Феноменология физиологии
Феноменология физиологии
…отсюда всякие, понятные в нашей профессии фанаберии: что ты сходишь с ума и так далее.
И. Бродский. Большая книга интервью. Стр. 160
Ахматова была холодна и рассудочна.
* * *
Смолоду был блуд в словах, что создавало даже атмосферу пошлости, не убеждая, впрочем, никого в личной «порочности» поэтессы, чего ей, по-видимому, хотелось. (Д. П. Якубович. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 593.) Рецензия тех времен, когда она, как говаривали в шестидесятые, «писала о Боге».
Правы были те, кто не верил в ее страстность. Никакие отношения ей были не нужны — личные, эротические, главное — публично выраженная похоть слов. Пока не раскачалась.
После выпивки Ахматова лезет целоваться, но специфично: гладит ноги, грудь, расстегивает платье. Отсутствие реакции ее раздражает, и она томно приговаривает: «Я сегодня лично в меланхолическом настроении». Во многих отношениях беспомощно царственна: ничего не убирает за собой.
М. Кралин. Победившее смерть слово. Стр. 227–228
31 декабря 1965 года. Заснула днем, во сне ко мне пришел X. <…> На вершине острой горы он обнял и поцеловал. Я смеялась и говорила: «И это все?» (Посмотрим, что будет дальше, за таким началом. Имеет полное право на эротические сны. Записывать их — тоже. В дневнике, бесспорно предназначенном для всеобщего прочтения — сомнительно по части вкуса, но дадим слово автору. Нет, пусть видят пятый развод. (Пардон, подумали неподобающим образом — сон не об интимностях, а об общественных уложениях: поцеловал — женись, сон в канун последнего года — об этом.) Это первый сон, куда он вошел. (За 20 лет.) Как во сне можно считать разводы? Что о них помнить и как представлять, какой момент РАЗВОДА? Как УВИДЕТЬ разлад в отношениях, охлаждение, принятие решения расстаться, объяснение, переговоры, разъезд, официальное оформление? Как это видится во сне? «Пусть ВИДЯТ» — кто? Как видят? О чем этот сон? О светском успехе? Пять разводов — большое поражение в жизни. Сделать что-то — пусть видят, пусть обсуждают, пусть восторгаются или завидуют — это жизнь, закончившаяся поражением.
Никакой личной порочности, главное — чтобы видели…
* * *
Я долго и странно буду верна тебе и холодными глазами буду смотреть на все беды… (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 333). Что странного, «что осьмидесятилетняя старуха не понтирует»? Что ж странного, что семидесятипятилетняя хранит верность? Я десять лет буду одна, совсем одна! Десять лет и одна. (А Ахматова. Т. 3. Стр. 340.) (С 1946-го по 1956-й — время от первой и единственной встречи до телефонного звонка, тоже единственного, это не был «звонок» в романтическом смысле слова, когда кто-то РЕШИЛСЯ И ПОЗВОНИЛ. Это был ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР, состоявшийся по требованию приличий. После звонка, очевидно, пояс верности развязала. …ты изменишь мне в десятую годовщину нашей встречи. Так делали все. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 344.) Ахматова на меня рассердилась <…> потому что я женился: я не имел права этого делать. Она считала, что между ней и мной какой-то союз <…> А я совершил невероятную вульгарность — женился. (И. Берлин. Беседы с Дианой Абаевой-Майерс. Стр. 90–91.) «Вы женились? — Долгое молчание. — Поздравляю». (Из телефонного разговора 1956 года.)
* * *
Могла ли она полюбить так кого-нибудь из соотечественников — не ЗАМУЖ выйти, а вот так страстно, жадно полюбить: Рихтера, например, или какого-нибудь художника-академика? Было бы лучше кого-нибудь из ученых-филологов, пушкинистов с квартирами с видом на Неву, но это уже было не по силам — хотелось расслабиться, собираться в компаниях молодежи за шуточками, небольшой выпивкой (немного — граммов двести водки за вечер — даже для почти стокилограммовой дамы вполне достаточно) — это было не так затратно, в плане душевных сил. О музыке и живописи можно было бы ограничиться краткими (воспоминатели этой краткостью потом изумятся и потребуют изумления всеобщего) экспромтами, с мужем-филологом пришлось бы наполнять свои афоризмы конкретным содержанием, до которого уже не было большого дела. А потом наступали ночи. Ночами, после выпитого и близости (все — маленькое, тесное — и комната, и веранда, и кухня) молодых, крепких (никто не был тренирован и накачан, все были щуплы, но — молоды и подвижны) тел, она тоже становилась молодой. Кто отнимет мысли? Она с обстоятельностью выстраивающей свои романы девушки придумывала свой — только с ним, с Берлиным. Разговоры, которые девушка придумывает, перебирает, проговаривает по тысяче раз. Девушка любит ушами, утешается ими же.
* * *
…когда она ему отомстит, когда он увидит, чем он пренебрег, — Ты прочтешь об этом во всех газетах на всех языках. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 341), когда ее бесчисленные и несравнимые достоинства станут ему явны — вот как он тогда с нею заговорит? Записываем… Он ей скажет так:
Гость: Я хочу быть твоей Последней Бедой… Я больше никому не скажу те слова, которые я скажу тебе.
X.: Ты повторишь их много раз и даже мое самое любимое: «Что Вы наделали — как же я теперь буду жить!»
Гость: Как, даже это?..
X.: Не только это — про лицо: «Я никогда не женюсь, потому что могу влюбиться в женщину только тогда, когда мне больно от ее лица…
В двухтомнике издательства «Правда» 1990 года с восторгом сообщается научная находка: «Что же вы наделали — как же я теперь буду жить!» и «Я никогда не женюсь…» и т. д. — Обе эти фразы, ВОЗМОЖНО (выделено Т.К.), произносились КОГДА-ТО КАКИМ-ТО конкретным лицом». (Это из справочного аппарата двухтомника «Избранного».)
Гость: И я забуду тебя?
X.: Да. Но дух твой без твоего ведома будет прилетать ко мне.
Или так:
Он: Хочешь, я совсем не приду?
Она: Конечно, хочу, но ты все равно придешь.
Он: Я уже вспоминаю наши пять (было всего две, но это даже для такой раскаленной фантазии несерьезно) встреч в странном полумертвом городе… в проклятый дом — в твою тюрьму в новогодние дни (все верно, конкретное лицо однажды посетило ее именно в предновогодние дни), когда ты из своих бедных, нищих рук вернешь главное, что есть у человека — чувство родины — пишет обо всем на свете, воспоминания о единственной встрече поворачиваются перед ней и так и этак, и она же не может бесконечно молчать многозначительно перед читателем, вот придумывает ведь она, Ахматова, не может без высокого, без великого: интимнейшая, судьбоносная сцена, и пожалуйста — про чувство родины), а я за это погублю тебя.
Она: И я ждала или буду ждать тебя ровно десять лет (это знаменитые ахматовские предсказания. Пишет в 1962-м о том, что в 1956-м, когда он приезжал — исполнялось 10 лет после того, как они встретились. Для нее — юбилей, невстреча, гость из будущего. На самом деле — все прошло — то, чего не было). И ты не вернешься. Ты хуже чем не вернешься (а только что было — все равно вернешься?). Но вместо тебя придет ОНА:
Легконогая, легкокрылая,
Словно бабочка весела,
И не страшная, и не милая…
(Да, такие стихи вернут чувство родины — и чувство детства, как в пятом классе писали такие стишки.)
Он: Это ты про Музу?
Она: Да.
Он: Она заменит Тебе (прописная буква в оригинале) меня?
Она: Да, так же, как она заменила мне всех и все.
Он: А я забуду тебя?
Она: Забудешь, но раз в году я буду приходить к Тебе во сне — Ариадна — Дидона — Жанна, но Ты будешь знать, что это я. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 333–334).
Мечтала, как говорят теперь, не по-детски.
Ночь длинна. В ход идут уже и стоны.
Голос: Я никогда не зову тебя, я всегда с тобой и даже больше… Я знаю — я отравляю тебя, а ты меня. Я становлюсь тобою, ты мной, мы оба гибнем друг в друге. А жажда все растет. Только твой стон может меня спасти. Не губи меня. Скорее, скорее. (Vien! vien!)
Она: Что ты называешь моим стоном? Неужели <…>
X.: Нет, только не это.
Голос: И я понял, что мне нужно только одно — твой стон, что без него я больше не могу…
* * *
Анна Андреевна, наверное, тоже больше не может…
…На чем мы остановились? Ах да — мне нужно только одно — твой стон, без него я больше не могу… Продолжаем:
…и пусть я знаю, что я один виновник всего, всего. Мне довольно тебя с другими! и твоих стихов — другим, всего, всего твоего.
X.: Но ты во мне, и я в тебе…
Голос: Неправда. Слушай. <…>
X. (Встает, потягивает руки): Что я дам тебе, чтобы ты узнал меня: розу, яблоко, кольцо?
Голос: Нет.
<…>
Он: Ты спишь?
Она: Да.
Он: Не просыпайся.
Она: Это ты?
Он: Да, и может быть, в последний раз.
Она: Ты знаешь, что у нас нет последнего раза.
Он: Но нет и первого.
Она (стонет)
Он: Не надо — не могу слышать твой стон. Он напоминает мне тебя в тюрьме, на плахе и на костре.
Она: Ты знаешь, что он перестал быть стоном, а стал… <стихами> (и прозой).
Он: Потому я от них теряю рассудок, в них все.
Она: И еще то, что будет. (Стонет, стонет, стонет!)
3 августа 1964. Будка.
А. Ахматова. Т. 3. Стр. 349–353
Это произведение — эту прозу — можно перепечатывать без комментариев всю — и без купюр. Это — физиология, тяжелые, тяжело пережитые одинокие ночи.
* * *
За поэзией Пастернака числила многие грехи, наверное, неисчислимые, если доходило и до «самого страшного» (всего-навсего — что поэт мало, как на ее суд, вспоминал).
Судить это можно по-разному, но, помимо всего прочего, обращение к воспоминаниям — это просто закон нейрофизиологии. В этом нет никакой заслуги утонченного ума и углубленного сознания. В этом — лишь печальный знак того, что период золотой зрелости, когда человек сам управляет собой и может хоть вспоминать прошлое, хоть мечтать о будущем, — закончился. Теперь им управляют неумолимые законы…
* * *
В солиднейшей книге цитируется большой кусок гениального текста Ахматовой. Из такого трудно что-то выбрать. Приведем целиком и здесь.
И ЭТО БЫЛО ТАК. Беседа длилась много ночных часов. И можно ли это назвать беседой. Произносились ли слова или в них не было надобности? Шло ли дело о смерти или о поэзии, тоже не совсем ясно. Несомненно одно: в этом участвовало все мое существо с [такой] той полнотой, о кот<орой> я сама до этой ночи не имела понятия.
Я была так поглощена происходящим со мной чудом, что не пустила бы НИКОГО [в мою] на порог комнаты, даже самого собеседника, кот<орый>, кстати сказать, очень учтиво уехал в начале вечера. Чувствую, что, записывая, теряю очень много, но у меня нет выбора. Вероятно, такие вещи не повторяются, но они еще (по редкости своей) не изучены, и едва ли я могу рассчитывать на ответ.
Скажу только, что на сон это было ничуть не похоже, на стихи тоже.
Скорее, скорее, походило на утренний луч азийского солнца, еще не сжигающего, но блаженного в своей равномерности, горячего и, мне почему-то хочется сказать это слово — ВСЕОБЪЕМЛЮЩЕГО. А за окном жаловалась на что-то классическая финская метель, спали дятлы, стоял весь готовый к весне и совершенно не замечающий ничего вокруг, налитый юной и свежей силой [стройный] тополь.
Март, 1963.
Кажется, под конец прояснилось.
P.S. Ах да. Стоит ли спрашивать «собеседника» про эту ночь. Если прочесть ему мою заметку, он очень складно и мило изложит очередные «чудеса в решете», если спросить просто, он скажет, что не может вспомнить, потому что с этой ночи прошло уже больше месяца или что-нибудь в этом роде.
Записываю на всякий случай: нечто подобное предсказано во втором стихотворении из цикла «Cinque». <…>
14 марта 1963. Комарово.
Там же присутствовал «заповедный кедр», [пришедший посмотреть] подошедший взглянуть — что происходит из гулких и страшных недр моей поэмы, «где больше нет меня»…
Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 592
Здесь можно бы у каждого слова ставить насмешливый комментарий, но лучше от этого воздержаться, потому что это просто физиология. Если же все-таки исследователи безжалостно решаются рассматривать это как текст, не принимая во внимание ее возраст и психофизиологический статус, отсутствие полового партнера и разжигающий образ жизни, обходя все эти неумолимые налитые молодой силой тополя и кедры, — то пусть так.
Публикатор называет ЭТО так: Прозаический набросок о чуде возвращающегося и проницаемого прошлого, многими чертами воспроизводящий стилистику модернистской прозы начала века.
На самом деле здесь уже блоковского суждения о ее стихах «Все так писали» не хватит. Здесь уже надо добавлять: все очень плохие, беспомощные, манерные писательницы так писали.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.