ТЕЛЬНЯШКА

ТЕЛЬНЯШКА

Это очень короткий рассказ. Тем не менее в нем соединены две истории. Впрочем, первая из них до известной меры объясняет вторую. Все же вместе, можно думать, учит тому, как полезно для командира узнать русский язык во всех его наречиях и диалектах, а также тому, какова настоящая русская смекалка и как относятся немцы к нам, советским морякам.

Пейзаж прост, скуп: сосны, песок, железная дорога — пятый километр в тылу у противника.

Задание обычное: достать «языка».

Глубокой осенью, отправляя маленькую группу разведчиков за рубеж, капитан-лейтенант озабоченно сказал старшине при Журавлеве:

— Очень важно, Габов, привести «языка». Понятно? «Язык» нам сейчас вот как нужен. Разбейся, но приведи.

Журавлев удивился новому слову, но, как человек вежливый, не стал надоедать вопросами командиру. Он предпочел в дороге обратиться к старшине.

— Товарищ старшина, — спросил он, легко шагая своими неутомимыми ногами лесника по мокрому октябрьскому бурелому, — чего это командир-то велел? Какого еще языка ему нужно?

— Обыкновенного. Немца. Надо выяснить, какие тут новые части у них стоят.

— Привесть ему немца? Капитану? — почтительно осведомился скобарь.

— Ну да, капитану. Надо сделать, брат Журавлев.

— Да уж коли велено, так, видать, надо! — дисциплинированно заметил Иван Егоров. На этом их разговор и окончился.

Старшине Габову никак не могло прийти в голову, что слово «привести» имеет для прирожденного псковича совсем особое значение, что на севере Псковщины сплошь и рядом говорят: «Я вчера много грибов из лесу привел», или: «Смотри-ка, какую я палку себе привел».

Дальнейшие события развернулись так.

Группа, совершив разведку, пришла без потерь, принеся ценные сведения, небольшие трофеи (шкатулку с документами, новой марки мину от ротного миномета), но немца захватить не удалось. Журавлев же — это за ним водилось, и отучить его от партизанских обыкновений было нелегко — где-то отстал и не вернулся вместе с другими.

Никто особенно не встревожился: медведь в лесу не пропадет! Его даже не вздумали записывать в «без вести пропавшие». Журавлева уже знали.

И на самом деле, утром следующего дня он стал перед Савичем, как лист перед травой.

Из разговора выяснилось, что он «взял маленько левее», наткнулся на тяжелую батарею противника, засек ее местоположение, переночевал в стоге сена, долго следил за лесозаготовками врага (немцы строили там блиндажи на высотке), подсчитал число машин, идущих по дороге в К., — словом, сделал немало. Савич пожурил его за излишнюю предприимчивость, проявленную без разрешения начальства, и хотел уже отпустить, считая разговор оконченным.

— Товарищ капитан! — сказал тогда вдруг Журавлев. — А я к вам там фюрера одного привел…

Савич так и подпрыгнул:

— Как фюрера? Немца? Да что ты говоришь? Чего ж ты раньше молчал? Где он?

Пскович небрежно кивнул за окошко по направлению к лесу, вплотную окружавшему савичевский штаб.

— Да эва, на покрестнях, коло заставы ляжить!

— Лежит? — удивился командир. — Почему лежит? Он что, раненый, что ли?

— Дохлый! — безмятежно ответил Журавлев, тщательно свертывая крученку. — Ну, в превеликую силу доволок; думал, всё мое — не доволоксти!

— Как дохлый? — ужаснулся Савич. — Так на кой же мне черт мертвый немец? И ты его от них сюда мертвого на себе тащил? Голубчик мой, да мне мертвых совсем не надо…

Скобарь перестал крутить табак и, открыв рот, недоуменно воззрился на командира.

— Не, он пёрва живой был… горазд живой. Кусался! Идти ни в жисть не хотел…

— И ты что же, убил его?

— Не, зацем бить? Сохрани бог, я его не бил! Так, помял цуток: уж оцень брыкается, никак с ним не сообразишь…

— А он?

— Сдох цаво-то, — огорченно пожал плечом этот удивительнейший человек. — Ну ж, я думаю, хоть ты дохлый, хоть ты живой, а я ж тебя привяду к капитану! Вот и привел. А знал бы, цто он вам не горазд надо, — да стал бы я его зря столько волоксти, падину такую…

— Вот, понимаете, — говорит и сейчас Савич, — и смех и грех с ним! Черт ли его знал, что у него «привести» и «принести» путаются. Ну что ж? Вышли мы на улицу… Лежит немчик. Щупленький такой, лет двадцати… Ефрейтор, Эрвин Хаазе из Билефельда на Рейне. До войны был приказчиком в универмаге. Вот тут у меня письма от его Анны Лизы, карточка, талисман с богородицей какой-то… Как же, спасет богородица от таких лап! Эх ты, Жоров ты, Жоров!..

Над Журавлевым смеялись в отряде целую неделю. Немца зарыли около дороги под сосной.

Когда же неделю спустя наметилась новая операция, Журавлев уже проявлял полное понимание того, что значит термин «привести языка», и усердно просил у командира разрешения выполнить эту задачу.

Вот тщательно переписанный отрывок из рапорта старшего сержанта Самуила Кацмана о том, что произошло в тот день в тылу у противника возле сто двенадцатого километра железной дороги.

«Подойдя к полотну кустами, по азимуту 106, как раз в том месте, где оно сходится с железной дорогой, мы залегли. Шоссе отлично просматривалось на протяжении 150–200 метров в самой вершине образуемого им здесь крутого извива. По шоссе из Кирилловки в Огнево в это время шел обоз. Нами были подсчитаны 65 фур с обмундированием и порожней тарой от боеприпасов. Обоз шел под сильной охраной, так что обнаруживать себя противоречило смыслу.

Обоз выходил из-за кустистого косогора справа и скрывался влево за таким же кустистым холмом. Когда последняя подвода прошла, я уже намеревался переменить позицию, но в эту минуту на открытое пространство выехал из-за поворота фашистский офицер на велосипеде. Отстав на сотню-другую метров от своих, он газовал вовсю, очевидно боясь одиночества.

Когда он почти поравнялся с нами, краснофлотец Журавлев, не дожидаясь приказа с моей стороны, одним прыжком настиг его и, сбив с машины, скрутил ему руки. Затем немец был перетащен в кустарник, обыскан и оказался обер-лейтенантом 391-го пехотного полка Гергардом Шпехтом, который при сем препровождается. Велосипед утопили в яме с водой.

Считая, что ввиду взятия языка основная цель нашей операции достигнута, я приказал начать отход.

До деревни Глушково мы прошли лесом совершенно спокойно (дозоры выдвигались метров на двести вперед; пленного конвоировал Журавлев; я снова вел группу по азимуту, так как в тумане и мелком дожде ориентироваться было трудно).

У Глушкова нам пришлось пересечь жел. — дор. полотно. При этом группа была замечена путевыми обходчиками немцев; они начали перестрелку от казармы участка службы пути. Силой до отделения противник стал преследовать нас.

Здравый смысл подсказывал, что опасно не само преследование, а тот шум, который оно может создать при нашем подходе к фронту. Я решил во что бы то ни стало оторваться от противника. Это затруднялось присутствием пленного, и я уже склонялся к тому, чтобы избавиться от него, но Иван Журавлев предложил выход, не лишенный остроумия.

В кустах у ручья он разделся и, сняв с себя флотскую тельняшку и бескозырку, напялил их на немецкого офицера, а его вещи зарыл в муравьиную кучу, опасаясь насекомых. Такое переодевание блестяще достигло цели: фашист, до сих пор следовавший за ним с явным страхом и неохотою, теперь стал жаться к нам и прятаться в середину группы, боясь, очевидно, что немцы, приняв его за русского моряка, не станут вглядываться, а застрелят на расстоянии.

Таким образом мы быстро пересекли болотистый луг, что северо-восточнее Глушкова, и, оставляя домик лесничего вправо, а тригонометрическую вышку влево, ускоренным маршем прошли фронт. Следует отметить, что пленный офицер бежал за нами все время рысью, иногда даже несколько опережая нас.

В 22 ч. 07 м. мы встретили нашего дозорного, а в 0 ч. 45 м. прибыли на базу».

Вот и вся история.