отцу, сколь усердно он взялся за дело.

Глубже ознакомившись с обстановкой, царевич убедился, что Смоленский уезд не в состоянии обеспечить заготовку недостающего провианта и фуража, и в донесении от 20 мая предложил обширный список уездных городов, где их надлежало собирать. В числе городов значились отдаленные от Смоленска Ярославль, Переславль-Рязанский (нынешняя Рязань), Калуга и др.

26 мая 1707 года Алексей Нарышкин извещал Якова Игнатьева, что царевич в Смоленске определенное ему дело управлять начал «изрядно». Однако результаты «изрядного» управления оказались весьма скромными: спустя почти месяц, 19 июня, Нарышкин сообщал тому же корреспонденту, что «явилось привозу овса и сухарей четвертей с 20, а больше… привозу ниоткуда нет».

Скромные результаты заготовителей понятны — в мае-июне запасы фуража и сена были на исходе, а новому урожаю не приспело время. Лишь в конце сентября было собрано всякого хлеба 98 тысяч четвертей и сена свыше 500 тысяч пудов.

Набор рекрутов, который тоже был поручен царевичу, происходил менее успешно. Ему надлежало поставить в 1707 году 3018 рекрутов, а к 31 мая было поставлено только 308. Впереди было еще много месяцев, чтобы справиться с поручением, однако царевич заболел, и отец проявил заботу о нем, повелев доктору Блюментросту отправиться в Смоленск, чтобы оказать больному помощь. 16 июля 1707 года наследник извещал отца: «Доктор Блюментрост приехал ко мне в 14 день июля в Смоленск, за что всеусердно благодарствую и желаю, дабы не оставлен был я писанием от тебя, государя».

В том же году отец еще раз проявил заботу о сыне. Царевич получил повеление ехать из Смоленска в Борисов через Минск. Узнав, что по пути сына подстерегала опасность оказаться в неприятельском плену, Петр отправил Меншикову указ об изменении маршрута: «Буде… поехал из Смоленска и не доехал до Минска, воротится в Смоленск, а будет проехал Минск, поворотится в Минск». 29 августа 1707 года Алексей Петрович отправил письмо отцу, где сообщил, что действовал в соответствии с полученным предписанием: «…И я по тому письму поехал в Смоленск сего же числа и буду ожидать впредь указу и управлять определенное мне дело». Вернувшись в Смоленск, царевич продолжал заготавливать провиант и набирать рекрутов, а также заготавливать сено.

Надо полагать, отец остался в целом доволен деятельностью сына в Смоленске. Во всяком случае, претензий к нему он не предъявлял.

Нового поручения царевичу довелось ожидать недолго. Уже в октябре 1707 года он получил более ответственное задание. К этому времени Петру стало известно, что Карл XII двинулся из Саксонии на восток и уже находится близ границ России. Царю были неизвестны планы короля, не знал он и того, куда тот направит свою победоносную армию — на север овладевать Петербургом и территориями, отвоеванными у шведов, или на восток, к Москве. Царь склонен был считать, что король двинется на Москву, чтобы овладеть столицей государства и продиктовать там выгодные для себя условия мира. В таком случае течение Невы и Петербург окажутся в руках шведов без единого выстрела.

В этих условиях Петр отправил сына в Москву. Ему было поручено надзирать за укреплением Кремля, готовить Москву к возможной осаде, собирать в городе солдат и казаков, а также присутствовать в канцелярии министров.

24 октября царевич доносил отцу: «Приехал я к Москве октября в 24 день в ночи, а на утро осмотря фартецию кругом Китая от приказу Артиллерии до стены в Васильевском саду». Далее сын извещал о том, что уже сделано и что надлежит сделать в будущем: «Гварнизон с сего числа стану смотреть и что явится, буду писать к тебе, государю».

3 января 1708 года Петр подписал «Статьи», представленные царевичем. В них определялись его обязанности по приведению в надлежащий порядок обветшалых укреплений столицы:

«1. Фортецию Московскую надлежит, где не сомкнута, сомкнуть; буде не успеют совсем, хотя борствером и палисадами: понеже сие время опаснейшее суть ото всего года.

2. Гварнизон исправить, також и конных: понеже настоящее время сего зело требует.

3. Всем здешним жителям сказать, чтоб в нужном случае готовы были все и с людьми, как же указ дан, под казнию.

4. Надлежит (министрам. — Н. П.) три дни в неделю съезжаться, хотя и нужных дел нет, в канцелярию в Верх, и все дела, которые определят, подписывать своими руками каждому.

5. Зело б изрядно было, чтоб, кроме гварнизона, несколько полков пехотных сделать и обучать для всякого нужного дела. Также из недорослей и которые кроются сыскать человек триста или пятьсот и обучать оных для того, чтобы из оных впредь выбирать в офицеры».

На этом документе Петр собственноручно начертал: «По сему чинить конечно неотложно».

Не будучи уверенным в том, что сын вполне оценил нависшую над столицей угрозу, Петр еще раз, 17 января, напомнил о важности поручения: «Как я при отъезде своем вам "Статьи" даны, на которые и ныне подтверждаю, дабы конечно оные исправлены были, чего на тебе спрошу, а буде тебя в чем не слушают, пиши».

Незамедлительно последовали ответы сына на повеления отца, причем в каждом случае он не забывал напомнить о своем усердии.

16 января 1708 года донесение о выполнении повеления: «Известую тебе, государю: по вся недели три дни съезжаются министры в канцелярию в Верх и что определят, все подписывают своими руками, и что зделано и подписано, и с того копия послана з господином адмиралом к тебе, государю».

Ответ царевича на повеление отца от 17 января, требовавшее от наследника организации новых полков и привлечения на службу недорослей, тоже не должен был вызывать тревоги у царя. Его Алексей отправил 27 января: «Письмо твое, государь, получил вчера, за что всеусердно благодарствую, чего и впредь желаю. И по тому письму исполнять буду всею силою, а чтоб зделать пять полков, и то каким возможно образом набирать буду. А об офицерах указ сказан прежде сего письма за неделю, чтоб все офицеры, которые кроются, и недоросли все являлись мне. И ныне я по указу твоему пошлю добрых людей с салдаты и стану их искать, а каво не сыщу, велю деревни отписывать вовсе».

Ремонт Кремля и сооружение новых укреплений требовали инженерной подготовки, которой царевич, конечно, не располагал. Его роль была лишь номинальной. Составлением проектов и их реализацией на самом деле руководил опытный инженер Корчмин и восемь вельмож, отвечавших каждый за отведенные им участки. С них Петр и спрашивал по-настоящему.

Тем не менее помимо укрепления Москвы, формирования полков и обучения недорослей Петр взвалил на плечи царевича еще несколько важных заданий. Так, он назначил сына ответственным за подавление Булавинского восстания. Сам царь в это время находился в ожидании вторжения шведского короля на западных границах. Поручение, несомненно, также носило номинальный характер, ибо руководить карательными операциями из Москвы, тем более человеку, не компетентному в военном деле, было невозможно. Царевич получал донесения и грамоты от воевод, посланных на подавление булавинского бунта, и тотчас по прочтении их в ближней канцелярии отсылал отцу. Практически общее руководство подавлением движения на Дону осуществлял сам Петр. Лишь иногда он пользовался услугами сына. Так, 12 апреля Петр велел царевичу отправить один из созданных им полков в Тамбов и Козлов для участия в подавлении восстания.

В сражении, состоявшемся под Тором, булавинцы потерпели сокрушительное поражение, о чем командовавший карательным войском князь В. В. Долгорукий донес царевичу, а последний — отцу. Петр поблагодарил сына за «уведомление добрых вестей», но тут же упрекнул за упущения карателей: «Только зело мне противно то, что по получении такой победы над ворами возвратилися назад, а зело надлежит по победе аванжировать». Царь велел разорять городки на Дону.

Второе поручение царевичу состояло в нейтрализации пропагандистских усилий неприятеля, распространявшего на территории России враждебные ей листовки. Если таковые появятся в Москве, то их поручалось уничтожать, а распространителей их ловить. Появились ли в Москве листовки и лазутчики, их распространявшие, — неизвестно, как неизвестна непосредственная роль царевича в укреплении морального духа защитников города.

Еще одно поручение на первый взгляд кажется странным, поскольку оно должно было адресоваться Посольскому приказу. Недоумения исчезнут, если учесть, что указ, подлежавший исполнению всеми приказами, мог обнародовать только царевич, исполнявший в отсутствие царя в Москве обязанность главы правительства.

Суть дела состояла в том, что от иностранных дипломатов поступали жалобы на притеснения, чинимые различными приказами сотрудникам посольств. Указ царевича от 11 сентября 1709 года обязывал всех начальных людей приказов, чтобы они «приказали подчиненным своим накрепко, чтоб никакого бесчестия посланникам отнюдь не дерзали чинить и к их особам не прикасались, и естьли с кем люди их задерутца и привезут их в которой приказ, то б оных, нимало не держав, отсылали в Посольский приказ».

В эти годы царевич возобновил свое обучение, прерванное с отъездом Гюйссена из России. Если исходить из крайне редких донесений Вяземского царю, то можно сделать вывод о крайне скромных успехах, которых добился на этом поприще царевич Алексей. В январе 1708 года Вяземский извещал Петра, что царевич начал учиться «немецкого языка чтением истории, писать и атласа росказанием»; по расчетам специально приставленного к нему учителя, «недели две будем твердить одного немецкого языка, чтобы склонениям в твердость было, и потом будет учить французского языка и арифметики». В это время Алексей отвечал за ремонт старых и сооружение новых укреплений в Москве и вокруг нее, и Вяземский докладывал царю, что обучение идет не в ущерб порученному царевичу делу: три дня в неделю царевич «ездит и по пунктам городовое и прочие дела управляет, а учение бывает по вся дни». 17 марта последовало еще одно извещение Вяземского: «Сын твой, государь, во учении и цифири четыре части имеет в твердости и в сем еще обретается по вся дни». Показательно, что четыре действия арифметики царевич начал изучать с большим опозданием, в 18-летнем возрасте; ясно, что в предшествующие годы овладение знаниями велось через пень-колоду. 16 ноября того же года Вяземский доносил: царевич все еще «во учении немецкого языка, и ныне начал к тому учиться по-французски». Надо сказать, что немецким языком царевич владел совершенно свободно, отчасти владел и французским.

Петр проявлял заботу о сыне. В январе 1709 года царевич повел из Москвы на Украину пять собранных им полков. На пути, вероятно, от лютого холода, какого никто в тех местах не помнил, он простудился и впал в жестокую лихорадку. Болезнь была так опасна, что царь несколько дней не решался выехать из Сум. С 30 января Алексей начал поправляться, и Петр смог отправиться в Воронеж, оставив при сыне своего доктора Донеля. К середине февраля царевич выздоровел окончательно и также поехал в Воронеж, где присутствовал при спуске на воду двух кораблей. Затем, попрощавшись с отцом, он возвратился в Москву. Здесь его занятия продолжились; преимущественно царевич занимался фортификацией под руководством иностранного инженера, рекомендованного ему Гюйссеном.

Конфликт между отцом и сыном назревал постепенно. Поначалу Петр не высказывал серьезных претензий к сыну, хотя и ставил ему в укор, что он не отдается «со всей силой», как того требует дело, выполнению поручений. В письмах 1708 года уже сквозит недовольство нерасторопными действиями Алексея. Вскоре представился случай убедиться в том, что сын проявлял к поручениям полное равнодушие. Царевич прислал в Преображенский полк, командовал которым сам царь, малопригодных к службе рекрутов. Это вызвало гнев полковника. Петр проявлял снисхождение к ошибкам, но не прощал промахов, порожденных отсутствием прилежания и должной ответственности за порученное дело. «Я зело недоволен присылкою в наш полк рекрутов, которые и в другие полки не все годятся, — писал отец сыну, — из чего вижу, что ты ныне больше за бездельем ходишь, нежели дела по сей так нужный час смотришь».

Упрек был совершенно справедливым. Сам царевич позднее вспоминал об этом времени так: «А когда уже было мне приказано в Москве государственное правление в отсутствие отца моего, тогда я, получа свою волю (хотя я и знал, что мне отец мой то правление вручил, приводя меня по себе к наследству), а я в большие забавы с попами и чернецами и с другими людьми впал».

Это признание царевич сделал десять лет спустя во время следствия, а в тот день, когда прочитал гневные слова Петра, он вел себя по-иному. Его поступками руководили страх быть наказанным и стремление оправдаться любыми средствами. «А что ты, государь, изволишь писать, что присланные 300 рекрутов не все годятся и что не с прилежанием врученные мне дела делаю, — писал он в ответ царю, — и о сем некто тебе, государю, на меня солгал, в чем я имею великую печаль». Далее следуют слова, рассчитанные на то, чтобы разжалобить отца: «И истинно, государь, сколько силы моей есть и ума, врученные мои дела с прилежанием делаю. А вокруг в то время лучше не мог вскоре найтить, а ты изволил, чтоб прислать их вскоре».

Царевич сделал для себя вывод, что следует проявлять осторожность, но ни он, ни его друзья-собутыльники не могли установить, кого надо остерегаться, кто сообщает царю о поведении сына. Попробовал царевич обратиться к кабинет-секретарю Петра I А. В. Макарову, пользовавшемуся полным доверием царя: «Алексей Васильевич! Пожалуй, отпиши ко мне, доведався, какой и за что на меня есть государя-батюшки гнев, что изволит писать, что будто я, оставя дела, хожу за бездельем, отчего ныне я в великой печали». Ответа не последовало, или же он затерялся. Тогда Алексей Петрович обратился к сердобольной мачехе, стремившейся угождать всем, в том числе и пасынку: между ними велась оживленная переписка, что свидетельствует о добрых отношениях. Письмо царевича Екатерине Алексеевне и ее наперснице, «тетке» А. К. Толстой, выдержано в тех же самых выражениях, что и письмо Макарову: «Прошу вас, пожалуйте, осведомясь, отпишите, за что на меня есть государя-батюшки гнев: понеже изволит писать, что я, оставя дело, хожу за бездельем; отчего ныне я в великом сумнении и печали. О сем, пожалуйте, не умедля отпишите, в чем бы я мог быть известен».

Екатерина Алексеевна взялась уладить конфликт и добилась успеха. 19 декабря 1708 года Петр отправил миролюбивый ответ на письмо сына, написанное в конце ноября: «Пишешь, что рекрутов в то число добрых не было и для того таких послал; и когда б о том ты так отписал тогда, то б я сердит на тебя не был».

Сохранилось письмо царевича к Екатерине Алексеевне, датированное также декабрем 1708 года: «За вашу ко мне явленную любовь благодарствую всеусердно и впредь прошу, пожалуй, не остави меня в каких прилучившихся случаях, в чем надеюсь на вашу милость». Не подлежит сомнению, что царевич благодарит мачеху не за что иное, как за примирение с отцом.

С небольшой долей риска можно утверждать, что именно во время пребывания царевича в Москве окончательно сложился кружок близких к нему людей, который он, подражая отцу, называл «компанией». В Москве царевич располагал довольно обширными властными полномочиями, и продолжительное время его жизнь протекала без какого-либо контроля со стороны отца и главного наставника Меншикова; последний, как и Петр, всецело был занят войной. На первых порах в состав «компании» входили родственники царевича по матери, получившие доступ ко дворцу благодаря ее протекции, а также люди, окружавшие царевича с детства.

«Компания» сына коренным образом отличалась от «компании» отца. Петр формировал свое ближайшее окружение из деловых и талантливых людей, помогавших ему побеждать неприятеля и одновременно активно участвовавших в преобразованиях, занимавших высокие должности на государственной службе. «Компания» царевича состояла из людей не чиновных, не занимавших государственных постов и убивавших время в безделье и попойках. Все они выступали не в роли участников происходивших в стране грандиозных по значению событий, а в роли их пассивных наблюдателей, причем наблюдателей зачастую враждебных.

У Петра I, как известно, имелись две «компании». Одну возглавлял «князь-папа»; она была укомплектована соратниками царя, выдающимися государственными деятелями, отличавшимися как энергией, так и интеллектом. Другая «компания», так называемый «всепьянейший собор», комплектовалась из уродов, обжор, отпетых пьяниц, не обремененных никакими поручениями государственного значения. Прославилась она лишь своими вылазками во время Святок: носясь по ухабистым улицам Москвы в санях или телегах, запряженных свиньями, козлами, овцами, собаками, ее участники появлялись непрошеными гостями в домах вельмож и богатых горожан, требуя от них напитков и закусок.

«Компания» царевича хотя и не имела в своем составе уродов и не совершала вылазок, наводивших панику в столице, но веселиться за столом любила. Она в большей мере напоминала «всепьянейший собор», чем игру в «князь-папу».

О большинстве членов «компании» писать нечего — это безликая масса людей, среди которых почти не просматриваются более или менее неординарные личности. Лишь немногие заслуживают того, чтобы сказать о них несколько слов.

Прежде всего, это духовник царевича протопоп Яков Игнатьев. Сферу его деятельности можно назвать интеллектуальной. Этот властный человек отличался начитанностью, красноречием, умением внушать свои мысли собеседнику.

Недаром круг его знакомых и почитателей выходил за рамки членов «компании» царевича и простирался на представителей самых разнообразных слоев общества. Среди его корреспондентов встречаем канцлера Гавриила Ивановича Головкина, архимандрита Досифея, священника Терентия Карпова, певчего Прокофия Ярославцева и др.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.