Глава одиннадцатая Сочиняя русский анабасис

Глава одиннадцатая

Сочиняя русский анабасис

А в это время Бонапарт переходил границу

…Когда в Вильно пришло радостное известие о заключении мира с Турцией, Александр I, несмотря на нависшую угрозу нападения французов, решил дать бал в честь этого долгожданного события. Бал состоялся в Закрете — загородном замке генерала Леонтия Беннигсена. Как утверждает Я. И. Сангнен, занимавшийся организацией праздника, Александр не отменил его даже после того, как получил сообщение о начале переправы Великой армии через Неман. Императора не остановило и весьма символичное происшествие накануне торжества: построенный к празднику временный летний праздничный зал неожиданно рухнул, а местный архитектор, возводивший сооружение, с горя утопился в озере. Царь приказал Сангнену убрать рухнувшие стены, сказав при этом: «Мы будем танцевать под открытым небом»1.

В Литве тогда стояли дивные летние дни и теплые светлые ночи. В саду сияла иллюминация, звучала музыка, пары скользили по паркету. Одна знатная дама, побывавшая на этом памятном балу, потом вспоминала, что, «смотря на любезность и мягкость государя ко всем в этот вечер, нельзя было поверить», что он уже узнал о начавшемся наступлении французов. Этот прелестный праздничный вечер вспоминали потом многие участники и свидетели Первой Отечественной войны, подобно тому как в XX веке участники Второй, Великой Отечественной войны, запомнили последний день мира — теплую, тихую, беззаботную субботу 21 июня, которая так разительно отличалась от первого дня войны, 22 июня 1941 года. Бал в замке Беннигсена происходил 12 июня 1812 года, а уже 16 июня Наполеон вступил в Вильно…

Внезапно — ожидаемо. Кстати, начало военных действий не было нападением без объявления войны, хотя Александр в письме к фельдмаршалу Салтыкову и написал, что это было «вероломное… незапное нападение»2. Между тем все необходимые в этой ситуации международные ритуалы были французами соблюдены: за неделю до вторжения, 4 (16) июня 1812 года, в Данциге министр иностранных дел Франции герцог де Бассано огласил ноту о разрыве дипломатических отношений с Россией, и на этом основании российский посланник князь А. Б. Куракин был выслан из Франции. Одновременно французы отозвали из Петербурга и своего посла генерала Ж. А. Б. Лористона. О начале войны Наполеон объявил войскам 10(22) июня, а два дня спустя, 12 (24) июня, Великая армия начат переправу через пограничный Неман. Естественно, о разрыве дипломатических отношений, объявленном в Данциге, император Александр, находившийся в Вильно, узнать на второй день не мог, и поэтому начаю войны оказалось для него внезапным.

Многие воины Великой армии — участники Московского похода — запомнили исторический момент перехода русской границы. «Господствующее над долиной Немана плато напоминало муравейник, — вспоминал французский офицер Терион. — Разнообразие форм войск, двигавшихся во всех направлениях, гул, производимый скопищем войск, совместно с непрерывным треском барабанов, звуками труб и музыки — все это, в общем, сообщало этому средоточию в день 12 июня торжественный характер и делало зрелище знаменательным. С наступлением ночи картина изменилась: тысяча огней, раскинувшихся в неизмеримом расстоянии, освещали поляну и холмы над Неманом, а посреди этих огней полмиллиона копошащихся войск — редкое и интересное зрелище»3.

В момент этой грандиозной переправы сотен тысяч людей произошли довольно необычные природные явления, в которых древние непременно усмотрели бы знаки судьбы. Но французы — дети буржуазной, атеистической революции — не придали им никакого значения.

«Тронулся во главе дивизии и наш 2-й кирасирский полк. — писал Терион, — и тогда внезапно разразилась гроза, мы не успели даже расстегнуть наши плащи и укрыться ими, как приняли душ, какого я еще никогда на себе не испытывал… Когда 2-й эскадрон был на мосту, грянул гром такой силы, что люди мгновенно, как по команде, наклонили головы к шеям коней, ничего подобного такому грому я не слышал в моей жизни, и древние авгуры, вероятно, дали бы ему различные провозвешания, но солдаты Великой армии, веровавшие только грому орудий, думали лишь о том, как бы им просушиться после этого проклятого дождя. Однако когда 6-й эскадрон был на мосту, молния ударила в наш понтонный мост и явившиеся откуда-то небольшие камешки ударили по кирасам. Один из них попал в щеку некоему знаменщику Вандедрие, а лошадь знаменщика с испуга бросилась в реку, достигнув берега вплавь, из воды торчала только голова несчастного пловца и древко штандарта, притороченного к седлу. Вот при таких дурных предзнаменованиях, столь оправдавшихся впоследствии, перешел я Неман и вступил на русскую территорию!»

Через день, уже под Вильно, новое природное явление потрясло всех участников вторжения. Тот же автор вспоминает: «Поднявшийся северо-восточный ветер дул всю ночь, заливал нас дождем или, вернее, мокрым снегом. Завернувшись в плащи и сидя скорчившись, всадники не шевелились, оберегая под собой сухое и теплое местечко, а когда с рассветом прозвучало “на коней”, мы с трудом могли оседлать лошадей и сесть на них. Помню, что моя лошадь до того застыла, что не могла двигаться и шаталась, как пьяная; чтобы согреть ее и восстановить у нее правильное кровообращение, мне пришлось несколько раз провести ее в поводу перед фронтом. Дознано, что эта роковая ночь стоила французской армии жизни 10 тысяч лошадей, и так как лошади ценились дороже людей, то историки 1812 года не говорят о числе выбывших одновременно из строя людей, а между тем, приняв в расчет число заболевших людей, эта ночь вообще стоила нам целого сражения. Но что такое потеря в людях! Лошади стоили денег, а людей можно было легко получить новым декретом»4. Да, именно при Наполеоне выраженный в последней фразе подход к людям породил выражение «пушечное мясо».

Вообще, атмосфера дурных предзнаменований и предчувствий царила в лагере Наполеона в течение всего похода. Император якобы говорил потом: «В продолжение всей этой войны я постоянно испытывал над собою влияние какого-то злого рока, который, как бы нарочно, порождал обстоятельства, выходившие из круга расчета вероятностей, и лишал меня плодов наилучше обдуманных соображений»5.

Некоторые угадали, а многие обрадовались

Судя по планам и инструкциям, русское командование верно угадало направление главного удара Наполеона на Вильно — уже 6 июня Барклай разослал приказ, в котором говорилось, что император Александр получил известие, «что неприятель устремляет все свое ополчение на центр нашей 1-й Западной армии». Но при этом в Главной квартире ошиблись в оценке, как тогда говорили, «резвости» противника. При возникновении угрозы нападения на Вильно сразу же был приведен в действие упомянутый выше довоенный план с отступлением от литовской столицы. 14 июня Платов и Багратион получили секретный приказ № 316, согласно которому Платову поручалось действовать «во фланг и в тыл неприятеля», а 2-й армии поддерживать Платова. Когда же в Волковыск пришло известие о том, что Наполеон перешел границу и стремительно движется от Ковно к Вильно, Багратиону стало ясно, что приказ этот осуществить невозможно. Предполагаемый маневр Платова был красив только на карте — за два дня французы дошли до Вильно, а уже 16 июня 1-я Западная армия поспешно оставила город. В этой обстановке Платов, выйдя 17 июня из Гродно, уже не мог ударить, как предполагалось в данной ему диспозиции, во фланг и тыл неприятеля. Да если бы он и осуществил директиву командования и напал бы на основные силы вторжения, уже достигнувшие Вильно, то вряд ли смог бы задержать движение превосходящих сил Наполеона. Историки военный теоретик Карл Клаузевиц считал, что сама идея флангового наступления Багратиона и Платова на мощную армию вторжения изначально была ошибочна и неосуществима из-за того, что «фланговые операции в стратегическом отношении следует рассматривать как действительно эффективный фактор лишь в том случае, когда операционная линия имеет большое протяжение и неприятельская территория находится по обеим сторонам ее». При значительном превосходстве сил противника на короткой операционной линии фланговые удары требуют «больших сил, чем фронтальное сопротивление, и, следовательно, являются неподходящими для слабейшей стороны»6.

С началом наступления Великой армии стала очевидной правота Багратиона и других военных, говоривших об особой уязвимости положения русских войск, разведенных стратегами Главной квартиры вдоль западной границы (Багратион позже сравнивал войска с расставленными шашками). Наполеон, ударив по Вильно, тем самым предложил Барклаю битву на подступах к литовской столице. Известно, что Наполеон делал главную ставку в этой войне на генеральное сражение, которое должно было решить судьбу кампании и всей «Второй Польской войны».

Нельзя сказать, что в предвоенный период русское командование полностью отвергало мысль о генеральном сражении. Вообще, Россия в то время жаждала реванша. Раны от поражений, понесенных русской армией в войнах с Наполеоном в 1805–1807 годах, затягивались с трудом. После многих победоносных десятилетий, освященных именами Румянцева и особенно Суворова, поражения эти казались недоразумением, досадной ошибкой, которую следовало поскорее исправить. Начало войны общество и армия встретили с подъемом. «С тех пор, как свет стоит, — писал министру полиции А. Д. Балашову главнокомандующий Москвы Ф. В. Ростопчин 20 июня 1812 года, — не знаю примера, чтоб известие о войне с сильным и опасным неприятелем произвело всеобщее удовольствие. Всем известно ополчение наше и изобилие в продовольствии войск. Известно всем, что счастие Наполеона взяло другой оборот, и во многих случаях неудачи заступили место успехов. Русский Бог велик! Да где ему с нами, мы все готовы! Ведь Александр Павлович за себя, да за нас идет на войну — вот, что все говорят, вот, что все думают, и от сего желали все войны и ей обрадовались…»7 Так это и было. Артиллерист Радожицкий вспоминал день 14 июня, когда их полковник прочитал манифест: «“Война!” — вскричали офицеры, весьма тем довольные, и воинственная искра пробежала электрически по жилам присутствующих»8. «Скажите, — восклицал 28 июня генерал Я. В. Кульнев, — скоро ли начнем сих проклятых французишков напирать, ибо при отступлении нашем кровь солдатская остыла. Я вам сие откровенно говорю, яко друг, и буде придет дело до валовой свалки, то напомните министру (Барклаю. — Е. А.), дабы на тот случай сняли б все ранцы и шинели. Тогда можно будет почесть нашу армию 50 000 сильнее, ибо при сей тягости (даже и) без неприятеля половина армии… побеждена, а паче при нынешних жарах».

Дело, было, конечно, не в ранцах и шинелях, которые мешали солдатам идти в заграничный поход. Важно, что, несмотря на серьезность положения, подобные шапкозакидательские настроения еще несколько недель держались в обществе и армии. А потом, по мере отступления войск, эти настроения стали меняться, и тогда общество нашло истинного виновника неудач в начале войны. Им стал Барклай, который, по общему мнению, помешал, так сказать, закидать Наполеона шапками еще на границе.

Однако для императора, для Барклая и вообще для людей, находившихся в Главной квартире и получавших достаточно полную информацию о противнике, картина происходящего выглядела совершенно иначе. Как показали исследования В. М. Безотосного, благодаря хорошо организованной внешней разведке русское командование получило перед войной довольно точные сведения о численности и дислокации соединений Великой армии. Поэтому, зная о подавляющем, почти двойном, превосходстве французов (их было 220 тысяч против 120 тысяч штыков русских), Александр и Барклай никак не могли дать сражение на подступах к Вильно и начали отходить на северо-запад. Однако и этот вариант действий русских устраивал Наполеона. Заняв Вильно, он уже этим движением отрезал 2-ю армию от 1-й. В итоге, оставление 1-й армией Вильно поставило армию Багратиона и корпус Платова в тяжелое положение.

Багратион лучше всех понимал грозящую ему и Платову опасность. Уже 13 июня, когда французы только что высадились на правом берегу Немана у Ковно, он написал об этом Барклаю. Багратион считал, что «быстрое стремление неприятеля на Вильно» не только отрежет его армию от 1-й Западной армии, но и не даст ему отступить на Минск, «ибо одно верное обозрение карты доказывает, что по отступлении 1-й армии к Свенцянам неприятель, заняв Вильно, может предупредить отступление 2-й армии в Минск и по краткости пути будет там прежде, нежели я»9. Генерал Паскевич писал, что Багратион предвидел развитие событий, предугадал то, что с его армией произойдет буквально через несколько дней, и это ответ для тех, кто «до сих пор утверждает, что он был только авангардным генералом»10, то есть военачальником, лишенным стратегических дарований. Да и последующие письма Багратиона подтверждают его прозорливость. Примечательно, что в своих опасениях Багратион нашел поддержку и у начальника Главного штаба 2-й армии графа Сен-При, который писал императору о стратегических ошибках начального плана войны примерно в том же ключе, что и Багратион.

Сен-При, достойнейший из достойных.

Нужно сказать немного о генерал-майоре графе Эммануиле (по-русски Мануиле Францевиче) Сен-При. Эмигрант, роялист, аристократ, выпускник знаменитого Гейдельбергского университета, с 1795 года он служил в Семеновском полку, геройски воевал под Аустерлицем, Гутштадтом, где был тяжело ранен. Потом Сен-При участвовал в войне с турками, долгое время служил командиром любимого Багратионом лейб-гвардии Егерского полка. Словом, Сен-При был боевым генералом, образованным и опытным. Французский агент дал о нем накануне войны такую справку: «Генерал граф Сен-При. 38лет. Шеф 6-го егерского полка, генерал-адъютант императора, храбрый генерал, очень умный, деятельный, хороший тактик. Был ранен в последней кампании против французов. Очень любим офицерами и солдатами. Состояние скромное» ".

Летом 1812 года Александр I назначил Сен-При начальником Главного штаба 2-й Западной армии. Он становился вторым человеком в армии и в случае выбытия главнокомандующего занимал его место. Багратион был недоволен таким «дублером», назначенным без его согласия. Генерал-квартирмейстер 2-й армии М. С. Вистицкий писал: «Сочинитель (то есть сам Вистицкий. — Е. А.) и дежурный генерал 2-й армии Марин, равно и князь Багратион, сомневались в начальнике штаба, графе Сен-Приесте. Вот слова Багратиона: “Я сам бы не хотел графа иметь при себе, но воля государя дать мне его в дядьки. Он назначен начальником штаба против моего желания, и ты видишь, что над ним надобно иметь надзор. Он, за всем тем, переписывается с государем, когда я пишу, то и он пишет, только на французском языке”»12 (а французский язык Багратион, по-видимому, знал плохо).

Смысл назначения Сен-При ясен из той инструкции, которую он получил в июне 1812 года. Несомненно, император и Барклай видели в Сен-При генерала, который был бы «не токмо способным к исполнению всех обязанностей сего звания по всей их обширности, но который, удостоясь высочайшего доверия, и по собственным своим знаниям и заслугам, умел бы в то же время приобресть и сохранить полную доверенность главнокомандующего армиею и был бы в состоянии все операционные действия привести к предназначенной цели»13. В этой цитате нельзя не усмотреть отчетливый подтекст: Сен-При должен был найти общий язык со своим имевшим непростой характер главнокомандующим, который не обладал такой военной ученостью, как Сен-При. Делалось это ради того, чтобы в конечном счете привести «все операционные действия… к предназначенной цели», то есть выполнить все приказы Главной квартиры. Действительно, в штабной среде, среди представителей немецкой военной науки, особенно уважаемой императором Александром, закрепилось мнение о том, что Багратион неспособен самостоятельно руководить армией, что он «неучен», пренебрегает принципами военной науки в том виде, как ее подавали модные теоретики из Пруссии и Австрии. С одной стороны, Багратион действительно не получил «правильного» военного образования, не был теоретиком военного дела, не углублялся в чтение немецких теоретических сочинений, не знал немецкого языка. Да ему, генералу-практику, наверное, и некогда было читать эти книги. С другой же стороны, он, верный ученик победоносного Суворова, вслед за великим полководцем не мог не учитывать опыт не слишком плодотворного сотрудничества русских командующих со штабными работниками из венского гофкригсрата: те, строго следуя военной теории, пытались предусмотреть и до мелочей спланировать все действия подчиненных им армий, а это ни к чему хорошему не приводило. Как и Суворов, Багратион был убежден в существовании неких особых свойств русского солдата, которые не могут предусмотреть никакие немецкие диспозиции и инструкции. Он потешался над этой германской военной ученостью, часто неприложимой к реальной войне (идея Дрисского лагеря Фуля — самый яркий пример этого подхода, о чем замечательно написал Клаузевиц). При этом Багратион не был одинок в пренебрежительном отношении к немецким военным доктринам, видя в них (отчасти несправедливо) только догматизм, схоластику, слепое следование письменной инструкции по раз и навсегда затверженным принципам. Будем помнить, что столь же пренебрежительно к немецко-австрийским методам ведения войны относился и сам Наполеон, многократно показывавший на поле боя превосходство своего «неученого» по немецким шаблонам гения над прусскими и австрийскими армиями.

Если же говорить о содержательной стороне инструкции Сен-При (выше уже приводились цитаты из нее), то она и была образцом оторванных от реальности стратегических расчетов. А как раз эта самая реальность во всей своей роковой сложности и предстала перед глазами Сен-При, прибывшего в армию Багратиона. Тогда же изменилось отношение Сен-При к Багратиону. Как только началась война, «образованный, умный, в то же время честный и добросовестный француз, войдя в близкие отношения со своим начальником, которого должен был руководить, понял превосходство его военных дарований, развитых боевою опытностию, сделался его почитателем и с уверенностью писал уже в это время государю, что он не опасался за судьбу Второй армии, вверенной такому военачальнику, как Багратион»14. Конечно, в процитированных словах А. Н. Попова — крупного исследователя истории войны 1812 года, можно усмотреть оттенок некоторой идеализации отношений Багратиона и Сен-При, но и документы свидетельствуют о большом уважении и даже заботливости, которые питал Сен-При к своему главнокомандующему. В письме брату Луи во время отступления в июле 1812 года он писал о Багратионе с сочувствием: «Князь сам очень огорчен всем этим, и я его поддерживаю, как могу»15. Позже, в августе, Сен-При сообщал А. П. Ермолову: «Князь Петр Иванович немного нездоров, и я не велел его будить. Не дай Бог, чтобы он у нас заболел»16. По другим материалам видно, что Багратион поручал Сен-При высказывать Барклаю и Ермолову свою точку зрения, посылал его к Барклаю, чтобы, как он писал главнокомандующему 1-й армией, «узнать точное ваше намерение»17. Для этого нужно было безусловно доверять Сен-При. Недаром он был тем человеком, который закрыл глаза умершему Багратиону. Тем более важно, что взгляды Сен-При на общую ситуацию в начале войны, да и потом, совпадали со взглядами Багратиона.

Впрочем, был еще один человек, который видел всю эту картину с самого начала почти так же, как видели ее Багратион и граф Сен-При. Этим человеком был Наполеон, который не только предвидел развитие будущих событий, но — в отличие от Багратиона и Сен-При — диктовал их. По-видимому, уже до начала войны, разрабатывая операцию вторжения, он предполагал, что захватит Вильно, разобьет или отгонит 1-ю Западную армию от города, затем сосредоточится на ликвидации армии Багратиона, а уже после этого, высвободив силы, «разберется» и с Барклаем, отступавшим к Дрисскому лагерю. Именно этим можно объяснить, с одной стороны, медлительность французов в преследовании 1 — й армии сразу же после ее ухода из Вильно, а с другой — поразительную быстроту, сноровистость французских войск при попытке окружить армию Багратиона. Кажется, что эта операция носила явные черты охоты — занятия азартного. Вообще, начатое дело казалось Наполеону беспроигрышным: «Мне достанется ножка или крылышко», — говорил не без юмора император французов18. Кто из них, Барклай или Багратион, был для него крылышком, а кто ножкой, — решайте сами!

А не рубануть ли нам по Варшаве

Как уже сказано, 14 июня Багратион получил приказ № 316. Но, находясь в своей Главной квартире в Волковыске, он, судя по письму Барклаю, не спешил выполнять его. Вначале Багратион предложил императору план диверсионного удара по Варшаве и Герцогству Варшавскому — акцию, как писал он, «по сердечным чувствам и по духу известного мне воинства российского выгоднейшую, которая будет иметь особенное влияние на всю Польшу и на движение союзных армий неприятельских». В принципе, даже сделав скидку на известную «лихость» и «русскую бесшабашность» этого предложения, воскрешающего в памяти Италийский поход армии Суворова, в предложении Багратиона нельзя увидеть чего-либо особенно неожиданного или авантюрного — напомню, что подобное превентивное наступление предусматривалось одним из вариантов плана. Получив известие о переходе французов через границу, Багратион счел, что время для такого неожиданного удара как раз приспело. Он исходил из того, что вторжение Наполеона и начавшееся отступление 1-й армии от Вильно делает маловероятным быстрое соединение ее со 2-й армией. Такого же мнения придерживался и Сен-При, который тогда же писал царю: «В то время как неприятель занял уже Вильну, это отступление на протяжении 250 верст от границы чрезвычайно трудно с успехом привести в исполнение потому, что неприятель может ранее нас быть в Минске, имея пройти только 160 верст. Если Наполеон будет совершать свои движения с обычною быстротою, то не может быть сомнения в том, что он пошлет сильную колонну, чтобы совершенно перерезать сообщения между двумя армиями. С какою бы ни совершали мы быстротою наши движения, мы всегда будем предупреждены неприятелем, если Первая (армия) не сделает какой-нибудь диверсии в нашу пользу… Князь Багратион предлагал вместе с Тормасовым совокупными силами идти на Варшаву, чтобы разрезать силы неприятеля и без особенных затруднений разрушить все приготовленные им средства»19.

Теперь, почти два века спустя после описываемых событий, когда глядишь на карту тогдашней западной границы России и знаешь притом возможности и силы сторон, дух захватывает от дерзости предложенного Багратионом плана. В условиях, когда значительная часть Великой армии вошла в Россию и все больше удалялась от границ Варшавского герцогства, такой рейд был вполне возможен. Не противоречило предложение Багратиона и началам тогдашнего военного искусства, не знавшего сплошных фронтов. Даже в годы Второй мировой войны, когда эти фронты существовали, известны операции крупных сил кавалерии (например, генерала Доватора), устремлявшихся в тылы противника через успешно осуществленный прорыв вражеского фронта. Конница наносила страшный ущерб тыловым объектам и живой силе противника, а затем внезапно, в заранее определенном месте, прорывалась в расположение своих войск. Про стремительные операции конных армий по тылам противника времен Гражданской войны говорить не приходится — они общеизвестны.

Возвращаясь к предложению Багратиона, не забудем, что от Волковыска до Варшавы было примерно столько же верст, сколько до Минска, и гораздо ближе, чем до Борисова или Бобруйска. Можно себе представить, что армия Багратиона начала бы громить гарнизоны, дальние тылы и магазины французов. Ее бы могла поддержать 3-я Западная армия А. П. Тормасова (46 тысяч человек). Тогда Наполеону, несомненно, пришлось бы направить на борьбу с Багратионом какой-нибудь из корпусов Великой армии (а то и два), что в принципе могло ослабить давление французов на 1-ю армию при ее отступлении из Вильно. Возможно, что диверсия Багратиона активизировала бы армии Тормасова и Чичагова, а это могло привести к их быстрой победе над австрийским и саксонским союзниками Наполеона и позволило бы повернуть объединенные силы 2-й, 3-й, а также Дунайской армий против самого Наполеона. Для подобных суждений есть основания. Известно, что когда в июле 1812 года отряды Тормасова (прежде всего казаки) стали переходить Буг и вторгаться в польские земли, грабя окрестные деревни и разоряя поместья сторонников Понятовского, это вызвало серьезное беспокойство руководства Варшавского герцогства и французского командования, так как, по признанию французских начальников, «вся часть границы от Галиции до Бреста полностью лишена войск»20. У французского командования было серьезное подозрение, что Тормасов может беспрепятственно захватить и уничтожить самые большие склады продовольствия и припасов в Ковно и других местах. После же успешного для Тормасова сражения под Кобрином 15 июля Наполеон был вынужден вернуть союзный австрийский корпус Шварценберга на Волынь, усилить его двумя польскими дивизиями, и только в сражении при Городечне 31 июля объединенные австро-французские силы вынудили Тормасова отойти к Луцку, после чего военные действия практически прекратились. Багратион был полководцем другого масштаба, чем Тормасов, и наверняка действовал бы еще решительнее, вынуждая французов оттянуть более крупные силы на борьбу с ним.

Конечно, в плане такой диверсии, какую предлагал Багратион, всегда можно усмотреть оттенок авантюрности (который, впрочем, обычно перестают усматривать, если замысел предприятия приводит к успеху). Можно перечислить множество уязвимых сторон его затеи — ведь его армия оторвалась бы ог своих тылов, источников и путей снабжения, потеряла бы коммуникацию с 1-й армией. Но забегая вперед скажем, что в июне — июле 1812 года армия Багратиона оказалась при отступлении от Волковыска именно в таком положении на своей собственной территории! Она, в сущности, тоже не имела тылов и баз обеспечения, фактически произошел разрыв коммуникаций с 1-й армией — связь между армиями поддерживалась порученцами, каждый раз делавшими огромный крюк, чтобы не попасть в лапы к врагу.

Что же касается снабжения войск всем необходимым, то, как известно, было три способа обеспечения армий провиантом: его брали из магазинов, везли с собой в обозах или «добывали» у местных жителей широко распространенным «французским маниром», то есть «реквизиционным способом»21. Огорченный местный житель получал на руки некую квитанцию, по которой в будущем (после победы!) можно было получить денежную компенсацию, а порой и такой справки ограбленному не давали. Багратион мог рассчитывать пополнить свои запасы за счет противника: наполеоновские войска имели в Польше значительные магазины и склады продовольствия, оружия и снаряжения. Содержимое этих магазинов и складов могло дать армии Багратиона в избытке то, в чем она нуждалась: муку, сухари, водку, медикаменты, порох, заряды и даже ружья, причем отличного качества, — известно, что уже в первых боях под Смоленском русские солдаты стремились захватить прежде всего французские (льежские) ружья, которые были значительно совершеннее и легче произведений тульских и сестрорецких оружейных заводов22.

Как бы повели себя поляки в этой ситуации? Может быть, Багратион был прав, когда писал об «усмирительном» эффекте предполагаемого рейда как для поляков, так и для других подневольных союзников Наполеона, вроде пруссаков, австрийцев и саксонцев, которые медленно, со скрипом, но все-таки выдвинули свои корпуса к русской границе

Впрочем, что теперь гадать! Государь ничего не ответил на предложение Багратиона, а пересылая его письмо Барклаю, написал: «Вместо этой прекрасной диверсии, которая представляется мне если не невозможною, то во всяком случае опасною и которая лишила бы Первую армию помощи 2-й, гораздо лучше бы он поступил, немедленно предприняв предписанное ему движение (на соединение с 1-й армией. — Е. А)»23.

Между тем угрозу подобной диверсии со стороны русских чувствовал прежде всего сам Наполеон, хотя знал, как с этим бороться. 10 июня 1812 года он писал своему начальнику штаба маршалу Бертье из Данцига: «В то время как противник начнет наступательные операции, которые не дадут ему никаких выгод, ибо по самым здравым рассуждениям он уткнется в Вислу, он проиграет несколько маршей; левый фланг нашей армии, который перейдет Неман, навалится на его правое крыло раньше, чем он сумеет предпринять контрмеры. Если же противник не произведет никаких перемещений, король (Жером. — Е. А.) должен угрожать Гродно и Белостоку. Но обший план все равно таков, чтобы, уступая им территорию на нашем правом фланге, выдвинуть левое крыло вперед»24. И все же в первые дни наступления Наполеон был настороже и держал в уме возможность встречного удара одной из русских армий.

Словом, главнокомандующему 2-й армией, не получившему одобрения своего плана диверсии, предстояло действовать по приказу № 316, а именно: искать противника и ударить ему во фланг или тыл, а при невозможности этого отступать на Минск и Борисов.

Шагом марш!

Вскоре и в Главной квартире поняли, что исполнить приказ № 316 в полном объеме армия Багратиона не сможет. Платову и Багратиону послали новый приказ, под номером 320. Он был сочинен в развитие предыдущего и предполагал, что возле местечка Свенцяны состоится генеральное сражение25; поэтому корпусу Платова надлежало двигаться туда через Лиду и Сморгонь «денно и нощно», тревожа при этом тылы противника. Багратиону же было предписано отходить на Минск и Борисов, имея «в виду, чтобы неприятель не мог отрезать вам дороги через Минск к Борисову»26.

Получив 17 июня в Волковыске приказ № 320, Багратион на этом основании объявил по армии свой приказ. В нем были суровые слова об обязательности «слепого повиновения начальству и неустрашимости на поле битвы»27. Тут нужно вспомнить слова Дениса Давыдова: «Кто знал князя Багратиона, тот известен, что под начальством его никто не осмеливался брать на себя какое-либо предприятие и какую-либо обязанность: князь приказывал, подкомандующие исполняли его приказание, так дела шли во всех частях, ему вверяемых, от егерской роты до армии»28. Такой волевой человек, каким был Багратион, оказался в нужное время и на своем месте…

Восемнадцатого июня 2-я армия выступила по дороге на Новогрудок в свой, ставший легендарным, поход. Как вспоминал один из участников похода, тогда 19-летний кирасир И. Р. Дрейлинг, «нам отдали приказ наточить наши палаши, зарядить ружья, пехотинцы наточили штыки, а артиллерия шла с зажженными фитилями. Не скрою, что все эти серьезные приготовления, которые показывали, что впереди нас ждет нечто еще более серьезное, возбуждали во мне какое-то смешанное чувство: я чувствовал какой-то особый подъем, а сердце билось так сильно, что я его ощущал… С тех пор мы не знали крова, а стояли в открытом поле в бивуаках»29.

Следует отметить, что и Багратион, и Главная квартира во всех своих, даже поспешных, действиях явно запаздывали. Ну, в самом деле — Наполеон занял Вильно 14 июня, а приказ об отступлении из Волковыска Багратион получил через два дня! Отступать без приказа Главной квартиры главнокомандующий 2-й армией не имел права, да и получив его, армия сразу же двинуться с места не могла — нужно было подготовиться к походу, стянуть расставленные повсюду кордоны, дождаться корпуса Платова, расположенного в Гродно. Но при этом Багратион понимал, что промедление смерти подобно. В ответе на приказ об отступлении на Минск он писал Барклаю о том, что генеральная битва силами 1-й армии под Свенпянами в ближайшее время необходима, ибо она, несомненно, отвлечет силы французов от 2-й армии. В противном случае, как предполагал Багратион, его армия попадет в крайне тяжелое положение. Когда читаешь это донесение Багратиона, кажется, что он будто накануне прочитал директивы противника: «Его (Наполеона. — Е. А.) маневр должен состоять в разделении нас: следовательно, должно его остановить. Но если позицию при Свенцианах оставить изволите, не дав решительного сражения, в таком случае к преследованию 1-й армии он отделит сильнейший корпус, а протчих, направив быстрыми маршами к Минску, без сомнения успеет отрезать меня, имея от Вильны до Минска прямую дорогу, удобную для перехода войск и гораздо моей кратчайшую».

Багратион обещал Барклаю быть в Минске к 25 июня… Но он не попал туда ни 25-го, ни 26-го, ни 27-го, он вообще не попал туда! Вот тогда-то возник, а потом разросся до чудовищных масштабов жизненно важный для русских военачальников и всей страны вопрос: «Когда же Багратион соединится с Барклаем» Забегая вперед скажем, что и вся последующая интрига кампании 1812 года до начала Смоленского сражения состояла именно в том, что две Западные армии стремились соединиться, а Наполеон и его маршалы делали всё, чтобы не допустить этого. Понятно, у кого из противников в это время была инициатива, а кто действовал в режиме шахматного цугцванга (вынужденных невыгодных ходов), да еще в сочетании с цейтнотом — недостатком времени. Именно в таком положении и оказались русские главнокомандующие…

Опиши мне все окрестные холмы и овраги!

Армия Багратиона двинулась по дороге на Минск через Слоним и Несвиж. Вперед был послан рекогносцировочный отряд инженер-генерал-майора Егора Христиановича Ферстера, который подробно описал будущую дорогу с точки зрения ее проходимости для армейских колонн и обозов, а также дал характеристику встречающихся на пути возможных оборонительных позиций. Конечно, с нашей точки зрения, кажется странным, что такая рекогносцировочная работа не была проделана раньше, — ведь пути возможного отступления можно было обследовать задолго до начала войны. Возможно, это связано с общим намерением воевать только на чужой территории. Как бы то ни было, 22 июня из Несвижа Ферстер рапортовал Багратиону о проделанной им работе. Сохранившийся дорожный журнал его кажется весьма любопытным: «От города Несвижа до местечка Свержня 26 верст, в начале малые возвышения и низменные места, на три версты местоположение сие может служить для позиции, но без особенных выгод; на 4-й версте начинается кустарник и простирается на 1,5 версты, при деревне Соломи на правой руке возвышение, на левой — деревья, потом мелкий лес в восемь верст, с обеих сторон лес, а между оными засеянные поля. На 10-й версте на правой руке деревня Новоселька, и местоположение с обеих сторон становится открыто и довольно ровно… в 23 версты селение Качиновщина, при коем есть большая позиция на возвышении, имеющая пред собою с левой стороны озеро и лесок, пред самым местечком Свержнем другая (позиция. — Е. А.) удобнее с обеих сторон дороги, имея речку Затировку пред собою, из первой можно в сию переходить, и оная от реки Неман в тыл покрыта дорога, так что иногда повозками переезжать можно… Потом в лес, за рекою Неман позиция, но по малой в нем воде, низменному и командированному полю издали от прежних позиций взять оную не можно…»30

Записи Ферстера позволяют нам взглянуть на местность глазами профессионального военного инженера и квартирмейстера. Окрестности — поля, леса, пригорки, возвышенности, овраги, их склоны — рассматриваются и оцениваются им как элементы военной диспозиции: позиции, фланги, дефиле, тылы, броды, пути отхода. Все тут оказывается важно — качество дорог, свойства почвы, возможности и неудобства форсирования того, что в военном деле называется безлично — «водоемами». Каждый новый поворот дороги Ферстер оценивал с точки зрения удобства обороны: «…ровное место, и поля на возвышении, но потому позиция сия неудобна, что она близка к редкому лесу и без дальних выгод… в 3-х верстах есть изрядная позиция возле дерева и капеллы для корпуса, занимая два возвышения на правой руке батареями и замыкая фланги к лесу, фронт расположения простирается до 4-х верст». Заодно приходилось думать и о снабжении войск: «По всей мною осмотренной дороге хлеб в наилучшем состоянии и обещает изобильную жатву, дорога везде песчаная в лесах, поля же из глины с песком мешанные состоят, и к транспортам для армии способны». Словом, тут не до красот природы, которыми так богата эта часть Европы…

Поворот, который вел в капкан

Известно, что лето 1812года было очень жарким, но по ночам шли «частые и проливные дожди»31. 24 июня участник похода прапорщик Хитрово записал в дневнике: «Погода была ужасна: дождь лил как из ведра, гром гремел и молнии меня ослепляли»32. Утром солдата ждала «порция» каши с мясом у чадящего сырыми дровами бивачного костра, потом осточертевшая песчаная дорога, залитая ночным дождем и размятая тысячами подошв, копыт и колес. К полудню небо уже бледно-голубое, тусклое, жарко, парит, дорога быстро высыхает, над идущими колоннами желтоватым туманом клубится едкая песчаная пыль, песок проникает всюду, скрипит на зубах, покрывает пеленой пропотелые мундиры солдат, крупы коней, полотно фур и повозок. На горизонте собираются сизые и черные тучи нового ливня. Вот дорога уходит в низину, и начинаются болота. О, эти, как писали тогда, «едва проходимые» белорусские болота с их противной осклизлой сыростью, поваленными деревьями, чавкающей вонью, тучами комарья и слепней! Кто в них не бывал, тот не поймет, что испытывали тогда солдаты Багратиона, — не забудем, что его армии приходилось идти преимущественно по сельским и лесным дорогам — главные, проторенные, благоустроенные тракты уже были перехвачены французами.

…И вот 18 июля, когда войска дошли до Зельвы, Багратион получил новый приказ императора (помечен в штабном журнале Барклая 16 июля)33: двигаться от Слонима не на Минск, как было предписано раньше, а в другую сторону, на Новогрудок — Вилейки. По-видимому, готовясь дать генеральное сражение у Свенцян, в Главной квартире поняли, что силами одной 1-й Западной армии с Наполеоном им не справиться, и потребовали срочного подхода 2-й армии. Дорога через Минск — это видно и по карте — была долгой, поэтому Багратиону было предписано идти кратчайшим путем, срезать угол и двинуться напрямик через Новогрудок, затем пересечь дорогу Вильно — Минск и дойти до Вилейки — местечка, близкого как к Свенцянам, так и к Дрисскому лагерю. Наверное, этот маневр 2-й армии и получился бы, если бы решение об изменении маршрута движения Багратиона было получено раньше (хотя бы 15 июня) и если бы противником русских был не сам Наполеон, а другой, менее талантливый полководец. Как уже сказано выше, увидев, что две русские армии изначально разделяет большое расстояние, Наполеон решил взять 2-ю армию в клещи: сразу же по занятии Вильно корпус маршала Даву двинулся по хорошей проезжей дороге на Минск, отсекая Багратиону путь на восток, и одновременно был дан приказ корпусу вестфальского короля Жерома Бонапарта, занявшему сразу после отступления Платова Гродно, зайти в тыл армии Багратиона с запада. В итоге, с двух сторон против Багратиона были задействованы значительные силы противника, имевшего лучшие позиции и владевшего к тому же инициативой. Особенностью момента было то, что всей глубины стратегического замысла Наполеона в Главной квартире Александра 1 тогда еще не понимали. Поначалу не понимал этого и Багратион.

Итак, он исполнил приказ императора и, дойдя до Слонима, повернул на Новогрудок. При этом, понимая неясность обстановки, 18 июня он писал Александру I, что «определить точного времени соединения с 1-ю армиею не смею, поелику удостоверено, что неприятель будет преграждать путь мой и беспокоить войска на переходе толикого пространства». Не без тревоги он добавлял, что последний раз связь с Платовым у него была 17 июня, когда атаман вышел из Гродно. «Из сего заключаю, — писал Багратион, — что он не преследуем неприятелем». Значит, все это время Багратион не знал, что Жером Бонапарт занял Гродно и вот-вот возникнет у него за спиной. Именно поэтому Багратион еще 21 июня писал Барклаю: «А мой арьергард до сих пор идет спокойно»34.

Обновленный график движения 2-й армии выглядел таким образом: 21 июня — Новогрудок, 22 июня — переправа через Неман у Николаева, 23-го — выход к Воложину и Вишневу двумя колоннами (правая — на Воложин, а левая — на Вишнево) или одной колонной на Воложин35. Так были бы преодолены две трети пути до Вилеек.

Вначале все шло по графику. 21 июня армия, пройдя за пять дней 130 верст, подошла к Новогрудку, и здесь в нее влилась прибывшая из Минска ранее сформированная в Москве 27-я дивизия генерала Д. П. Неверовского, вскоре ставшая знаменитой. По-видимому, тогда же был возобновлен контакт командования 2-й армии с казаками Платова. 22 июня армия начала переправу через Неман, что оказалось довольно сложной операцией. Багратион писал Платову о «чрезвычайном неудобстве в переправе по неимению мостов, ниже достаточного числа материалов на устроение оных36; задерживает меня здесь против всякого желания более времени, нежели я полагал на переправу, но, как писал сегодня, то и сим повторяю, что завтрашний день я буду иметь ночлег в Бакшты, а до того вас еще прошу, не отдаляясь от меня, благоразумными вашими действиями против неприятеля удержать его в приличном к вам респекте»". В другом письме Багратион просил Платова прикрыть его армию, попавшую в трудное положение на переправе: «Я вас прошу покорнейше занимать неприятеля, обеспокаивая его отовсюду до того времени, когда я в состоянии буду, подкрепляя вас, обеспечить соединение ваше и мое с Первою армиею».

Беспокойство Багратиона понятно. К тому времени разъезды Платова вышли к Минской дороге, и Багратион уже знал от него, что сильный противник обнаружен по многим дорогам, идущим от Вильно, и — что важнее всего — казаки видели движение французов на дороге Вильно — Минск. Эта информация подтверждается рассказом К. А. Крейца — командира Сибирского драгунского полка, который входил в 3-ю кавалерийскую дивизию П. Палена и прикрывал ее отступление к Дрисскому лагерю. Как раз 18 июня бригада под его командованием имела жаркое дело с французским авангардом Даву в городке Ошмяны, после чего, непрерывно отбивая наскоки неприятеля, отошла к Дриссе38. Ошмяны лежали совсем близко от намеченных Багратионом Воложина и Вишнева — все эти пункты были заняты французами в тот же день.

Поначалу сведения о появившемся впереди неприятеле не слишком смутили Багратиона. Он чувствовал силу своей армии. В том же письме Платову Багратион излагает свой план их совместных действий против французов: «По уведомлению вашему я полагаю, что неприятель должен быть довольно силен, и как вы говорите, что он тянется к Минску, то посему можно думать, что он полагает найти меня в Минске, то посему я неожиданно с 50 т[ысячами] воинов подоспею к вам, а по таковым выгодным для нас обстоятельствам и того более нужно, чтобы ваше высокопревосходительство поджидали меня. После завтраго (то есть 23 июня. — Е. А.) я присоединю к вам Иловайского 5-го с его корпусом (это были казаки, приданные 2-й армии. — Е. А.) и авангард регулярных войск, и если неприятель пойдет к Минску, тогда, ударив в тыл, с помощию Божиею, легко воспользоваться будет можно и разбитием его, и соединением с Первою армиею»39. Иначе говоря, достигнув Воложина, Багратион собирался ударить в тыл французам, шедшим на Минск. Словом, он рвался в бой. Но тут неожиданно все переменилось…

Ни шагу за Неман!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.