XIX РОМАНЫЧ ПОД КОНВОЕМ 1990–1991

XIX

РОМАНЫЧ ПОД КОНВОЕМ

1990–1991

Обращение к человеку по отчеству — Иваныч, Кузьмич, Егорыч — носит в русском языке оттенок просторечный и несколько фамильярный. Люди, достаточно близкие, называют друг друга по именам, официальные отношения предполагают величание по имени-отчеству. Трудно представить, чтобы к Толстому обращались «Николаич», а к Чайковскому — «Ильич».

Знакомые и сослуживцы часто называли Чикатило Романычем. Это не хорошо и не плохо. Можно называть и так.

Пока его разыскивали и ловили, он был для всех злодеем, извергом, вампиром. Заочно, между собой, называли его «гад», «сволочь», «этот мерзавец». Или еще хлеще.

Потом его поймали, посадили в тюрьму, стали вызывать на допросы и вывозить на места преступлений, ставили следственные эксперименты. С ним работали одни и те же люди. Они задавали ему вопросы и записывали ответы. Они надевали и снимали наручники. Сопровождали его в поездах и самолетах. Спали на соседних койках.

Они ни на минуту не сомневались, что в их руках убийца, каких немного было в истории.

Но проходил день, другой, третий, и он привыкал к ним, а они — к нему. Память человеческая склонна к самоочищению. Иначе невозможно было бы жить на этой исполненной греха земле.

Монстр ел, спал, справлял нужду, читал газеты, играл в шахматы, тосковал по семье, жаловался на здоровье, ждал свидания с женой, что-то писал, мылся в бане, брился, просил принести из дому одежду, плакал, смеялся, пил чай с сахаром. Не то ли делают все люди?

Когда обстоятельства не требовали официального обращения «гражданин Чикатило», не на людях, а где-нибудь в лесу, в вагоне, в камере, — несколько месяцев спустя его уже называли «Романыч».

Группой задержания, работу которой сняли на видеопленку, руководил, как мы знаем, Владимир Ильич Колесников. А защелкивал наручники один из самых надежных работников ростовского уголовного розыска, старший оперуполномоченный следственно-оперативного отдела по расследованию тяжких преступлений майор милиции Анатолий Иванович Евсеев.

Вот его воспоминания о том осеннем дне.

«С гражданином Чикатило я познакомился одним из первых. Могу назвать точную дату и время знакомства: 20 ноября 1990 года, 15 часов 40 минут.

Все было прозаично. Брали его в Новочеркасске, прямо на улице. Мы шли ему навстречу. Я — с правой стороны, Владимир Семенович Першиков — слева, Колесников — посередине. Владимир Ильич спросил фамилию, Чикатило ответил. Мы с Першиковым перехватили его руки и защелкнули наручники. Арестованный не сделал ни малейшей попытки к сопротивлению, не вымолвил ни единого слова. Даже не удивился.

Он молчал и в машине. Складывалось впечатление, что он ко всему безразличен и его не интересует, почему его задержали. Как будто полностью ушел в себя. Первые слова он произнес по дороге в Ростов, когда мы проезжали поселок «Рассвет». Он сказал: «Это лишний раз говорит о том, что не надо ссориться с начальством».

Мы запретили ему разговаривать, но через некоторое время он повторил: «Все-таки с начальством ссориться нельзя». И замолчал. И больше в машине не произнес ни слова.

Его провели прямо в кабинет Михаила Григорьевича Фетисова, начальника областного УВД. Там были еще Исса Магометович Костоев — руководитель следственной бригады прокуратуры России, прокурор области, его заместитель, начальник бюро судебно-медицинской экспертизы».

Прием королевский. Немногим персонам из уголовного мира оказывали такие почести. Сопровождающие липа, Евсеев с Першиковым, неотступно следовали за ним. Впрочем, караул был не почетным, а самым что ни на есть настоящим.

Первый допрос начался незамедлительно. Как полагается, с формальных вопросов: фамилия, имя и отчество, возраст, где живете, где работаете. Арестованный стал нервничать, он был не просто растерян — ошарашен. Потное лицо, блуждающие глаза, губы дергаются. И еще он все время зевал — бывает такая нервная реакция. Чикатило мычал, заикался, забывал самые простые слова. Не смог вспомнить, где работает, с усилием соображал, когда вступил в брак.

После месяцев изнурительного следствия, после допросов сотен свидетелей, очных ставок, следственных экспериментов и доверительных бесед Амурхан Яндиев придет к выводу, который кажется ошеломляющим, невероятным: убийца и насильник, долгие годы терроризировавший область с четырехмиллионным населением, человек, которым матери пугали детей, опаснейший преступник, на задержание которого выехали с оружием самые опытные сотрудники милиции, этот внушающий ужас человек — заурядный трус.

Но в ноябре 1990 года этого еще никто не знал. Люди, много повидавшие в своей жизни, знающие о кровавых преступлениях столько, сколько остальным — не приведи Господь знать, эти мастера следствия и сыска не могли понять, кто перед ними.

Они тщетно пытались поймать его взгляд. Рассматривали вещи, разложенные на столе: метр крепкой тесьмы, остро заточенный, без зазубрин на лезвии складной нож с игривой розовой рукояткой, любимые газеты, зеркальце, должно быть, для бритья в походных условиях. Все это было распихано по карманам арестованного — почти тот же набор, который был при нем шесть лет назад, в восемьдесят четвертом году, когда его профессионально выследили и взяли Заносовский с Ахматхановым.

Тогда он шастал по вокзалам и электричкам в надежде найти добычу. Сейчас он всего-то и сделал, что вышел из дому за пивом. Зачем нож, зачем тесьма?

Значит, он не терял надежды на поживу. Готов был ублажать свою плоть ценой чужих мучений всякий раз, когда выходил за дверь.

Из материалов дела неясно только, куда девалась банка с пивом. На столе с предметами, изъятыми у арестованного, ее, кажется, не было. И когда ему наручники надевали — кто банку перехватывал?

Остальное сомнений не вызывает.

Взяв первые показания, сфотографировав анфас и в профиль, гражданина Чикатило отправили в следственный изолятор КГБ. Почему? Потому что нет места надежнее. А зачем надежное место? Чтобы не сбежал?

Никуда бы ни делся арестованный Чикатило, и сидя в обыкновенном изоляторе временного содержания.

Смешно подумать, что такой способен на дерзкий побег: пилка в хлебе, веревочная лестница, подкуп стражи… Романтическая белиберда. Достаточно одного взгляда, чтобы понять — это не граф Монте-Кристо. Тем не менее его заточили в кагэбэшный замок Иф, который, как знает в Ростове всяк и каждый, расположен на улице Энгельса, теперь Большой Садовой.

Причину объяснил Яндиев. Она оказалась сродни той, по которой они с Костоевым решили брать Чикатило, не откладывая в долгий ящик: некоторым людям предстоящее следствие, а потом и суд могут стать поперек горла. Им желательно иметь настоящего убийцу не живым, а мертвым. Не ровен час найдут его повесившимся в камере. Так бывает — совесть не выдержала, мальчики кровавые в глазах… Или повешенным — тогда можно объяснить местью родственников, гневом сокамерников. Как бы то ни было, его поместили в следственный изолятор госбезопасности. Теперь надо было отметить тех, кто способствовал его поимке.

Первым по справедливости вспомнили сержанта Рыбакова и выдали ему неплохую по ценам девяностого года премию — восемь тысяч рублей. У милиции, конечно, таких денег на премии нет, их предоставил фонд «Ребенок в беде», учрежденный лихой газетой «Московский комсомолец». Узнав об этом, забеспокоилось начальство бдительного сержанта: не жирно ли? Игорю посоветовали сдать половину премии в какой-то фонд, в какой — он не помнит. Но Рыбаков был тверд: нет, не жирно, особенно когда живешь на сержантское жалованье с женой и малолетним ребенком в девятиметровой комнатенке в общаге. Настоял и получил сполна причитающееся ему и только ему. Молодец, сержант!

Отметили и подполковника Заносовского. От бюджетных щедрот отвалили ему царский подарок — премию в триста сорок рублей. Как сказал по другому поводу сам Александр Александрович — ну, приплыли…

Но это между прочим. Следствие шло своим чередом, независимо от наград и выплат.

В доме Андрея Романовича, естественно, произвели обыск. Изъяли двадцать три ножа, не раз уже здесь упомянутые, и еще молоток, которым он добивал свои жертвы, и обувь, отпечатки подошв которой он однажды оставил у трупа. Весь его гардероб, описанный свидетелями, — пальто, куртку, даже съеденную молью нутриевую шапку, в которой он изображал филателиста перед Димой Пташниковым, — пронумеровали, описали и увезли куда следует.

А как выглядело пристанище убийцы, что за обстановка была в квартире?

Яндиев:

«Какая там обстановка! Стандартная советская нищета. Старенький черно-белый телевизор, все остальное ему подстать. Жили от получки до получки. Экономил в командировках: картошку с капустой варил, копеечные билеты собирал для отчета… Такая и обстановка».

Живший от получки до получки обретался теперь в казенном доме. Следственный изолятор КГБ — место чистое и достаточно удобное, насколько может быть удобной тюрьма. Койка, а не нары, умывальник и унитаз, кормят получше, чем в обычной тюрьме, быт отлаженный. Персонал корректен и строг. «Мой курорт», — говаривал склонный к шуткам Чикатило.

Сидел Андрей Романович не в одиночке, а с сокамерником, который сказал ему, что взят по крупному хозяйственному делу, за экономическое преступление. Можно предположить, что это был не совсем обычный подследственный, а специально подобранный для такого случая. За время следствия и суда соседи у Чикатило менялись не раз, но, судя по всему, много информации они не передали: Романыч не собирался откровенничать с товарищами по камере. При первом аресте он вел себя не очень осторожно, интересовался, может ли сперма быть доказательством вины. Теперь он поумнел. Больше всего его волновало — вдруг узнают, кто он?

Он боялся, что его убьют.

Однажды на суде он сказал: «Я пришел сюда на собственные похороны. Скорее бы все кончилось — хочу умереть». То была либо минутная слабость, либо хорошо разыгранная сцена. Чикатило хотел жить. Когда его возили по стране, из города в город, по местам убийств, он просил конвой, чтобы в камеру его помещали под вымышленным именем и с вымышленной статьей. Скажем, за крупное хищение или растрату.

Анатолий Иванович Евсеев командовал конвоем на «выводках» — так на профессиональном языке называют поездки заключенного. Он вспоминает:

«Ехали в Запорожье. Чикатило говорит мне: «Я скажу, что у меня девяносто вторая — хищение социалистической собственности». Я отвечаю: «Не спеши, на месте видно будет». Врать ему не пришлось — поместили в одиночку. Спрашиваю украинского следователя: «А что по вашему Уголовному кодексу девяносто вторая статья?» Оказалось — убийство. «Вот видишь, — говорю я потом Чикатило, — как мог влипнуть…»

В Шахтах его поместили в изолятор временного содержания под чужой фамилией. Настоящую знал только начальник изолятора. Но Чикатило не успокаивался: «Я долго жил в этом городе, меня здесь многие знают в лицо. Пройдет слух, что я здесь, и убьют». Просил, чтобы при посторонних его называли Николаем Ивановичем. А в самолете старался чем-нибудь прикрыть наручники. Мы сначала думали, что ему стыдно. А потом поняли: это не стыд, а страх. Боится, что узнают и убьют.

И он не зря боялся. В Новочеркасске мы работали на месте убийства мальчика. Собралась толпа женщин, главным образом работниц соседнего мелькомбината. Ума не приложу, откуда они узнали. Еле удалось их сдержать. В Шахтах я всю ночь дежурил возле его камеры. А он мирно спал.

Был еще случай. Ехали мы на машине из Запорожья. Дорога долгая, холодно, ноги-руки затекли. Остановились за Таганрогом немного поразмяться. Темнело, мы вышли из машины. Я снял с него наручники и предложил побегать немного для согрева. «Нет уж, — отвечает, — лучше я на месте поприседаю, а то побежишь, а вы мне триста пуль в спину и влепите!» Почему триста — не знаю. Но вообще бегать он не любит. Любит ходить пешком. Особенно по шпалам».

Еще один случай на выводке. На Урале искали останки Олега Макаренкова. Чтобы срезать дорогу, решили пройти через железнодорожный тоннель. Вошли в него, углубились на несколько десятков метров и внезапно увидели приближающийся поезд. Бросились бежать, чтобы успеть выбраться из ловушки. Впереди всех, быстрее всех бежал подследственный.

Он хочет жить. Боится попасть под поезд. Боится, что его застрелят при попытке к бегству. И, что бы он там ни говорил про желание поскорее умереть, цепляется за жизнь.

Допросы начались на следующий после ареста день. Их вел Костоев. Первое время он и близко никого не подпускал к арестованному. Даже Яндиева и Казакова. Он знал, как важно наладить первый контакт, завоевать доверие, заставить говорить честно и подробно. Это делается с глазу на глаз, третий человек — помеха.

Костоев успел изучить биографию Чикатило. Он знал про него все — может быть, даже чуть больше, чем сам Андрей Романович. Его вопросы били в цель, но Чикатило ни в чем не признавался. Никаких преступлений не совершал, за историю с аккумулятором отсидел, хоть и невинно, по убийствам был проверен раньше, чист как стеклышко. Не в первый уже раз его травят и преследуют.

«Возникшие против меня подозрения считаю полностью ошибочными», — заявляет он следствию. И в тот же день казенным слогом, отшлифованным не столько в газетных публикациях, сколько в тяжбах, пишет первую жалобу в прокуратуру: «Считаю, что меня преследуют следственные органы из-за того, что я написал жалобы и различные инстанции на незаконные действия отдельных руководящих работников г. Шахты, которые решили построить гаражи во дворе дома, в котором проживает мой сын».

Передав заявление, Чикатило отказывается отвечать на вопросы. Костоев возвращается домой после допроса, как будто на нем возили воду.

Через два дня Чикатило подаст новое заявление — на имя Генерального прокурора России: «В извращенных сексуальных проявлениях я чувствовал какое-то бешенство, необузданность, не мог контролировать свои действия, потому что с детских лет не мог проявить себя как мужчина и полноценный человек. Это давало мне уже не половое, а психическое, душевное успокоение на длительный срок. Особенно после просмотра видеофильмов, где показывают извращенные половые сношения и всякие жестокости, ужасы…»

Он начинает писать, словно графоман. Его распирает желание что-то поведать миру. Он копается в своих переживаниях. Но сказать что-либо серьезное не решается.

На следующий день он пишет дополнение к прежнему своему заявлению. Как-то мы приводили из него большую цитату — про бродяг, которые шастают по вокзалам, напиваются, втягивают несовершеннолетних в свои грязные дела, демонстрируют ему, целомудренному, «сцены половой жизни», унижая его достоинство.

Это еще не признание, но шаг к нему. Не исповедь, но размышление — а не исповедаться ли?

Первое признание он сделает 27 ноября: расскажет Костоеву о своих мелких шалостях с учениками ПТУ. Зачем? Пытается отвести более серьезные подозрения? Помаленьку сдастся?

28 ноября следует новое заявление Генеральному прокурору России: «Мое непоследовательное поведение нельзя рассматривать как попытку уйти от ответственности за содеянное. Может создаться мнение, будто я и после ареста не осознал опасности и тяжести совершенного. Дело мое исключительное по своему характеру. Не боязнь за ответственность меня заставляет так вести себя, а мое внутреннее психическое и нервное напряжение… Я готов давать показания о совершенных преступлениях, но прошу не терзать меня деталями, подробностями, так как моя психика этого не выдержит… У меня и в мыслях не было что-то скрывать от следствия… От всего, что я совершил, меня бросает в дрожь… Только чувствую благодарность к органам за то, что меня схватили…»

Он говорит про совершенные преступления. Стало быть — признание? Простите, в чем? Ни слова о насилиях и убийствах, так, общие соображения. Его психика, видите ли, не выдержит подробностей. Но без подробностей все обернется фарсом. Или бессмысленной трагедией, как в деле Кравченко, — там тоже было «без подробностей».

Обратим внимание, что он благодарит органы. По привычке, что ли? Когда надо спасать шкуру, все средства хороши, даже примитивные…

Пройдет немного времени, и Чикатило хладнокровно, без особых эмоций, выложит все подробности. И психика его выдержит, и ничего с ним не произойдет — будет спать охране на зависть и сохранит волчий аппетит. Но пока — «прошу не терзать меня деталями».

Первым Костоев стал раскручивать убийство Алеши Воронько в Иловайске Донецкой области, совершенное как раз в те дни, когда Чикатило ездил в Артемовск по служебным делам. Все обстоятельства совпадали настолько, что не могли быть простым совпадением. Но Чикатило упорствует — не знаю, не видел, не был.

Он отрицает и совсем очевидные веши. Например, что 6 ноября на платформе Лесхоз сержант Рыбаков проверял у него документы. И как не отрицать — он-то знает лучше других, что совсем рядом, в лесу, лежал труп Светланы Коростик. Такие подробности наносят ужасные удары по его хрупкой, легко ранимой психике.

Костоев тратит день, чтобы разобраться, не терял ли Андрей Романович паспорт: вдруг кто-то другой предъявил его паспорт сержанту?

Не терял. Сам и предъявлял. Двигаемся дальше.

Чикатило уже опознан девушками, видевшими, как он приставал к мальчику в электричке. В нем уже признали мужчину, который вертелся возле Вадима Тищенко в день его смерти. Он соответствует словесному портрету и фотороботу, давно переданному милиции. Но, с другой стороны, его исключили из списка подозреваемых из-за несовпадении группы крови. И главное: никто не видел, как он убивал, ни одна живая душа не может засвидетельствовать, что он нанес смертельный удар ножом. Никто не видел даже, как он входил в лес с жертвой, а выходил — один.

А как же ножи? Конечно, это серьезная улика, но эксперты не могут дать окончательного заключения: убийство совершено именно этим ножом. Они говорят лишь, что изученным ими ножом могло быть совершено то или иное убийство. Между «совершено» и «могло быть совершено» есть известная дистанция, верно?

Чикатило уже признался, что совершил некие преступления, рассуждал Костоев. Допустим, он возьмет на себя несколько убийств. Но что из того? Кравченко, хоть и путал орудие убийства, возраст жертвы и все остальное, что можно было спутать, тоже взял убийство на себя. Грош цена таким признаниям.

Костоев, как выяснилось, настоял на изоляторе КГБ и по той причине, что опасался очередного набоя. Бывают такие «оперативные действия», после которых сибирский тракторист, видевший заграницу только по телевизору, возьмет на себя ограбление банка в Лас-Вегасе.

Андрей Романович написал тем временем еще несколько жалоб, в каждой из которых повторял, что «возникшие против меня подозрения считаю ошибочными», сделал несколько смутных, неопределенных полупризнаний, после чего внезапно замолчал. Словно язык проглотил. Свой собственный.

Амурхан Яндиев:

«Каждый вечер Исса Магометович уходил с допроса как выжатый лимон. Чикатило молчал. Ему, как я понимаю, просто было страшно начать рассказывать. Он был подавлен. Есть протоколы допросов, есть магнитофонные записи, где он просит: погодите немного, дайте мне время, мне страшно говорить. А потом взмолился: дайте врача! Только врачу могу рассказать, что меня мучает».

Из обвинительного заключения:

«30 ноября 1990 г. Чикатило предъявлено обвинение в совершении в 1982–1990 гг. 36 умышленных убийств женщин и детей обоего пола, сопряженных с изнасилованием жертв и гомосексуальными актами».

Тогда знали о тридцати шести. И только с 1982 года. Ни Лены Закотновой, ни Ларисы Ткаченко…

Ему дали врача.

Доктор Александр Олимпиевич Бухановский:

«29 ноября я находился в клинике. Рано утром за мной приехала машина, и меня пригласили в УВД, не объясняя, в чем дело. В УВД на втором этаже находилась оперативно-розыскная группа. Там я узнал, что еще двадцатого числа был задержан человек. Его подозревают в убийствах на сексуальной почве. Они были убеждены, что это тот самый человек.

Мне не в первый раз предстояла такая работа. Я дал согласие. Но поставил условие: я врач, а не следователь, поэтому буду вести записи только для себя. Я работаю не для протокола. У меня был чистый бланк истории болезни, и я заявил, что эти данные не могут быть использованы против больного.

Работа пошла. Нас несколько раз прерывали, так как в тюрьме КГБ очень строгий режим. И вечером нас прерывали. Мы работали в кабинете Костоева. Там же был портрет, ранее составленный мною. Он лежал на столе.

Работая с Чикатило, я сказал ему, что считаю все случившееся следствием психического расстройства. Что постараюсь объяснить в суде механизм ломки психики. Я обещал Чикатило, что объясню семье, что с ним происходит. Для него была крайне важна семья. Он горько переживал, что причинил ей горе. Я встретился с женой и родственниками Чикатило. Был свидетелем того, как он искренне плакал, получив 30 ноября первую записку от жены…»

Чтобы завершить тему семьи, добавим, что позже, когда Чикатило начал давать подробные показания, связь с семьей не прерывалась. Яндиев убедил Феодосию Семеновну носить мужу передачи. Им разрешили свидания.

Амурхан Яндиев:

«Я устраивал его свидания с женой. Она не хотела идти, но я ее упросил… Он, как вошел в комнату, сразу глаза опустил — жену увидел. Потом подошел к ней, смотрит виновато, глаза прячет. Приблизился, обнял неуклюже, в шею тычется, как котенок новорожденный. Она ему только и сказала: «Как же так, Андрей?» А он боится глаза поднять, взгляд ее встретить, и говорит: «Фенечка, я тебя не послушался. Ты говорила — лечись, а я не послушался». Я предложил им сесть, просил жену поговорить с ним о сыне. Чтобы не забывал: он отец, муж, и это остается — что бы там ни случилось…»

Добрейший Амурхан Хадрисович прошел сквозь ад чудовищных показаний и сохранил человеческое отношение к тому, кто, казалось бы, не заслуживает не то что сострадания — снисхождения. Именно он улаживал хлопотные дела со сменой фамилий для членов семьи Чикатило, с их переездом в другой город. («В другую страну, — усмехается Яндиев. — Теперь это ближнее зарубежье…»)

За месяцы работы с Чикатило следователь по особо важным делам Яндиев незаметно перешел с ним на «ты» и порой тоже звал его Романычем. Такое обращение с человеком из преисподней выглядит странным, но не забудем, что они общались изо дня в день, их разделял только стол с бумагами, и в этом убийце, которому, как выкрикнул в зале суда один из потерпевших, мало пятидесяти трех пуль, он видел еще и надломанную личность с перекрученной психикой.

Мы видим следствия, и лишь немногие умеют заглядывать в причины.

Амурхан Яндиев:

«Я вызывал его любовницу, ту, что жила в Новошахтинске, помните? Она про него говорила: «Он такой образованный, обходительный, культурный, не могла ему отказать». Я устроил им очную ставку. И понял, что он гордится этой старой связью. Стал ему подыгрывать: надо же, Романыч, какую женщину ты себе нашел. Конечно, преувеличивал — женщина как женщина, ничего особенного. Но видел в его глазах гордость. Раз в кои-то веки почувствовал себя мужчиной. Он экспертам ничего не хотел говорить, но я его убедил, что они и сами до всего докопаются, вот он мне и рассказывал о своих ощущениях, когда убивал. Костоев специально мне это поручил: знал, что я в душу Романычу влезу. Следователю необходимо вжиться в роль. Без этого нельзя. Иногда работаю с подследственным и чувствую слезы на глазах — переживаю вместе с ним. И Чикатило мне до сих пор бывает жаль. Погано у него сложилась жизнь. Про репрессированного отца он не придумал, это проверено. Моего отца тоже репрессировали».

Доктор Бухановский:

«30 ноября мы выяснили, что происходило с вырезанными органами. Мы говорили почти весь день. И тогда он — впервые в жизни — рассказал вслух о страшных злодеяниях, которые лежат на его совести. У меня сложилось впечатление, что при этом он испытал облегчение. У него была большая потребность выговориться, исповедаться. Просто нужен был особый подход, методы ведения беседы, которыми обладает только специалист».

Подход специалиста он продемонстрирует уже в дни суда. Его цель — предостеречь от эйфории по поводу того, что преступник схвачен и сидит за решеткой. Даже в Ростове, где буквально все, от мала до велика, знают, как Чикатило заманивал детей, то же самое можно проделать средь бела дня, на глазах у людей. Бухановский подъезжает на машине к гостинице «Интурист», в пяти минутах хода от Дома правосудия. К нему подбегают мальчишки с предложением вымыть машину, протереть стекла, сделать что угодно — за деньги. Они там дежурят с утра до вечера, это клан, цех, братство, шайка. Бухановский отказывается. Тогда, дяденька, дай закурить. С собой нет, бросил, но дома осталась пачка. Поехали? Поехали! Парень садится в машину к незнакомому человеку и едет — куда? Доктор отвозит его в милицию, чтобы там ему втолковали насчет излишней доверчивости.

Мораль: на каждого ребенка найдется человек, который переиграет его психологически.

Доктор Бухановский:

«После первого дня, когда я вышел от него, сказал: «Это тот самый человек, и он, видимо, будет говорить». На следующий день он начал давать показания.

Вторая беседа у нас была 18 января. В тот день мы выясняли легенды Чикатило, его способы завлечения жертв. Беседовал я с ним и 25 января.

По ходу следствия я давал также рекомендации следователям, как работать с Чикатило с учетом его психических особенностей. В начале судебного разбирательства он был таким же, как в начале следствия. При работе с ним я использовал такой способ, как сочинение на заданную тему. В томах дела есть письменная продукция Чикатило. Ее характерные особенности: соскальзывание мысли, витиеватость, многочисленные жалобы на сексуальные и бытовые проблемы автора.

Чикатило в тюрьме содержали хорошо. У него был конфликт с соседом по камере. По просьбе Чикатило соседа перевели в другую камеру, и Чикатило остался один: слушал радио, читал газеты.

То, что с ним происходило, — даже не сексуальная патология, а некий ее аналог, эрзац. Это можно сравнить с тем, что человек пьет вместо алкоголя тормозную жидкость.

Он рассказывал мне о своем психическом состоянии до и после убийства. До убийства — тяжелый психоэмоциональный дискомфорт. После — состояние возбужденности. В этом состоянии у него появлялись мысли о самоубийстве. Умиротворения не было.

Он склонен к переоценке собственной личности и недооценке других. Это человек, который плохо адаптировался к жизни. Иногда в беседах он делал тонкие замечания, но порой, казалось, не понимал элементарных вещей. Он неизменно напирал на то, что в качестве жертв выбирал социально деградировавших людей. Про детей говорил: ходят, просят деньги на мороженое — это же будущие преступники.

Чикатило считал, что с жертвой его сводил рок. Он вообще мистически настроенный человек.

Он понимал, что делал. Но есть два ограничителя — интеллектуальный и волевой. Волевой у него не работал.

За работу с Чикатило я не получил ни копейки. Милиция наградила меня электронными часами. Они дороги мне как память».

Мы не пожалели места на показания Бухановского в суде — Александру Олимпиевичу есть что сказать. Однако нам так и не удалось узнать, как он разговорил Чикатило. Впрочем, помня о научных и коммерческих интересах его фирмы «Феникс», мы и не настаивали. Интеллектуальная собственность — это капитал, который не раздают направо и налево.

Как бы то ни было, на следующий день после беседы с психиатром Чикатило заговорил. Он рассказывал подробно, почти ничего не утаивая, но даже то немногое, о чем он поначалу умалчивал, следователи постепенно вытягивали из него.

С 30 ноября по 5 декабря Чикатило признался в совершении 34 из 36 предъявленных ему убийств.

Он наотрез отказался от двух убийств 1986 года — Л.П. Головахи в Мясниковском районе Ростовской области и И.Н. Погореловой в Батайске. Оба эти убийства сейчас раскрыты.

Поначалу неохотно, Чикатило все же признал сексуальный характер своих преступлений. Поделился мужской бедой, оправдывался ею. Шаг за шагом он уступал позиции под напором жестких вопросов Костоева.

КОСТОЕВ. Вы меняли места?

ЧИКАТИЛО. Я не выбирал, нет… Были случаи, по пять километров ходил в лесу, вместе шли и шли, а потом задергался, затрясло.

К. Вы вели с собой жертвы, чтобы совершить убийства?

Ч. Ну, получалось, конечно, так, убивал. Я думал, уже так выработалось, с целью физической разрядки… С этой целью уводил, а то, что убивать, я не формулировал, нет. Как вижу одинокого человека, так уже должен увести его в лес.

К. Что было для вас критерием выбора жертв? Возраст? Внешность?

Ч. Я никакого значения не придавал…

К. Если не выбирали, то чем объяснить, что, когда вас так «затрясло», вы ни разу не напали на мужчину, на пятидесятилетнюю женщину? Более того, почти все женщины, которых вы уводили, были либо опустившиеся, бродяги, либо с психическими отклонениями. Значит, был выбор?

Ч. Значит, да, получается… Которые шли со мной…

К. Вы искали их?

Ч. Нет, я жертв не искал, без дела ходил, как затравленный волк…

Признаваясь, он еще юлит, ищет себе оправдания, избегает подробностей. Но вот всплывают вновь его «мелкие шалости» семидесятых годов, и он, как бы подкрепляя довод о своей сексуальной неполноценности — это, по его мнению, может быть смягчающим обстоятельством, — вспоминает Леночку Закотнову. Позвольте, а почему вы мне тот старый эпизод не предъявляете? Из него произросли все мои грехи.

Он считает, что эволюция мелкого пакостника в убийцу закономерна и, стало быть, служит ему оправданием. Мотивы первого убийства — в оправдание всех последующих!

Проходит день — он признается еще в двух убийствах. Оба следствию неизвестны.

На другой день — еще. И снова. И опять. Так набираются 18 признаний в убийствах. Плюс 34, которые он признал раньше. Итого 52. Несколько месяцев спустя, уже весной 1991 года, когда его вывезут в парк Авиаторов и он станет водить следователей с места на место — от Голосовской к Лучинской, от Лучинской к Рябенко, — он вспомнит еще одну жертву: двадцатилетнюю латышку Сармите Цану, которую встретил в июле восемьдесят четвертого. И с этим итогом в 53 смерти он придет на скамью подсудимых, в железную клетку, установленную в зале номер пять ростовского Дома правосудия.

Дальнейшее для Костоева, Яндиева, Казакова было делом техники. И времени: чтобы исключить неточности, недоговоренности и подтасовки, надо было пройти вслед за обвиняемым по натоптанной им кровавой тропе, проверяя всё и вся.

Под тихий шелест магнитофонной пленки шли неторопливые беседы с Романычем. Следователи быстро поняли, что он словоохотлив, но о страшном спрашивать его напрямую бесполезно. Пусть себе говорит. Когда он вдруг замолкал, достаточно было напомнить ему о гонениях на службе, о злосчастных гаражах и оставшихся без ответа жалобах, — и он снова начинал рассказывать, охотно и многословно.

Тем временем работали эксперты, сличали группы крови и спермы; следователи подбирали документы в канцеляриях, гостиницах и кассах, проверяли по метеосводкам погоду в дни убийств, вызывали свидетелей на очные ставки и опознания. Так, Андрея Романовича несколько раз опознавали в ряду мужчин, близких ему по возрасту и внешности. Он, в свою очередь, опознавал убитых по фототаблицам: ему показывали несколько фотографий на одном листе, и всякий раз он без ошибок показывал свою жертву. И лишь однажды не то чтобы засомневался, но проявил неуверенность: «Как будто похожа…» Это — про Лауру Саркисян, убитую в восемьдесят третьем. Всякие мелочи, которые он вспоминал попутно, тут же проверялись; так нашли пожилую аптекаршу, которая в январе восемьдесят четвертого года продала ему мазь от постыдных насекомых.

Вот Чикатило, спокойный и немного торжественный — ведь он в центре внимания, — стоит перед столом, на котором разложены кухонные и складные ножи. Он уверенно показывает пальцем — убил вот этим. С розовой рукояткой. Чикатило доволен собой, его вдохновляет значительность момента. Возможно, он представляет себя преподавателем университета, который проводит семинар. На худой конец — мастером производственного обучения на практических занятиях. Одежда на нем, правда, неподходящая. И немного смущают висящие на вешалке для пальто наручники, которые сняли на минуту с преподавателя, чтобы он мог показать орудие убийства.

Заканчивалась зима. Он немного осунулся: тюрьма не санаторий. Но ближе к весне он получил возможность подолгу бывать на свежем воздухе: начались следственные эксперименты. Выводки.

Фотографии любительского уровня, неважная четкость, пленка — ох не «Кодак». На снимках группы людей: то на опушке леса, то в городе, то на шоссе. Часто виден снег, снимали в феврале и в начале марта. Фотографии сделаны так, чтобы в кадре оказался высокий человек в меховой шапке и наглухо застегнутой коричневой куртке, из-под которой выглядывает клетчатый шарф. Обычно он стоит с простертой рукой, немного напоминая известное скульптурное изображение, но указывает не дорогу в светлое будущее, а конкретное место: здесь я убил Лемешеву, там Дуненкову, а вот тут Шалопинину. Нет, нет, правее, вы не туда смотрите, я сейчас покажу.

Он показывал с фантастической точностью. Если место убийства не было известно следствию, он приводил к останкам, к клочьям одежды, ошибаясь на считанные метры. Щелкали затворы фотоаппаратов загорались глазки видеокамер, криминалисты брали пробы. Он был в центре событий и понимал значимость момента. Он входил в историю.

Может быть, и он подумывал о книге Гиннеса?

Романыч показывал, где встретил жертву, вел следователей к месту убийства тем же путем, которым шел когда-то, останавливался на месте убийства, на манекене демонстрировал, что и как совершил. Тогда-то и выяснилось, что «продукты питания» и людей он резал левой рукой, что был осторожен и старался не запачкаться кровью, поэтому удары наносил, чуть отстранясь. Подробности вносили в протокол уже в кабинете следователя. Там он припоминал, где отмывал кровь и грязь после убийства, куда ехал, где ночевал.

Едва ли не больше других общался с Романычем в те дни уже знакомый нам Анатолий Иванович Евсеев, начальник конвоя на выводках (но не в самом Ростове — там Чикатило охраняли люди из КГБ). Майор Евсеев рассказывает:

«Для выводок были изготовлены специальные наручники, которые мы с него снимали на месте.

Он очень любил поговорить на разные темы, а то и пошутить. Например, в Москве: «Не помещайте меня в Бутырки. Определите лучше в «Матросскую тишину», попаду в одну камеру с Лукьяновым — пусть хоть там ответит на письма, которые я писал в Верховный Совет».

Смешно.

Другая шутка Чикатило: «Как следует называть жителей города Карло-Либкнехтовска?»

Вдвойне смешно, потому что в Донецкой области действительно есть такой город.

О том, что Чикатило любит пошутить, говорил и Яндиев. Романыч, по его словам, от души смеялся над бородатыми анекдотами, которые сам же и рассказывал.

А. И. Евсеев:

«Когда начинали говорить о его убийствах, он тут же становился замкнутым, косноязычным. Но только заканчивалась выводка, он как будто сразу забывал, зачем приезжали на это место. В Иловайске, где убил Алешу Воронько, по дороге увидел пруд и говорит: «Какой хороший пруд. Вот бы здесь искупаться или рыбку половить». Аппетит у него был превосходный. Когда приехали в тот же Иловайск, съел за обедом две тарелки борща, второе, выпил половину трехлитровой банки компота.

Пока его искали, мы представляли его мрачным чудовищем. Оказался серым и ничтожным. Вызывал у нас не ужас, а брезгливость, недоумение: как он мог столько времени действовать безнаказанно?

И внешность у него заурядная, невыразительная. Но этим-то и опасная: он не вызывал чувства тревоги. О нем многие говорили, что он неуживчивый, малоприятный человек. Но он мог быть и другим, умел расположить к себе собеседника, разговорить его, показать начитанность. Во время поездок Чикатило часто вмешивался в наши разговоры, он любил порассуждать на разные темы. Правда, оригинальностью суждений не блистал. Его мысли были явно почерпнуты из газет. Он любил читать газеты, просил, чтобы на ночь у него не забирали очки. Куда бы мы ни приехали — в милицию, прокуратуру, — первым делом начинал искать газеты.

В своих показаниях он жаловался на забывчивость, утверждал, что все время ходил с записной книжкой, служебные дела записывал. Это подтверждают его сослуживцы. Но во время следствия демонстрировал чудеса памяти.

На месте убийства Елены Бакулиной у поселка Багаевский, на берегу Дона, следователь закопал в лесу «маяк», чтобы проверить точность показаний Чикатило. Когда прибыли на место, Романыч, не задумываясь, указал — здесь! Стали копать — ничего нет. А следователь забыл, куда «маяк» закопал. Наконец нашли: выяснилось, что Чикатило ошибся всего на шесть метров. После убийства прошло шесть лет.

Другой случай. В Ревде, на Урале, труп вообще не нашли, было известно только, что четыре года назад пропал мальчик. Чикатило сам признался в этом убийстве. Километра четыре мы шли от вокзала, через реку Чусовую, потом по заросшему лесом склону горы Волчиха. Местность такая монотонная, однообразная. И вдруг Чикатило нас останавливает: «Здесь. Ищите в радиусе ста метров». Останки мальчика и носок, который потом опознала мать, нашли в ста тридцати шести шагах.

Другой случай, под Ташкентом. Он там в восемьдесят четвертом году убил девочку. Идем к месту убийства полем люцерны. Чикатило бросает: «Здесь росла кукуруза». Спрашиваем у председателя колхоза — действительно, тогда сеяли кукурузу…»

Избирательная память. Служебное, скучное, чужое забывал. Помнил то, что касалось его лично, хорошее и плохое: премии, удовольствия, тяжбы, склоки…

А.И. Евсеев:

«Судя по его поведению, никаких угрызений совести, никакого раскаяния или жалости к жертвам он не испытывал. Не терял ни аппетита, ни сна. Когда ехали в поезде, просил не пристегивать его наручниками к столику, это мешает спать. Засыпал всегда моментально, во сне не ворочался, кошмары его не мучили».

В чужую голову во время сна не заглянешь, но и сам Чикатило говорил, что снов обычно не видит, только иногда ему снятся «продукты питания».

Амурхан Яндиев:

«Он каждый день брился. Следил за своей внешностью. Костюмы менял. Просил, чтобы ему принесли в изолятор голубой костюм, а тот, что на нем, отослали сыну.

Ехали мы из Питера в Москву после выводки по эпизоду с убийством Юры Терешонка. Поездом, в одном купе. Обычно в дороге ели вместе, но на этот раз не успели ничего с собой захватить. Я вижу, что он голоден. Приехали в Москву, должны сдать его в Бутырки, а там то еще питание. Я сбегал в магазин и купил для него палку сырокопченой колбасы, твердой такой, ее и ножом еле разрежешь. Протягиваю — уминай, Романыч, а я пока запишу кое-что из твоих показаний. Он схватил колбасу и давай зубами рвать. Со шкуркой. Как хищник. Лицевые мышцы напряжены, руки дрожат, глаза горят. Я тогда о жертвах подумал. Как он их, еще живых…

Он весь каменный, жилистый. Худощавый такой и полусогнутый. Как Квазимодо».

До суда Андрею Романовичу Чикатило предстояло еще пройти психиатрическую экспертизу, которая должна была установить, можно ли его судить вообще.

Клиника Института общей и судебной психиатрии имени профессора В. П. Сербского в Москве — это вам не обычный дом скорби. Здесь обследуют преступников, чтобы сделать вывод, в своем ли они были уме, когда совершали преступления. И не заурядные сумасшедшие (и симулянты) собираются под крышей здания в тихом переулке старой Москвы, а люди с черным прошлым, среди которых хватает и убийц. Об этом доме ходила по миру дурная слава: по «социальному заказу», то бишь по команде с Лубянки и со Старой площади, здесь ставили ложные диагнозы тем, кто говорил правду, восставал против конформизма и бился головой о стену.

Стена в конце концов рухнула. Теперь другие времена и, будем надеяться, другие нравы.

Высокая, почти тюремная ограда, мрачное здание во внутреннем дворике, узкие лестницы, общие палаты для безопасных пациентов и палаты-камеры на двоих. В одной из таких палат провел осень девяносто первого года Андрей Романович Чикатило — три месяца вместо положенного на экспертизу месяца.

О главной психушке страны у него сохранились приятные воспоминания. Он полагает, что его там лечили, во всяком случае, давали лекарства. Но главное (для него главное) — он был там в центре внимания. Старался произвести приятное впечатление, был подчеркнуто вежлив и никак не походил на маньяка, которого ожидали увидеть. Он охотно рассказывал психиатрам о своем тяжелом детстве, о мужских проблемах, делился служебными и бытовыми неурядицами, в свободное от обследований время читал любимые газеты. Психиатры, кажется, обрадовались, когда узнали про его юношескую мечту стать политическим лидером. Здесь навидались наполеонов. Что ж, одним больше.

Чикатило прошел все положенные тесты, интервью, анализы. «Мы проследили весь его путь от рождения до сегодняшнего момента и выявили ряд психических расстройств. Кроме того, результаты исследований указывают на органические поражения головного мозга. Случай рассматривался на общей конференции врачей института, и только после этого шесть психиатров подписали заключение о его вменяемости», — так сказал старший научный сотрудник института Андрей Ткаченко.

Он входит в число тех шестерых, кто взял на себя ответственность и признал Чикатило вменяемым, то есть подлежащим суду. Остальные пятеро: председатель комиссии профессор Б. В. Шостакович и члены комиссии профессор Ф. В. Кондратьева, доктор медицинских наук Ю. Л. Метелица, кандидат психологических наук М. Б. Симоненко, врач И. Н. Ушакова.

Выдержки из заключения комиссии:

«Чикатило А. Р. хроническим психическим заболеванием не страдает, обнаруживает признаки психопатии мозаичного круга с сексуальными перверсиями, развившейся на органически неполноценной почве… В подростковом возрасте на фоне явлений психического инфантилизма выявились нарушения полового развития, которые выразились в нарушении биологической базы сексуальности… с фиксацией на эротической фазе формирования сексуальности и склонностью к эротическому фантазированию садистского характера. В дальнейшем у Чикатило… произошло формирование сексуальных перверсий, которые на ранних этапах (до 1978 г.) проявлялись частичной реализацией садистских фантазий… В последующем наблюдалась прогрессирующая динамика… с полной реализацией садистического влечения, некросадизмом и каннибализмом… Указанные особенности психики при отсутствии… болезненных нарушений мышления, памяти, интеллекта и сохранности психических способностей… не мешали Чикатило А. Р. во время совершения инкриминируемых ему деяний отдавать себе отчет в своих действиях и руководить ими… В периоды, относящиеся к совершению инкриминируемых ему деяний, Чикатило А. Р. не обнаруживал также и признаков какого-либо временного расстройства душевной деятельности…

Чикатило А. Р… как не страдавшего каким-либо психическим заболеванием и сохранявшего способность отдавать себе отчет в своих действиях… следует признать вменяемым».

Из этой пространной цитаты мы изъяли, заменив многоточиями, все, что читатель без специального образования может понять только с очень большим словарем в руках. Суть же видна из оставленного: это, собственно говоря, увертюра к приговору.

Мы не испытываем симпатии к Чикатило. Напротив. Содеянное им страшно и омерзительно. Но если он невменяем, если у него отсутствовали механизмы, удерживающие людей от запретного, если он перешел грань не по своей воле, — он невиновен. Он заслуживает не наказания, а лечения.

Он вменяем, сказали в Институте имени Сербского. Ответствен за свои поступки.

В вопросе вменяемости есть много неясного, и разные психиатрические школы ведут по этому поводу серьезные споры. На этом поле разгорелись баталии между обвинением и защитой во время суда. Однако ничто не может изменить простого факта: хороша или плоха научная школа, которую представляет Институт имени Сербского, но она трактует вменяемость так, а не иначе.

Из психиатрической клиники Чикатило вернули в следственный изолятор КГБ.

Следователи прокуратуры России поставили точку на 369-й странице обвинительного заключения.

Обвинительное заключение подписал И.М. Костоев и утвердил Генеральный прокурор России В.Г. Степанков.

Потом был суд.