Глава десятая В тени хвостатой кометы

Глава десятая

В тени хвостатой кометы

Небесная метла

Все мемуаристы, как один, вспоминают комету осени 1811-го — лета 1812 года. Да и трудно было ее не заметить даже самому далекому от астрономии и астрологии человеку — комета каждый вечер повисала у всех над головой, и при взгляде на нее многим становилось страшно. Как вспоминал современник, «в конце лета явилась знаменитая комета как бы в подтверждение народного поверья, что эти небесные тела предвещают войну и другие общественные бедствия. Тогда уже было известно о натянутых отношениях между нашим и французским правительствами, носились слухи о близкой войне. Комета 181! года была очень замечательна по своей величине и блеску, она имела большое ядро, хвост не длинный, но очень густой и светлый; когда не было луны, то от кометы освещалась часть неба»1. Несколько месяцев комету с хвостом, подобную чудовищной метле, видели в Петербурге, Москве, Житомире… Простолюдины, сняв шапки, стояли и крестились на небо, а люди просвещенные значения сему явлению старались не придавать. Потом выяснилось, что во Франции 1811 год принес изумительный урожай винограда, и еще долго в европейских странах смаковали шампанское, названное «вином кометы» («vin de la comete»)…

Нация наша не привыкла к обороне

Но вернемся к делам земным. Примерное 1810 года в высших сферах России было окончательно признано, что мир с Наполеоном недолговечен и необходимо готовиться к грядущей войне. Множество обстоятельств ставили под удар тильзитскую дружбу и нескрываемое общее намерение поделить мир. В их числе экономические противоречия сторон, ибо континентальная блокада для России — традиционного поставщика англичанам леса, железа, пеньки и других товаров — была крайне невыгодна. Не находили союзники общего языка и в Германии, где Наполеон распоряжался как полновластный хозяин. С нескрываемым раздражением смотрели в Петербурге на то, как Наполеон под боком Российской империи возрождает вроде бы навсегда исчезнувшую с карты Европы Польшу.

Одним из инициаторов разработки планов будущей войны с Францией — уже третьей по счету за одно десятилетие! — был военный министр М. Б. Барклай де Толли, подавший в марте 1810 года Александру I записку «О защите западных пределов России». Это был набросок стратегической программы на случай вооруженного столкновения с Наполеоном. Так как угадать точно, куда направит удар будущий противник, было трудно, Барклай предлагал заняться укреплением обороны на трех основных направлениях — в Прибалтике, Белоруссии и на Украине. Оборона должна была опираться на оборонительные линии по Западной Двине и Днепру в сочетании с уже имевшимися, но требовавшими усиления и модернизации крепостями (Рига, Динабург, Бобруйск, Киев), а также на особые укрепленные лагеря и крупные склады продовольствия. Полевая, действующая армия была частью этой системы. Барклай предложил разделить войска на три части: 1-я Западная армия должна была защищать Прибалтийское направление, 2-я Западная армия (самая крупная) — сосредоточиться на Волыни и наконец 3-я Западная (резервная) — находиться на линии Минск — Вильно. К 1812 году выполнить этот грандиозный и дорогостоящий план защиты западных границ не удалось, армии располагались по-другому, а из крепостей прилично подготовлены к обороне были только Рига, Динабург, а также почти заново отстроенный Бобруйск2.

Кроме плана Барклая, появилось еще не менее трех десятков проектов ведения будущей войны. Тут важно заметить, что в окружении Александра f активно обсуждались планы не только (и не столько!) оборонительных действий, но и превентивного удара по Восточной Пруссии и Варшавскому герцогству, находившимся под контролем французов. Багратион тоже писал проект. Как и ряд других генералов, он был сторонником наступательной войны. И. Ф. Паскевич сообщал, что «еще в 1811 году князь Багратион предлагал броситься на Польшу, пока силы неприятеля были еще не собраны. Он надеялся, что, разбив его по частям, всегда будет иметь время отступить к назначенному пункту». В этом смысле наступление планировалось не как завоевание, а как начальная стадия отступления, как военные действия на подступах к русской границе. Для этого следовало пересечь тогдашнюю западную границу, проходившую по Неману, чтобы занять сопредельные польские территории и не дать неприятелю сосредоточить силы непосредственно возле русских рубежей. После этого предстояло отступать к своей границе, изматывая противника сложными маневрами и операциями казачьего корпуса атамана Платова во флангах и в тылу неприятеля, тем самым препятствуя планомерному наступлению сил Наполеона. Паскевич, как и многие другие генералы, не одобрял замысла превентивного удара: «…план смелый, который по обстоятельствам трудно было исполнить, хорошо, что его не приняли»3. Багратиону же эти планы были по душе, и он вновь вернулся к ним в 1812 году. Оборона и отступление как способ борьбы с противником были абсолютно неприемлемы для истинного ученика Суворова. В одном из писем Барклаю за 1811 год Багратион писал: «Оборонительная война по тактике есть самое пагубное и злое положение, ибо, сколько мне известно, ни один великий, ни посредственный генерал еще не выигрывал баталию по тактике, а потом и нация наша не привыкла сему (обороне. — Е. А.), и трудно будет заставить сему ремеслу»4. И все же Паскевич, который писал об идеях Багратиона, не обладал знанием всей совокупности фактов. Багратион не был ни первым, ни последним из тех, кто предлагал план превентивного наступательного удара.

Не был Багратион и прожектером-одиночкой. Планы нападения на французов (точнее — на довольно слабые силы, которые французы держали в Польско-Прибалтийском регионе, то есть Германскую армию маршала Даву) активно обсуждались в окружении императора. Планы эти, конечно, можно назвать как угодно — превентивным ударом, началом активной обороны с последующим отступлением на свою территорию, но суть оставалась одна — наступление. Это был вполне реальный вариант развития событий — численное превосходство русских армий над Даву было очевидно. Осенью 1811 года, когда возникла угроза уничтожения Наполеоном остатков Прусского королевства, был принят план вторжения в Восточную Пруссию на помощь пруссакам, подобный тому, что был принят в 1806 году. Командующий корпусом генерал граф П. X. Витгенштейн, стоявший за Неманом, получил императорский указ о немедленном наступлении через границу. Более того, 17 октября 1811 года Багратион (назначенный к тому времени командующим Подольской, или 2-й Западной, армией) также получил секретное предписание, в котором было сказано: «Хотя и нет никакой причины ожидать, что может случиться разрыв между нами и французами, но в виду меры предосторожности предлагается вашему сиятельству под строжайшим и непроницаемым секретом: 1. Как скоро получите чрез нарочитого курьера от гр. Витгенштейна известие, что он вступает в Пруссию, то, нимало не медля, извольте приказать войскам, коим тут, в особенном пакете, прилагаются маршруты, тотчас выступить и следовать по сим маршрутам к назначенным пунктам… Дабы не сделать прежде времени напрасной тревоги, то не предписывать войскам формально, чтобы готовы были к походу, но содержать их в готовности к оному частыми осмотрами»5. Пакеты с маршрутами не сохранились (есть только реестр пакетам)6, но ясно, что возможное движение армии Багратиона пролегало через Варшавское герцогство. Чуть позже тревога рассеялась, планы наступления были отменены, а конверты с маршрутами отобраны. Впрочем, быстро двинуть армию в поход Багратион все равно не смог бы. В ответ на предписание военного министра он писал из Житомира: «Обязанностию поставляю сказать, что если случится экстренное движение, армия скоро собраться не может, ибо, как вам известно, расположена весьма обширно и в трех губерниях»7. Забегая вперед предположу, что именно в низком уровне мобилизационных возможностей русской армии и состоит главная причина, по которой был в конечном счете заморожен план превентивной войны. Пока были бы собраны по всем сусекам зачастую неукомплектованные полки и дивизии, переброшены на сотни верст к местам своего сосредоточения, эффект внезапности — важнейший, непреложный элемент превентивной войны — исчез бы. И французы за это время смогли бы перебросить войска если не из Испании, то наверняка уж из самой Франции. Непосредственно со стратегическими планами наступления связаны различные военно-организационные мероприятия власти, целью которых было намерение подвести армию как можно ближе к границе и за ее спиной сосредоточить все необходимое, а самое главное — магазины с запасами продовольствия. Известно, что при отступлении пришлось сжечь магазины с зерном в разных городах у границы, но все же французы захватили в Вильно огромные запасы продовольствия, приготовленные для 1-й Западной армии. Но об этом будет сказано ниже.

Отбросить их во льды

Теперь обратимся к противнику России. Установлено, что самая общая и расплывчатая идея войны с Россией появилась У Наполеона значительно позже, чем в русских правительственных сферах возникли конкретные планы нападения на французов, точнее — на Герцогство Варшавское. Это произошло не ранее весны 1811 года, да и то как общие, неоформленные рассуждения о войне как возможном ответе на недружественные шаги Петербурга, принявшего в 1811 году торговый тариф, шедший вразрез с идеями континентальной блокады. Если же касаться самой болезненной для России точки — Польши, то Наполеон полагал, что Россия только после победы над турками может вплотную заняться «польским вопросом» и захватить Варшаву. Но постепенно, по мере того, как приходили все новые и новые сведения о переброске русских дивизий к границе, о резком сокращении Молдавской армии и формировании на ее основе 2-й армии в Житомире, тревога Наполеона возрастала. Потоком из Варшавы шла информация о подготовке русской армии к наступательной войне. Тревожился и Даву, писавший летом 1811 году Наполеону: «Нам угрожает скорая и неизбежная война. Вся Россия готовится к ней. Армия в Литве значительно усиливается. Туда направляются полки из Курляндии, Финляндии и отдаленных провинций. Некоторые прибыли даже из армии, воевавшей против турок… В русской армии силен боевой дух, а ее офицеры бахвалятся повсюду, что скоро они будут в Варшаве». Еще через несколько дней он сообщил, что имеются данные о том, что на западной границе русские сосредоточили более 200 тысяч человек. Это не так, цифра преувеличена, но «ясно, что силы русских там очень значительны». В день своего рождения 4 (15) августа 1811 года на торжественном приеме в Тюильри Наполеон сказал русскому послу князю Куракину: «Я не хочу войны, я не хочу восстанавливать Польшу, но вы сами хотите присоединения к России Герцогства Варшавского и Данцига… Пора нам кончить эти споры. Император Александр и граф Румянцев будут отвечать перед лицом света за бедствия, могущие постигнуть Европу в случае войны»8.

Во второй половине 1811 года Наполеон занялся вопросом подготовки к войне основательно, замыслив ее как наступательную, подобную Первой Польской войне против Пруссии и России в 1806–1807 годах. Тогда же он стал выражать мысли о намерении устранить Россию — единственного сильного потенциального союзника Англии — с политической арены. Происки Англии ему мерещились всюду — как писал А. Вандаль, «Наполеон завоевал все, кроме мира. Позади каждого поверженного врага он встречал во всеоружии Англию, готовящую против него новые коалиции». Перед Россией, в которой усилились проанглийские настроения, считал Наполеон, нужно поставить некий барьер, чтобы «отстранить русских от европейских дел», «отбросить во льды».

Этим барьером, щитом должна была стать возрожденная из бывших прусских земель и Литвы Речь Посполитая. Собственно, поэтому война с Россией в 1812 году и называлась «Второй Польской войной» и, по идее, должна была закончиться не далее Смоленска.

Приняв, таким образом, политическое решение, оформленное как намерение «положить предел… гибельному влиянию, которое Россия распространяет в течение пяти лет на дела Европы», Наполеон стал основательно готовиться к войне. Он замышлял поход, крупный по военным параметрам и выразительный по политическим, — «загонять Россию в снега» должна была вся Европа. Отсюда идея возрождения распущенной в 1807 году Великой армии, состоявшей из воинских контингентов всех подвластных Наполеону народов Европы. Великая армия была заново сформирована в январе 1812 года и включала в себя полки Итальянского, Неаполитанского, Датского, Нидерландского, Прусского королевств, государств Рейнского союза (в том числе Баварии, Саксонии и Вюртемберга), Герцогства Варшавского и Австрийской империи9.

О планах войны, которые разрабатывал Наполеон, сказано много. Большинство исследователей считают, что Наполеон настраивался разбить русскую армию в приграничном сражении, хотя предполагал два возможных варианта действий русских. Своему брату Жерому он писал: «Я перейду Неман и займу Вильну, которая будет первой целью кампании… Когда этот маневр будет замечен неприятелем, он будет либо соединяться (имеется в виду соединение 1-й и 2-й армий. — Е. А.), чтобы дать нам битву, либо сам начнет наступление». В этом случае Наполеон предполагал разгромить русскую армию на берегах Вислы, когда она будет «под стенами Праги»10. События пошли по первому варианту…

Неспешно, украдкой

Силы вторжения, которые с начала 1812 года принялся готовить Наполеон, имели своей основой Первый корпус Даву, Дислоцированный в Данциге. Корпус усиливался поэтапно, путем «непрерывного, незаметного прилива людей и материальной части в уже существующие кадры… не меняя своего внешнего вида, ни вида входящих в него частей. Составляющие его единицы: дивизии, полки, батальоны будут увеличиваться путем медленного пополнения их состава; когда получится излишек в их наличном составе, их разделят надвое, затем каждую часть будут снова увеличивать, соберут около них другие единицы, и мало-помалу вместо корпуса предстанет в полном вооружении армия в 80 тысяч человек»". В итоге, полки, исходно состоявшие из трех неполных батальонов, стали иметь по четыре-пять полностью укомплектованных батальонов. Одновременно был объявлен призыв в армию, который должен был дать 100 тысяч человек; всех их срочно обучали во Франции. При необходимости новобранцы быстро пополнили бы армию в Германии. Туда же перебрасывались части союзников (голландцев, баварцев, вестфальцев, поляков и др.). Все части отправлялись «неспешно, украдкой, так что не слышно было их шагов». Вспомним приказ русским полкам двигаться по боковым дорогам, вдали от почтовых трактов. Под предлогом усиления обороны от вошедшего в Балтийское море английского флота в десять раз увеличили гарнизон Данцига! При этом в крепости сложили огромные запасы материалов для постройки мостов — конечно, не для обороны от английских кораблей. Тогда же Наполеон приказал готовить инженерный и шанцевый инструмент, понтоны и все остальное в таких количествах, которые бы дали разросшейся армии возможность преодолеть водные препятствия. Все приготовления проводились в строжайшей тайне, с минимумом бумаг и предписаний.

Одиночество России

Несмотря на обилие вариантов плана военных действий, к лету 1812 году у верховного русского командования оставался лишь один — оборонительный. Нападение Наполеона многим казалось неизбежным и даже неотвратимым (кроме разве что канцлера Н. П. Румянцева, отрицавшего такую возможность). Отметим, что международная обстановка в тот момент в целом менялась в неблагоприятную для России сторону. Дипломатической победой Наполеона накануне войны стало привлечение на свою сторону Пруссии и Австрии, которые под сильным нажимом Франции были даже вынуждены выделить для похода на Россию свои воинские контингенты. Пруссакам пришлось нехотя, под угрозой ликвидации королевства, присоединиться к армии Наполеона, а австрийцы пошли на войну со спокойным сердцем — в 1809 году Россия, вопреки давней дружбе с Веной, объявила ей войну и даже оторвала кусок австрийских владений. Кроме того, французская дипломатия после краткого периода русско-французской дружбы (казавшейся многим противоестественной), примерно с 1810 года, стала действовать против России, активно обрабатывая Турцию и Швецию и стремясь, как и раньше, сколотить сплошной фронт против России от Черного моря до Балтики. Османская империя, несмотря на победы Кутузова, затягивала переговоры о заключении мира, и это приковывало большие силы русской армии к южным границам. Лучше обстояло со Швецией, где оказавшийся у власти французский маршал Бернадот довольно быстро забыл благодеяния Наполеона, благословившего его на шведский трон в надежде, что обиженная на Россию Швеция с бывшим французским маршалом во главе станет его союзником. Бернадот неожиданно для Наполеона повел самостоятельную внешнюю политику и не собирался наносить России удар в спину. Более того, 24 марта (5 апреля) 1812 между странами был подписан союзный договор. Единственным верным союзником России оставалась Англия, но помощь ее была гипотетической. Открыть «второй фронт» и высадиться на континенте Англия, занятая войной против французов в Испании и Португалии, не могла, да, кажется, даже об этом и не думала. А на равнинах России ее великолепный флот был бесполезен. Так, к 1812 году отчасти из-за собственных ошибок, но больше «силою вещей» Россия оказалась фактически в международной изоляции, и это не могло не отражаться на планах русского командования во главе с императором Александром.

Согласиться — значит, погубить дочь. Напугали царскую семью и брачные поползновения Бонапарта, который после неудачи со сватовством к великой княжне Екатерине Павловне попытался взять в жены другую сестру Александра — Анну Павловну. Вдовствующая императрица Мария Федоровна была в отчаянии. Во второй раз отказывать императору Франции казалось невозможным, но согласие на брак, как считала императрица, значило бы, что ее 15-летняя невинная дочь будет принесена в жертву «кровавому тирану». Мария Федоровна понимала, чем может грозить России конфликт с Наполеоном, и все же судьба дочери страшила ее больше. «Если у нее не будет в первый год ребенка, — писала она Александру, — ей придется много претерпеть. Либо он разведется с нею, либо он захочет иметь детей ценою ее чести и добродетели. Все это заставляет меня содрогаться! Интересы государства с одной стороны, счастье моего ребенка — с другой… Согласиться — значит, погубить мою дочь, но одному Богу известно, удастся ли даже этой ценою избегнуть бедствий для нашего государства. Положение поистине ужасное! Неужели я, ее мать, буду виной ее несчастья!»

В конце декабря 1808 года императрица Мария Федоровна рассказывала в письме старшей дочери Екатерине Павловне, как она беседовала с императором о политических последствиях отказа Наполеону: «Обсуждая с Александром все последствия моего отказа, я спросила его, может ли он послужить поводом к войне или, лучше сказать, может ли он ускорить ее и позволяет ли ему состояние его финансов вести войну? Он ответил: “Нет. Мне пришлось бы принести чрезвычайные жертвы. Наша граница беззащитна, у нас нет с этой стороны ни одной крепости, что касается войска, то у меня на границе двести тысяч человек ”. Признаюсь, я не думаю, что в случае отказа нам пришлось бы вскоре вести войну с этим человеком, она была бы отсрочена до окончания войны с Испанией. Состоится ли этот брак или нет, я того мнения, что войны не миновать, нам придется воевать либо с Наполеоном, либо из-за него, так как он вовлечет нас в свои враждебные отношения к Порте, и нам придется, так сказать, помогать ему созидать державы, которые будут нам опасны по близкому их соседству с Россией». Под конец разговора Александр сказал матери, что если Бог дарует ему десять лет мира, то он построит на границе десяток крепостей и поправит финансы так, что сможет противостоять Наполеону12.

Но времени у него оставалось не десять лет, а только неполных четыре года, да и за это время мало что удалось сделать. Между тем эта брачная история сильно сказалась на русско-французских отношениях. Наполеон в начале 1810 года женился на эрцгерцогине Марии Луизе, дочери императора Франца 1. Этот брак стал решающим в окончательном повороте Австрии к союзу с Францией и привел к тому, что в 1812 году Австрия, после десятилетий союзных отношений с Россией, оказалась в стане ее врагов. Бывший тогда в Париже граф А. И. Чернышев считал, что брак с Марией Луизой «был первою причиною охлаждения Наполеона к России. Русских перестали отличать при дворе, не оказывали им особенного прежнего расположения, исключали из общества сестер Наполеона и его родственников»13.

В окружении Александра I и среди военного руководства не было единства относительно того, как обороняться от нашествия и вообще как следует планировать оборону. Тут всплывает знаменитый проект генерал-майора барона Фуля. Этот прусский военный теоретик несколько лет преподавал государю стратегию и тактику и пользовался его доверием. В 1811 году Фуль, ставший генерал-квартирмейстером русской армии, предложил создать укрепленный лагерь на излучине Западной Двины ниже Полоцка (так называемый Дрисскиилагерь), с тем чтобы, отступая от границы, обе русские армии могли занять это тщательно подготовленное и обширное земляное укрепление и сделать его центром своего активного сопротивления противнику. Образцом для его создания служили укрепленные лагеря времен Семилетней войны 1756–1763 годов, а также те лагеря, которые в Испании и Португалии строил английский полководец Веллингтон, сумевший навязать французам такую войну, к которой они не могли приноровиться, несмотря на свой воинский опыт и превосходство в силах. В научной литературе высказано мнение, что план Фуля во многом был якобы лишь прикрытием, маскировкой иных, по существу наступательных, планов императора, которые должны были осуществиться весной 1812 года. Но, как бы то ни было, ни один из планов наступления не осуществился, а отступление армии какое-то время все-таки шло по плану барона Фуля. Хотя изначально этот план и встретил резкий протест многих военных.

Генерал-адъютант императора барон Армфельд был ярым противником оборонительного плана Фуля. Приехав в Вильно накануне наступления Наполеона, он представил царю записку («меморию»), в которой говорилось: «Всякая пассивная оборона не принесет ни в каком случае благоприятного результата. Кроме того, если не мешать инициативе неприятеля, то никогда не удастся русским устоять против французской армии». Это мнение разделяли многие военные. Армфельд предлагал, чтобы обе русские армии немедленно соединились и не начинали отступления врозь. Да и само отступление он считал нецелесообразным, ибо уйти из Польши значило «удвоить число врагов и продолжить войну так, что она станет неудобнее для нас, чем для Наполеона».

Против плана Фуля были почти все генералы, наперебой предлагавшие свои планы ведения войны. Генерал Л. Л. Беннигсен, потерпевший от французов поражение в войне 1806–1807 годов, был полон желания отомстить Наполеону и предлагал дать французам сражение недалеко от Вильно. Но тень поражения на полях Восточной Пруссии висела над ним, и второго шанса ему государь уже не предоставил. И вообще, всех угнетала одна страшная мысль — горькая истина, добытая в войнах с Наполеоном. Ее хорошо и просто выразил Паскевич: «Против Наполеона трудно устоять в сражении»".

Военный министр Барклай де Толли своего мнения о возможном развитии военных действий открыто не высказывал. Долгое время он был известен как сторонник упредительных, наступательных мер, но, зная двойственность взглядов императора, на них не настаивал. Император же Александр 1, какуже сказано выше, находился в нерешительности. Дело не только в особенностях характера царя. По своей подготовке, по призванию, по складу души и интересам император не был полководцем. При этом, подобно своему отцу и братьям, он прекрасно разбирался в строевой подготовке, в вахт-парадах, вообще, как тогда говорили, «в искусстве сворачивания шинелей», но плохо знал вопросы стратегии и тактики ведения реальных боевых действий. Кстати, Романовы, кроме Петра Великого, да, пожалуй, еще великих князей Николая Николаевича-старшего и его сына Николая Николаевича-младшего, не были хорошими полководцами, а попытка последнего императора Николая II в 1915 году возглавить воюющую армию кончилась таким грандиозным «Аустерлицем», что его последствия ощутили несколько поколений. Опасение допустить роковую стратегическую ошибку и делало Александра I особенно осторожным. Но тогда, летом 1812 года, когда в Вильно стало известно о численном превосходстве Великой армии, он, по-видимому, склонился к принятию сугубо оборонительного плана отступления от границы, изюминкой которого и был проект Фуля с его Дрисским лагерем. В обстановке разноголосицы и противоречащих друг другу мнений император решился, по возможности, держаться плана Фуля как единственно возможного и реального на тот момент варианта действий.

Самой серьезной проблемой, мешавшей русскому штабу составить точную диспозицию будущей оборонительной войны, была полная неясность планов Наполеона: куда придется его основной удар — по 1-й или 2-й армии? И вообще — куда он намерен двигаться: на Петербург, Москву или на Киев? Между тем русская армия, осуществляя первоначальные планы наступательной войны, по-прежнему была разделена на три самостоятельные армии. Основные силы входили в 1-ю Западную армию (главнокомандующий Барклай де Толли), она сосредоточилась в районе Вильно. 2-я Западная армия (главнокомандующим которой в августе 1811 года стал Багратион) располагалась южнее — в районе Волковыска, 3-я (запасная) армия генерала Тормасова находилась еще южнее — у Луцка. Наконец, казачий корпус атамана Платова стоял между 1-й и 2-й армиями в районе Гродно. Командование решило при нападении Наполеона «перелицевать» эту наступательную позицию в оборонительную. 2-я армия все больше сближалась с 1-й. Об этом Багратион 4 июня 1812 года сообщал А. П. Тормасову: «Государю императору благоугодно было сблизить обе западные армии для подания взаимных пособий и встречи неприятеля превосходными силами на тех пунктах, где он решительно предположит ворваться в пределы наши»1

Предполагалось, что под Вильно Барклай даст сражение или оставит город и двинется на северо-запад, к Свенцянам, а затем в Дрисский лагерь. Платову в этой ситуации из района Гродно следовало ударить во фланг и тыл двигающимся к Вильно французским войскам, с тем чтобы затруднить их наступление и позволить 1-й армии свободнее действовать при отступлении; Багратиону со своей армией предстояло поддержать усилия казаков. В случае отступления перед превосходящими силами противника он должен был отходить по дороге на Минск и Борисов. Все эти планы оказались нежизненными, как только началась война.

Забрасывая сеть

Багратион оставался в отпуске, точнее — в опале, до августа 1811 года, когда получил указ императора принять главное командование над Подольской (позже — 2-й Западной) армией. Первоначально она предназначалась Н. М. Каменскому 2-му и еще формировалась из нескольких дивизий Молдавской армии. 19 августа Багратион писал императору Александру, что получил указ о назначении в армию, но «к крайнему прискорбию моему простудная лихорадка не позволила мне тотчас отправиться к месту, мне высочайше назначенному. При всей слабости здоровья моего прибыл я, однако же, в Москву и непременно по отдохновении выеду отсюда чрез пять дней в Житомир»17. Этот город был назван местом размещения Главной квартиры Подольской армии. Туда Багратион прибыл 8 сентября, тотчас вступил в командование армией и уже по дороге начал инспектировать как крепость и арсеналы Киева, так и размещенные в разных городах полки своей армии. Начальник артиллерии формирующейся армии генерал И. К. Сивере получил приказ Багратиона сообщить, «в каком состоянии находится подведомственная» ему артиллерия: «Нет ли недостатка в людях и, на случай какого движения, в лошадях? комплектны ли у всех снаряды и прочие припасы? исправны ли всех калибров орудия? где находятся запасные парки? каковы они и другие части, принадлежащие команде вашей, и от которого числа ваше превосходительство производили им последний смотр» Тогда же Багратион начинает размещать вдоль границы присланные к нему казачьи полки.

Почти сразу же Багратион стал получать от военного министра Барклая де Толли приказы вести всеми доступными средствами разведку за границей, в Варшавском герцогстве и австрийских пределах, с целью «узнать, что происходит в Галиции и Варшавском герцогстве» 1. 12 сентября 1811 года Багратион писал Барклаю, что ему необходимо «в сомнительные места для тайного разведывания делать посылки под иным каким предлогом достойных доверенности и надежных людей» и что для этого нужно прислать «несколько бланков паспортов за подписанием государственного канцлера, дабы тем единым удалить могущее пасть подозрение»19. Пожалуй, никогда прежде союзные (пусть даже формально) державы не вели такой мощной и разнообразной разведывательной кампании друг против друга (опять же невольно напрашивается сравнение с ситуацией накануне 22 июня 1941 года). Русские и французы собирали сведения о намерениях, силах, дислокации войск будущего противника, засылали шпионов на территории, прилегающие к русско-французской границе. О неожиданном наплыве в Несвиж ряженых комедиантов, фокусников, странствующих монахов пишет побывавший там Радожицкий, ему вторят и другие мемуаристы, сообщая о появлении странных савояров, просвещенных путешественников, любителей приграничных красот, устремившихся почему-то к местам расположения русских армий. Сходные явления по другую сторону границы замечали французские и польские контрразведчики.

Багратион довольно быстро сумел наладить целую систему шпионажа за тем, что происходило за ближайшей к нему границей, но стремился перепроверять полученные сведения. Так, 4 ноября 1811 года он писал военному министру: «Частые очень известия, доходившие ко мне о движении войск австрийских, и прибытие некоторых из них к Кракову были поводом желания моего удостовериться в сих случаях…», а далее сообщал о результатах проверки первоначальных сообщений об активности австрийской стороны. В штабе Багратиона сосредоточиваются сведения, которые он получает от пограничной стражи, таможенных и почтовых служащих; приходят к нему и материалы перлюстрации почты, идущей через границу. 22 ноября Багратион дает подробный отчет о поездке своего агента, некоего Экстона, художника, «знающего европейские языки». Багратион характеризовал его как человека способного, имевшего связи «со многими людьми хорошего состояния, могущего находить многие знакомства через искусство в живописи портретов», естественно, «по достаточном снабжении его деньгами». Экстон был послан в Варшавское герцогство наблюдать за движением неприятельских войск к границам, разведывать «политическое поведение княжества Варшавского, его запасы, число войск, состояние княжества и народное, в отношении финансов, управление».

Важно было также отмечать состояние умов в Польше: «народную привязанность к правительству или ропот». Как видно по бумагам Багратиона, он довольно хорошо разбирался в разведывательном деле, умел ставить перед агентом задание, обобщать присланный материал, выделять в нем главное. Разбирался он и в людях, хотя это было непросто: публика, которая шла на выполнение разведывательных заданий, была часто сомнительна, одержима почти исключительно желанием получить деньги — зачастую за собранные сплетни, непроверенные слухи, которые и так можно было узнать в каждом кабаке, потратившись только на кружку пива. Причем бывало, что степень верности таких агентов определялась суммой «гонорара». В сентябре 1811 года Багратион писал: «Должен и то сказать, что крайне трудно сыскивать верных людей, ибо таковые требуют весьма важную сумму. Естественно, рискуя быть повешенным в случае падшего на него подозрения, он может откупиться, имея большие деньги. Впрочем, у меня есть в виду надежные люди, достойные всякого доверия, но все они жалуются на скупость платежа, и никто не соглашается за какие-нибудь 200 червонцев собою рисковать»20. Вообще, по обе стороны границы в это время шла упорная борьба разведок и контрразведок со всем присущим тайной войне антуражем: засылкой, разоблачением, вербовкой и перевербовкой агентов, провокацией, дезинформацией21. В этой войне участвовал и Багратион.

Обедывал, просиживал, был в толпе. Упомянутый Багратионом Экстон так и не сумел обосноваться в Варшаве — видно, от него за версту тянуло вражеским агентом. Польская и французская контрразведки не спускали с него глаз, и довольно быстро Экстона выслали обратно в Россию. В его донесении мы читаем: *Я обедывал за общим столом, просиживал в кофейных домах и был в толпе зрителей в театре: везде находил общим разговором войну с Россией. Офицеры нарядны, гордецы и нахалы в обращении с частными (Экстон, возможно, имел в виду себя. — Е. Л.). Крепость Модлин, у которой в бывшее лето множество работ производилось, есть главный пункт всех запасов, откуда идет эта линия магазейнов далее, там учрежден и арсенал. Все войска сосредоточены между Торном и Наревом. В Галиции остался только отряд легкой кавалерии под командой генерааа Ружицкого. Сие я узнал из непритворных речей одного офицера, которого удалось мне напоить»22. Такой же агент накануне вторжения сообщал: «Французские войска, перешед Вислу, приближаются к нашим границам и, узнав о расположении над границею в большом количестве российской армии, приходят в отчаяние о успехе в своих предприятиях»2J.

Более перспективной была работа с довольно известной личностью, графом де Виттом. Он был, как говорится, из местных — имел в Каменец-Подольской губернии крупное и богатое поместье, но с юности служил в Петербурге, в гвардии (в Конном, Кавалергардском и Лейб-Кирасирском полках), воевал под Аустерлицем, где был ранен. Человек живой, непоседливый, Витт был склонен к авантюризму, не без жульничества. По какому-то темному делу его исключили из гвардии, и Витт в 1809 году поступил в армию Наполеона, с которой участвовал во франко-австрийской войне. Вернувшись в Россию, он предложил себя в качестве разведчика и резидента в Варшаве. В сентябре — октябре 1811 года он встречался с Багратионом, и по результатам этой встречи Багратион писал Барклаю: «Сколько я его знаю, он лжец и самый неосновательный человек, но жена его, как умная и хорошая женщина, управляет его поступками так, чтобы не лишился он доверенности у нас, равно и в Герцогстве Варшавском не потерял хорошего о себе мнения. По моему мнению, кажется, что он двуличка, сие не дурно б было, когда б справедливо обо всем нас извещал и показания его со стороны их были бы верными. Я сидел с ним глаз на глаз довольно долго и всячески выспрашивав: каким образом знает он все обстоятельства тамошнего края и по какой связи так часто туда ездитНа сие отвечал мне, что имеет там много дела по домашним оборотам и при том тесную связь с многими особами, да и будто о каждом отъезде его известно и вам. Между прочим, обещается он доставлять нам хорошую и весьма верную связь, посредством которой можем получать (сведения) обо всех происшествиях, не токмо в Варшаве, но и в кабинете самого Наполеона происходящих. Есть в Варшаве одна женщина по фамилии мадам Вобан, я сам ее знаю лично, но большего знакомства с ней не имею. Граф же Витт дает мне слово, что, быв с нею весьма знаком и на дружеской ноге, непременно склонит ее на нашу сторону. Женщина сия хитрая, умная и интриганка, находится при князе Понятовском, который к ней так привязан и столь слепо во всем доверяет, что без ее совета ничего не предпринимает, как по делам военным, так и гражданским. Словом сказать, она истинный его друг и совершенный для него закон». Багратион писал, что Витт обещает через эту даму убедить фактического главу Польши «придерживаться стороны верной и надежной», то есть России. Для этого Витт обещал действовать еще через какого-то итальянца из Вены, друга мадам Вобан, и утверждав, что «все непременно выполнено им будет, коль скоро примется на нашу службу». Багратион тут же дает комментарий: «Из сих объяснений замечаю я, что единственная цель исканий и одно желание графа Витта есть войти в нашу службу, какими бы то средствами ни было». И в заключение: «По мнению моему, из виду его упускать не следует». Багратион считает, что нужно воспользоваться его услугами, а отказать в приеме на русскую службу по исполнении задания (в зависимости от его результатов) можно будет в любой момент24.

По-видимому, вскоре Витт отправился в Петербург, и уже 18 декабря Барклай сообщает Багратиону, что послал к нему принятого на службу де Витта с паспортом, но Багратиону, «давая ему поручения, надлежит быть против него весьма осторожну, чтоб он ничего не мог узнавать о наших распоряжениях, местопребывании войск, о числе их, воинских запасах и прочее. Его величеству угодно, чтоб ваше сиятельство не упускачи из виду осведомиться о его поведении и, стараясь обязать его доставлять нам важнейшие известия, не входить с ним в искренние изъяснения и не доверять ему таких дел, обнаружение коих могло б вредить нашим пользам»25.

«Для личного объяснения с Его величеством»

Усердно занимаясь делами армии и разведки, Багратион думал и о том, как ему восстановить свои прежние сильные позиции при императорском дворе. 19 октября 1811 года он написал Барклаю письмо, в котором просил его, «пока еще со стороны наших соседей не происходит никакого движения, исходатайствовать высочайшее у государя императора соизволение прибыть мне зимним путем, как удобнейшим для поездки, на самое короткое время в столицу для личного объяснения с Его величеством и с вами по некоторым частям, до армии касающимся, так равномерно обнаружить качества замеченных мною особ, и тем внутреннюю безопасность нашу поставить на основательных и твердых мерах». Багратиона беспокоила благонадежность украинской и польской шляхты, жившей в своих поместьях и городах Волынской и Подольской губерний. В письме он сообщал о том, в чем окончательно убедился: «Многие из значущих по достатку своему особ, не приверженных к нам ни наружно, ни внутренно, имеют сильное влияние и между собою сношения как здесь, так и в Герцогстве Варшавском. Пребывание их в сем крае я нахожу весьма вредным и в том утверждаюсь мнении, что сего рода людей крайне необходимо удалить во внутренние российские города и тем прервать всю здешнюю и заграничную связь». Багратион был убежден в пользе депортации наиболее опасных для русского владычества местных дворян, писал, что «имена их мне известны, о коих официально отнестись к вам не могу, ибо легко статься может, что и в самой столице найдутся люди, которые сие опровергнут»26.

Однако попытка хотя бы на время вырваться в Петербург не удалась, опала, наложенная на него — правда, в весьма мягкой форме, — не проходила. Государь уже не хотел, как это было прежде, видеть его за своим столом. Известно, что «наш ангел» (как называли императора Александра) отличался злопамятностью. 23 ноября 1811 года Барклай писал Багратиону без околичностей: «М[илостивый] г[осударь] Петр Иванович! Его императорское величество по настоящим обстоятельствам находит пребывание ваше при войсках необходимо нужным, а потому на отношение вашего сиятельства ко мне от 19 октября Высочайшего соизволения не последовало, но государю императору угодно, чтоб вы уведомили письменно об именах известных вам особ, подающих на себя подозрение, и что служить может к обнаружению их коварного поведения и взаимных отношений с жителями Герцогства Варшавского»27. Всем участникам этой переписки было ясно, что повод, по которому Багратион хотел приехать из армии, формален и дело не в нем. Неслучайно Барклай о другой причине приезда, выдвинутой Багратионом (дела по армии), даже не упоминает. Продолжая прежнюю, уже утратившую смысл игру, Багратион отвечал Барклаю, что имеются в виду «люди первых классов здешнего дворянства, имеющие родственников, а некоторые и жен в княжестве Варшавском и при том свободные туда и обратно переезды и с ними тайные сношения»28. Он опять не приводит никаких имен, понимая, что это лучший способ нажить себе врагов. К тому же ясно было, что государь никогда не решится даже на частичную депортацию шляхты, опасаясь всеевропейского скандала, рядом с которым казнь герцога Энгиенского покажется мелким происшествием. Время сибирских ссылок польской шляхты, казалось, уже прошло (а снова еще не пришло).

Еще одним свидетельством сохранения гнева государева служил запрет Багратиону вступать в переписку с русскими посланниками в других странах. Ранее, когда он командовал Молдавской армией, такое право у него было. Теперь же полученный в ноябре 1811 года через Барклая (сам Александр не считал нужным сноситься с Багратионом) ответ императора на просьбу главнокомандующего 2-й армией о разрешении вести такую переписку с посланником России в Вене Г. Р. Штакельбергом показался непривычно резким: «Его величество не находит нужным вступать вам в сношение с министрами нашими, при иностранных дворах находящимися, ибо меру сию правительство предоставляет себе»".

Позже, в своем донесении императору из Пружан 6 июня 1812 года, Багратион так констатировал понижение своего статуса: «Всемилостивый государь! Не быв введен в круг связей политических, я буду говорить о тех только предметах, которые мне известны по долговременной службе…»30 К этой, видимо, болезненной для него теме он вернется уже после отступления от Смоленска в рапорте государю 7 августа. Жалуясь тогда на действия Барклая, он писал: «Прости, Всемилостивейший государь, с сродным тебе милосердием патриотической ревности, действием которой дерзаю я открыть тебе то, что чувствую: я не быв введен в круг познаний политических, не известны мне тайны политики, но, находясь на поприще военном…» и т. д.31

Советы, которые никому не нужны

Багратион внимательно и ревниво следил за тем, что происходило на Дунае. Он был уверен, что Кутузов провалит дело, порученное ему, чем усугубит тяжелое положение России накануне войны с Наполеоном. К этой теме он возвращался не раз. В письме Барклаю 14 сентября 1811 года Багратион писал: «Коль скоро они (турки. — Е. А.) перейдут (на левый берег. — Е. А.) прогонять Кутузова, тем паче что его высокопревосходительство имеет особенный талант драться неудачно и войска хорошие ставить в оборонительное положение, посему самому вселяет в них и робость. Весьма неприятно будет по многим сношениям, если турки войдут в привычку брать поверхность над нами…» Два выхода видел Багратион из этой ситуации. Во-первых, «помириться с англичанами и упросить их, чтобы они принудили турок заключить с нами мир. Советую отдать Валахию и Молдавию, а сербов оставить в независимости, ибо не время нам теми пунктами заниматься». Несомненно, мысль о том, чтобы помириться с англичанами и через них воздействовать на турок, была наивна и ни на чем не основана. Сближение с Англией было возможно лишь в случае разрыва с Наполеоном, а это означало объявление войны, на что Александр, разбирая планы превентивных операций, решиться не мог. К тому же влияние англичан в Стамбуле в это время было незначительным — сидевшая в континентальной блокаде Англия тогда не представляла никакой опасности для турок и не имела авторитета в Блистательной Порте. Но то, что Багратион четко угадал, — это необходимость ради мира с турками вернуть им Молдавию и Валахию. Пожалуй, о таком варианте будущего Бухарестского мира открыто и смело в русских верхах до этого не говорил никто — все знали, как упрям был император, требуя от султана не только территориальных уступок в виде Дунайских княжеств, но и крупной суммы в качестве контрибуции, что по тогдашним обстоятельствам было нереально. Ясно, что тем самым Багратион вызывал раздражение государя, ибо «лез не в свои дела».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.