МАТЬ ПОЛТАВСКОЙ ВИКТОРИИ

МАТЬ ПОЛТАВСКОЙ ВИКТОРИИ

Год 1708-й был для России самым тяжелым за всю историю изнурительной войны. Пока армия Карла XII набиралась сил в Саксонии, грабя ее население и изымая колоссальную контрибуцию, русские войска считали себя в большей или меньшей безопасности. Саксонский генерал Матиас Иоганн Шуленбург, наблюдавший состояние шведской армии после ее вторжения в Саксонию, записал: «Шестилетние походы в Дании, Эстляндии, Лифляндии, Польше так истомили шведское войско, что Карл мог привести в Саксонию не более 22 тысяч человек, измученных, оборванных, без обозов». За год с небольшим пребывания в Саксонии шведская армия преобразилась. «Все части шведского войска, – сообщал Шуленбург, – как пехотные, так и конные, были прекрасны. Каждый солдат хорошо одет и прекрасно вооружен. Пехота поражала порядком, дисциплиной и набожностью. Хотя состояла она из разных наций, но дезертиры были в ней неизвестны».[95]

Карлу удалось не только экипировать и вооружить свою армию, но и пополнить ее личным составом отчасти за счет рекрутов, прибывших из Швеции и Померании, отчасти за счет наемников, навербованных в Саксонии, Силезии, Баварии и других странах. Главная армия короля, оставившая в середине сентября 1707 года Саксонию и вступившая на территорию Речи Посполитой, чтобы двигаться на восток, насчитывала не менее 44 тысяч человек. К ним следует добавить корпуса генералов Левенгаупта в Лифляндии и Любекера в Финляндии.

Сухопутные войска России тоже были разбиты на три группы. Основным силам Карла XII, которыми командовал он сам, противостояла главная армия под началом Б. П. Шереметева общей численностью в 57,5 тысячи человек. Противодействовать Левенгаупту, корпус которого насчитывал 16 тысяч и стоял в Риге, должен был примерно такой же численности корпус генерала Боура, располагавшийся между Дерптом и Псковом. В Финляндии, где дислоцировался пятнадцатитысячный корпус Любекера, русские держали Ингерманландский корпус Ф. М. Апраксина: 20 тысяч пехоты и 4,5 – кавалерии.[96]

На исходе зимы, как доносила молва, Карл XII находился в Сморгони. Петр совершенно справедливо считал: если «до десятого марта неприятель не тронется, то уже, конечно, до июня не будет». Расчет был прост и опирался на практику ведения войн тех времен: в весенние месяцы начиналось половодье, а вместе с ним и бездорожье, что исключало возможность передвижения войск.

Петр и его генералитет понимали меру опасности, нависшей над страной. Опасность эта усугублялась двумя обстоятельствами. Первое – после Альтранштедтского мира Россия одна противостояла победоносной армии шведского короля; другое – связано с социальным кризисом внутри страны: тяготы войны привели к восстанию донских казаков, подавление которого требовало оттока сил с театра военных действий.

О напряженности, царившей в правящих кругах России, сохранилось множество свидетельств. Петр лихорадочно искал путей к миру. Известно, однако, что все попытки к перемирию успеха не имели. Принимаются срочные меры – строятся оборонительные сооружения на западной границе России и в столице; царский указ срочно повелевал отремонтировать стены Кремля и Китай-города и расположить на них пушки. Ремонтные работы велись и на Земляном валу. Английский посол Чарльз Витворт, лично наблюдавший эти работы, доносил 10 марта в Лондон: «Укрепления вокруг Москвы возводятся с прежним усердием, но, так как они возводятся в морозы, сам старший их инженер опасается, как бы большая часть не обрушилась при оттепели, обыкновенно наступающей здесь в начале апреля. Когда работа окончится, верки снабжены будут сильной артиллерией разного калибра; на валы и бастионы предположено поставить около двух тысяч орудий […] Несколько сот чугунных орудий и мортир недавно привезено еще из Сибири».

Внимание всех было приковано к театру войны. Меншиков ни на день не отлучался от войска, он – непременный участник всех военных советов. Таких «консилий», как называли в то время военные советы, за 1708 год было не менее двадцати двух.[97] Он же, командуя всей русской кавалерией, внес немалый вклад в осуществление Жолквиевского плана изнурения противника.

Какие цели преследовал Карл XII, вторгаясь в пределы России?

Общеизвестна склонность шведского короля изрекать истины, навеянные ему «Божественным промыслом». Истины не подлежали обсуждению и для того и изрекались, чтобы окружающие безропотно претворяли их в жизнь. Об этой королевской особенности рассказал современник событий генерал-адъютант Карла XII Габриэль Отто Канефер, который «всегда во всех походах у шведского короля был передовым, и великий наездник, и о польских всех дорогах совершенный сведомец, и в королевской великой милости был, и командовал многажды за генерала-маера». Военная карьера Канефера оборвалась в начале августа 1708 года. Отправленная Меншиковым «партия» благополучно преодолела Днепр и совершила дерзкий налет на Смолевичи, где наряду с прочими пятьюдесятью шведами пленила и генерал-адъютанта. Находясь в плену, Канефер охотно поделился своей осведомленностью и сообщил ценные сведения о состоянии шведской армии и о порядке в королевской ставке: «О королевском намерении ничего он подлинно не ведает, для того что король ни с первыми генералами, ни с министрами о том не советует, а делает все собою и генералу квартирмистру повелит, о всех дорогах разведав, учинить и подавать росписи себе, когда намерение возприимет, куды идти […] А консилиума он ни с генералами, ни с министрами никогда не имеет, а думает он все один, только в разговорах выспрашивает и выслушивает, кто что говорит».[98]

И все же сохранившиеся документы позволяют понять, как мыслили себе завершение войны с Россией Карл XII и его министры. Тайный секретарь Карла XII Цедергельм в беседе с австрийским посланником при главной квартире шведской армии Францем-Людвигом фон Цинцендорфом заявлял еще 10 февраля 1707 года, когда шведская армия находилась в Саксонии: «Лотя война с королем Августом и закончена, но предстоит еще война с Москвой, которая должна быть тотчас же с особенной силой направлена в сердце Московии и таким образом скоро и выгодно приведена к окончанию. В силу этого его король собирает теперь армию такой силы, какую еще ни один из его предков не выводил на поле брани, считаясь с тем, что расстояние не допустит так скоро новой мобилизации. Кроме того, король хочет компенсировать себя при помощи Москвы за все понесенные в этой войне убытки».[99]

Цедергельму вторил премьер-министр Пипер. 24 февраля он признавался Цинцендорфу: «Нигде не может быть заключен мир выгоднее и надежнее, как только в самой Москве».[100]

В благоприятном для Швеции исходе вторжения в Россию не сомневался никто, начиная от короля и его министров и кончая последним солдатом. Овеянная славой многочисленных побед, шведская армия, по их представлению, должна была совершить легкую прогулку и разделаться с русскими с таким же успехом, как с датчанами, поляками и саксонцами. «Шведская армия, – записал оказавшийся в русском плену шведский лейтенант Ф. К. Вейе, – к 1708 году приобрела такую славу, что никто не сомневался, что, победивши датского, польского и шлезвигского противника, эта армия вскоре победит Москву, тем более что король к своей главной армии решил присоединить и ту армию, которая стояла в Лифляндии под командованием генерала Левенгаупта. Все считали поход таким выгодным, что каждый, кто только имел искру честолюбия, хотел принять в нем участие, полагая, что теперь настал удачный момент получить почести и богатства. Я был такого же мнения».[101] Король, еще будучи в Саксонии, назначил генерала Акселя Спарра московским губернатором.

Все эти грозные замыслы могли осуществиться не ранее лета 1708 года. Пока же на театре военных действий наступило затишье, шведы не двинулись с места, и царь 11 марта счел возможным отправиться в Петербург. В канун отъезда состоялся знаменитый военный совет в Бешенковичах, обсудивший план ведения кампании на случай, если в отсутствие царя шведы все же предпримут наступательные действия.

Предметом обсуждения был план, по поручению царя составленный Меншиковым. Он интересен прежде всего как документ, позволяющий судить о полководческих дарованиях светлейшего, его способности ориентироваться в сложившейся обстановке и предвидеть ход военных действий в более или менее отдаленной перспективе.

Александр Данилович в своем плане «Како поступать против неприятеля при сих обстоятельствах» допускал передвижение неприятеля в любом направлении. Но куда бы ни шли шведы – на Смоленск и Москву, в Ингерманландию или на Украину, – русские войска должны были придерживаться единого плана: главной армии надлежало двигаться впереди неприятеля, производя опустошение местности; кавалерийским частям – находиться в тылу шведов, наносить удары на переправах и уничтожать мелкие отряды. Иррегулярная конница – казаки и калмыки – должна была сопровождать шведов на флангах.

Если же неприятель, паче чаяния, откажется от намерения вторгнуться в Россию и захочет возвратиться в Силезию, то главная нагрузка ложилась на плечи драгун – эти маневренные части должны были держать шведов в постоянном напряжении и изматывать их. Пехоту Шереметева намечалось направить против Левенгаупта, с тем чтобы, загнав его в Ригу, осадой принудить к капитуляции. Петр брал на себя командование Ингерманландским корпусом, которому надлежало овладеть Выборгом.

План Меншикова, по отзыву военного историка прошлого века А. З. Мышлаевского, обнаруживает в его авторе незаурядные способности мыслить широко, с учетом всей сложности обстановки. Вместе с тем он имел и изъян, без труда обнаруженный его критиками. Главный из них – фельдмаршал Б. П. Шереметев – полагал, что раздвоение сил армии чревато серьезными опасностями. Раздельно действующие пехота и конница не могли оказывать друг другу помощи, ибо между ними находились шведы; конницу трудно было обеспечить провиантом и фуражом. В самом деле, ей надлежало двигаться по дважды опустошенной местности: сначала ее «оголаживала» отступавшая впереди шведских войск русская пехота, а все, оставшееся после нее, изымали у населения шведы. Шереметев задавал резонный вопрос: как может конница «по тем пустым и разоренным местам путь свой править»?[102]

Окончательные «пункты», утвержденные царем перед отъездом в Петербург, учитывали еще и возможность продвижения главных сил шведов к Левенгаупту или Левенгаупта – к королю. В том и другом случае русские войска должны были препятствовать объединению неприятельских сил, разбивать их по частям. Но «пункты» царя словно отрицали движение неприятеля на Украину и на восток – к Москве.

Итак, ставка в войне была крайне высокой. Речь шла не о частичных уступках, а об утрате целостности Российского государства. Именно это обстоятельство, независимо от того, в каком направлении двинутся шведы, вынуждало царя непреклонно претворять в жизнь суровые условия Жолквиевского плана и приносить в жертву ему жизненные интересы населения.

Петр внимательно следил за выполнением плана. В указе генерал-майору Николаю Инфлянту 9 августа 1708 года он повелевал: «Ежели же неприятель пойдет на Украину, тогда итить у оной перед и везде провиант и фураж, також хлеб стоячей на поле и в гумнах или в житницах по деревням (кроме только городов), польской и свой, жечь не жалея и строенья перед оным и по бокам такоже мосты портить, леса зарубать, и на больших переправах держать по возможности». Нарушителей ждала суровая кара. «Також и то сказать везде, – продолжал царь, – ежели хто повезет к неприятелю что ни есть, хотя за деньги, тот будет повешен, також равно и тот, который ведает, а не скажет».

Меншиков извещал Петра 13 августа, что он дал команду генерал-майору Волконскому, чтобы находившиеся в его подчинении донские казаки и калмыки «неприятеля спереди и з боков, где будет мочно, по случаю шкодили, не давая нигде ему покою».

В другом указе царь велел хлеб, не вывезенный в Смоленск, «прятать в ямы», а «мельницы, и жерновы, и снасти вывезть все и закопать в землю или затопить где в глубокой воде или разбить».

Когда в конце сентября стало известно, что неприятель двинулся на Украину, шляхте и крестьянам велено было объявить, «чтоб приходили из лесов и жили по-прежнему в домах своих». Впрочем, хлеб из ям вынимать не следовало.[103]

Долго ждать результатов Жолквиевской стратегии не пришлось. Показания русских и иностранных современников единодушны в ее оценке.

Первые сообщения о трудностях, испытываемых шведами во время похода, относятся к весне 1708 года. Меншиков, находясь в Могилеве, сообщал Гавриилу Ивановичу Головкину, сменившему Ф. А. Головина во главе Посольского ведомства: «Превеликий у неприятеля голод, понеже уже и солому с немалым трудом сыскивают». В другом письме он сообщал о недостатке у шведов фуража. Добывая его, они «мучат, вешают и жгут мужиков […] дабы ямы хлебные показывали».[104]

К Меншикову стекались сведения – конные партии чинили урон шведским арьергардам и препятствовали изъятию продовольствия у населения. Григорий Волконский доносил светлейшему, «что у неприятеля в войске голот великой». Генералмайор Николай Инфлянт 30 августа: неприятели «по фураж по сторонам не посылают, только ездят промеж полков для того, что от моих людей бывают им частые тревоги; и дорогою палых лошадей лежит много, такожде и больных шведских солдат, и хлопцов в деревнях покидают многих». Путь шведов был усеян трупами умерших от голода и болезней. «Вашей же светлости доношу, – писал Инфлянт неделю спустя, – которым трактом шел швед – и тем трактом везде пометано больных живых многое число, такожде и мертвых пометано многое ж число».

Шведам стало не легче и в сентябре. Захваченный в плен купец, обеспечивавший шведов продовольствием, показал, что он был очевидцем сцены, когда «рядовые солдаты х королю приступили, прося, чтоб им хлеба промыслил, потому что от голода далее жить не могут, чтоб король во гнев не поставил, ежели когда от него уйдут. Король же их утешал, дабы еще четыре недели потерпели, и тогда им в провианте никакого оскудения не будет, но в Москве все в ызлишке найдут».

Слухи об испытываемом шведами голоде докатились до Варшавы. Французскому посланнику при дворе Станислава Лещинского стало известно, что «начинает чувствоваться недостаток в съестных припасах, в особенности в вине, в водке и пиве, а хлеб имеется только на случай крайней необходимости; недостаток продовольствия становится ощутительным главным образом потому, что не только ничего нельзя найти в квартирном районе, но и удаляться от него опасно, благодаря неприятельским разъездам».

В дневниковых записях с 1 по 17 сентября 1708 года анонимный автор, хорошо осведомленный о положении дел с продовольствием, отмечал: «Голод в армии растет с каждым днем; о хлебе больше уже не имеют понятия, войско кормится только кашей, вина нет ни в погребах, ни за столом короля […] Трудно даже выразить словами то, что приходится испытывать в настоящее время, но все это пустяк по сравнению с тем, что предстоит еще испытать в будущем». Витворт тоже сообщал в Лондон в середине сентября, что «шведы терпят сильный недостаток в провианте, два раза вместо хлеба пришлось раздавать солдатам капусту и репу. Такой недостаток в пище и постоянное утомление вызвали кровавый понос в тревожных размерах».[105]

Трудности в продовольствии, испытываемые шведами, были следствием не только Жолквиевского плана русского командования и враждебного отношения населения к оккупантам, но и тактики, исповедуемой королем. Сторонник стремительных маршей, король был против обозов, сковывавших маневренность армии. Он не держал при себе даже личного обоза. «Король одевается как простой драгун, – свидетельствовал генерал Шуленбург, – и так же просто обедает».[106] В Польше и Саксонии король обеспечивал армию, реквизируя продовольствие и фураж у населения, в России ему это не удавалось.

Обстановка вынуждала Меншикова трудиться с полным напряжением сил: русская армия отступала. Она то отбивалась от наседавших шведов, то сама нападала на них.

Мелкие стычки, которым не было числа, иногда перемежались сражениями с участием сотен и даже тысяч солдат. В 1708 году было три сражения, оставивших заметный след в войне: под Головчином, у села Доброго и у деревни Лесной. Их могло быть значительно больше, но у противостоявших друг другу армий были диаметрально противоположные задачи: шведы лихорадочно искали генеральной баталии, чтобы одним ударом победоносно завершить войну; русские, зная мощь шведов, столь же лихорадочно избегали генерального сражения, уклонялись от поединка, могущего привести государство на край гибели. Петр и его генералы еще хорошо помнили первую Нарву, считались и с блистательными победами, одержанными Карлом XII в сражениях с саксонскими войсками. Гипноз непобедимости шведов был настолько велик, что русское командование, не будучи уверенным в успешном исходе крупных операций, предпочитало неукоснительно держаться Жолквиевской стратегии и отступать.

Обычно хорошо осведомленный о том, что творилось не только при царском дворе, но и на театре военных действий, Чарльз Витворт в марте 1708 года в донесении своему правительству давал весьма нелестную характеристику действиям отступавшей кавалерии Меншикова, будто бы «бегущих от небольшого отряда шведов и валахов с поспешностью разбитой армии. Вообще полагают, – продолжал Витворт, – что паника овладела кавалерией и что вся она устремилась к границе, не останавливаясь, не приблизившись к неприятелю хотя бы насколько нужно, чтобы убедиться в его силе и положении».[107]

Витворт сгустил краски. В донесении бесспорным может быть признан лишь тот факт, что хорошо вымуштрованному неприятелю действительно противостояла армия, только несколько лет назад начавшая овладевать военным ремеслом, что значительная часть этой армии еще не была обстреляна в огне сражений. Но Витворт сгустил краски еще и потому, что и сам он, и лица, рассказывавшие ему о событиях на фронте, продолжали находиться под впечатлением нарвской катастрофы и под влиянием шведского командования, продолжавшего пренебрежительно отзываться о боеспособности русских войск.

То, что эту боеспособность надо было совершенствовать, подтвердило Головчинское сражение. Инициатива сражения исходила от шведского короля. Кстати, это была последняя в Северной войне операция, навязанная им русскому командованию, и последний успех, правда весьма скромный, достигнутый шведами.

В ночь со 2 на 3 июля 1708 года шведские войска, ведомые самим королем, совершили нападение на дивизию генерала Никиты Ивановича Репнина, расположившуюся на берегу реки Бабич. В русском лагере полагали, что форсировать ее можно было только в одном месте, где берег с обеих сторон был возвышенным. Именно там и была сосредоточена и русская, и шведская артиллерия. Что касается остальной местности, то, коль скоро сочли ее непроходимой, об укреплении и не позаботились.

Случилось, однако, неожиданное: под покровом темноты шведы бесшумно, вне досягаемости русской артиллерии, почти беспрепятственно форсировали реку Бабич. По приказанию короля они не отвечали на ружейные выстрелы русских и, увязая по грудь в топком русле реки, подняв ружья и патроны над головой, упорно двигались к берегу. Шведам удалось отрезать пехотные полки Репнина от стоявшей невдалеке конницы генерала Гольца и не только закрепиться на берегу, но и принудить Репнина к отступлению. Русская пехота часа три-четыре оказывала ожесточенное сопротивление, но вынуждена была оставить неприятелю поле боя и десять пушек.

4 июля Шереметев, Меншиков, Головкин и Долгорукий отправили царю донесение. Оно было составлено, видимо, Шафировым, да так ловко, что из его содержания Петр сделал однозначный вывод – русским войскам сопутствовал успех. Такой вывод вытекал из заключительных фраз донесения: «…имеем о неприятеле ведомость, что вдвое больше нашего потерял и много генералов и знатных офицеров побито у него. И за помощию Вышнего, кроме уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало».[108]

Столь же искусно была составлена реляция. В ней тоже царя радовали известием, что дивизии Репнина и Гольца «неприятелю жестокий отпор дали», что тот понес значительные потери, в том числе «многими знатными офицерами», что наша конница «неприятеля многократно с места сбивала», а дивизии отступили с поля боя только потому, что его не было никакого резона удерживать, причем отступление произвели организованно, по повелению фельдмаршала.

Впрочем, при желании царь мог бы обнаружить в донесении некоторые несуразности, например сведения о потерях: «А сколько с нашей стороны пехоты и конницы побито и ранено, того подлинно донести еще не можем, понеже не осмотрелись. Однако ж, – продолжали авторы донесения, – имеем о неприятеле ведомость, что вдвое больше нашего потерял». При чтении этих строк у Петра должен был сразу возникнуть вопрос: как могло случиться, что наши войска, уйдя с поля боя, ничего толком не знали о своих потерях, но уверяли, что неприятель потерял в два раза больше.

Петр, однако, оставил без внимания недомолвки и противоречия и ответил Шереметеву посланием мажорной тональности: «Письмо ваше, от Головчинина писанное, я здесь получил, на которое ответствовать иного не имею, только дай Боже вам помощь над гордым сим неприятелем, а я всем сердцем к вам быть рад и спешу, сколько силы моей есть […] В протчем паки прошу Господа Бога, дабы меня сподобил к сему вашему пиршеству и всех бы вас видеть в радости здоровых».

Так рассуждал царь 5 июля 1708 года, находясь в пути между Великими Луками и Смоленском. Не изменил он своей оценки Головчинского дела и два дня спустя – 7 июля он писал Ф. М. Апраксину: «Однако ж я зело благодарю Бога, что наши прежде генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько и что от всей ево армеи одна наша треть так выдержала и отошла».

В Горки Петр прибыл 9 июля и тут же стал выяснять подробности сражения. Они его разочаровали – события, как оказалось, развернулись совсем не так, как это было изображено в реляции: с крупными промахами действовали оба генерала – Гольц и Репнин. Вместо наград виновников ждал «кригсрехт» – военный суд. В указах Шереметеву и Меншикову, назначенным соответственно председателями судов над Гольцем и Репниным, царь формулировал степень виновности каждого из них. Некоторые полки Гольца «знамя и несколько пушек потеряли, иные не хотели к неприятелю ближе ехать, иные в комфузию пришли». Примерно такую же оплошность допустила и пехота Репнина: «Многие полки пришли в комфузию, непорядочно отступили, а иные и не бився, а которые и бились, и те казацким, а не салдацким боем». Шереметеву и Меншикову надлежало «не маня никому» и «со всякою правдою» расследовать случившееся.[109]

Началось следствие. Поражает благородство Репнина – всю вину он взял на себя, не было ни одной попытки переложить ее на плечи своих подчиненных.

Следствие, возглавляемое Меншиковым, установило, по крайней мере, четыре упущения Репнина. Он неразумно занял невыгодную для обороны позицию – клочок земли длиной в семьсот саженей, а шириной и того менее. В результате, как признал сам князь, он не мог развернуть на таком малом клочке земли имевшиеся у него батальоны. Другой просчет Репнина состоял в том, что он, прибыв на место дислокации 30 июня, тотчас не приступил к возведению оборонительных сооружений. Ко времени атаки шведов окопы были вырыты всегонавсего на глубину колена.

Репнина, далее, обвинили в беспечности, которую, кстати, невозможно объяснить: он никак не отозвался на сведения, полученные от шведского перебежчика. Тот сообщил о готовящейся атаке на позиции Репнина. Князь не только не предпринял срочных мер к ее отражению, но и не предупредил об этом подчиненных. Наконец, Репнин не выработал диспозицию на случай отступления.

А события в русском лагере, как их прояснило следствие, протекали так: увидев переправляющихся шведов, Репнин отправил одного за другим несколько нарочных к Шереметеву и Гольцу с просьбой о подмоге. Гольц пообещал оказать «сикурс», но когда нарочный прибыл с этим известием к ретраншементам (укреплениям), ранее занимаемым полками Репнина, то обнаружил, что ими уже овладели шведы.

Что касается Шереметева, то медлительный фельдмаршал, получив призыв о помощи, пребывал в раздумье: с одной стороны, надлежало оказать помощь терпящему бедствие Репнину, а с другой – на виду у него маячили шведы, демонстрируя, как выяснилось позже, ложное намерение напасть на его пехоту.

Терзаемый сомнениями Борис Петрович оставался в бездействии, теряя драгоценные минуты, так дорого стоившие дивизии Репнина. Просьбы прибывших от Репнина нарочных он оставил без ответа. Тогда светлейший сам во главе драгунского полка отправился помогать Репнину, но опоздал.[110]

К лесу, что находился в тылу русских войск, потянулись группы солдат. В приговоре кригсрехта было сказано, что «никто не ведал, куда уступить в лесу», «люди разбегались – оставив на поле боя десять пушек». Если бы неприятель продолжал наступление, то мог бы, по мнению кригсрехта, разгромить «всю дивизию».

Из сказанного вовсе не следует, что нападение шведов на русский лагерь было равнозначно увеселительной прогулке и что им с легкостью необычайной удалось прогнать с поля боя дивизию Репнина. Сражение, как явствует из потерь, понесенных обеими сторонами, носило упорный и ожесточенный характер: у русских было 350 убитых, 675 раненых и 630 пленных; потери шведов составляли 255 убитых и 1219 раненых.

Кригсрехт тем не менее вынес Репнину суровый приговор: обвиняемый, сказано в нем, «достоин быть жития лишен», но, учитывая, что прегрешения он совершил «не к злости, но из недознания», суд счел возможным заменить смертную казнь лишением чина и должности, а также взысканием денег за оставленные на поле боя пушки и снаряжение. 5 августа 1708 года царь утвердил этот приговор: генерал Репнин стал рядовым солдатом.

Чем объяснить столь суровую меру наказания Репнина? Счел же царь возможным причастного к «комфузии» у Головчина генерала Гольца лишить только должности и ордена Андрея Первозванного, сохранив ему воинское звание.

Вопрос правомерен, тем более что известно благожелательное отношение царя к Никите Ивановичу. Случившемуся может быть дано лишь одно объяснение: Репнин стал, если так можно выразиться, жертвой воспитательных мер царя: всякое нарушение долга, проявление беспечности, пренебрежение к дисциплине должны были, в назидание прочим генералам и офицерам, строго наказываться. Репнин и стал генералом, на примере которого царь пытался внушить всему офицерскому корпусу чувство ответственности за судьбу сражения.

Должно отметить, что поведение Репнина на поле боя было отнюдь не безупречным: он проявил растерянность. В разгар сражения им послана полковнику Головину записка: «Что мне делать, коли мочи моей нет, и меня не слушаются, и коли гнев Божий на нас»; а когда подполковник фон Зибер в отчаянии кричал ему: «Что делать?» – потерявший голос Репнин мог только в бессилии указать на свое горло.

Служба Репнина рядовым продолжалась недолго, он сумел реабилитировать себя два месяца спустя, в битве при Лесной; царь восстановил его в воинском звании. Свидетельствует современник Борис Иванович Куракин: «Репнин при баталии под Лесным показал дело свое мужественно, командуючи один полк драгунский, и старой свой ранг тем достал».[111]

30 августа под селом Добрым на речке Белой Напе произошла еще одна битва, которой удалось сгладить неприятный осадок, оставленный Головчинским сражением. Шведам был нанесен значительный урон. Решение самим напасть на неприятеля было принято военным советом накануне, 29 августа. На нем присутствовал и Меншиков.

Русское командование воспользовалось тем же приемом внезапности, к которому прибегли шведы под Головчином. Шесть батальонов русской пехоты под командованием князя Михаила Михайловича Голицына ночью переправились через речку Белая Напа и в семь утра напали на позицию генерала Розена (К.-Г. Рооса). Этот генерал совершил те же ошибки, что и Репнин под Головчином, расположив четыре пехотные и один кавалерийский полк в крайней тесноте, не позаботился о возведении укреплений.

Пренебрежение к боевой сноровке русских дорого обошлось шведам. Ворвавшись в шведский лагерь, наши солдаты за два часа сражения уложили три тысячи неприятелей и захватили трофеи. Победа была полной, она могла бы завершиться поголовным истреблением противника, если бы болото не помешало драгунам преследовать бежавших шведов.

Петр, конечно же, радовался победе, но особую гордость он испытывал, когда вспоминал, что она была достигнута в регулярном бою. «Надежно вашей милости пишу, – сообщал он Ф. М. Апраксину, – что я, как и начал служить, такова огня и порядочного действа от наших солдат не слыхал и не видал…» Вероятно, Петр был прав, добавляя и эти слова: «И такова еще в сей войне король швецкой ни от кого сам не видал». Еще один отзыв царя об этом сражении находим в письме его будущей супруге Екатерине Алексеевне и ее подруге Анисье Кирилловне Толстой. Прибегая к образному языку, он писал: «Правда, что я, как стал служить, такой игрушки не видал. Аднако ж сей танец в очах горячего Карлуса стонцовали». По свидетельству Феофана Прокоповича, поражение произвело на Карла столь сильное впечатление, что он от стыда и ярости рвал на себе волосы и отвергал все слова утешения.[112]

Оба сражения, как Головчинское, так и под Добрым, имели всего лишь тактическое значение – на судьбы войны они существенного влияния не оказали.

В каком направлении Карл XII отправится искать военного счастья из-под Старишей, где он некоторое время находился с главными силами? На Москву, чтобы там продиктовать условия мира, или на север – в Ингрию, чтобы изгнать русских с берегов Невы, вернуть себе Нарву и Дерпт, или, наконец, на юг, в украинские земли, где, притаившись, ждал шведов гетман-изменник? В каком бы направлении ни повел Карл XII свою армию, эта армия нуждалась в пополнении живой силой и вооружением. Но особенно король нуждался в продовольствии. Голодный рацион, на котором сидели оккупанты, вызвал небывалое в шведской армии явление – дезертирство. Король должен был утешать голодных солдат изобилием, которое они будут иметь в Москве, когда ее покорят, либо здесь, после прибытия обоза Левенгаупта.

Карл XII придавал колоссальное значение обозу, который должен был доставить в ставку рижский губернатор генерал Левенгаупт. Указ о снаряжении такого обоза Левенгаупт получил еще 2 июня, но подготовка к его отправлению заняла почти полтора месяца: надо было добыть тысячи телег, собрать запасы продовольствия, погрузить артиллерию, порох и обмундирование для солдат и офицеров, успевших пообноситься после выхода из Саксонии. Наконец, необходимо было укомплектовать конвой для обоза.

Обоз в восемь тысяч повозок, сопровождаемый шестнадцатитысячным корпусом, двинулся из Риги 15 июля. В ставке короля началось томительное ожидание. Проходит июль и август, а обоза все нет. Задержка объяснялась не только запоздалым выходом из Риги, но и крайне медленным продвижением – истощенные лошади едва волокли то и дело ломавшиеся телеги, приходилось делать длительные остановки.

За продвижением корпуса Левенгаупта пристально следили не только в ставке шведского короля, но и русского царя. Перехватить обоз – значило лишить шведскую армию продовольствия и подкреплений, в которых та остро нуждалась. Корпус Левенгаупта являлся к тому же удобной мишенью – представлялся случай громить шведов по частям, не ввязываясь в генеральное сражение.

Проследим за движением обоза глазами Петра. Степень осведомленности царя говорит о несовершенстве русской разведки.

Сведения о том, что Левенгаупт тронулся в путь на соединение с королем, Петр получил 21 июля. Если учесть, что первые телеги выкатились из Риги 15 июля, – сведения дошли до царя своевременно. В тот же день, 21 июля, царь отправил два письма. Одно, с советом снарядить легкий отряд, было адресовано Меншикову: царь предложил князю расположиться «поперег той дороги, где итить Левенгопту, для уведомления, где оный намерен будет иттить». Таким образом, на Меншикова возлагалась разведка – он должен был следить за движением Левенгаупта. Другое письмо царь адресовал генерал-поручику Родиону Христиановичу Боуру. Ему было предложено, оставив четыре полка в Нарве и Пскове, с остальными «поспешать» в соединение с его отрядом.

Двигаться «как наискоряя» Боур, к сожалению, не мог – тому препятствовали плохие дороги и худые мосты через реки. Боур донес, что «поспешать, елико Бог помощи подаст, в пути стану», но желание вступило в противоречие с возможностями.

После 21 июля имя Левенгаупта исчезло из писем Петра на десять дней. Оно вновь появилось лишь 31 июля в письме к Ф. М. Апраксину, из которого явствует, что царь не располагал достоверными сведениями о месте нахождения неприятельского обоза. Будучи в Горках, Петр сообщил Федору Матвеевичу неточные сведения: «О здешнем вашей милости возвещаю, что неприятель стоит в прежних местах, а Левенгопт уже случился с ним». Об этом же царь известил 1 августа и Боура: «Имеем мы ныне ведомость, что Левенгопт уже к своему королю пришол, а войско его, Левенгоптово, переправливаетца чрез реку Березу». 2 августа Петр все еще придерживался ошибочной версии: «Левенгопт, конечно, приехал х королю, а войско ево в четыре дни от вчерашнево дни ждут».

Обстановка прояснилась лишь через несколько дней. Во всяком случае, в указе, датируемом между 5 и 9 августа, генералам Генриху Гольцу, Родиону Боуру, Николаю Инфлянту, а также Григорию Волконскому было предписано, чтобы подчиненная им конница находилась на виду у неприятеля, «дабы неприятель не мог смело за нами иттить и сикурс Левенгопту дать».[113]

Как вел себя король в ожидании корпуса Левенгаупта? Похоже, что он впервые проявил, вопреки своему обыкновению, нерешительность, которую не выказывал за всю историю своих походов. Справедливости ради отметим, что он и с трудностями, которые ему довелось преодолевать на белорусской земле, тоже встретился впервые: впервые его армия подвергалась непрерывным нападениям «партий», заставлявшим ее ежечасно и ежеминутно находиться в напряжении, что изнуряло моральные силы солдат и офицеров; впервые армия Карла XII не могла себя обеспечить продовольствием – с такого рода трудностями и в такой мере она не встречалась ни в Польше, ни тем более в Саксонии.

Идти через Смоленск на Москву Карл XII не мог, ибо сознавал, что на этом пути его армию подстерегали испытания еще более тяжкие, чем те, которые ей доводилось переживать на белорусской земле. Топтаться на одном месте он тоже не мог, ибо голод с каждым днем не ослабевал, а усиливался. Тем более что король не знал, сколь долго он должен ожидать обоз – неделю, две, месяц? А между тем уже иссякали последние резервы продовольствия.

Карл XII, как отмечалось выше, имел обыкновение принимать решения, даже самые ответственные, ни с кем не советуясь. На этот раз он отступил от правила, решив созвать военный совет, перед которым поставил вопрос, в каком направлении следует двигаться войску. Большинство высказалось за движение к Могилеву, чтобы там дождаться прихода корпуса Левенгаупта. Лишь соединившись с ним, следовало держать путь на Украину.

Вопреки мнению большинства совета Карл XII решил двигаться на Украину, ибо поход к Могилеву означал отступление, сама мысль о котором с ходу отвергалась самолюбивым королем, настойчиво искавшим встречи с противником.

Однако объяснять причину рокового шага шведского короля только самолюбием вряд ли правильно. Путь на Украину был неизбежностью.

Самый простой и, казалось бы, безошибочный выход – двигаться навстречу Левенгаупту. Соединившись с ним, король накормил бы армию и пополнил ее ряды солдатами и офицерами. Но никто – ни король, ни его генералы – не знал, где находился обоз и сколько потребуется времени и усилий, чтобы встретиться с ним. А времени между тем было в обрез, ибо не приходилось надеяться на то, что солдаты и офицеры станут долго довольствоваться не хлебом, а обещанием хлеба.

Оставался единственный путь – на юг, на Украину. Короля этот путь соблазнял несколькими преимуществами. Он рассчитывал на Украине лучше устроиться на зимние квартиры, чем в холодной заснеженной Белоруссии или России. В богатой хлебом Украине шведы надеялись получить продовольствие и фураж. Надежды на это укреплял Мазепа, обещая снабдить шведов всем необходимым, а также предоставить в распоряжение короля 20–30 тысяч вооруженных казаков. Определенное место в расчетах короля занимало и восстание донских казаков, а также возможность получить помощь от турок и крымских татар.

Решение круто повернуть на юг король принял 15 сентября. Этому предшествовало еще одно сражение, так же неудачно закончившееся для шведов, как и сражение у Доброго, – 9 сентября русские повторили свой «танец» перед глазами «горячего Карлуса» у деревни Раевка. Сражение началось с мелкой стычки, каких бывали десятки, но постепенно обе стороны, наращивая силы, вовлекали в него все новые полки. Оно не переросло в крупную баталию, но к исходу с каждой стороны участвовало по две тысячи человек. Сражался и король, под которым была, по одним сведениям, ранена, а по другим – убита лошадь. Присутствие короля не избавило шведов от крупных потерь – на поле боя они оставили свыше тысячи убитых.

После двух часов боя сражавшиеся разошлись по обоим берегам разделявшей их речки. Генерал Боур, командовавший русским войском, описал это событие так: «И король стоял по той стороне переправы с полчаса, а я по сей стороне. И строил король своих, а я своих людей. И друг на друга войско смотрело и стояли толь блиско, что можно друг по друге палить ис пистолета, а стрельбы не было».[114]

Король торопился до наступления зимы устроиться на зимних квартирах. Первые известия о движении Карла XII на юг Петр получил два дня спустя после начала марша – 17 сентября. Их он, видимо, воспринял с некоторой долей недоверия, ибо накануне до него доходили слухи о намерении короля, то ли подлинном, то ли ложном, чтобы сбить неприятеля с толку, направиться на восток, к Москве, или на север, к Пскову и берегам Невы. Через день, 19 сентября, царю стало известно, что неприятель спрашивает дорогу на Стародуб. Наконец, 20 сентября все сомнения насчет планов шведа рассеялись. «А ныне по всем обстоятельствам, – уведомлял царь Бориса Петровича Шереметева, – идет в Украину к Чернигову или к Стародубу».

Ответные меры царя были оперативными. 18 сентября Петр отправляет генералу Инфлянту одного из самых толковых своих адъютантов, Федора Осиповича Бартенева, чтобы тот проследил за неукоснительным выполнением предписания о «засекании лесов и пожигании деревень».[115] Путь шведов на Украину, как видим, не был усеян лаврами – царь придерживался все той же Жолквиевской стратегии, по-прежнему «томил» неприятеля всеми доступными средствами.

В то время как Карл XII, «эскортируемый» русскими войсками под командованием Шереметева, Гольца и Инфлянта, маршировал на юг, Левенгаупт пытался догнать его и соединиться с ним где-то возле Стародуба.

Между тем Петр, еще до того как Карл повел войска на Украину, созвал военный совет, предложив ему решить, как поступить с Левенгауптом. В «Гистории Свейской войны» по поводу этого военного совета, состоявшегося, скорее всего, 14 сентября, сказано, что он постановил «для перестороги за главным войском неприятельским итти генералу-фельдмаршалу Шереметеву с главным российским корпусом на Украину, а добрую часть отделить от Левенгаупта и его атаковать, которое дело государь взял на себя, куда, отделя корпус, пошел без обоза с одними вьюками».[116] В военном совете, принявшем дерзкое решение атаковать неприятеля, помимо царя и Шереметева, участвовал Меншиков и генералитет русской армии.

Летучий отряд, или «корволант», был сформирован довольно быстро, в нем насчитывалось около десяти тысяч человек. Полагали, что этого достаточно, чтобы атаковать неприятеля, войска у которого не более восьми тысяч. Петр и Меншиков, возглавившие две колонны корволанта, двигались навстречу корпусу Левенгаупта.

Левенгаупту едва не удалось ускользнуть от корволанта, соединиться с королем и избежать сражения, воспользовавшись хитростью.

Переправив громоздкий обоз через Днепр в районе Шклова, Левенгаупт подослал в русский лагерь шпиона. Тот должен был убедить русское командование, что шведский корпус находится на правом берегу и намерен двигаться на север, в сторону Орши. Обман был обнаружен после того, как корволант переправился на противоположный берег Днепра. 22 сентября Петр извещал Головкина: «А мы с полуночи пошли за Днепр».

Хитрость Левенгаупта дорого обошлась шпиону, он был повешен. Однако время потеряно. Если раньше корволант шел навстречу шведам, то теперь выяснилось, что ему надлежало догонять их. Первое столкновение с арьергардом неприятеля произошло 26 сентября. Этот факт дважды засвидетельствован письмами царя, отправленными в тот же день. «И теперь неприятеля увидели», – сообщал Петр Екатерине Алексеевне и Анисье Толстой. «Передовые наши с неприятелем уже сошлись», – писал он Шереметеву.

Столкновение с неприятелем обескуражило царя и генералитет. Меншиков, командовавший авангардом корволанта, установил, что корпус Левенгаупта насчитывает не восемь тысяч человек, как полагали ранее, а в два раза больше. Это резко меняло соотношение сил. Царь немедленно созвал военный совет, который должен был ответить на вопрос: «Атаковать ли так сильнея себя неприятеля или генерала Боура дожидатца».

Отряд генерала Боура, которому царь, начиная с 23 сентября, многократно повелевал «не мешкаф», «как наискоряе» соединиться с корволантом, насчитывал чуть более четырех тысяч драгун. Его прибытие должно было в какой-то мере устранить вопиющее неравенство сил. Военный совет тем не менее вынес решение: «Ежели в два дни (Боура. – Н.П.) не будет, то одним оного с помощию Божиею отаковать».

Сражение началось до подхода подкреплений, на следующий день. Предварительно разрушив мосты через речку у деревни Долгие Мхи, шведы расположились на возвышенном берегу и, как только подошла конница корволанта, начали обстрел ее из пушек. Со стороны корволанта тоже ответили артиллерийским огнем. Артиллерийской дуэлью дело и закончилось: «Все войско неприятельское из виду ушло, и наступила ночь». Под ее покровом русские восстановили два моста, переправились через речку и настигли неприятеля у деревни Лесной. Здесь и развернулась битва, ставшая важной вехой в истории Северной войны.

Это самое продолжительное по времени сражение, как свидетельствует реляция, началось с полудня 28 сентября и закончилось с наступлением темноты – в восемь вечера. Битва протекала с переменным успехом. Послушаем оценку ее, данную царем: «И неприятель не все отступал, но и наступал, и виктории нельзя было во весь день видеть, куды будет».[117]

Победу русским обеспечил удачный выбор места, где развернулась битва. Оно представляло окруженную лесом поляну. Шведы были ограничены в маневре и лишены возможности ввести в бой весь корпус. Тем самым Левенгаупт не мог извлечь выгоды из своего численного превосходства.

Петр полностью оценил преимущества сражения в лесистой местности и, после того как подвел итоги всему, что произошло 28 сентября, счел необходимым поделиться опытом с Ф. М. Апраксиным. «Только зело прошу, – наставлял царь адмирала на тот случай, если он будет сражаться с неприятелем в Ингрии, – чтоб не гораздо на чистом поле, но при лесах, в чем превеликая есть польза (как я сам видел), ибо и на сей баталии, ежели б не леса, то б оные выиграли, понеже их шесть тысяч больше было нас».

«Гистория Свейской войны» сообщает любопытную деталь сражения: через несколько часов боевых действий «на обе стороны солдаты так устали, что более невозможно биться было, и тогда неприятель у своего обоза, а наши на боевом месте сели, и довольное время отдыхали, разстоянием линей одна от другой в половине пушечного выстрела полковой пушки, или ближе».[118]

Отдохнув часа два, противники возобновили сражение, исход которого решили подоспевшие драгуны Боура. Под напором свежих сил шведы дрогнули и начали беспорядочно отступать в лес. Во время многочисленных атак и контратак, доходивших до рукопашных схваток, полегло восемь тысяч шведов. Обе стороны, писал участник битвы Вейе, вели такой силы огонь, что нельзя было уловить отдельных выстрелов, все сливалось в сплошной грохот.[119]

Наступившие сумерки и начавшаяся снежная вьюга вынудили прекратить сражение. Царь намечал возобновить атаку на следующий день, но, когда наступил рассвет, шведов на месте не оказалось. Левенгаупт решил спасти остатки разгромленного корпуса от полного истребления, оторваться от корволанта: ночью он велел жечь телеги, создавая видимость, что солдаты греются у костров, а сам под покровом темноты бежал в сторону Пропойска. Это было не отступление, а именно бегство. Утром 29 сентября взору русских представилось поле, усеянное убитыми и ранеными шведами.

Левенгаупт пытался захватить с собой остатки обоза и артиллерии, но из этого ничего не вышло. «В пути наши пушки, – свидетельствует Вейе, – завязли в болоте, и не было сил их вытащить, так как колесами сотен телег дорогу настолько разбили, что вряд ли можно было передвигаться по ней даже верхом». Впрочем, то, что было довезено до Пропойска, пришлось там сжечь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.