Глава 24 ПЕРЕСТРОЕЧНАЯ МОЗАИКА

Глава 24

ПЕРЕСТРОЕЧНАЯ МОЗАИКА

Я активно участвовала в войнах молодых литераторов с Союзом писателей, и Владислав Листьев предложил дать интервью «Взгляду» о том, что молодые думают о мохнатых и махровых, всё захвативших в литературе. Я была чрезвычайно горда, привела друзей, и мы долго распинались перед камерами, поливая правление СП. В тот день, когда программа «Взгляд» с моими текстами должна была выйти в эфир, на улице подвалил псих с фотоаппаратом.

— Слушай, ты, девчонка. Я тебе предлагаю сняться. Я лучший фотограф страны, — и он зашуршал журналами со своими фотографиями.

Тон, которым он объяснялся, был чудовищным, и в сочетании с фактом, что меня снова клеят как лицо и тело, хоть и для фотосъёмки, привёл меня в бешенство. Я объяснила, что подобным образом уважающие себя люди не разговаривают. Что я не фотомодель, а мать двоих взрослых детей, маститая писательница, и если он ставит это под сомнение, пусть включит вечером «Взгляд». Но псих с фотоаппаратом был непробиваем, обещал гениальные фотографии и звал в студию. Фотографии были безумно нужны для публикаций, и я оставила ему телефон.

Вечером все мои знакомые приникли к телевизору, а когда «Взгляд» благополучно кончился без моего интервью, раздался телефон психа с фотоаппаратом.

— Ну, что, девчонка, хрена ты меня заставила эту фигню смотреть? Приходи завтра в мастерскую, я из тебя сделаю фотомодель, пока у тебя ещё морда работает. А то, писательница она, гляди-ка ты. Интервью с ней телевидение делает!

Крыть было нечем, я пришла в мастерскую. Какая-то забитая девочка сделала мне макияж, я села под лампы, псих с фотоаппаратом поставил свет и начал монолог:

— Что это ты так вырядилась? Что это за футболка? Что это за стиль? У тебя что, приличной блузочки что-ли нету? Такой романтической с оборками? И глаз у тебя какой-то замыленный… Ты смотри в объектив, как будто ты меня хочешь! А то получится диетический кефир! Что это у тебя за мешки под глазами? Может, тебе почки проверить? И запомни, ты теперь фотомодель, значит, обязана высыпаться. Твоя харя — твои заработки! — Это уже было слишком, я встала, чтобы уйти, в глазах у меня чуть не блестели слёзы. — Стоять! — заорал он и защёлкал затвором. — Вот такой ты мне и была нужна.

Я выкупила фотографии, они действительно были великолепны, и больше не встречалась с психом, хотя в течение года он звонил раз в месяц. Слышала, что он эмигрировал в Штаты и сделал карьеру. А к фотомоделям до сих пор отношусь с жалостью.

Общение с фотографом снова напомнило мне практику в Театре на Таганке, куда я была отправлена на четвёртом курсе Литинститута. Волновалась, переступая порог «святая святых», обожествляла каждый кирпич здания, пока не попала на репетицию. Любимов разминал «Самоубийцу» (это было перед его отъездом), унижая, довёл великолепную Марию Полицеймако до слёз, а когда она пыталась выбежать, тем же тоном остановил: «Вот такая ты мне и нужна в этом куске!».

Муж Ритки водил нас на закрытые экологические тусовки, где жонглировали цифрами, ругали коммунистов и диагностировали экологические катастрофы. А потом увидела душераздирающую передачу о детском доме и переместила пафос туда. Нашла детский дом на Нахимовском проспекте, с молодым интеллигентным директором, и предложила ему свои силы. Он к предложениям был открыт, и я начала таскать туда знакомых детских писателей, музыкантов, артистов. Когда никто не вытаскивался, просто читала вслух книжки. Боже, как эти дети слушали, какие у них были лица! Но как только я перестала кайфовать от собственного благородства, я поняла, какая я идиотка. Детский дом был чёрной дырой, ему бессмысленно было посвящать свою жизнь и оптом, и в розницу, потому что сама логика существования подобной структуры аморальна. Брошенные и сбежавшие дети должны немедленно раздаваться в семьи.

Если б вы слышали, как начал разговаривать с детьми персонал, попривыкнув ко мне! Содрогнулась даже я, прошедшая через специнтернат. Все эти видики в каждом классе и американские конфеты к каждой еде ничего не меняли, любого из этих детей должна была откачивать для нормальной жизни долгое время целая семья. Соединив вместе, совок лишь помножил их проблемы друг на друга.

С детства я твердила молитву про силы, чтобы делать то, что могу, мужество, чтобы не делать того, чего не могу, и мудрость всегда отличать одно от другого. По этой логике, мне всю молодость не хватало мужества и мудрости. Я бралась за неразумно большие дела и только к зрелости поняла, что сил у меня ровно на то, чтобы немного вычистить себя и решить проблемы близких. И что если это поймёт каждый, то человечество цивилизуется гораздо быстрее, чем в пафосе глобалистских проблем. Как говорил Серафим Саровский: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи».

Но перестройка пьянила, и мы все носились с самыми странными идеями спасения человечества и его отдельных представителей. Например, сразу после землетрясения в Армении мы с мужем решили усыновить двух армянских девочек, мальчики же у нас были. Сыновья радостно согласились. По молодости это казалось естественным, квартира была большая, денег хватало. Сейчас я бы сильно задумалась, но тогда это не казалось проблемой. Я была обеспеченной, социально невостребованной, молодой, энергичной, с домохозяйско-педагогическими задатками. Подруги шутили, что мне, чтобы не изменять мужу, нужно иметь по крайней мере десять детей. Я начала звонить в штаб, нашла главного по гипотетическому усыновлению, втёрлась в доверие, объяснила, что мы певец и писательница, что у нас замечательные дети, значит, можно доверить ещё двоих. Он задавал вопросы и записывал подробности в журнал.

— Члены партии? — спросил он.

— Ни в коем случае, — сказала я.

— Жалко, — ответил он.

Но армяне отказались отдавать своих детей на усыновление в Россию, а я спустя какое-то время оказалась именно в этом штабе, в качестве журналиста. Взяв интервью у парня комсомольского разлива, я спросила, много ли народу просило детей.

— Да, я как раз этим занимался, — откликнулся парень. — Два журнала исписал, сейчас покажу, — и достал две толстенные амбарные книги.

Я начала листать. И даже увидела собственную фамилию, доход семьи, наши профессии, адрес, возраст детей, и… замерев, «члены КПСС».

— Как же так? — спросила я парня, ещё не понимая, горько это или смешно. — Я лично сюда звонила, я лично о себе сообщала данные, а здесь написано — члены КПСС?

— Я всё сам заполнял. Наверное, вы мне понравились, — улыбчиво сказал парень.

— Зачем же вы написали, что мы члены КПСС? — всё ещё не въезжала я в соцраспределительское сознание парня.

— Как зачем? — удивился он. — Членам КПСС подобрали бы что получше.

Социализм продолжал сползать и разлагаться, руководители межрегиональной депутатской группы стали популярны, как группа «Квин», а заседания парламента шли по телевизору как детективный сериал. Я начала собирать рекомендации в Союз писателей. Мой вид всегда портил судьбу текстов, я не вписывалась в образ молодой писательницы: мало пила, не была профессионально несчастна, выглядела благополучно, имела достойную семью, вела активную сексуальную жизнь не с полезными людьми, держалась независимо.

Видя меня до моих текстов, люди либо раздражались, либо начинали тащить в постель, а я была нервная чистоплюйка и решила, что классики, у которых хочу взять рекомендацию, увидят меня только после прочтения рукописи. Опыт был удачный, я получила замечательные рекомендации от Андрея Битова, Михаила Рощина и Леонида Зорина.

И, сдав документы в Союз писателей, отправилась с семьёй на перекладных в Англию — провентилировать, не оставить ли детей учиться на Западе. Но до этого вместе с компанией молодых драматургов попала на девятое Всесоюзное совещание молодых писателей. Холст, на котором в каморке папы Карло был нарисован очаг, уже трещал по всем швам, но писательская номенклатура этого не видела и не слышала. Точнее, слышала, но ждала, когда дадут инструкции, как себя вести, а инструкций всё не было.

Наша компания быстро наваляла письмо типа «Мы, молодые литераторы, считаем деятельность „Союза писателей аморальной…“»

Написав бумагу, начали собирать подписи, и, надо сказать, процентов пятьдесят участников с готовностью подписались под текстом. Мы планировали зачитать письмо на закрытии, при стечении перестроечной прессы.

Меня пригласил выпить кофе влиятельный литературный чиновник, спавший почти со всеми отечественными авторессами перед их приёмом в Союз писателей. Мы были с ним знакомы ещё с моей работы в Союзе писателей, он считал меня «своей», никогда не делал стандартных предложений и вообще неплохо ко мне относился.

— Послушай, — сказал он. — Мне обидно. У тебя всё только начинается. До меня дошло, что это ты крутишь всю эту компанию. Остановись, подумай, отойди от истории с этим письмом. Оно никому не навредит, кроме тебя. Твои документы сейчас лежат в приёмной комиссии, я в них глянул. У тебя отличные рекомендации. Битов, конечно, не фонтан, вокруг него всегда какие-то сомнительные истории, но Зорин — это ж наш человек. И Рощин — живой классик. Не путай себя со всей этой голытьбой. Они с чем приехали, с тем и уедут с совещания. У тебя другие погоны — идёт спектакль, отличные рецензии прессы, ты вступаешь в союз, мы тебе делаем книжку в Совписе (издательстве «Советский писатель»). Ты — молодая девчонка и уже состоялась.

Выражение «состояться», аналогичное нынешнему «крутой», означало тогда ступеньку, на которой тебя подпускали к писательским благам, так сказать «к закромам Родины». И, надо сказать, сей чиновник отговаривал меня не из цеховой потребности замять письмо, это был не его участок работы. Он искренне хотел помочь заблудшей овечке как старший товарищ.

Совещание подходило к концу, начальство нервничало. Мы решили, что зачитывать текст должен не москвич, а провинциал. Им захотел быть замечательный парень из Одессы, фамилию которого, к сожалению, не могу вспомнить, позже переводивший Бодлера. Он махнул для храбрости стакан водки и вылетел на сцену так резво, что опрокинул пытающегося показать ему место у микрофона комсомольского босса.

Эффект был потрясающий, зал и пресса затрепетали от текста, а сидевший в красном углу главный писатель страны Карпов дико побледнел, начал глотать таблетки и махать руками в сторону оратора в логике «сгинь, нечистая». «Умопомрачительное это письмо, сотворенное группой из Московского профкома литераторов, почему-то зачитывал немолодой одессит, при появлении которого вдруг невесть откуда примчались репортёры с камерами и магнитофонами, очевидно, ожидавшие скандала и сенсации», — шестёрочно писала «Литературная газета». А «Комсомолка» в лице представителя нашего поколения Дмитрия Быкова, увы, обслужила писательский генералитет по ещё большей программе.

Самое смешное, что в результате почти всех, кого обещали за послушание взять списком в Союз писателей, обманули. А меня приняли без единого вздоха против, хотя молодых и не слишком молодых драматургов заворачивали пачками, намекая, что мы не вполне писатели, и предлагая вступать в Союз театральных деятелей.

Вступив в Союз, я не нашла там единомышленников. Средний возраст секции драматургов был как в застойном политбюро. На меня смотрели как на блатную, и я изо всех сил заставляла людей читать свои тексты, чтобы ощущать себя на равных. Потом нашла новую игрушку — странное объединение социализирующихся на глазах маргиналов по имени Гуманитарный фонд. Оказавшись в правлении всех трёх организаций (включая профком драматургов), я, как обычно, решила всех объединять, потому что у меня лёгкая рука профессиональной свахи. Но в Союзе не жаждали молодых и новых, а андеграунд панически боялся расстаться со своим подвалом.

Один из персонажей Гуманитарного фонда, Руслан Элинин, талантливый мальчик, создающий собственное издательство, заключил со мной договор на издание книги пьес. Конечно, я не верила, что у него что-то получится, тем более занимаясь поэзией, он всё время общался с полууголовными компаньонами. На самом деле тогда было совершенно непонятно, что означают прежние вещи в новых условиях. Я давала интервью всем подряд, включалась во все инициативы, чтобы попробовать себя и время на прочность.

Например, когда мы подписывали обращение к Горбачёву от деятелей Новой культуры, требуя немедленно вывести войска из оккупированной Литвы, письменно выражали поддержку Ельцину и факсовали Ландсбергису, что Гуманитарный фонд готов оказать посильную помощь борющейся Литве, было совершенно не ясно, что за это будет.

Я не понимала происходящего вокруг до такой степени, что не написала ни одной пьесы с 1986 до 1991 года. А пьеса для меня всегда была как старая кожа для змеи, описав своё сегодня, я безболезненно выползала из него в завтра. Все вокруг уже учились зарабатывать деньги, а я ещё ощупывала руками стенки действительности.

Приехал престарелый немец, продавший что-то футбольное и купивший театральное издательство, я подписала первый в жизни договор с западниками, но пролетела как фанера над Парижем — это был период, когда мы ещё не знали, как выглядит нормальный договор, а они приезжали собирать сценические идеи, чтобы потом торговать ими у себя. Мы были бесплатным банком идей.

Тогда же я написала пьесу «Поздний экипаж», пьеса стала лауреатом конкурса радиодраматургии, и в постановке радио «Россия» в ней сыграла гениальная Любовь Соколова.

Итак, из школы надо было спасаться. На наше счастье открылся экспериментальный класс гуманитарно-эстетического лицея на базе Дворца пионеров, которым командовали тётеньки самодеятельного типа, закатывающие глаза при чтении стихов. Настал день конкурса. С замиранием сердца мы стояли в коридоре, пока дети проходили разнообразные собеседования. Последним был тест, решающий всё, а его обсчёты делал компьютер, так что проблема блатных отпадала в принципе.

Дети отвечали на двадцать четыре вопроса. Четырнадцать ответов считалось нормой, двадцать — приметой гениальности. Психолог вышел с пачкой анкет, и родители бросились на него, как стая поклонниц на тенора.

— Данные будут через два часа, но могу сказать одно: в группе есть два гениальных ребёнка. Первый раз за существование теста они ответили на все двадцать четыре вопроса — все родители улыбнулись уголком рта, каждый знал, что один из гениальных — его ребёнок. Занервничала только я. Я понимала, что это мои, но вдруг какая-то накладка, и один не сумел до конца проявить гениальность, у него будет комплекс, тогда уж лучше пусть оба гения будут не мои.

Через некоторое время нам зачитали список принятых детей, и родители отчаянно завопили:

— Фамилии! Фамилии гениальных детей!

— Да они почему-то однофамильцы, — сказал психолог.

— Это не однофамильцы! Это близнецы! — неприлично громко заорала я, и родители неприязненно отодвинулись. Мы все были интеллигенцией, ещё ничего не успевшей сделать самостоятельно и способной кичиться друг перед другом только талантами детей. Ведь шёл девяностый.

Дети пошли в лицей и попали к своим. Больше никто не требовал школьной формы и короткой стрижки, университетские профессора читали античную литературу, преподавали латынь, философ вёл математику, началось счастье. Однако ездить за этим счастьем было больше часа. И я понимала, что угроблю либо любовь к учёбе, либо здоровье детей. И начала менять квартиру. В истерике обмена я прожила полгода и вышла победительницей.

Муж, естественно, считал, что у меня ничего не получится, что у нас шикарная квартира и от добра добра не ищут. Я висела на телефоне по восемь часов, строила цепочки, чертила схемы, знакомилась с тучей людей, втягивалась в их проблемы, худела, бледнела, дёргалась и кричала во сне. Чего только я не увидела за это время: разводы, постпохоронные синдромы, соседские разборки, жуткие коммуналки, якобы меняющихся общительных сумасшедших, богатых, бедных, святых, криминогенных…

Наконец, нашли, что надо. Огромную трёхкомнатную квартиру на улице Строителей, выходящую окнами на футбольное поле. До лицея можно было дойти пешком. И тут ещё вариант, так уж просто, машинально посмотреть, около «Спортивной». И квартира на десять метров меньше, и потолки ниже, и дом хуже, и никакого футбольного поля. Когда дверь открылась, я отчётливо поняла, что хочу жить здесь и только здесь, чего бы это ни стоило. И что именно здесь меня ждут желаемые перемены.

— Вам не нравится? — огорчилась хозяйка при экскурсии по квартире, ей ужасно хотелось в нашу.

— Мне всё равно какие комнаты, потому что я в принципе хочу жить только здесь.

Переезжать было трудно. Дети возмущались: «Ты отнимаешь у нас нашу малую родину!». Имелись в виду лесные тропинки, деревья, пригорки, прелесть и тяжесть жизни в спальном районе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.