Штрихи к портрету

Штрихи к портрету

Заботится о чистоте своего политического лица, гордится тем, что ей интересовался Сталин.

М. Кралин. Победившее смерть слово. Стр. 227

* * *

Николай Пунин в 1926 году составляет для английского издательства биографическую справку и недрогнувшей рукой выводит: Замужем А.А<хматова> была два раза: первый — за поэтом Н. С. Гумилевым, второй — за ассирологом В. К. Шилейко. (Н. Гумилев, А. Ахматова. По материалам Н. Лукницкого. Стр. 106.) По-ахматоведчески Ахматова уже вовсю была «женой» Пунина (тогда не обязательно было регистрировать брак и т. д.), по крайней мере жила она уже на Фонтанке, в квартире Пуниных, и кто чья была жена, определялось тем, в какой из комнат коммунальной квартиры г-н Пунин ночевал. Он не написал — в настоящее время состоит в браке с… У него уж точно бы не спросили свидетельства о браке. Положим, ему показалось немного эксцентричным писать, что певица любви замужем в третий раз. И эту проблему можно было бы легко исправить, если б он считал себя ее мужем и позволил бы ей его таковым считать. Достаточно было пожертвовать г-ном Шилейко. Союз их сердец давно распался, Шилейко жил в Москве, был женат, на Ахматовой женат никогда не был. Можно было бы просто-напросто не упоминать его, никто за язык не тянул, но назвать себя — и все было бы окружено таким же флером интересности. Сообщить, что Ахматова была замужем единожды, — это как-то не комильфо, ведь вдовой назваться Ахматовой не удалось бы (в те времена, когда заграница была набита живыми свидетелями матримониальных перипетий семейства Гумилевых и все знали, что у Николая Степановича осталась законная вдова. Это потом уже легенда эта стала практически официальной). А быть разведенной женой, которой впоследствии замуж выйти не удалось, — для Ахматовой точно не подходит.

В 1926 году Ахматовой 36 лет, «жизнетворчество» еще не расцвело так, как впоследствии, но просьба о биографии сеет большую суматоху в семействе. Ахматова сама писать не хочет, Пунин медлит, Лукницкий привлекается в помощники, — и наконец-то какое-то подобие текста — у обычно вольно и свободно излагающего свои мысли Пунина — предлагается иностранцам, с большими оговорками.

Препровождая по поручению Анны Андреевны некоторые биографические сведения о ней, считаю необходимым отметить, что сведения эти, конечно, могут служить лишь материалом для биографической заметки; поэтому печатание их в той форме, в какой они изложены, разумеется, не имеет смысла — они не предназначены для печати…

Н. Гумилев, А. Ахматова. По материалам Н. Лукницкого. Стр. 103

К биографии сохранились два карандашных черновика: родилась 11 июня 1891 г. в одиннадцати верстах от Одессы в дачной местности «Средний Фонтан» (В. Черных, державший в руках ее метрику, называет нечто более решительное — Большой Фонтан). И «родилась 1891 г. близ Одессы». В канонический текст решили год рождения все-таки не включать. В том же сопроводительном письме — большой пассаж: Что касается сведений, которые могут оказаться напечатанными в некоторых русских повременных изданиях за границей, то таковые, насколько нам известно по рассказам приезжающих из-за границы лиц, весьма недостоверны, а иногда ([писания] фельетоны Георгия Иванова) просто вымышлены, поэтому Анна Андреевна просила меня сообщить Вам, что пользоваться ими ни в коей мере не следует. (Н. Гумилев, А. Ахматова. По материалам Н. Лукницкого. Стр. 103.) И то — Ахматова говаривала с сарказмом об эмигрантских дамах: они там все убавили себе по десять лет, а она — только два годика.

* * *

Очень возмутилась, что в какой-то статье <…> написано о письме Блока к ней, как он писал, что «не надо ни кукол», ни «экзотики», и что-де «вероятно поэтому-то после этого письма А. изменилась в стиле.

Е. Лопырева. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 512–513

Про кукольность ей писали и Блок, и Тальников — мужчин написанное черным по белому слово ловушка раздражает. Вот если просто в жизни, наяву глаза голубые распахнула, пухлые губки приоткрыла — ну, еще ничего, можно и попасться — а когда себя очень наивно, но некоторым тиражом, за известную цену, расписывает — это уже совершенно неприемлемая манерность для начитанного джентльмена. Мой городок игрушечный написала, когда все уже поумирали — и многим стало нравиться снова.

* * *

Ведь это же он [Бродский] всем своим авторитетом, всей силой личности пусть не создал, но мощно и безоговорочно подпер пьедестал памятника Ахматовой, так что эта точка зрения стала непререкаемой, и именно из-за нее изредка предпринимаемые попытки демифологизации поэтессы находят себе дорогу с таким трудом.

Р. Аллой. Веселый спутник. Стр. 48

У нее была фактура и что-то, без чего у женщин не бывает талантов, — желание нравиться. Она знала, что он этому хотел учиться у нее.

* * *

Вот ее рецептура: «дама хорошего тона» — до 46 размера, «императрица» — в формате XXL, литературный стиль — «от Пушкина», «от Анненского», «от Блока». Правда, те — внутрироссийского хождения, а ее накрывает всемирная, всевременная слава Данте, Сафо…

* * *

Е. с товарищами была у Ахматовой, там на столе лежала машинопись с чем-то очень интересным про Гумилева, но Ахматова быстро отняла, «вы не там читаете», и раскрыла на другом месте, где было написано, что юная Аня Горенко была просто прелесть.

М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 378

* * *

По поводу же того, как она разошлась с Ш<илейко>, мне недавно, с ее слов неожиданно рассказал Е. Рейн: «Вл<ладимир> К<азимирович> вдруг стал делать вид, будто нашего брака не существует.

Л. K. Чуковская, В. М. Жирмунский. Из переписки (1966–1970). Из кн.: Я всем прощение дарую. Стр. 401

* * *

Проглядев тогда же разговоры Стравинского с Крафтом, она удивилась, не найдя его в числе своих почитателей.

Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 160

* * *

«Весной я умру, — говорила она себе, — умру, как Снегурка. <…> Она оказалась правой и по отношению к себе, когда говорила, что умрет весной, как Снегурочка. (О. Дымов. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 592.) В предсказании даты смерти бывает только два варианта: угадать или ошибиться. Предсказывать себе Снегурочью смерть — это только сравнивать себя со Снегуркою. Зачем — это и есть исследуемый предмет. Тайна.

* * *

19 февраля 1966 А.А. выписали из больницы. Тем временем государство расставило точки в деле двух писателей, о которых А.А. в эти дни говорила: «Пусть потеснятся, мое место с ними». Далее, вместо того чтобы просто назвать этих писателей (этого так и не случится, это фирменный стиль), идет длинная цитата. Как известно, они поставляли тайно, в нарушение закона, свои антисоветские сочинения враждебным нам зарубежным центрам пропаганды, а те использовали их в целях подрывной деятельности против советской власти, против советского народа. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 283.)

Я тоже печаталась за границей. И это тоже было с моего согласия». (В рассказе В. Муравьева. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 731.) Ахматова печаталась в большевистской заграничной прессе.

* * *

…она указала мне, где должны стоять 4 строки: «Я всем прощение дарую…» — в цикле «Б.П.» и С ДАТОЙ 1947. Теперь вы обнаружили точную дату: 8 апреля 1946. Почему же она хотела 1947? ЗАБЫЛА? Нет. Она хотела, чтобы «всем прощение» было объявлено ПОСЛЕ АВГУСТА 1946 года… После массового предательства. (Л. К. Чуковская, В. М. Жирмунский. Из переписки (1966–1970.) Из кн.: Я всем прощение дарую. Стр. 398.) А ведь более величественно было бы объявить о своей недосягаемости для людского коварства заранее, гораздо меньше похоже на истеричный выкрик: «Прощаю всех!» А уж понять бы смогли — раз публикует, не вычеркивает ПОСЛЕ всех событий. Но — боялась перетончить, ведь не поймут!

Кстати, о массовом предательстве: Лидия Корнеевна в 1946 году не общалась с Ахматовой. Она прекратила с нею общение на 10 лет в 1944 году. Ср. со свидетельством близкой подруги Ахматовой, заодно и доносительницы. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал. «Прибавилось только славы, — заметила она. — Славы мученика».

Чуковская занимается посмертным изданием стихов Ахматовой. Так как же МНЕ быть? Давать две даты, где-то оговорив? Но прилично ли писать <…>: «Берем в скобки те даты, которые проставил автор, а без скобок даем настоящие?» Выходит, что я уличаю автора… А м.б., по-другому — просто СНЯТЬ даты в тех случаях, где А.А. уж очень врет… (Это не текст Тамары Катаевой, это Лидия Корнеевна Чуковская академику Жирмунскому)… Но тогда исчезнет и некоторый оттенок ее мысли (не место иронизировать, но такие краски не называются «оттенками»). (Напр.: «Кровью пахнет только кровь» — 1938. На самом деле гораздо раньше.) (Л. K. Чуковская, ВМ. Жирмунский. Из переписки (1966–1970.) Из кн.: Я всем прощение дарую. Стр. 398.)

* * *

«ААА» — красиво. Минимализм, находка конца двадцатого века. Скорее всего, она об этом не думала. По существу же — это страшный крик, / младенческий, прискорбный, вой смертельный Бродского — это его наблюдение, его придумка. Тогда на это моды не было, а Ахматова ничего не начинала сама, подхватывала самые едва шелохнувшиеся веяния — и развивала. Конечно, могла проставить фальшивые даты — мол, знала, что такая мода придет: «Я всегда все знаю заранее, это мое несчастье» и пр. Однако никаких «ААА» в ранних подписях Ахматовой не встречается.

Женщина, неосмотрительно подписывающая свои первые стихи псевдонимом АННА Г. — до AAA не додумается. Эта случайная счастливая находка, ее имя — ей подарок. Как и красота, долгий век, география биографии. Но на все ей есть отпор (она заставила никого не обращать внимания):

на имя — Анна Г.,

на красоту — похожесть на бронтозавра,

на долгий век — сенильное расстройство личности,

на Царское Село — Большой фонтан.

То, что она усердно выдумывала, — ее знаменитая перечеркнутая прописная «А» — невдохновенный, тяжким усилием придуманный дизайн, вычурность, не имеющая никакого — ни графического, ни смыслового содержания.

Вырисованы «А» так, как все, что нарисовано рукой А.А., — несмело, неумело, настойчиво. Так она исправляла рисунок Тышлера, так она рисовала свой карандашный автопортрет — что-то вроде изобразительного манифеста, канона — визуального «опуса Аманды Хейт», чтобы впредь не отступали и не вольничали: полные поэзией прозрачные глаза, прямо ранний Илья Глазунов, нос — горбинкой, в профиль (сам портрет — анфас, но ведь на дворе двадцатый век, все так рисуют), губы — более полные, чем на самом деле, — чувственные, сексуальные — мы-то с вами насмотрелись на произведения инъекционной косметологии. Шея — ну лебедь, челка хорошо подстрижена, блестит (маска для волос, жидкий шелк, укладочный гель), небрежно, никак, вольным полетом руки художника едва обозначенная шаль вокруг плеч — это как полагается.

* * *

Кстати, Берлины были еще в ее окружении… Наверное, ей было неприятно знать, что есть Берлин — не сэр, не иностранец, не causeur, не гость —…одаренные литераторы Политехнического института и Дома культуры «Трудовых резервов», среди которых выделялись самобытностью творчества Игорь Ефимов, Марина Рачко, Виктор Берлин, Виктор Соснора, Галина Прокопенко-Галахова. (Н. В. Королева. Анна Ахматова и ленинградская поэзия 1960-х годов. Стр. 118–119.)

Наверное, плохо было еще и то, что фамилия возлюбленной Бродского Марины Басмановой — Басманова. Зачем она ей! Вот бы Горенку такой наградить! Басмановой око во гневе — это от хроник Ивана Грозного — сама изысканная и флегматичная особа глазами, очевидно, сверкала нечасто.

Чеченская поэтесса Раиса Ахматова, такая же, как Анна Андреевна, делегат съездов и видный деятель литературы, — не беспокоила. Она сообщала какую-то невыдуманность ее собственному псевдониму.

* * *

Российская Газета: Самое яркое впечатление об этом человеке?

Вячеслав Иванов: Если коротко, она была с искрой Божьей! И реально ощущала особенный характер того дара, который ей был дан.

То, что Анна Андреевна ОЩУЩАЛА, тем более «реально», может знать только она. Очевидно, имеется в виду то, что она РЕАЛЬНО давала почувствовать другим.

* * *

Ахматова немного рассказывала о больнице, о том, как к ней внимательно относились. Я рассказала, что два дня назад была там, но уже не застала ее. Она удивилась, пошутила.

Потом: «Жаль, что напрасно ездили. Знаете, тогда запишу вас в число меня посетивших… Можно? Хорошо? Я записывала всех моих гостей. Москвичи шли ко мне просто валом, предъявляя московские паспорта. Запишу вас — вы будете пятьдесят девятая!»

Меня поразила и растрогала ее детскость! Детскость большой личности…»

И. Наппельбаум. Угол отражения. Стр. 109

Когда <…> ставили в кино горьковскую «Мать», никому не пришло в голову справиться, как в самом деле одевались участницы революционного движения того времени, и нарядили их в парижские модельки 60-х, кажется, годов. Очень интересно было бы посмотреть, как барышня в таком виде пришла бы агитировать рабочих и что бы они ей сказали. Я пробовала протестовать, но Алеша Баталов, который играл Павла, только рукой махнул: «Ну, это вы одна помните». Почему я одна? (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 338–339.) Поклонник Ахматовой великий режиссер Алексей Герман, благородный сын поклонника Ахматовой писателя Юрия Германа: Дорогая А.А. <…> В русской поэзии были Пушкин, Лермонтов, а теперь есть вы. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 338.) Никаких ошибок в костюмах своих героев не делает, очень тщательно одевает своих героев, очень тщательно выбирает, какие стаканы поставить им на стол и каким звуком дать дребезжать трамваю, но кадр за кадром уводит нас от этнографической робкой корректности в мир выдуманных лично им людей, чувств и историй. Собственно говоря, если б он захотел, он мог бы мистифицировать зрителя, нарочно вводя нереальные, тщательным образом выполненные детали — и зритель оставался бы в плену несуществующего, но реального, как собственная жизнь, мира.

Анне Ахматовой хотелось лишний раз показать, что она знакома с парижской модой (пусть даже за двадцать лет до своего рождения), — и она это показала.

* * *

Мои прабабки, монгольские царевны…

Р. Орлова. Л. Копелев. Мы жили в Москве. Стр. 277

Ух ты.

* * *

Вот так и Анна Ахматова после революции вдруг почувствовала себя хранительницей дворянской культуры и таких традиций, как светский этикет.

М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 165

* * *

Когда приезжал Стравинский, мадам написала мне. Она забыла, что мы не были знакомы.

Н. Готхарт. Двенадцать встреч с Анной Ахматовой. Вопросы литературы. 1997. № 2

* * *

Набросок: Модильяни как-то очень хорошо говорил о путешествиях…» (Записные книжки» Стр. 524.) Как-то — это в один из многочисленных разговоров, происходивших в течение долгого времени. Попутчик может что-то рассказать во время путешествия, но не как-то говорил. Как бы лестно вам ни было соседство в самолетных креслах с какой-то важной персоной, не отказавшейся завязать с вами недолгое знакомство, вы не можете спустя годы пересказывать, небрежно начиная с «N как-то мне говорил…». Пятьдесят лет спустя знакомство с Модильяни — это крохотная точка. Он говорил — очень хорошо — о путешествиях — именно в этот момент, в этой точке времени и пространства — а не «как-то», в совместных бесконечных блужданиях по жизни.

Впрочем, она ведь не очень четко умеет выразить свои мысли. Возможно, она имела в виду, что у Модильяни была трогательная способность как-то очень хорошо говорить о путешествиях. Как-то так ему удавалось. А вот ЧТО он о них говорил — история умалчивает. Хорошо — и все. Как ХОРОШИМИ были и его ДЛИННЫЕ письма к ней, Анне, не сохранившиеся, разумеется. ТАКИМ МИЛЫМ И ТАКИМ ХОРОШИМ был и Александр Блок. Вы еще что-то хотели о нем услышать?

Анна Ахматова в этой жизни получила все, что человек хотел бы увидеть в ЭТОТ раз. Соперницы ее были привезены к ней в дом сухонькими старушками с пенсионными квитанциями в руке и встречали их секретари, которых робели даже сановные литературные дамы. Враги ее на ее глазах умирали мученической смертью — и никто им не засчитывал. Анна Андреевна говорит, что ей рассказывали о том, что Жданов умирал в мучениях, у него была стенокардия. Говорит, что Сталин стал к Жданову относиться враждебно, запретил его лечить. (Н. Готхарт. Двенадцать встреч с Анной Ахматовой. Вопросы литературы, 1997. № 2.)

А некоторые опасаются, что дождаться отмщения слишком многого при жизни — это как-то уменьшает размер заготовленной впрок, в компенсацию, награды.

* * *

Как человеку стоять перед лицом исполнившихся желаний? Признать их тщету и сокрушиться, что забыл о Боге, или, отрадовавшись, со сладким ужасом подумать о себе: кто ж я такая, что в этой жизни раздаю награды и наказания?

* * *

Ахматова была с царственностью, со стилем обреченности. <…> Но говорила весьма просто, если продолжала слегка кривляться (стиль бывшей, дореволюционной эпохи, который мне казался самым подходящим, но моей маме, например, привыкшей к другому стилю, более естественному — «XIX века» — казался неприятным).

О. Гильдебрандт-Арбенина. Девочка, катящая серсо… Стр. 153

Говорила слепневской соседке, парижанке, при встрече через полвека: «Вот ты, которая меня хорошо знала и нашу жизнь в Слепневе, ты должна написать…» (По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 702.) Актриса, после которой должны остаться афиши и рецензии…

* * *

Это салонный портрет, портрет модели такой, какой она предстает в своих восторженных мечтах о себе.

* * *

Читала она и из «Трагедии» и в нескольких словах коснулась ее содержания:

— Там у меня свой театр на сцене и свои зрители… Очень этой моей трагедией интересуется Дюссельдорфский театр, шлет телеграммы, просит выслать рукопись для постановки, даже не зная, в чем там дело. Перед самым отъездом получила телеграмму, не остановлюсь ли я в Дюссельдорфе, обещали целиком оплатить пребывание… Вообще, прямо как пятьдесят лет назад. (Н. Струве. Восемь часов с Ахматовой.) Что пятьдесят лет назад?

* * *

Лучше обстругать все прошлое, сохранить как можно меньше — главное. Вот так поступала Ахматова — в жизни и в стихах — это выгодно для славы и для памяти…

О. Гильдебрандт-Арбенина. Девочка, катящая серсо… Стр. 246

Как-то, во время первой беседы, Ахматова обратилась ко мне и с веселым любопытством спросила:

— А вы думали, Ахматова такая?

Я ответил совсем искренно:

— Да, такая.

Н. Струве. Восемь часов с Ахматовой

Возможность говорить о себе в третьем лице — это то, ради чего стоит — и нужно — жить. Во всяком случае, для Ахматовой — это главная награда за труд бытия.

* * *

Секрет истины: кто дольше живет, кто кого перемемуарит (В. Шаламов). Иногда кажется, что именно ради этого долго жила Ахматова.

М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 376

Анна Ахматова написала о Модильяни короткие воспоминания, которые сделаны как отстраненный деловой очерк о большой любви художника к ней. <…> Николай Харджиев написал о вдохновленных Ахматовой рисунках Модильяни, что в них уже виден будущий Модильяни и поэтому можно сказать, что именно встреча с Ахматовой предопределила развитие художника. <…> это преувеличение, искусствоведческий комплимент великому поэту. Ахматова комплимент оценила, назвав в своих воспоминаниях очерк Харджиева весьма содержательным.

Г. Ревзин, КоммерсантЪ, 21 марта 2007 года

Я спросил Анну Андреевну, считает ли она целесообразным, чтобы я писал о Мандельштаме, выразив при этом скептический взгляд на литературную критику, стоит ли, мол, облеплять поэзию скучной прозой. Но Ахматова была другого мнения о критике:

— Это ведь тоже творчество. Конечно, пишите о Мандельштаме, а я вас благословляю писать о «Полночных стихах».

Н. Струве. Восемь часов с Ахматовой

Теперь человеку не отвертеться. Сонму верных прибудет.

* * *

Спустя месяц, в больнице, ЗАПИСЫВАЯ ПУНКТЫ ДЛЯ СТАТЬИ М. В. АРДОВА О НЕЙ, после ПЕРЕЧНЯ ЗАРУБЕЖНЫХ ВОСХВАЛЕНИЙ (выделено Т.К.), А.А. наметила фразу: «Мы, соотечественники, видим ее гораздо проще, знаем ее САМОИРОНИЮ (тут уж подчеркнула сама А.). (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 723.) Интересно бы почитать перечень зарубежных восхвалений. В больнице, не имея первоисточников под рукой, перечисляла на память. Сколько было? Не забыла ль чего? «Зарубежный», во-первых, кажется приличнее, а во-вторых, лишний раз напоминает, что таковые имеются. Ну, а уж далее — «мы» — нам имя легион, соотечественники — те, кому посчастливилось быть соотечественником, — видим — не недостатки — боже упаси, не насмехаемся, — а вот все, что есть у нее из не самого привлекательного, — так она сама первая над этим смеется. Мы-то знаем ее самоиронию!

* * *

Портрет свой она живописует с богатой палитрой. Каких только красок нет!

* * *

Говорит Анна Андреевна тихо, как будто нет в ее словах ни уверенности, ни убедительности, а есть только русское, луговое от пастушков. (М. В. Борисоглебский. Доживающая себя. Из кн.: Я всем прощение дарую. Стр. 225.) Как тут не вспомнить этого же наблюдателя: Шаль — это театральный занавес, за которым никогда не прекращается действо. Русское, луговое, непосредственно от пастушков.

* * *

Пунин из Самарканда прислал ей письмо, которое она прочитала мне вслух: о том, как он виноват перед ней и как теперь только понял ее великую жизнь. (Л. K. Чуковская, В. М. Жирмунский. Из переписки (1966–1970.) Из кн.: Я всем прощение дарую. Стр. 402.) Выдает, выдает себя Лидия Корнеевна своей скороговоркой. О великой жизни инвентарными перечислениями не сообщают.

* * *

Белль: «Я очень рад, очень горжусь, что увидел главу русской литературы. Достойную главу великой литературы». Анна Андреевна говорила потом: «А он, пожалуй, лучший из иностранцев, которых я встречала». (Р. Орлова. Л. Копелев. Мы жили в Москве. Стр. 290.)

* * *

Лукницкий так и остался галантным кавалером. 20 января. П. Н. Лукницкий принес А.А. написанные им ночью стихи «Мгновение встречи». А.А. поместила их в папку с посвященными ей стихами. «Какая странная слабость… собирать посвященные ей стихи! В этом есть что-то от очень уязвленного самолюбия, чудовищно гипертрофированного самовозвеличивания» (Летопись. Стр. 574.)

* * *

А причину неприятия Ахматовой я раскрыл. — Ведь решительно каждое ее стихотворение как бы произносится перед зеркалом. — «Вот я грущу. Красиво грущу?» «Вот я села. Красиво села?» — Я был поражен, когда прочитал о ней у Блока почти то же самое. <…> Но все же очень многое заставляет меня хотеть думать об А.А. как только возможно хорошо (это не так уж просто!), а моя формулировка мягче блоковской. Однако, как бы там ни было, забота о позиции перед мужчиной или перед зеркалом, вообще забота о своем портрете не может быть основанием творчества великого художника.

Переписка с H. Я. Мандельштам. Стр. 169

* * *

О чем был разговор Берлина с Ахматовой: о шпиках и агентах, о жене и любовнице Пастернака, она говорила <…> часто употребляя трогательно красноречивые слова (те, которые она со своей точной, ироничной, тонкой манерой не употребляла в разговоре с русскими). (И. Берлин. Подлинная цель познания. Стр. 658.) А иногда, чтобы сократить время, коротко рыдала.

* * *

Конечно, если б ее ревновал сам Сталин — сам бы любил и сам бы ревновал, — было бы шикарнее, но на всякий случай подбрасывается и версия о том, что Ахматова была кумиром его дочери. Это должно было циркулировать только в форме самых неформальных слухов. Берлину она все довела до сведения, тот поделился со знакомым журналистом, но как очень проницательный человек сразу понял, что, записанная, появившаяся на страницах «буржуазной» печати, легенда сразу выдаст авторшу. Быть ее бедствий виной он не хотел, даже выполняя ее поручение. Я <…> упомянул анекдот о том, как дочь Сталина и т. д. способствовала реабилитации г-жи А. <…>, я рассказывал Вам это не как подлинный случай, о котором у меня есть основательные свидетельства, а как ходовой анекдот. (И. Берлин. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 362.)

* * *

Ахматова все знала. Знала, как слаба позиция мемуариста, когда он занят главным образом, тем, что современники думали и говорили о нем. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 423.) Раздумывая о планах мемуарной книги, А.А. припомнила о предостережении Георга Брандеса (цитированное выше). Для чего писала свои «антимемуарии», «псевдомемуарии» Анна Ахматова — чтобы о ней думали и говорили определенным, ею подсказанным образом.

* * *

Толстой был самый противоположный Ахматовой писатель, самым чуждым для него была ее эстетика французской эффектности, величия, фразы, положения.

* * *

Ей нагадали в конце жизни большой удар и сумасшествие. Она призналась, что, когда ей было 12 лет, ей кто-то предсказал, что она умрет в тюрьме». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 724.) Называется вышеизложенное так: «Интересное свидетельство Л. B. Горнунга». Интересное — потому что свидетельствует об ахматовском интересничанье, разбираться в этом совсем не надо. Как это далеко от пушкинского страха белого человека — там мы имеем дело с известной чертой характера, совпадением или даже реальным действием потусторонних сил, а в случае Ахматовой — только с методичным созданием собственного имиджа. В чем только не признается!

Когда меня ввели к ней, она сидела у стола с благосклонной улыбкой. Во всем ее облике было что-то царственное. Да, иначе не определишь.

И. Л. Михайлов. Я всем прощение дарую. Стр. 61

* * *

1932–1933 гг. Ленинград.

Столовая Союза писателей. Когда мы, получив по карточкам свою еду, устроились за столиком, то увидели, что к кассе подходила женщина — высокая, очень худая, в пальто осеннем сером, но укутанная в большой шарф (плед) и платок теплый шерстяной на голове. <…> Ее глаза (их не спутаешь ни с чем) были полны такой скорби, такого глубокого горя, что становилось невыносимо тяжело на душе. (А. В. Смирнова-Искандер. Воспоминания об Анне Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 69.)

* * *

На переводы ей не везло. Меня переводят плохо. Видимо, меня нельзя перевести. <…> Она не унывает: С меня хватит и двухсот миллионов наших читателей». (ОМ. Малевич. Одна встреча с Анной Ахматовой. По: Я всем прощение дарую… Стр. 51, 56.)

* * *

A poet is a hero of his own myth.

Иосиф Бродский

И не только поэт.

* * *

А мне он [Борис Анреп]сказал: «Вам бы, девочка, грибы собирать, а не меня мучить» (А. Ахматова. Т. 5. Стр. 6). Поразительно и подозрительно похоже на: А Николай Гумилев говорил, когда хвалили мои стихи: Моя жена еще и по канве отлично вышивает. Маловероятно, чтобы кто-то из поименованных господ с такой нарочитой, служащей для снижения своего истинного — страстного и восхищенного — чувства простотой стал бы выражаться. Анной Андреевной такие реплики придумывались легко.

Все парами: сейчас встречу Маяковского. Сейчас встречу Ахматову. Какой красивый француз, какая красивая француженка.

Это должен был быть кто-то знаменитый, кто-то вроде Блока. Первое, что я услышала об Ахматовой — «она любила Блока». Легенда, к которой она, по-видимому, сама была причастна.

Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 29

Данный текст является ознакомительным фрагментом.