Глава 4

Глава 4

На новом месте я и Михаил оказались как раз в то время, когда в лагере начался обед, и у нас сразу возникла проблема с питанием. Но переводчик по фамилии Воробей, оказавшийся, по существу, русским шефом мастерской, быстро созвонился по внутреннему телефону с начальством пищеблока, и дело уладилось. Заодно решился и вопрос с жильем. В бараке 8 для портных в блоке IV нам отвели две свободные, соседствовавшие друг с другом верхние ложи.

Наш переводчик, определив нам места в бараке, быстро ушел, а мы стали дожидаться обеда. Как и в двух предыдущих блоках, он состоял из супа и картофеля в мундире, однако нормы выдачи оказались здесь несколько большими, так как все пленные, проживавшие в этом блоке, были работающими. Однако и среди этих пленных фактически не было ни одного сытого. Пищу также делили на порции, но не на полу и расстеленной шинели, а на чистом столе. Все ели, спокойно сидя на скамейках за столом, предварительно вымыв руки с мылом. Чистые ложки и котелки оставляли на ложах или на столе, не опасаясь, что их и другие вещи кто-то может стащить. Работа в мастерской длилась с 7 часов 30 минут до 17 часов с перерывом на обед с 12 до 13 часов. Выходные дни были по воскресеньям, а по субботам – короткий рабочий день, то есть до обеда или немного дольше. В мастерской трудилось около 60 советских военнопленных и несколько человек немецкого персонала. Пленных из других стран не было. Мастерская представляла собой обычный барак, в котором были установлены восемь широких столов длиной 3,5 метра, каждый на три рабочих места. Ремонт выполнялся в основном вручную. Многие штопали носки. Имелось несколько столов со швейными машинами, где работали портные высокой квалификации.

Михаила посадили за длинный стол и поручили штопать носки и ставить заплаты на шинелях, причем заплатки надо было делать аккуратно. Мне отвели место с тыльной стороны стола, дали маленькую стеклянную чернильницу, ручку, карандаш и тетрадь для записей. Я попросил поставить рядом стул с приспособлением для штопки, чем мог заниматься в свободное время. В основном я являлся посредником в переговорах между начальством и советскими пленными – портными и иными лицами, а также помогал кладовщикам мастерской при получении и выдаче материалов и при сдаче заказчикам отремонтированной одежды.

Перед входом в мастерскую стоял большой ящик с песком, а на стене были закреплены огнетушитель, багор, две лопаты и два ведра, чтобы тушить пожар и гасить зажигательные бомбы. Около жилых бараков, за исключением некоторых, таких приспособлений не было.

Кроме ремонта и приведения в порядок одежды для военнопленных, поступавшей из множества лагерей, мастерская выполняла отдельные «внешние» заказы немцев по пошиву мужской, женской и детской гражданской одежды. Количество заказов постоянно росло. В мастерской шили также отличные мужские и дамские кожаные перчатки. Это делал только один специалист – москвич Давыдов, с которым я подружился с первого дня. А хорошие мужские и женские костюмы шил пожилой москвич дядя Вася. Были и другие замечательные портные из СССР, в том числе два кавказца.

Немецкий шеф очень дорожил всеми упомянутыми мастерами и хвастался ими перед своими богатыми заказчиками, приезжавшими из Мюльберга и других местностей и даже из Берлина. Естественно, он хорошо зарабатывал на заказах и иногда подбрасывал мастерам дополнительную еду. В общем, для шефа мастерская была, по существу, «теплым местом», где он выполнял заказы незаконно. Некоторые начальники в лагере об этом прекрасно знали, но ничего против этого не предпринимали, так как им тоже кое-что перепадало от доходов шефа.

Старший переводчик Юзеф Воробей оказался человеком благодушным и вполне довольным своим положением. Он носил советскую военную гимнастерку и шинель без петлиц на воротнике, хромовые сапоги. Воробей рассказал мне, что он родом из Западной Белоруссии. В его деревне вместе с белорусами и поляками проживали также немцы, от которых он научился достаточно хорошо говорить по-немецки, но писать на этом языке почти не мог. Осенью 1939 года после распада Польши его деревня оказалась в составе Советской Белоруссии, и осенью 1940 года его призвали в Красную армию. В первые же дни войны их войсковая часть, дислоцированная недалеко от границы, попала к немцам в плен.

Конечно, в первое время мне было очень трудно переводить с немецкого на русский и наоборот, поскольку слов и терминов, относящихся к работе портных, я не знал. Приходилось набираться знаний на ходу, записывая во время разговоров новые слова и обороты.

Примерно через два месяца мне стало значительно легче. Этому способствовало еще то, что старший ефрейтор Ганс-Юрген, помощник шефа, ежедневно давал мне читать местную и центральную газеты на немецком языке. Он часто ругался, но незлобно. Однажды он спросил у меня, как будет по-русски «Schwarzer Teufel». А когда я ответил: «Черный черт», то ему это выражение так понравилось, что он стал повторять его через каждые 5—10 минут.

В первый же день после ужина ко мне обратился сосед, занимавший нижний ярус нар и на которого я обратил внимание в мастерской, где он занимался штопкой. Он был моего возраста, но черноволос и черноглаз. Я хотел было спросить его на чувашском языке, не являемся ли мы с ним земляками. А он сам задал мне вопрос, но не на моем – чувашском языке, как я предполагал, а на татаро-башкирском: «Ты не башкир?» И хотя я признался, что я чуваш, это его вполне устроило: «Я башкир, но мы все равно с тобой одной крови, и давай будем держаться вместе». Затем мы перешли на русский язык. Соседа звали Маратом, и родом он был из Башкирии, из-под города Белебей, вокруг которого находилось много чувашских сел и деревень. Перед войной он успел окончить педагогический институт в Уфе.

Марат заметил, что я сильно истощен, и вытащил из своего вещевого мешка большую картофелину и ломоть хлеба. Он заставил меня съесть их. Пока я ел, сосед сходил за своим другом. Им оказался высокий, красивый и интеллигентный москвич, одетый в серый немецкий военный джемпер с белой рубашкой под ним. Вероятно, в армии он был крупным командиром или даже комиссаром. Он держал в руках кружку еще не остывшего немецкого эрзац-кофе и покрытый тонким слоем маргарина кусок черного хлеба, который сразу протянул мне, порекомендовав съесть его перед сном. Оказалось, он работал поваром в лагерном пищеблоке и обитал со своей командой в нашем же бараке. Когда я принял от него «деликатесы», он сказал, что считает своим долгом подкормить меня в течение нескольких суток.

Друг Марата показал мне, где он живет. Оказалось, что там обитатели трехъярусных нар – все повара – имеют на ложах постели, состоявшие из темно-зеленой матерчатой подстилки или тонкого тюфяка из ткани типа брезента, а также маленькой подушки и тонкого серого одеяла. Кроме того, по бараку и на работе они ходили не в долбленых колодках, а в более удобных при ходьбе пантофелях.

Теперь мне предстояло забраться на свое ложе. Но не тут-то было: из-за недостатка сил я не смог самостоятельно подняться на свой второй ярус. Пришлось позвать на помощь соседей. Хотелось покурить, но было нечего, а из соседей один не курил, а другой не имел курева.

Наутро, поскольку переводческой работы для меня не оказалось, я обратился к Воробью с вопросом, где взять носки для штопки. Но Воробей ответил: «На кой черт тебе это надо? Это же не твое дело! Походи посмотри, как другие работают, почитай что-нибудь. Если нужно, к тебе подойдут и скажут, что делать». Но я все же пошел в кладовую и получил от кладовщика пару изношенных носков и подходящие для штопки нитки, затем приступил к работе, пользуясь консультациями портных.

Вскоре появился главный шеф мастерской, который остановился около меня и добродушно посмеялся над моей работой. Он не похвалил меня, но и не запретил мне заниматься штопкой, хотя подтвердил, что я могу читать или писать, а когда понадоблюсь, ко мне обратятся. В помещении было светло и тепло, и на время я забыл о голоде и о том, что нахожусь в плену. Спустя некоторое время потребовалось, чтобы я помог объяснить портным задание. Мне относительно легко давались переводы с немецкого языка на русский, так как в этом случае легко помогали жесты: портные часто понимали немцев и без перевода. Иногда, конечно, мне приходилось просить немца говорить помедленнее или повторить сказанное.

5 ноября ознаменовалось тем, что в этот день я впервые имел разговор с настоящей немкой. Получилось так, что старший переводчик Воробей по какой-то причине отсутствовал, а как раз в это время в сопровождении главного шефа в мастерскую пришли очень солидный немецкий офицер и молодая немка. Все трое сразу направились к столу перчаточника Давыдова. Поскольку Воробья на месте не было, пришлось Гансу привести меня. В первые минуты, потрясенный присутствием прекрасной, как мне показалось, немки, от которой так хорошо пахло, я совершенно растерялся. Но шеф сразу шуткой снял напряжение и ободрил меня.

Я понял, что офицер намерен заказать для своей дамы очень хорошие кожаные перчатки, но материала у заказчика нет, и поэтому он хочет приобрести его в мастерской. Шеф, недолго поломавшись и предупредив, что цена будет высокой, решил удовлетворить просьбу офицера. Ганс принес нужный материал со склада. И качество этого материала, и его стоимость офицера вполне устроили. Давыдов рулеткой измерил пальчики и другие части маленьких рук заказчицы. Затем шеф договорился с офицером о сроке изготовления перчаток, и сделка состоялась. Кончилась она для Давыдова и меня тем, что офицер вручил каждому из нас по пачке с шестью сигаретами. Кстати сказать, немецкие сигареты изготовлялись и поставлялись в основном с болгарским табаком. Их, как и продовольственные товары, продавали населению по карточкам. Кажется, не военным мужчинам полагалось в сутки 3 сигареты; фронтовикам давали по 6 сигарет, то есть 1 пачку, а тыловикам – 4. Кроме сигарет многие немцы пользовались также трубкой с табаком, а кое-кто курил сигары. Я видел, как некоторые, главным образом пожилые мужчины, курили одну сигару в течение дня: держать во рту сигару считалось очень престижным. Они не расставались с сигарой, даже когда ехали на велосипеде. У таких курильщиков вызывало сожаление, что из-за войны не стало возможности приобретать знаменитые кубинские сигары. Конечно, в Германии имелась и комиссионная торговля табаком и табачными изделиями, а также существовал черный рынок.

…Тот день еще запомнился мне тем, что от Ганса я получил местную газету небольшого формата, на последней полосе которой были напечатаны в черных рамках с маленьким крестиком извещения о гибели солдат на фронте, в основном германо-советском. В дальнейшем подобные извещения я видел очень много во всех других газетах и в самых разных местах страны.

На первой полосе упомянутой газеты были приведены краткие сообщения о положении на всех фронтах войны, и особенно на Восточном. Сообщалось, что немецкие части почти полностью овладели Сталинградом и вышли на берег Волги. Более подробные и свежие сообщения я увидел чуть позже в ежедневной общегерманской газете большого формата V?lkischer Beobachter («Народный наблюдатель»), являвшейся главным органом Национал-социалистической немецкой рабочей партии, то есть нацистской или фашистской партии, как ее называли в СССР. Девизом газеты были слова «Свобода и хлеб», помещенные на первой полосе, а эмблемой – свастика в когтях орла с клювом, повернутым вправо, то есть на восток.

На первой полосе была напечатана подробная оперативная сводка, начинавшаяся, как обычно, словами «Верховное командование вооруженных сил извещает» и содержавшая упоминание о том, что «большевики понесли чрезвычайно высокие кровавые потери». Центральная газета утверждала, что Сталинград теперь немецкий город и что скоро Германия одержит в войне полную победу.

В связи с этим у меня и у большинства моих товарищей не оставалось никакой другой цели, как просто выжить в плену.

Обе немецкие газеты, особенно местную, мне удавалось просматривать очень часто, кроме воскресенья и субботы, что помогало мне в совершенствовании немецкого языка. К сожалению, в мастерской, как и в других зданиях, где находились военнопленные, не было радио, что давало бы возможность овладевать произношением немецких слов. Радиоприемники для населения были вообще запрещены.

Однажды в бараке мы обнаружили кипы газет на русском языке «Клич» и «За Родину», предназначенных для советских военнопленных и гражданского населения. Когда мы содержались в предварительном и карантинном блоках, нам эти газеты почему-то не давали. Экземпляры газет были за вторую половину сентября и за первую половину октября 1942 года. Все обитатели барака быстро расхватали эти выпуски, но не столько для чтения, сколько для курения махорки, посещения туалета и для подстилки на голые доски нар. Конечно, газеты всеми были прочитаны, так как в бараке ничего другого для чтения не было.

После всего прочитанного мне спалось очень плохо – мучила мысль: если останусь живым и вернусь из плена в родную деревню, когда хозяевами в стране будут немцы, что же я буду делать? Инженером, разумеется, мне не стать. В лучшем случае придется определиться крестьянином-единоличником, если немцы дадут землю.

В ту же ночь приснилась одноклассница по средней школе на родине Люся Кузнецова, в которую я в десятом классе был влюблен. К сожалению, Люся снилась редко, но, когда это случалось, меня ожидало что-то хорошее. Так произошло и в этот раз.

Давыдов и дядя Вася пригласили меня в их барак, и, едва я сел на предложенном стуле, они сразу задали мне вопрос: «А знаешь ли ты, Юр, какой завтра день?» Я вспомнил: «Завтра же – День Октябрьской революции!». – «А раз так, – сказали они дальше, – надо отметить этот день, независимо от того, сохранится ли в дальнейшем советская власть». Дядя Вася вытащил из вещевого мешка пузырек с какой-то прозрачной жидкостью, которая оказалась спиртом-денатуратом, выдаваемым в Германии вместо керосина многодетным семьям для приготовления пищи на примусах. Давыдов разделил на три части большую плитку шоколада, которым его угостили заказчики.

Далее дядя Вася налил в эмалированные кружки примерно на четверть воду и денатурат, заявив: «Немцы его не пьют, а если бы увидели, что мы пьем, то пришли бы в ужас. Но я с Давыдовым уже несколько раз его пробовал – пить можно, но в очень малом количестве». Я не смог отказаться и проглотил сильно обжигавшее содержимое кружки и быстро повеселел. За дружеской беседой я узнал, что Давыдов и дядя Вася воевали в московском народном ополчении и попали в плен в начале октября 1941 года под Вязьмой, когда в окружении оказались наши части.

Вернувшись в барак, я съел с остывшим чаем всю пайку хлеба с маргарином и, взяв с собой сигарету, отправился к повару, надеясь, что он и сегодня даст мне что-либо из еды. Однако повар оказался некурящим и отдал мою сигарету своему соседу по нарам, а мне порекомендовал бросить курить. А дальше шепотом поинтересовался, не забыл ли я, что завтра на нашей родине большой праздник, и, получив утвердительный ответ, вручил мне свои полпайки хлеба и маргарина, чтобы его отметить.

Наступило 7 ноября – день 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, но никто в бараке об этой дате не обмолвился ни словом. Короткий субботний рабочий день 7 ноября прошел спокойно. После обеда я решил прогуляться по территории. У крайнего барака, где помещался отдел регистрации, стояли несколько пленных, похожих на кавказцев, а в помещении я увидел очереди к регистрационным столам. В хвосте одной из них мелькнуло знакомое лицо – Арам Бабаян. Мы обрадовались друг другу, но Арам с огорчением рассказал, что из бараков всех армян пригнали на дополнительную регистрацию. Он слышал, что немцы якобы формируют какую-то особую армянскую команду. Однако армяне не хотят брать Арама в свою компанию, так как он не похож на армянина и не знает армянского языка. Скоро у Бабаяна подошла очередь к регистрационному столу, и мы с ним расстались до случайной встречи в Москве в сентябре 1947 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.