КЛЮЧЕВАЯ ВОДА

КЛЮЧЕВАЯ ВОДА

Любил Журавлев перед сном горяченького чайку попить. Но как попить! Не по-городскому, не стаканчик-другой, а по-настоящему.

Вскипятит целый котелок чистой воды, заварит из заветной красненькой жестяночки порцию душистой травки — и сидит, хрустит сахаром, пока вода вся. Опустеет котелок — второй согреет. Опорожнится второй — и третий поставить небольшой труд. Лишь бы воды было вволю!

Товарищи по отряду часто, просыпаясь на нарах блиндажа, кто с умилением, кто с досадой видели одну и ту же картину: стоит шаткий столик с мигающим ночничком, из алюминиевой посудины клубится и расплывается под бревенчатым потолком густой пар, а Журавлев Ваня сидит, причмокивает, похрустывает сахарком, прихлебывает горячий чай и, кажется, даже стонет от наслаждения: «Эх, хорошо брюшко попарить! Лишь бы воды хватило!»

Вот из-за воды и случилась эта история.

Дело в том, что нет на свете более придирчивого, более капризного знатока и ценителя всяческих «вод», чем Иван Журавлев.

Бывало, как только отряд остановится на новом месте, Журавлев уже вертится у колодца и пробует воду. И ведь как пробует! Можно подумать, что это не простая вода, а какой-нибудь драгоценный и тончайший напиток, выдержанное столетнее вино. Он и глаза возведет к небу, и нос наморщит, и языком прищелкнет. Но одобряет качество воды он очень редко. «Ницаво, — говорит, — водицка; ну только будто она маленько сыростью попахивае!»

И все вздыхает по какой-то небывалой, «цистой, што слезина», ключевой воде, которую он будто бы пил у себя в своей «Пяцорщине».

В том же месте, где отряд остановился в январе месяце сорок второго года, вода, как на грех, оказалась совсем плохой.

Имелся какой-то полуразвалившийся колодезишко, но разве Журавлева такой дрянью удовлетворишь? Колодец этот для него был поводом нескончаемых огорчений и постоянной воркотни.

Он находил, что сруб в нем осиновый, «цухонский» («а это уж, брат ты мой, последнее дело!»). Он утверждал, что в этот колодец, наверное, в пасмурные дни «оттепельная вода затекае». Он допускал даже, что «оцень может быть, в этом колодце осенью кошка утопла». А что до лягух, то их там, на его взгляд, плавают сотни. Даже краснофлотец Вайда, который, по презрительной оценке Журавлева, «воды от карасина не отлицае», и тот что-то начал принюхиваться. Сам Журавлев и совсем перестал пить воду из этого колодца, даже умывался снегом.

Об огорчении Журавлева узнал капитан-лейтенант и решил помочь ему. На карте-полукилометровке, сравнительно недалеко от того места, где разместился отряд, Савич отыскал малюсенький голубой кружочек с таким же голубым извилистым хвостиком. Справьтесь в условных знаках топографов, и вы узнаете, что такой кружочек означает родник, источник, ключ.

— Вот, брат ты мой Журавлев, где должна быть вода по твоему вкусу! — сказал капитан-лейтенант. — Видишь? Вот тут, где две тропинки сходятся. Вот там уж вода — так вода!

Казалось бы, дело в шляпе. Однако одна мелочь помешала Журавлеву немедленно сбегать на этот пока еще неведомый ему «клюцок» и насладиться вечерним чаепитием. Ключ был всем хорош, да лежал он как раз между нашими и немецкими позициями, на равном примерно расстоянии, на «ничьей» земле, где не было ни единой живой души и где по сосновым перелескам, по взгорьям и болотцам бродили по ночам только минеры да разведчики обеих сторон. Вечером Журавлев явился к старшине Габову с пламенной мольбой отпустить его на «тэй клюцок» за «цистой водицкой».

Для старшины Габова отпустить краснофлотца, тем более такого старого лесного медведя, как Журавлев, в лес за передний край или даже в тыл противника вовсе не представлялось невозможным.

Но все же некоторое время он колебался.

Однако Журавлев умел настоять на своем. Он красноречиво изобразил адские муки, которые испытывали без горячего кипятка и его желудок и его «скопская» душа. Вместе с тем он так искусно расписал прелесть душистого грузинского чая, настоянного на чистой, как хрусталь, ключевой воде, что Габову и самому захотелось попить чаю.

— А ну тебя, Журавлев! — с досадой сказал он наконец. — Вот, ей-богу, пристал… Да сделай милость, ступай. Только смотри, помни, куда идешь. И чтоб дома быть к сроку!

Журавлев снарядился и пошел. Снарядился он основательно: взял с собой большое брезентовое ведро, чтобы принести «водицки поболе», вооружился ППД, захватил и гранаты.

Скрипя лыжами, он пересек открытые места и скрылся в подлеске. И Габов, глядя ему вслед, покачал головой: «Удивительно! На людях прямо пентюх-перепентюх, нескладней его и краснофлотца нет, а как чуть в поле, в лес — и где ты найдешь ловчее? Вон, погляди, побежал как, словно рысь какая!»

Войдя в лес, Журавлев и на самом деле почувствовал себя как дома. Тут ему не надо было ни во что вглядываться, ни во что вдумываться, как приходилось делать в тех непролазных трущобах, которые называются городами. Тут с ним каждый пень на знакомом языке говорил.

Мороз был такой, что дух захватывало. Ну и что? Шуба на плечах, да на морозце веселей бежать!

Вот елка стоит… Снежок-батюшка ветки придавил к земле, вышел такой шалашик. Из шалашика чуть заметный парок потягивает. Значит, там спит заяц, пуганая душа. Вот редкой строчкой от дороги в сторону бежит важный след, нога в ногу: волк прошел. Куда ж это ты ходил, хозяин? А вот близ тропинки другой следок, похожий на тот, да не совсем: путанный, сбитый. Это бежала непутевая рыжая собачонка саперного взвода. А у того куста почему ветки разогнуты? Это немец мину на морозе прятал. Думал, куст, как всегда, — опустишь его, он и выпрямится. А он закоченел, замерз на холоду и стоит теперь, кричит: «Иван Егоров, Иван Егоров! Не подходи ко мне! Я хоть и куст, да заряженный!»

Выйдя на большой бугор, Журавлев на ходу задумался и пошел к желанному источнику не тропой, а напрямик, кустами и вышел, как по заказу, прямо на ключ. Вышел и умилился.

Солнце давно уже село. За плечами всходила луна. Теплая вода родничка внизу, под косогором, проела черную выемку в белом снегу и ручьем бежала вниз. От ручья поднимался густой туман и тут же оседал тяжелым серебром на кустиках и ветках. Высокая сосна над источником у самого склона оврага стояла вся в инее, вся розовая под лучами заката. От воды, испугавшись шагов скобаря, сорвалась и порхнула в кусты какая-то серенькая птичка. Значит, никого поблизости нет. Великая красота, глушь и тишь!

Журавлев оставил лыжи на склоне холма и сбежал вниз. Вынув из кармана флотскую кружку с красной звездой, он зачерпнул воды, озабоченно попробовал ее и просиял:

— Эх, ну и водицка!

Ведро пришлось, конечно, сначала ополоснуть; может, из него коней поили! Закинув ППД за плечо, Иван Егорович стал на камни, нагнулся над ручьем, набрал полное ведро и вдруг застыл так, не разгибаясь, над источником. И было отчего.

Совсем недалеко от него за кустами хриплый немецкий голос сказал:

— Нун, Руди, эс ист хир, варшейнлих? Нимм йа ди маппе аус![12]

В следующий миг около источника уже никого не было. Вода продолжала течь, некоторые ветки еще покачивались, черная дырка от водяной струи все еще темнела, обмерзая, на снегу, но человека не было.

Иван Журавлев сидел теперь, скорчившись, за густым можжевеловым кустом выше по склону, около своих лыж.

Он поставил полное ведро на снег. Чуть-чуть шевеля плечом, он начал спускать ремень ППД на локоть и замер.

Немцы, два немца, шли по тропе справа. Обвешанные каким-то барахлом, глубоко проваливаясь в снегу, они шли и несли что-то небольшое, но тяжелое в мешках за плечами. В первый миг по наивности Журавлев вообразил, что они тоже явились сюда, к этому ключу, за хорошей водой. Но тут же понял, что это совсем не так. Немцы дошли в это время до развилки дорог, которая приходилась напротив, немного пониже того места, где засел Журавлев. Тут они остановились. Краснофлотец увидел их совсем близко и очень ясно.

Один немец был высок и худ. Голова его поверх пилотки была обмотана вязаным рваным платком; френчик, протертый на локтях, топорщился, потому что под ним, очевидно, было накручено много тряпья. Красное, обросшее, стянутое платком лицо с большим помороженным горбатым носом казалось узким, длинным, лицом бородатой старухи.

Второй был поменьше и покруглее. На его голове был надет серый подшлемник. Валенки, обвязанные для прочности веревками, украшали ноги. На руках были грубые варежки разного цвета.

Немцы стояли в каких нибудь пяти метрах от Журавлева. Разглядев их, он внезапно таким же тихим движением плеча отодвинул ремень ППД обратно на старое место. Осторожно потянулся снова к своему брезентовому ведру, приподнял его за тесьму на воздух, перехватил под дно левой рукой. Ноги его напружились, глаза впились в немцев. Можно было подумать, что он вот-вот пустится бежать от них по кустам.

Из-за леса вставала огромная луна. Немцы о чем-то негромко разговаривали. Длинный (он, видимо, был старшим) показал пальцем вперед, потом вправо, потом опять вперед. Кругленький поднял руку. В варежке его был зажат лист бумаги, наверно карта. Толстяк протер очки, потом, также не снимая варежек, попытался развернуть бумажку. Наконец это ему удалось. В тот же миг рядом громко щелкнула на морозе сосна. Немцы вздрогнули, оглянулись. «О тойфель!»[13]— с сердцем выругался длинный и зябко содрогнулся.

Маленький поднял бумажку к очкам. Длинный наклонился к нему. Их головы сблизились, носы почти касались один другого. И в этот миг…

В этот миг Журавлев одним рывком выплеснул все ведро своей ледяной воды прямо в физиономии немцев. В лунном свете холодными искорками рассыпались бесчисленные брызги. Вода хлестнула по лицам, окатила платки и шлемы, побежала по одежде, потекла за воротники, на руки…

Если бы на этих двух немцев выскочил из кустов взвод русских, они, вероятно, открыли бы стрельбу, стали бы отбиваться. Этому их учили. Начни около них ложиться в этот миг русские мины, они упали бы на землю, постарались бы вжаться в нее, затаиться, отползти. Мины — вещь неприятная, но знакомая.

Но когда вот так, в лунной мгле, на этом сумасшедшем сорокаградусном русском морозе прямо тебе в лицо ударяет струя невыразимо страшной, жгущей хуже, чем кипяток, ледяной январской воды, — нет уж, тут, простите, тут кто угодно потеряет рассудок.

Вода и мороз! Щеки, губы, глаза — все это в один миг обросло холодной корой, точно сама смерть схватила тебя за бороду. Острые струи побежали смертельным ознобом за шиворот, в рукава. «О господин взводный, мы погибли!»

Вот почему, когда вслед за водой на них сверху, со склона оврага, обрушился русский с автоматом, да еще матрос в черной ушанке, они даже не подумали сопротивляться. Безнадежно, дрожа всем телом, они подняли вверх свои мокрые, коченеющие руки.

Много дней после этого Вайда, стоявший в ту ночь на вахте около своего блиндажа, все не мог успокоиться, все ходил от краснофлотца к краснофлотцу и рассказывал всем по очереди:

— Да нет, как же… Луна во все лопатки, тихо, морозно… Видно далеко, слышно еще дальше… Смотрю: что такое? Бегут… Бежит наш Иван и этих двух перед собой гонит. И шибко так гонит, все рысью, рысью… Пробегут немного, он: «Стой, стой, хрицы безмозглые! Стой, говорю! Три нос! Крепце три, тЮпа нямецкая! Сморозишь морду! Три!» И сам трет, помогает…

Около часу ночи оба немца — обер-ефрейтор Ганс Шнабель и рядовой Рудольф Деммеле — были доставлены в отряд Савича. Оба оказались в очень тяжелом состоянии; их тотчас отправили в госпиталь. А Ивану Журавлеву пришлось отложить свое чаепитие до следующего дня.