Два Милана

Два Милана

Страна дыма, солнца, цветущего орешника, растрескавшихся гор. Тонкорунные овцы пасутся на длинных ногах. Жители гор упрямы и свободолюбивы. Такой мне предстала Сербская Республика Книнская Краина в далеком 1993-м. Это были впечатления первого взгляда. Так как по сути своей я человек позитивного, светлого мировоззрения, то все мои первые впечатления были восторженными и радостными. Я находился в легендарной Далмации, рядом с легендарной Италией. Обыкновенно я люблю разглядывать географические карты, прослеживать реки, государственные границы, заливы, отметки высоты гор. Но другое дело, когда ты попадаешь в тот район Земли, который до этого видел на карте. Меня поразило, помню, что Далмация так близка к Италии. Я взял линейку, и у меня вышло, что мы на нашем фронте находимся всего в двух сотнях километров по прямой от итальянского города Римини. Меня поразило, что Венеция находится на севере, точнее, на северо-западе от нас. Я также наткнулся на дорожные указатели со стрелками «Загреб». Другие стрелки указывали «Рийека». Несколько дней у меня ушло, чтобы понять, что это за город, оказалось, что итальянское название Рийеки – Фиуме. При слове «Фиуме» кровь моя прильнула к моему лицу. Дело в том, что я некоторое время был, что называется, поклонником итальянского писателя, империалиста, воина и авантюриста полковника Габриеле д’Аннунцио. Денди и герой Первой мировой войны, д’Аннунцио захватил в сентябре 1919 года хорватский город Фиуме, возглавив восстание чернорубашечников-ветеранов (они назывались ардити), и объявил город территорией Италии. К «ардити» присоединились моряки, анархисты, некоторые социалисты. Муссолини со страниц своей газеты Popolo d’Italia поддержал д’Аннунцио, но сам в Фиуме не поехал. (Следует напомнить, что Муссолини с марта 1919 года был лидером фашистской партии.) Д’Аннунцио назвал его трусом. Свободная территория Фиуме просуществовала несколько месяцев.

Я узнал, что Рийека – это на самом деле легендарный город Фиуме, вот при каких обстоятельствах. Большой старый солдат-крестьянин Милан, тот самый, что будил меня по утрам стуком в дверь и вопросом «Хладно, капитан?», тот, что растапливал мне печь, пригласил нас, меня и Славко (но не Йокича, а почему, я понял впоследствии), в дом своей сестры. Там же временно жила его семья: жена и дети. Милан с семьей бежали из своей деревни, находящейся к северу от города Госпич. Выбрав подходящий всем день, мы выехали из Бышковца в кузове военного грузовика, полном солдат. Солдаты направлялись по своим военным делам. Нас высадили через пару часов на перекрестке.

Вот именно там, на перекрестке, я и увидел дорожный знак-стрелу с названием «Рийека», а в скобках значилось Fiume. Там у меня и вспыхнуло красным лицо, я представил себе вдохновенного поэта-полководца, захватывающего город и обращающегося с пламенной речью к толпе оголтелых ардити, небритых, суровых, пахнущих вином и чесноком.

– Так что, Рийека – это хорватское название Фиуме? – спросил я Милана.

– Да, капитан, город был под итальянцами долгое время. Они и сейчас считают его своим, как и Триест.

– А почему на других указателях, ближе к Бышковцу, нет надписи «Фиуме»?

– Здесь бывало много туристов, – объяснил Славко и добавил: – For tourists.

От перекрестка еще час нам пришлось идти по красивой горной дороге в село, где жила сестра Милана. Я назвал дорогу горной, но на самом деле ее лучше было бы определить как предгорную, ибо село стояло в небольшой долине, образуемой рекой. Продвинувшаяся балканская весна в долине заставила зацвести плодовые деревья и заросли дикого орешника. Из них и выглядывало село своими трубами и крышами. Дом сестры Милана, ее звали Ве?сна, был старой каменной кладки обширной постройкой с небольшими окнами. Постройку окружали каменные же сараи, в которых, можно было догадаться, содержался скот. Всё различие между жилищами человека и животных состояло в количестве и качестве окон. В сараях окон было меньше, они были совсем небольшие и не имели стекол. С одной стороны к дому примыкал сад. С другой стороны, выше за домом можно было увидеть далматинских овец, пасшихся грациозной группой. Ноги у них выше обычных равнинных овец, и вообще издали эти овцы напоминают афганских борзых. Может быть, я об этом упоминал в иных местах, когда рассказывал об иных людях, не суть важно, здесь упоминаю опять. И над селом висел дым печей, хотя была середина дня.

Вышла Ве?сна, сказала, что муж ее, Предраг, будет вечером, солдат, он находится высоко над селом, там уже два года проходит фронт. «Спокойный фронт», – уверила нас она, обстрелы редки, и людей гибнет мало, хрваты по ту сторону фронта, некогда соседи, сейчас враги, не хотят гибнуть сами и поэтому не рвутся убивать соседей.

Вышли смущенные дети, общим числом шесть или семь. Так как они все время находились в движении, то сосчитать их было нелегко. Всех детей представили мне и Славко. Когда дошла очередь до девочки, носившей имя Яна, то Славко насторожился. Я увидел, его лицо подтянулось.

Милан за нашей спиной, кашлянув, признал Яну своей дочерью.

– Это моя дочка, – сказал он.

Как опытный «балкановед», я уже знал, что Яна – специфически хорватское имя, и можно с уверенностью сказать, что такое имя может быть дано дочке только хорватскими родителями.

– Это моя дочка, – повторил Милан и как-то сразу постарел на наших глазах. – Моя жена хрватка, так получилось. Женились молодые, тогда был социализм, женились в Белграде, в городе мало смотрели за тем, кто на ком женат. Проблемы начались в деревне, там на нас хрваты косо стали смотреть, что муж у Десанки – серб. Когда начались события (осада Вуковара), мы выехали сюда вот, к сестре. Здесь лучше, но и здесь проблемы бывают. Детям плохое говорят. Десанке кричат иногда, что хрватка… – Милан замолчал. Теперь мне стало понятно, почему он не пригласил Йокича. Йокич постоянно декларировал свою неприязнь к хорватам.

Я посочувствовал ему неопределенным звуком «да-а-а-а» и вздохом. Больше ничего я не мог произнести в тот момент. Передо мной была обычная трагедия смешанного брака, таких пар, как Милан и Десанка, насчитывалось на территории бывшей Югославии как минимум несколько сот тысяч. Им было нелегко.

Славко оказался на высоте положения. Он произнес целую речь, из которой я понял, что он упомянул о том, что семья Милана не одна такая и что сербы лучше относятся к смешанным парам, а в Белграде вообще и в армии есть еще генералы-хорваты, и в Генеральном штабе много полковников-хорватов, несмотря на то что мы, сербы, с ними воюем. В конце концов он посоветовал сменить имя девочке Яне, потому что на самом деле сам черт в аду не отличит серба от хорвата, только что нательные кресты у них разной формы… Славко разрядил обстановку.

Пришла Десанка, и внешне она не отличалась от сербских женщин ничем. Единственное, что она выглядела печальнее. А может быть, печаль ее была выдумана мною, поскольку я узнал об их семейной трагедии.

Мы уселись в кухне, хотя нас хотели посадить в большой нетеплой гостиной. Мы сели за стол у печи. На стол поставили вино в кувшинах. Десанка и Ве?сна вынули из печи свежеиспеченный хлеб, и хлеб стал благоухать на весь дом. Дети схватили по куску дымящегося хлеба и убежали. Через окно было видно, как они побежали, взбрыкивая и подпрыгивая беспричинно на ходу, как это делают часто молодые жеребята. Семейная трагедия не заставила их стать пугливыми.

Пришел Зоран – отец Милана и Ве?сны, худой мужик лет, должно быть, семидесяти; если Милану было пятьдесят, то Зорану не менее семидесяти, да. Но вот выглядел он лишь чуть старше, чем его сын. Жилистый, худой, в старой шляпе, он поздоровался и, не снимая шляпы, запустил кочергу в пылающее брюхо печи. Потом снял с печной конфорки крышку. Оттуда выпростались многочисленные языки пламени. Сняв со стены большую, как таз, сковородку, Зоран водрузил ее на печь. Открыл на полу дверь в погреб, сошел туда со свечкой и вернулся с мерзлой половиной свиной туши. Взял топор, кинул тушу на обрезок большого пня, стоящего у печи, и в мгновение ока порубил часть полутуши на куски. Побросал куски на сковородку. Ароматные дым и чад поднялись над сковородкой. Отлично запахло жареным мясом. Я никогда раньше не видел, чтобы замороженное мясо так вот замороженным и швыряли на сковороду. Женщины тем временем поставили на стол нарезанный ломтями гигантский балканский лук. Сгребли со сковороды куски мяса на большое блюдо. Старый Зоран забросил на сковороду свежие куски. В этом чаду и аромате горящего жира мы наполнили стаканы. Я не успел опередить их с тостом. Старый Зоран произнес свой тост, глядя на меня.

– За вас, русов! – сказал он просто. – За Руссию! Чтобы у вас все стало хорошо и по справедливости. Когда Россия могучая, сербы на Балканах спят спокойно.

Мы выпили холодного вина за Россию и русских. Однако мы прекрасно знали, и я, и они, что и Россия, и русские этого тоста сейчас недостойны. Гнусная Раша господина Ельцина бросила сербов в беде, так же как она бросила в беде афганцев, как она бросила в беде чуть позже лояльных России чеченцев, а позже, в 1999-м, когда Запад бомбил Белград, официальная Раша не вступилась за Сербию.

Я не смог сдержаться. Я откусил сладкого балканского лука, хлебнул вина и вне тоста, не подымая бокала, сказал:

– Россия новых русских предала всех своих друзей, и сербы в их числе. Только русские простые люди, и то не все, остаются на стороне сербов.

Они молчали.

Милан подумал и сказал:

– Мы, сербы, верим, что русы найдут дорогу к правде. Давайте выпьем за правду.

И мы выпили за правду.

Пришел сосед Зорана, высокий, сутулый серб в берете. Я полагаю, он знал, что мы приедем, и ждал, видимо, приличия ради более часа. Его звали Милан, как нашего солдата. Зоран усадил его за стол. Достал для него чистый стакан и наполнил его вином.

– Милан, мой добрый сосед, мы с ним не ссорились в последние пятьдесят лет, – отрекомендовал он нам соседа.

– А до этих мирных пятидесяти лет вы ссорились? – поинтересовался Славко.

– До этих пятидесяти лет я сильно побил Зорана, потому что он увел у меня девушку, – отвечал Милан.

– Это была наша покойная мама, – сказала Ве?сна, улыбаясь.

– Ей нравился я, – сказал Зоран и даже стукнул себя в грудь.

– Не понимаю, что она в тебе нашла. Я всегда был богаче и удачливее тебя. И ты не побил меня тогда, мы были на равных, – сказал старший Милан.

– Зато я моложе тебя, – заявил Зоран.

– Сколько вам лет, Милан? – поинтересовался я.

– Будет восемьдесят.

– Значит, вы родились в 1913-м?

– Ну да.

– Может быть, вы помните год, когда полковник д’Аннунцио захватил Фиуме?

– Полковник д’Аннунцио? Итальянец?

– Итальянец, вам должно было быть шесть лет.

– Я жил при итальянской оккупации. Нас в школе даже учили петь их фашистский гимн. – После этих слов старый Милан проглотил свое вино из стакана, поднялся и, встав по стойке «смирно», вдруг запел гимн фашистов: «Facita niera… belle Abissina…»

Все мы заулыбались, потому что это выглядело не комично, но неестественно. Стоит старый мужик в берете и с серьезным лицом исполняет фашистский гимн.

– Итальянцы были неплохие ребята. – Старый Милан сел. – Они давали нам, детям, шоколад и тяготились службой. Я еще помню немного их язык. В детстве память крепкая.

– И все-таки полковник д’Аннунцио и Фиуме? Помните?

Он даже наморщил лоб от усилий, но затем отрицательно помотал головой:

– Нет, полковника не помню. А в Фиуме тоже стоял потом итальянский гарнизон.

Мы еще раз выпили.

– После того как хрваты создали с позволения германцев Хрватское независимое государство в 1941-м, итальянцы, стоявшие гарнизоном в Далмации, порой защищали сербов от хрватских отрядов смерти, прятали их, не давали взять их в плен и убить. Иногда они вступали из-за сербов в боевые действия. Старый Милан прав: итальянцы неплохие ребята. Ну и что, что они пытались нас присоединить к Италии, – подал голос Славко.

– Лучше бы мы были частью Италии, – сказала Десанка. – Им все равно, кто из нас серб, кто хорват, всех нас они зовут «слав». Итальянцы хорошие ребята.

И они выпили за итальянцев только потому, что итальянцы не давали им резать друг друга. Если бы кто-то предложил им, они бы выпили за итальянский империализм. И я бы их понял. Итальянцы были для них меньшим злом, чем они сами.

Старый Милан предложил пойти посмотреть его хозяйство. Женщины остались, а мы гуськом – впереди старый Милан, за ним Зоран, потом я, потом Милан молодой (ну из казармы), последним Славко – отправились, выйдя через заднюю калитку. Перевалили, идя мимо стада овец, холм и оказались уже на территории старого Милана. Он не мешкая провел нас в дом. Мельком показал многочисленные прохладные комнаты. Там была обстановка богатого крестьянского дома: ковры, тяжелая мебель, телевизоры в каждой комнате. Затем мы зашли в большой, высокий сухой сарай, метров десять высотой, не каменный, но деревянный на каменном фундаменте. Старый Милан показал нам свои припасы. На полках стояли мешки с зерном и кукурузой, высоко висели, свешиваясь с балок, копчености: окорока и колбасы. Похвалившись довольством, старый Милан взял палку с металлическим рогуликом на конце, поддел ею окорок и снял его. С окороком мы отправились все в кухню. Там Милан спустился в подвал, открыв люк, и принес снизу большой кувшин вина. Большущим ножом нарезал окорок и только после этого разлил вино. Окорок был дивный: красно-коричневое твердое мясо в белых прогалинах жира. В это время ударили одиночные выстрелы. Мы насторожились все.

– Это ничего, – счел нужным предупредить старый Милан. – Вечерами здесь такое бывает. Перекличка. Сейчас вступят пулеметы. Давайте выпьем.

– Опять за итальянцев? – спросил я иронически.

– Нет. Довольно за них. Давайте за прекрасную землю Далмации, по которой ходили апостолы Христа и римские легионеры, славянские орды, германские и турецкие завоеватели, фашисты Муссолини и дивизии Гитлера, усташи и четники, коммунисты Тито и националисты Драже Михайловича. За Далмацию!

За Далмацию мы и выпили.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.