Вместо эпилога: ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ

Вместо эпилога: ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ

…Есть горькие стихи Петра Вяземского. Не молодого Вяземского, участника конституционных преобразований в Польше, едкого насмешника и злого эпиграмматиста, но Вяземского-старика «образца 1868 года», все пережившего, все простившего, но ничего не забывшего. Тем горше их смысл:

Сфинкс, не разгаданный до гроба, —

О нем и ныне спорят вновь;

В любви его роптала злоба,

А в злобе теплилась любовь.

Дитя осьмнадцатого века,

Его страстей он жертвой был:

И презирал он человека,

И человечество любил.[383]

Современный комментатор указывает, что адресат стихотворения — Вольтер. В XIX веке полагали иначе, узнавая в стихотворном портрете черты Александра Павловича[384] (и, очевидно, угадывая в стихах Вяземского отголосок пушкинского восьмистишия 1829 года «К бюсту завоевателя»: «…Недаром лик сей двуязычен. / Таков и был сей властелин: / К противочувствиям привычен, / В лице и в жизни арлекин»). Все основания для этого были.

…Вблизи отсель есть остров опустелый,

Счастливый уголок земли;

Его гранитных скал страшатся корабли…[385]

(Эверест Парни; перевод А. Норова, 1821)

Уголки, островки, колонии — участки реальности, обведенные магическим кругом и освобожденные от ее косности, тягот, непредсказуемости. Упорствуя в их отыскании, Александр I ускользал от страшного для себя признания: реформы, ради которых он принял царство (и во многом ради которых стал вольным или невольным отцеубийцей!), будут отторгнуты Россией не потому, что она в принципе нереформируема, а потому что они сшиты не по ее мерке.

Последствия этого отторжения обречен был расхлебывать преемник Александра, Николай. В одночасье взнесенный над всей страною в минуту для нее роковую, 27 ноября 1825 года он оказался в положении абсолютно двусмысленном. Ему готовили роль безупречно законного усмирителя разгорающейся русской революции — но при этом никто не позаботился обставить его грядущее воцарение безупречно законным образом, заранее объявив об отречении Константина и приняв государственный акт о переназначении наследника престола. Внезапность таганрогской трагедии окончательно запутала дело.

Мало того, что «завещание» Александра не было лишено сомнительности; оно еще и осталось втуне. Николай не мог силой занять трон, формально принадлежавший Константину, — после этого жесткое, но справедливое «узаконение» страны было бы немыслимо. Неизбежно предстоявшая борьба с надвигающейся революцией лишалась морально-юридической основы и сводилась к примитивной борьбе за власть.

Не мог новый царь допустить и сдачу позиций «без боя» — понимая, что смиренное принесение присяги Константину и ожидание варшавского Манифеста об отречении дают возмутителям реальный шанс на успех их безнадежного дела.

Если бы Николай (как помним, задолго до 1825 года «предназначенный» на царство) не был обречен женственно-ревнивым братом на казарменное существование; если бы он изначально был включен в сферу большой политики и привык к кривизне исторического пространства; если бы представления великого князя о бытии не становились тем проще и однозначнее, чем гуще был мистический туман, клубившийся вокруг Александра, — как знать; может быть, он и нашел бы некое извилистое, многоходовое решение поставленной перед ним политической задачи. Но он был таким, каким был, и признавал только два направления: вперед и назад. Впереди была пропасть, услужливо оставленная старшим братом, позади — Россия, отступать некуда; а пути вверх, к небу, новый русский царь, кажется, не знал. Его вера была проста и открыта — тем проще и открытее, чем гуще был мистический туман, клубившийся вокруг Александра. Но она была слишком открыта, слишком проста. Пространство для маневра было сужено до предела. Поэтому шаги Николая Павловича после получения таганрогского известия были тверды и точно отмерены, как расчет на первый-второй.

Шаг вправо: 27 ноября вскрыт конверт с завещанием Александра. Но уже до того, когда стало ясно, что надежд на Александра нет, Николай — вопреки его собственноручной «Записке…» — объявил узкому кругу придворных о притязаниях на престол помимо Константина, с немедленной присягой новому государю. Объявил в надежде, что столичные сановники встанут над своими интересами, разделят с царем ответственность за судьбу Отечества, примут на себя — хотя бы отчасти — удар общего мнения, сохранив Николаю I возможность действовать «от имени и по поручению» Закона.

Тщетно.

Граф Милорадович, в чьих руках (как когда-то в руках Палена) находилась вся полиция Санкт-Петербурга, неуклонно выступил против исполнения тайной воли покойного императора; доводы его основательны:

1. Никто, даже русский царь, не вправе распоряжаться правами престола по своему усмотрению. Трон — не поместье; «законы Империи не дозволяют располагать престолом по завещанию».[386]

1.1. Отречение Константина не было объявлено вовремя — стало быть, оно недействительно.

1.1.1. Указ о лишении наследственных прав членов Дома Романовых, вступивших в морганатические браки:

а) сомнителен,

б) противоречит никем не отмененному павловскому закону о престолонаследии.

1.1.1.1. Главное же: народ ожидает воцарения Константина и воспримет Николая как подменного царя, не настоящего. Ergo: бунт.

2. Мотив не названный, но существенный: Константин благоволит Милорадовичу, Николай — нет.

Поэтому пришлось сделать шаг назад. Принести присягу императору российскому Константину Павловичу, отправить с фельдъегерем запрос в Варшаву: не соблаговолит ли государь или явиться в столицу, чтобы принять бразды правления, или отречься от престола в пользу Николая?

Спустя время (время — упустив) в столицу было доставлено письмо варшавского сидельца, подтверждающее прежнее его отречение. Письмо, — но не Манифест об отречении после уже принесенной присяги! Еще один достойный плод на взращенном бабушкою древе; еще один воспитанник лучшего воспитателя всех времен и народов.

И тогда Николаю осталось сделать третий шаг — влево, чтобы после длительного маневра как бы выстроиться в затылок к себе самому.

Что было дальше, слишком хорошо известно. Каре… убитый бунтовщиком Каховским боевой генерал граф Милорадович, так любивший повторять: еще не отлита моя пуля… осуждение ста двадцати одного дворянина, о которых помнит (и будет помнить еще очень долго, всегда) Россия… навсегда безымянные трупы более 1000 человек. 93 солдата Московского полка, 69 — Гренадерского, 103 матроса гвардейского Морского экипажа, 17 конногвардейцев, 39 во фраках и шинелях, 9 — женска пола, 19 малолетних и 903 — черни.

Стреляла — власть, стрелял — Николай.

Ставили под пули — сыны свободы.[387]

Взращивал поколение и губил его — Александр.

ГОД 1825. Декабрь. 28.

Санкт-Петербург.

Выходит в свет первое собрание пушкинских «Стихотворений», помеченное 1826 годом. Тираж 1200 экземпляров. Цена 10 руб. Эпиграф: «Aetas prima canat veneres, extrema tumultus». «Первая молодость воспевает любовь, более поздняя — смятения».

ГОД 1826. Январь. 1 (?).

Прочитав эпиграф к «Стихотворениям Александра Пушкина», Карамзин приходит в ужас. «Tumultus» — смятения — не намек ли на современные события? Зачем губит себя этот молодой человек? Карамзина успокаивают: речь о душевном смятении.

Был ли справедлив приговор мятежникам? Да, с точки зрения Николая, приговор был именно справедлив, а не милостив или жесток. Царь мог подписать решение Верховного суда о четвертовании «первой пятерки», или уважить просьбу депутации из 15 генералов о массовой казни, или учесть требование либералиста Михаилы Сперанского об увеличении числа подпавших под смертный разряд. Но тогда он бы предстал мстителем за себя, за пережитое унижение, за страх жены, за смертный ужас семилетнего сына. Государь мог поддаться милосердным призывам двух реакционных стариков, двух адмиралов, двух Семеновичей — Александра Шишкова и Николая Мордвинова, и смягчить участь приговоренных. Но в таком случае он бы поставил себя выше Закона, единого правого и совершенного. В том и дело, что Николай не желал стоять ниже или выше Закона: он насмотрелся на полузаконие александровского царствования, налюбовался на Аракчеева, наизумлялся на полуиссохшего архимандрита Фотия, иголкой впившегося в самую плоть самодержавной власти. И потому единственное твердое ограничение ввел он: да не прольется кровь. (О том, почему состоялось «бескровное» повешение пяти осужденных по первому разряду и почему не была произведена предполагавшаяся замена казни на каторгу, — судить трудно; можно только предполагать, какой силы давление было оказано на царя.) Приговор после монаршей конфирмации был много мягче, чем требовал закон о злоумышлении на священную особу государя. Но он и не был мягче, чем закон допускал.

Притом Николай понимал — не мог не понимать, — что истинной законности, законности, возведенной в абсолют, решения Комиссии, расследовавшей антиправительственный мятеж, заведомо лишены. Хотя бы потому, что в ее состав входили участники предшествующего цареубийства; что бунт и стал возможен по причине юридической двусмысленности николаевского воцарения и, значит, часть вины за произошедшее лежит на Доме Романовых; что в стране, где не кодифицировано законодательство и подчас мирно сосуществуют взаимоисключающие правовые нормы, принятию однозначного обезличенного приговора предшествует личный выбор оснований для него — из нескольких возможных вариантов…

Но страх и ужас повторения пройденного в минувшее царствование вынуждали Николая стилизовать безоговорочную законность своих действий, предпочитать видимость Закона — явным отступлениям от него. А затем он постарался вызвать социальное дежа вю, пробел в общественной памяти на месте событий 14 декабря 1825 года, а в каком-то смысле — и вообще на месте предшествующего правления (исключая 1812 год). Не только воровство подрядчиков стало причиной отказа от Витбергова проекта храма Христа Спасителя; не только. Останавливая в 1826 году строительные работы, перепоручая архитектурное руководство проектом Тону, Николай останавливал продолжавшее по инерции течь время александровской эпохи. Мистический, болезненно-восторженный, эсхатологический стиль уступал место функциональному стилю новой державности — грубоватому, тяжеловесному. А вместе со стилем отменялось и мироощущение, его породившее.

А когда пространство реальной русской истории было расчищено — образовавшуюся пустоту закрыли прекрасным символом неосуществившихся надежд, образом того, как должно было быть, но как не было — Александровской колонной. Поэт Василий Жуковский писал в 1834 году:

«Там, на берегу Невы, подымается скала, дикая и безобразная, и на той скале всадник, столь же почти огромный, как сама она… и в виду этой скалы воздвигнута ныне другая, несравненно огромнее, но уже не дикая, из безобразных камней набросанная громада, а стройная, величественная, искусно округленная колонна… На высоте ее уже не человек скоро преходящий, а вечность — сияющий ангел. Россия — прежде безобразная скала, набросанная медленным временем, мало-помалу сплоченная самодержавием, слитая воедино и обтесанная рукою Петра, и ныне — стройная, единственная в свете своей огромностью колонна».

Перестройка закончилась.

Щелкают каблуки.

Пятки вместе, носки врозь.

ГОД 1826. Март. 6.

Прибытие траурной таганрогской процессии в Петербург. Гроб установлен в Казанском соборе. Николай не разрешает открыть крышку.

Март. 13.

Похороны. Метель.

Май. 4.

Белев.

Почила в Бозе Елизавета Алексеевна.

Санкт-Петербург.

Камер-фрейлина Юлия Даниловна Тиссен передает Николаю Павловичу и Марии Феодоровне черную шкатулку покойной императрицы.

«[Мария Феодоровна]… начала поочередно вынимать… какие-то бумаги, прочитывала каждую, передавала Государю, и он, по знаку матери, кидал их в камин…»[388]

Июнь. 21.

Похороны. Солнце.

…А затем… затем одновременно с холерой морбус грянет польское восстание 1830–1831 годов, ставшее расплатой за мечтания Александра Павловича, за утонченные конституционные игры и заведомо невыполнимые обещания. Восстание вынужден будет потопить в крови жестокий полонофоб (действительно, жестокий; действительно, полонофоб) Николай Павлович. Россия окажется на грани общеевропейской войны; только чудо удержит ее на краю новой пропасти.

И наконец, в том же 1831 году по военным поселениям прокатится страшный бунт, после которого в Новгородской губернии еще на десятки лет останется бесконечная череда пустых заброшенных деревень. На месте взорвавшегося утопического государства в государстве реальном воцарится то, что всегда воцаряется после самоуничтожения утопии, — мерзость запустения.

ГОД 1826. Сентябрь. 4. Псков.

Пушкин вызван Николаем I в Москву.

Сентябрь. 8.

Москва. Чудов дворец.

Аудиенция. Общение. Прощение.

Декабрь. 12.

День рождения Александра I.

Пушкин сочиняет «Стансы».

…Не презирал страны родной:

Он знал ее предназначенье.

…2 мая 1837-го.

Нет Александра; умер Карамзин, не переживший потрясения Сенатской площади; четыре года, как почил в Бозе преподобный Серафим; четыре месяца, как «закатилось Солнце русской поэзии — Пушкин умер».

Из Петербурга выезжает поезд. Через Тверь, Ярославль, Кострому, Вятку, Екатеринбург, в ту часть России, куда не ступала нога русского царя и куда только что сослан старец Феодор Козьмич, — в Сибирь…

Воспитатель везет ученика по России; поездка, по его замыслу, должна стать высшей точкой «педагогического процесса», его итогом.

Воспитатель — Василий Жуковский.

Воспитанник — великий князь Александр Николаевич, будущий реформатор Александр II.

Все наконец-то было сделано правильно.

Но времени уже не оставалось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.