Письма З. Гиппиус и А. Штейгера

Письма З. Гиппиус и А. Штейгера

1

А. С. Штейгер — З. Н. Гиппиус 9 июля 1927.

Глубокоуважаемая Зинаида Николаевна

В. В. Философов показал письмо, содержание которого меня необыкновенно обрадовало[82]. Я бесконечно благодарен Вам за Ваше разрешение писать Вам, о чем я, конечно, не смел и мечтать, а также за то, что осенью Вы пускаете меня в Ваш дом. Это тем больше меня радует, что из воспоминаний и статей я знаю, насколько невыносимы для больших писателей и поэтов легионы литературных мальчишек, пишущих стихи и стихами бредящих, и которых за эти недостатки обыкновенно не пускают на порог[83]. Для меня будет большим счастьем встреча с Вами, т. к. Вы столько знаете и были знакомы с людьми, бесконечно меня интересующими, как например, Андриевский[84] и Брюсов. Я до смерти боюсь сделаться одним из тех сытеньких, богатеньких, пустеньких, о которых Вы писали в прошлом году, рассказ о которых меня глубоко поразил и заставил сильно призадуматься над тем, что никогда бы не пришло мне в голову раньше. Мне кажется, что благодаря Вашей доброте и вниманию к молодежи, Вы бы могли мне так много помочь и так многому научить. Мне 19 лет и я совсем новичок, только что начинающий присматриваться к окружающему. Как Вам, кажется, писал В.В. Философов, я монархист, но очень мало похожий на монархистов штампованного образца. Еще сравнительно недавно я ничем не отличался от общепринятого типа марковских молодцов, только другой ориентации. Потом мне случайно попались несколько томиков Гумилева и Ахматовой, я на время бросил Вестники и Двуглавые Орлы, и вдруг, увидел, что вернуться на старый путь я уже не в состоянии. Вся эта безвкусица, вся эта шорность и самодовольная безграничная глупость привели меня в ужас, и я стал смотреть на окружающих меня «деятелей» и «поэтов» совершенно другими глазами. На меня повеяло такой мертвечиной и такой безвкусицей, такой бездарностью и пошлостью, что я не смог не порвать круто со всем этим кругом и всем ему сопутствующим и остаться в безвоздушном пространстве, т. к. с моим монархизмом я расстаться не мог и никогда не расстанусь. Как ни странно, но в подобном моему положении оказались еще многие, теперь объединившиеся в клуб монархический, но среди монархистов имеющий репутацию сменовеховской ячейки. Нам кажется, что у монархий и монархов никогда не было больших врагов, чем монархисты, т. к., к сожалению, их единственное занятие и цель состоит в опошлении и выставлении в юмористическом виде всего того, что должно бы было быть для них свято и высоко. Это относится ко всем правым, а наши правые эмигрантские непереносимы еще своей озлобленной ослепленностью и полным отсутствием элементарного национализма и любви к России, для них несуществующей, замененной национализмом «зарубежным», эмигрантским. На днях должен появиться в печати наш первый сборник [85], который, если Вы разрешите, я пришлю Вам. Мы смотрим, т. е. стараемся смотреть на вещи трезво и прямо, не впадая в фактопоклонство, желая, в общем, чтоб (помните Ваше стихотворение) было «ультра-фиолетово»[86]. Вместе с тем боимся и избегаем иллюзий, самодовольства, евразийского нахальства (хотя евразийцы нас и любят), партийных рамок и прочих принадлежностей монархических партий. Однако, после жестокого разочарования, я к политике охладел, т. к. при трезвом к ней отношении наша «политика», кроме горечи, дать ничего не может, а в поэзии скрыто столько радости, ее красота и чистота дают такое наслаждение, ради которого стоит любить и жизнь и не замечать иногда очень тяжелой действительности.

Я очень люблю Гумилева, Брюсова и Комаровского, перед Гумилевым преклоняюсь, как перед поэтом неизломанного и здорового завтрашнего дня, мне кажется, что всю его ценность поймут именно не сегодня, а завтра. Блок в прошлом, я чувствую его голос, как голос из бесконечно далекого и навсегда ушедшего классика и фотографа («Двенадцать») в одно и то же время. Преклоняясь перед его гением, я не могу приблизиться к нему, как я почувствовал родным и близким Гумилева. На его бодрости, храбрости, красочности и никогда не умирающей и не могущей умереть жизненности со временем будет построено крепкое и прекрасное здание. Не суждено ли ему послужить фундаментом для новой русской поэзии?

Что Вы скажете о современной литературе и поэзии, есть ли что-нибудь настоящее в СССР, есть ли настоящие талантливые поэты в России и в эмиграции? А о кн. Святополк-Мирском? Он производит впечатление на меня, несмотря на его годы, очень талантливого, но распущенного и еще не остепенившегося весьма молодого человека.

Я очень прошу простить меня за скучное и длинное письмо и снова от души благодарю Вас за Вашу доброту и терпение.

<А. Штейгер>

2

З. Н. Гиппиус — А. С. Штейгеру, 17-7-<19>27.Villa Granquille Le Cannet (А. М.)

Я бы так много могла Вам сказать, Анатолий Сергеевич, на ваше письмо, что… скажу очень мало. Только самое необходимое. Потому что когда что-нибудь очень запутано, то не знаешь, с какого конца тянуть нитку. Прежде всего — предупреждаю вас, что у меня нет никаких педагогических способностей, да и нужного для педагогики терпения; я говорю только о том, что интересует и меня; если вижу чужую путаницу, то возмущаюсь, не принимая во внимание человеческие лета и спорю без всякой снисходительности. Знаю, что это несправедливо, понимаю, что вам, например, неоткуда было и некогда получить некоторые необходимые сведения; но это ничего не меняет, так как объективно-то вам эти сведения необходимы, чтобы мы могли с вами о предмете разговаривать.

Я всегда готова допустить, что я ошибаюсь; но я хочу, чтобы мне доказали мою ошибку, чтобы моему мнению противопоставили другое, а не пели мне что-то из совсем другой оперы.

Вот, хотя бы, ваше письмо. Возьмем несколько ваших утверждений. Вы — монархист. Почему? Я знаю, почему я не монархистка. А вы знаете, почему вы монархист? Если знаете — объясните (пока не объяснили — я ничего вам и о моем не-монархизме не сумею сказать). Вам «надоела политика». Вам кажется, что искусство, стихи, красота и т. д. — приятнее, занятнее, вернее… На это у меня тысячу возражений, но все они будут такого порядка, что вы их не услышите! Я вам стану говорить о сигистике, о Вл. Соловьеве… но ведь вы его, конечно, не читали. Ясно, что тут пригодилась бы постепенность и педагогика, а мне это не интересно. Затем, конкретное: вы мне говорите о Гумилеве, Брюсове, Блоке, потом о каком-то Комаровском (?) — и во всем этом мне чувствуется фатальная неосведомленность. (Конечно, не «фатальная» субъективно, — лишь объективно.) Вы даже спрашиваете о моем отношении к Блоку. Но ведь мое отношение к нему я выразила, в меру сил, в совершенно определенном портрете его, — вы никогда не читали мои два томика «Живые лица», изданные в Праге? Там, кроме Блока, и Брюсов, и А. Белый, и Сологуб, да и мало ли кого там нет[87]! Вот когда вы прочтете — вы мне скажите, почему, по вашему, они неверно нарисованы (если неверно) и в чем разница с вашим отношением. Во всяком случае вы из этой книжки узнаете много фактического. Гумилева я знала мало. В нем была мертвенность и громадный снобизм. А то, что мы теперь называем «гумилевщиной» — очень ядовито отразилось на среднем поэтическом полупоколении.

Но есть еще кое-что. О вашем монархическом клубе я сведения некоторые, — небольшие, — но все— таки имею. Меня не удивило, что «евразийцы вас любят». Т. е. это вы думаете, что они вас любят. То, что они скажут мне — они вам не скажут, и обратно. Но я то знаю одну совершенно правдивую вещь о них, которую вы не знаете: а именно — что они обыкновенные мошенники, жулики. Это покрывает все их сложные теории, о которых не стоит и рассуждать (и очень не трудно — рассуждать, при охоте). Я о них, что можно, писала; о Святополке-Мирском, кроме того, особо[88]. Видела его (это господин среднего возраста, лет под сорок), когда он не был еще разоблачен и печатался в приличных журналах. Теперь его сношения с большевиками ни для кого не тайна, а сочувствие им даже выражается публично. Нужно ли еще «прессуировать», как я к нему отношусь?

После всего этого — может быть, вы уже не так будете рады возможности мне писать? Но я то думаю, что эти между нами «разногласия», сразу так резко обнаружившиеся, еще ничего не доказывают, кроме вашей, пока, неосведомленности. Если мы, видя те же факты, будем их оценивать по-разному, — вот тогда другое дело. И как я ни мало интересуюсь чужим «воспитанием» — помочь другому фактически разобраться я всегда готова — и могу вам тут служить.

Если вы читали иногда «Звено» (а «Наш Дом»?)[89], вы знаете, что я не уклоняюсь от проверки молодых стихотворных опытов; кто не боится откровенных мнений и не ищет снисходительности a tout prix, тот мне эти опыты присылает.

На первый раз довольно, неправда ли? Передайте мой привет Владимиру Владимировичу и не вините его, если, благодаря ему, вы получили письмо, которое не во всех отношениях вам приятно. Во всяком случае, при внимании, вы не откроете в нем ничего недоброжелательного, напротив, и большой интерес к человеку и к его добрым намерениям — наверно.

Вам следовало бы больше писать о себе. Что думаю я — можно узнать по моим книгам и стихам, а что думаете вы — я могу знать только по вашим письмам, пока вы себя еще не выразили.

С искренностью З. Гиппиус

3

А. С. Штейгер — З. Н. Гиппиус. «MAISON RUSSE», Ste-Genevieve-des-Bou, 9 августа1927.

Глубокоуважаемая Зинаида Николаевна.

Прежде всего бесконечно прошу извинить мое невежливое молчание, невольное, т. к. я уезжал на две недели из Ste-Genevieve и получил Ваше письмо только вчера вечером. Я только не виню В. В. Философова, а по-прежнему, если не еще больше, благодарен ему за то, что по его просьбе, Вы разрешили мне надоедать Вам моими письмами. Мне кажется, что Вы несколько ошибаетесь, утверждая что лишены педагогических способностей и необходимого для педагогики терпения. То, что Вы ответили настолько исчерпывающе на мое письмо, говорит само за себя, а резкость и откровенность только подчеркивают внимательное отношение и уважение ко мне, как к человеку. Гораздо приятнее и полезнее слышать обоснованную и меткую критику, чем слащавые и безответственные любезности. Все, что Вы пишете, настолько справедливо, что не согласиться с Вами можно, только будучи безнадежно ослепленным и довольным своим ослеплением. Вы, конечно, правы, когда пишете, что я фатально «неосведомлен» (слишком мягко и неточно), Вы правы, когда удивляетесь, что я не читал Вашей характеристики Блока, что я не знаком с творчеством Соловьева. Конечно, это удивительно и непонятно, т. к. есть вещи, которые должен знать каждый, в особенности берущийся за перо. Каждой «неосведомленности» <пропуск в тексте? — В. К> и есть предел каждому незнанию. С моей стороны было большой смелостью, почти дерзостью писать Вам, т. к. я ни с коей стороны не смог бы Вас заинтересовать и наивность моих писем, путаница, царящая в моей голове, как и в головах 9/10 беспочвенной, не прошедшей никакой школы эмигрантской молодежи, Вам давно знакома и кроме скуки ничего принести не может. Отчего же я искал случая быть Вам представленным и обрадовался возможности писать Вам?

Окончив свой «марковский» период, как необходимую воинскую повинность правой молодежи, я потянулся к литературе и поэзии, которые наполнили и осмыслили мою жизнь и укрепили начало моего духовного перерождения. Я увидел всю ничтожность и бессодержательность того, чем я занимался до сих пор и после полосы «разочарований в былых кумирах и идеалах» остановился перед работой, размеры которой были настолько огромны, что я не знал, да и сейчас не особенно твердо знаю, как к ней приступить. Но одно я знаю точно и определенно, то, что я хочу, я должен знать, что я не смею и не могу оставаться неучем и «милым молодым человеком, сочиняющим стишки». Силы воли у меня достаточно, и я надеюсь, что со временем Вам уже не придется тянуть нить чужой путаницы. А быть представленным Вам я мечтал, т. к. знал из «Звена», «Современных записок» и «Последних новостей», как Вы внимательны к начинающей писать молодежи и как беспристрастно и справедливо подходите к каждому в отдельности. А Ваша строгость и резкость, меткость ваших указаний, мне кажется, уже принесли и еще принесут огромную помощь неопытным начинающим поэтам. Я прилагаю к моему письму три стихотворения и буду очень рад, если Вы скажете о них то, что Вы думаете — т. е. то, что они есть на самом деле.

Вы пишете, что скажете мне, отчего же Вы не монархистка, когда я Вам скажу, почему я монархист.

Мне кажется, что объяснить не-монархизм легче, чем объяснить монархизм. Я понимаю монархизм, как учение о власти, поднятой на религиозную высоту подвига и служения не на чиновничество и суетной перемене настроений, вкусов и моды. Для меня мой монархизм, кроме того, является крепким духовным стержнем, меня обязывающим, сдерживающим, и в коем случае не политическим и, конечно, не партийным. Для меня совершенно ясно, что такие «объяснения» никого, тем более Вас, удовлетворить не могут. Но во всяких теоретических объяснениях монархизма я чувствую фальшь, натянутость и неискренность. Поэтому, не боясь упрека в фанатизме и ослепленности, которых у меня нет, я говорю о моем монархизме честно и прямо.

Мой монархизм имеет очень мало общего с тем, что называлось этим именем в последнее царствование в России и теперь, тут, в «зарубежье». Как и каждому честному человеку, мне совершенно неприемлема бывшая монархия и монархия, проповедуемая реакционными деятелями за границей. От прошлой монархии у меня остался только монархический принцип — все остальное вызывает чувство либо брезгливости, либо возмущения и резкого осуждения. Для меня неприемлемо и я не мечтаю о его реставрации, как об этом не может мечтать никто из трезвых и честных людей. Все, что честное, мне близко, все полезное для России для меня свято, я стремлюсь засыпать моральный ров между собою и новой нарождающейся Россией.

Мое личное отношение к евразийству такое же, как и Ваше, а то, что у них интересно и важно, было изложено еще в 1924 г. И.И. Фондаминским, которого ни в каком евразийстве упрекнуть нельзя[90].

Выявить себя мне трудно, т. к. пока и выявлять-то почти ничего и нет. Я работаю и конца моей работе еще не вижу. А за Ваше доброе и внимательное обещание помочь мне разобраться я от души благодарю Вас, т. к. мне оно необходимо больше, чем кому бы то ни было из начинающей писать молодежи. Уж одно то, что Вы ответили мне и на четырех страницах серьезно со мной поговорили, заставляет меня мечтать о Вашей помощи и относиться к ней чутко и серьезно. Когда Вы собираетесь вернуться в Париж? На январь и февраль доктора посылают меня в Грасс, т. к. здоровье мое не особенно хорошо.

Искренно Ваш благодарный А. Штейгер.

В. В. Философов очень благодарит за память и просит передать привет.

4

З. Н. Гиппиус — А. С. Штейгеру, 27-10-<19>27.Villa Granquille Le Cannet (А. М.)

Я очень виновата перед вами, что не ответила на ваше последнее письмо. Тому было много причин, но вины это с меня, конечно, не слагает.

Было бы прекрасно, если бы вы могли приехать ко мне сюда. В Париж мы уезжаем в начале ноября, а потому не откладывайте ваш визит, — если только он возможен. Ибо я знаю Cabris[91] (я два лета жила в Грассе) и знаю, какое это трудное путешествие, особенно, если вы боитесь ранних холодных ночей. В точности мне, конечно, неизвестны ваши пути сообщения, и если, приехав в Cannet часа в 4 или 4S, скажем, в это воскресенье, у вас еще останется возможность попасть домой, — и я буду очень рада вас видеть. Из Канн от вокзала есть к нам трамвай и autobus, которые останавливаются у ворот нашей виллы (остановка St. Catherine). Виллу не трудно узнать — к у нее не закончена решетка сада; надписи нет. Езды от Канн 5-10 минут.

Итак, я буду ждать от вас вести, надеюсь — благоприятной.

З. Гиппиус.

5

А. С. Штейгер — З. Н. Гиппиус <28 или 29 октября 1927>[92]

Глубокоуважаемая Зинаида Николаевна.

Я не знаю, удастся ли мне в это воскресенье быть у Вас, а если и удастся, то найдется ли у Вас время выслушать мои возражения на Вашу «Мечту»[93]. Поэтому я и решился написать то, что я бы об ней хотел сказать. Очень бы мне хотелось хоть с чем-нибудь в Вашей статье согласиться, с таким чувством я ее и начал читать, но, читая, увидел, что, вероятно, произошло какое-то недоразумение: или Вы писали о какой-то чужой мечте, мечте не НАШЕЙ, молодой, младоросской, или я неправильно понял Вашу статью.

Вы пишете, что путь к современности есть путь к выявлению нацией своего национального лица, что несчастье России заключается именно в непрохождении ею этого пути… Что такое Современность? Является ли она идеалом, целью, чем-то обязательным для всех народов? Не есть ли стремление к ней — «выявлению своего лица» (выявлению далеко не доказанному), отказом от чего-то реального, уже существующего органически? Что такое современность, что такое современная Свобода? Мы их теперь видим, мы подошли к ним теперь ближе, ближе их узнали, они перед нами, они вместе с нами, не в мантиях издали видных, а в обыкновенных, будничных, домашних платьях. Только то хорошо, что хорошо и издалека, и вблизи. Оказались ли современность и современная Свобода такими, как мы их думали найти? Мне, нам, кажется, что не оказались. Свобода оказалась внешней, чистенькой, а главное, неглубокой дисциплиной. Тронуть глубже — та же азиатская дикость, да еще с примесью расчетливости, мелочности и трусости. Об нас нечего говорить, мы низко падаем, но мы — хоть не припудриваем синяков, полученных в пьяной драке, не надеваем крахмальных воротничков на давно не мытую шею. Лучше — грубая правда, чем любезная ложь, лучше воровство со взломом артистической подделки ценных бумаг при помощи усовершенствованных аппаратов. Современность? Не только реакционеры и поклонники Уэльса говорят о ее кризисе, о кризисе демократии — кризисе народоправства, кризисе парламентаризма. Стоит только ближе присмотреться к бюро, в которых свободные граждане выражают свою волю, стоит только вглядеться в избирательную кашу (особенно в провинции), стоит только просмотреть стенографические отчеты французской или английской палат. Сколько перьев ломалось, сколько чернил пролилось грозными обличителями русской бюрократии (должен оговориться, никакой нежности я к ней не питаю) — а что делается на западе, в ультрасовременных государствах, во главе которых стоят люди, которых не принято упрекать в ретроградстве и консерватизме. А тюрьмы? Чем отличается французская полиция от царской охранки?..

<окончание письма не сохранилось>

6

З. Н. Гиппиус— А. С. Штейгеру, 5-12-<19>27, 11-bis, Av. du Colonel Bonnet Paris 16e

Дорогой Анатолий Сергеевич.

Ваши стихи — хорошие, в них есть «настоящее»[94]. Я не говорю, что они совершенные; и по форме, во втором, есть «зацепочки», но это дело второе, не хочется сейчас говорить, да и вы знаете, как я строга[95]. Важно главное, что это «стихи», и с «автором». Думаю, почувствовала бы то же, если б и не знала вас лично. Вам уже писал о стихах Володя, но мне захотелось написать вам и самой, отдельно, и получить от вас весточку: что делаете, как себя чувствуете, что думаете?

Я часто вас вспоминаю и кое с кем о вас говорю: с Илюшей Фонд<аминским>, например, который по— прежнему добр, мил и сияюще-благожелателен ко всем… даже к тем, к кому следовало бы быть построже. Володя, кажется, послал вам мою первую статью в Возрождении[96]. Я нарочно сделала ее «принципиальной», чтобы заявить, что изменяясь к П<оследним> Н<овостям>, я ничему не хочу изменять. Испуганный редактор сопроводил ее несчастной передовицей, где, при всех усилиях, ничего нельзя понять!

Знаете, что открылось? Что Полежаева[97] — обыкновенный агент большевиков. Вот вам «правые», к счастью, уже не «ваши».

Теперь скоро хочу написать о книжке Ходасевича[98] (отличная книжка), а потом, м. б., о вашей «группе» (младороссов или младороссийцев? Первое уж очень на «малороссов» похоже), если получу какую-нибудь информацию; от вас тоже, м. б.?

Крепко жму вашу руку, будьте здоровы.

Ваша З. Гиппиус

7

А. С. Штейгер — З. Н. Гиппиус <декабрь 1927>

Дорогая Зинаида Николаевна.

Ваше письмо меня очень обрадовало. Как хорошо, что Вы написали первой.

Теперь мне кажется, я знаю, как можно Вам писать, да и, собственно, только теперь я могу Вам писать. А этого мне так хотелось. — Хотелось Ваших писем и общения с Вами. Это первая радость. Вторая — Ваш отзыв о моих стихах, почти никем из мне близких непонятых и незамеченных. Они для меня поворотные. Я решился оставить декорации и перейти к сущности. Сущность была и до тех пор, но она стыдливо стушевывалась перед звонкими фразами, перед экзотикой и блестящими мелочами, может быть, эффектными, но рядом с нею ничтожными и ненужными. Я, кажется, говорил Вам, что я немного рисую. До последнего времени моими постоянными темами были восток — Индия и Персия, кринолины и парики Людовика XIV, храмов синии курения, парча, драгоценные камни. Соответствующие краски — очень яркие, густые, очень много золота и серебра. Стиль — что-то среднее между Бенуа, Рерихом, Коровиным и Ржевуцким. Ржевуцкий оказал на меня громадное влияние (Билибина никогда не любил и не хотел понять). А так как рисовать я начал раньше, чем писать стихи, то экзотика образов и красок с бумаги естественно перешла на стихотворения. Приведу самый яркий пример одного из таких моих шедевров, которого я теперь стыжусь:

Мантия на льду

Мантия вышита звездами,

Звездами шита блестящими.

Темно-лиловыми гроздьями,

Птицами, плавно летящими.

Вышита вся изумрудами,

Жемчугом крупным, рубинами.

Всеми крылатыми чудами,

Скрытыми бездны глубинами.

Схвачены снежными спрутами

Складки — парчевые крылия.

Гордо меж странными путами

Вышита белая лилия… и т. д. и т. п.

Неправда ли, прекрасно? Рисунки в Cannes и Ницце охотно покупались американками. Стихи переписывались и имели шумный успех.

Оказалось, что для того, чтобы найти «автора» — необходимо было отказаться от ярких не в переносном, а буквальном смысле. Я перешел на сепию и чернила (обыкновенным чернилом можно уже кое-что передать — спросите Владимира Ананьевича). Потому что чернилом, а не красной краской или золотой краской пишу мои стихи. Экзотические рисунки тесно слиты с экзотическими стихами. Рисовать я никогда не учился и в рисование мое не влюблен. Поэтому я решил пожертвовать эффектом среди американок для простых человеческих стихов — которые для меня дороже и любимее.

Я много о Вас думаю, — помните, Вы писали, что к педагогической деятельности неспособны. Я этому не поверил — не верю и до сих пор. Мои две поездки в Cannet меня в этом убедили. Как хорошо, что я знаю Вас. Раньше я думал, что Вы не такая, как Вы есть. Это очень странно.

Я думаю о том, что в моих стихах: «И думаю, и думаю…»[99]. Это и больно и приятно. Хотя приходится за собой следить очень зорко и внимательно. Это сильно занимает (это неточное слово), от многого другого отделяет, все мелочи и шероховатости сглаживаются и не замечаются. Много рисую. Ищу сходство (только теперь перешел к человеку и лицу). Делаю рисунки Кабри. Потом пишу прозой, это очень нелегко — самая трудная вещь простота и естественность. К ним пока не близок, но приближаюсь (черепашьим шагом).

Только с 15 буду получать «Возрождение», поэтому этому статьи Вашей не читал. Очень прошу Владимира Ананьевича выслать все Вами написанное в этой газете[100]. Передовице не удивляюсь — удивляюсь, что вообще решились предоставить Вам голос и свободу. Дуют какие-то ветры — откуда — не пойму. Можно только порадоваться за «Возрождение». В частности — одним подписчиком у него, во всяком случае, будет больше. Я пишу статью о живых и жизни, не знаю только, будет ли она официально младоросской (да, увы, младоросской) или статьей младоросса А. Штейгера. Я ее пришлю Вам в полное Ваше распоряжение и буду только рад (или будем рады), если Вы сделаете с ней все, что найдете нужным. То же самое с выписками из статьи Кирилла Вильчковского, приведенными в моем письме Владимиру Ананьевичу[101]. Статья К<ирилла> В<ильчковского> — официозная. Не знаю, будет ли рада редакция, если Вы заговорите о нас. До сих пор даже платного объявления о нашем благотворительном вечере «Возрождение» не желала печатать. Настолько мы страшны национально мыслящим блюстителям чистых монархических нравов. Целую Ваши руки. Буду счастлив получать Ваши письма.

Ваш А. Штейгер.

8

З. Н. Гиппиус — А. С. Штейгеру, 28-2-<19>28,Paris

Милый Анатолий Сергеевич! Вы, наверно, и не вставляете себе, какую дали нежную мне радость присылкой этих цветочков. Они долго стояли у меня, и все такие же свежие, в них было что-то детское. «Пред-весна» — которую я всегда любила и теперь люблю, во всех ее образах. На севере она только, бывало, в кусочке земного неба, на закате, сквозь тонкие прутики голых веток… а здесь, в диких, маленьких гиацинтах — она же, как в слабых фиалках с виснущими головками.

Впрочем, может быть там, около вас, уже ощущение «всей» весны? Но здесь-то ваши цветы принесли мне именно предвесеннюю улыбку.

Я вам давно не писала, но так столпилось здесь всякое, что на самое нужное времени и не хватало. Исключительное раздражение, которое имеет способность вызывать каждая моя строка, меня, конечно, только радует: значит, правда моя попадает в цель. Но именно это попадание и обязывает к дальнейшей работе; а так как я требую от себя очень многого, в смысле ясности и краткости, и пишу «газетные» статьи с такой же тщательностью, как стихи, то это берет немало труда. Противники мои счастливее: умеют писать «левой ногой». Но зато они уязвлены, а чувствуя, что на меня-то ничто не действует — пуще сердятся, бедные.

Как жаль, что вы еще не здоровы, не здесь, не бываете у меня по воскресеньям и в Зеленой Лампе! Я у себя сделала «отбор», и это послужило к добру, в Лампе поднялись хорошие, важные вопросы[102]. Вам верно, Володя обо всем пишет. Вы меня спрашивали о «свободе». Ну, это не так-то легко ответить. И надо знать раньше, в каком «порядке» был вопрос. «О духе ли свободы» вы спрашиваете, или о формах его воплощения? Да и последнее требует еще вопросов: где, когда и для кого.

Напишите мне, как ваше здоровье и настроение. Повидайте Илью Исидоровича, он в Грассе.

Еще раз спасибо за милый ваш подарок.

A vous Z. Hippius

Присылайте стихи и все, что напишется. Хорошо?

9

А. С. Штейгер — З. Н. Гиппиус <конец апреля — начало мая 1928>[103]

Глубокоуважаемая Зинаида Николаевна.

Получив вчера № 2 Оповещения Парижского очага Младороссов, я неприятно был поражен статьей «Виртуозы окрошки Мережковский и Гиппиус»[104]. Спешу сообщить Вам, что я резко осуждаю недопустимый и неприличный тон этой статьи, соглашаясь с отрицательным отношением ее автора к таким положениям Д<митрия> С<ергеевича>, как «Великая Французская Революция есть величайшее открытие христианства после Христа».

Я считаю совершенно недопустимым вести полемику в выражениях, которые позволяет себе допускать автор статьи и, сожалею, что не входя в редакцию, не мог протестовать против нее, до ее появления на страницах печати.

<А. Штейгер>

10

З. Н. Гиппиус — А. С. Штейгеру <получено 18 мая 1928>

Дорогой Анатолий Сергеевич.

Я рада, что вы увидели тон вашего сообщества, хотя опасаюсь, не увидели ли вы его только в том, что касается нас, и только потому, что вы нас знаете лично? Между тем, если вы слишком молоды, чтобы уметь подходить к делам и людям сразу с существенной стороны, — тон, вкус, цвет могли бы вам всегда давать предостерегающие указания. Идите от «тона», врожденное чувство хорошего тона вас не обманет. Мне было бы жалко наблюдать вас далее шествующим в этой примитивно-невежественной компании, зараженной самыми худшими остатками старой России, самой безнадежной формой лже-патриотизма, с претензиями ребячески-притворными. Пока довольно вам было бы эстетического чутья, чтобы почувствовать дурной запах всего этого; а там уже пришло бы, своим чередом, и настоящее распознание; пришел бы и стыд, конечно, но это будет хороший стыд, и я его вам от души желаю.

Весь вопрос, — когда оставите когда вы оставите мертвых хоронить своих мертвых? Чтобы не случилось это слишком поздно. Впрочем, лучше и поздно, чем никогда. Неудачная среда, в которую вы попали, дело нешуточное; надо иметь большую внутреннюю силу, чтобы внутренно освободить себя от фальши, лжи, стать самим собой. Не всякому это удается. Удастся ли вам?

Вы, конечно, понимаете, почему я говорю о вас: потому что лишь вы — меня в этом грубом даже лакейском, выпаде вашего сообщества против нас, интересуете. Остальное просто и естественно. Но ваше положение внушает мне бескорыстную тревогу. Ведь как все это бездарно, даже внешне! Присмотритесь (если умеете) и поразмышляйте (если можете).

Вот главное пожелание мое.

З. Гиппиус

Жду моей тетрадки.