“Бетонное” решение

“Бетонное” решение

Разрыв в уровне экономического и социального развития между ГДР и Федеративной республикой становился в 1960–1961 годах более заметным, чем когда-либо ранее, и последствия этого были самыми серьезными. Поток беженцев на Запад нарастал из месяца в месяц. В 1961 году их рекордная численность, составившая в 1953 году 300 тысяч, была бы, вероятно, значительно перекрыта. Число зарегистрированных 9 августа в западноберлинских приемочных лагерях дошло до самого высокого уровня, когда-либо отмечавшегося в течение одного дня, и составило 1926 человек. И кто мог бы упрекнуть рабочих, врачей, инженеров, молодежь, лишь начинавшую жизненный путь, в том, что их тянуло туда, где они могли хорошо зарабатывать и обеспечить себе соответствующий жизненный уровень? Эти люди понимали свой шаг не как предательство по отношению к ГДР, а всего лишь как переход из одной части Германии в другую, где их нередко уже ждали родственники или друзья.

Но ГДР, и без того более слабая в экономическом отношении, не смогла бы на протяжении долгого времени переносить это непрерывное кровопускание. Всем было ясно, что должно что-то произойти, что положит конец такой ситуации.

Случившееся оказалось полной неожиданностью не только для Запада, но и для большинства населения ГДР. Считаясь с риском потерять славу одного из наиболее информированных граждан ГДР, я должен признать, что закрытие границы 13 августа 1961 г. оказалось неожиданным и для меня. Как и большая часть моих сограждан, я только из сообщений радио узнал о блокаде и перегораживании улиц, где возникла Берлинская стена. До сих пор я не могу с уверенностью сказать, было ли причиной этого почти болезненное стремление нашего политического руководства к сохранению в секрете всего, что только можно, или недоверие Мильке к разведке — ведь он-то был посвящен в дело и участвовал во всех приготовлениях.

Для меня и моей службы ситуация оказалась поначалу катастрофической. Мои сотрудники сомневались в том, что я знать ничего не знал, и подозревали, что я не доверял им, но хуже этого стало полное изменение положения в стране в результате закрытия границы. К нему мы были совершенно не подготовлены. Переход границы внутри Берлина в обоих направлениях моментально стал невозможным без серьезных последствий.

До тех пор, пока не было завершено строительство стены, которое наше руководство называло “антифашистским защитным валом”, а Запад — “стеной позора”, и город не оказался с немецкой основательностью разделенным надвое, разыгрывались потрясающие сцены. Детей и стариков спускали в Западный Берлин из окон домов, стоявших на линии границы, на “канатах”, связанных из простыней. Многие падали на спасательные полотнища, расстеленные западноберлинскими пожарными. Были прорыты десятки примитивных туннелей, по которым сотни людей, рискуя жизнью, искали путь на Запад, а некоторые пытались уползти по канализационным трубам, пока и их не перегородили решетками.

Обоснование, выдвинутое нашим руководством, что-де с закрытием границы был построен защитный вал против предстоявшего нападения или проникновения агентов и саботажников, было уже тогда сомнительным, так как причина этой акции заключалась в очевидных социальных и экономических факторах. ГДР не только находилась в неблагоприятных по сравнению с Федеративной республикой условиях, но ей приходилось платить гораздо большие репарации. Как и многие другие, я тогда верил, что передышка поможет нам чем дальше, тем больше продемонстрировать преимущества социализма.

Запереть людей, лишив их доступа в более привлекательную часть Германии, — такой шаг представлял собой не решение проблемы, а подчеркивал резкий контраст между двумя германскими государствами. Благодаря “замуровыванию” границы то особое внимание, которое уделял Запад проблеме прав человека, и требования свободы выезда приобретали новую убедительность и воздействовали на исход холодной войны, хотя я тогда и не осознавал этого.

Существенные причины, по которым строительство стены представлялось руководству ГДР и его союзникам последним средством спасения, следует, без сомнения, искать внутри страны, а не за ее пределами. Может быть, инициатива принадлежала Ульбрихту, который и толкал на закрытие границы. Но решение было принято в Москве. То, что случилось в 1961 году на границе между двумя враждебными блоками, чувствительно реагировавшей на все колебания в их отношениях, было решено великими державами и никем более.

После того как ГДР прекратила существование, я беседовал о строительстве стены с одним из лучших знатоков советской политики в германском вопросе Валентином Фалиным. Он сказал мне: “После событий в Венгрии, на Ближнем Востоке и Польше тема стабильности стала как нельзя более актуальной для Хрущева. Центральным пунктом была внутренняя стабильность в ГДР. Я думаю, что кризис ГДР, закончившийся катастрофой в 1989-м, начался уже в 1953 году. Число тех, кто поддерживал режим в ГДР. никогда не было выше 30 %, а как правило, и того ниже. Следовательно, рано или поздно должен был встать вопрос об отказе от ГДР или о введении на границе с Федеративной республикой такого порядка, который препятствовал бы людям покидать страну”.

Фалин вспоминал, что летом 1961 года Ульбрихт заявил: в случае продолжения исхода будет невозможно сохранить ГДР в состоянии стабильности. Решение о строительстве стены было, как известно, принято таким образом, что страны — члены Варшавского договора, подготовив совместный документ, призвали ГДР ввести эффективный пограничный контроль. “Тем самым, — сказал Фалин, — Ульбрихт был формально уполномочен осуществить решение. Следовательно, он действовал не самостоятельно, а по поручению Союза”.

Юлий Квицинский, сопровождавший тогда посла в ГДР Первухина, а позже сам занявший пост посла в Бонне, подтверждал, что в начале лета 1961 года Ульбрихт просил Первухина сообщить Хрущеву, что при сохранении открытой границы крах ГДР станет неизбежным. Хрущев поручил через посла передать об одобрении закрытия границы и сразу же начать в строжайшей тайне подготовку соответствующей акции.

Следовательно, нет сомнений относительно того, что главную роль в драме, разыгрывавшейся летом 1961 года, играл не Ульбрихт, а Хрущев.

Соглашений о строительстве стены между двумя великими державами не было, но контакты имели место. На официальном уровне они протекали достаточно холодно, на неофициальном же СССР заверил Вашингтон в своей заинтересованности в хороших отношениях. Накануне закрытия границы Москва, не упоминая о предстоящей акции, дала Соединенным Штатам понять: Советский Союз никогда не предпримет чего бы то ни было против Западного Берлина, что могло бы спровоцировать США.

После кризисного 1956 года советское руководство во главе с Хрущевым стремилось разрешать конфликты и уменьшать напряженность или по меньшей мере не позволять им превышать определенного порога, уделяя основное внимание достижению высоких экономических целей. Хотя хвастливые цифры, которые приводил советский лидер, и его оптимистические речи вызывали скорее ироническую, нежели восхищенную улыбку, сам он верил в осуществление своих честолюбивых планов. Хрущев называл сроки, за которые следовало догнать и перегнать США в экономическом отношении. Специалисты в ГДР пожимали плечами, слыша эти заявления, но руководство в Берлине пошло дальше московских лозунгов, выдвинув свой авантюристический и прямо-таки издевавшийся над всякой логикой: “Перегнать, не догоняя”. Вера Никиты (так многие в ГДР вполне по-дружески называли Хрущева) в кукурузу как чудо-средство для решения проблем снабжения побудила находчивых агитаторов изобрести, к его радости, для кукурузного початка образное сравнение “колбаса на стебле”.

Во время визитов Хрущева в ГДР я мог видеть его на самом близком расстоянии. Впервые это было в 1957 году, когда мы с Мильке в качестве “почетной охраны” сопровождали его и Анастаса Микояна. Визит проходил летом, и мы ехали в большом лимузине “ЗиЛ” с откинутым верхом: Хрущев и Микоян — в середине, Мильке — рядом с водителем, а переводчик и я — сзади. Программа, рассчитанная почти на неделю, довела до изнеможения всех, но только не Хрущева, живость которого превосходила все представления. Он был готов поболтать и пошутить даже во время коротких передышек, которые Микоян использовал большей частью для сна. На тротуарах стояли толпы людей, приветствовавших советских руководителей. Конечно, это было организовано, но многие выражали дружеские, даже сердечные чувства. Хрущев обращался к собравшимся с речами, выдержанными в народном духе, охотно украшая их примерами и остроумными анекдотами. Его манера поведения действовала убедительно, так как он, в отличие от Ульбрихта, говорил свободно. Руководитель КПСС и Советского государства пользовался у населения ГДР такой симпатией, как ни один советский политик до и после него, за исключением Горбачева, но, в отличие от последнего, Хрущев излучал обаяние простого человека. Он походил на русского крестьянина и охотно рассказывал о своей родной деревне Калиновке.

Незабываема сцена, когда он, протестуя, принялся стучать ботинком по столу в зале заседаний Генеральной Ассамблеи ООН. Но многим американцам импонировали именно стихийность в манере поведения, тот наивный стиль, в котором он во время пребывания в США бил в пропагандистский барабан, говоря о победе коммунизма над капитализмом.

Хрущев, несомненно, обладал сильной волей. Не раз описывалась его победа над страшным противником Берия. Незадолго до визита в ГДР в 1957 году он самым решительным образом пресек попытку свержения, предпринятую его противниками в политбюро. При поддержке маршала Жукова он приказал доставить на чрезвычайное заседание в Москву членов Центрального Комитета и добился на нем отстранения от руководства представителей консервативного крыла во главе с Молотовым. В ГДР об этом ничего не знали. К изумлению не только сопровождавших Хрущева советских партийных функционеров и государственных деятелей, но и присутствовавших при сем политических деятелей ГДР при посещении советских военнослужащих, расквартированных в штабе в Вюнсдорфе, перед широкой публикой он рассказал в эпической манере о внутрипартийном конфликте и борьбе “против фракционеров Молотова, Кагановича, Маленкова и Булганина”, а также “примкнувшего к ним Шепилова”. Вероятно, Ульбрихт, Гротеволь и Мильке слушали эти откровения со смешанными чувствами.

Конечно, у Хрущева не было общего образования и чувства реальности. Он склонялся к стихийному принятию важных решений, и в волюнтаризме его упрекали не без оснований. Этот политик был не всегда удачлив при выборе советников. Он был прочно укоренен в прошлом и столь же прочно встроен в систему, которая тормозила и в конце концов срывала реализацию многих его разумных идей. Но это был полнокровный политик, веривший в свои идеалы. Он был убедителен не только на массовых митингах, но и в ходе доверительных переговоров с политиками другой стороны.

Хрущев никогда не упускал из виду разрядку международной напряженности, имевшую для Советского Союза жизненно важное значение. Было бы ошибкой считать отстранение “фракции Молотова” от руководства чисто внутриполитическим событием. Хрущев нуждался в свободе рук для примирения с США, к которому он стремился. Понятие “мирное“ сосуществование” не было для него пустой фразой.

Моей службе были известны отчеты боннского министерства иностранных дел, из которых явствовало, что Госдепартамент США расценивал новые предложения Москвы по поводу заключения мирного договора с Германией с учетом старого плана конфедерации двух германских государств так же скептически, как и прежде. Столь же отрицательно он относился и к плану министра иностранных дел Польши Рапацкого, направленному на превращение Центральной Европы в зону, свободную от атомного оружия. Особенно чувствительно, как казалось, он реагировал на идею превращения Берлина в “вольный город” — ведь такой план задевал бы важнейшие права держав-победительниц.

Тем не менее оставалось впечатление, что во время встречи на высшем уровне между президентом Эйзенхауэром и Хрущевым, состоявшейся в 1959 году в Кэмп-Дэвиде, была открыта новая фаза взаимопонимания. В скоропалительных комментариях уже возвещался конец холодной войны, средства массовой информации превозносили “дух Кэмп-Дэвида”. Мы узнали из хорошо информированных американских источников, а не от наших советских партнеров, что при обсуждении щекотливого берлинского вопроса оба государственных деятеля сблизились и что они стремились на своей следующей встрече в Париже заключить соглашение, которое учитывало бы советские предложения.

Но Парижская встреча на высшем уровне не состоялась. Ракеты советской ПВО сбили американский самолет-разведчик, а оставшийся в живых летчик Френсис Гарри Пауэре был предан суду и при первой возможности обменен на советского разведчика Рудольфа Абеля, приговоренного в США к тридцати годам тюрьмы.

Полгода спустя обозначилась смена руководства в Белом доме. Мы лихорадочно пытались собрать сведения о Джоне Ф. Кеннеди и его команде. Прийти к собственной оценке было нелегко, даже читая все важнейшие газеты и изучая сообщения посольства ФРГ в Вашингтоне, если мы получали доступ к ним.

Оценки, которые делало министерство иностранных дел ФРГ, вместе с другими источниками обнаруживали озабоченность Аденауэра тем, что США могут поставить собственные интересы над интересами немецких союзников. Аденауэр легко находил общий язык с республиканцами Эйзенхауэром и Даллесом, но не доверял демократу Кеннеди.

Постепенно передо мной стала вырисовываться картина необычного подхода Кеннеди к своим обязанностям и проблемам, которые решала его администрация. Тот факт, что советская печать опубликовала полный текст его инаугурационной речи, был обнадеживавшим сигналом со стороны Москвы.

Но затем нахлынули события, свидетельствовавшие о повороте событий в противоположном направлении и заставлявшие опасаться худшего. Чего нам приходилось ожидать от американского правительства, которое не просто терпимо отнеслось к интервенции в кубинском заливе Кочинос в апреле 1961 года, но и поддерживало ее? А в том, что кубинские эмигранты, высадившиеся там, пользовались поддержкой США, не было никаких сомнений.

Неудачное вторжение в заливе Кочинос побудило Хрущева и его внешнеполитических советников более наступательно подходить к западноберлинскому вопросу. Часть города, расположенная внутри территории ГДР, была важным козырем в руках Хрущева, и Кеннеди сознавал это. Но в отличие от того, что сделал Эйзенхауэр в Гватемале в 1954 году, он колебался с отправкой собственных войск на Кубу. Советское руководство знало, что ракеты “Минитмэн”, находившиеся на вооружении США, представляли собой оружие первого удара, а соотношение по ядерным боеголовкам было 20:1 в пользу США. Союз между СССР и Китаем был сломан, а из ГДР через открытую границу стремилось на Запад все больше людей. Внутри советского руководства вновь образовалась группа, возражавшая против уступок Западу. С другой стороны, Хрущев непосредственно перед неудавшимся вторжением в заливе Кочинос, которое он истолковал как признак слабости руководства Кеннеди, смог записать на свой счет сенсационный успех — первый пилотируемый космический полет 12 апреля 1961 г., и это с психологической точки зрения уменьшило ядерный перевес США.

Хрущев предложил американскому президенту, который со своими советниками искал приемлемую основу для отношений с Советским Союзом, провести в скором времени встречу на высшем уровне взамен несостоявшейся встречи в Париже. Ни один из наших источников не смог оценить позицию США в берлинском вопросе. Им лишь бросалась в глаза определенная сдержанность американской стороны. В речах Кеннеди не обнаруживалось и минимума обычных заверений в верности Берлину.

Телевизионные кадры Венской встречи на высшем уровне показывали откровенность двух оптимистично настроенных политиков, дружески общавшихся между собой, но во время переговоров, которые проходили поочередно то в советском, то в американском посольствах, точки зрения обеих сторон жестко и бескомпромиссно сталкивались.

Хрущев упорствовал, настаивая на заключении соглашения по германскому вопросу, в соответствии с которым Западный Берлин превращался бы в “вольный город”, и в ультимативном тоне угрожал, что в противном случае до конца года заключит с ГДР мирный договор со всеми вытекающими отсюда последствиями. Под этим подразумевался прежде всего контроль над коммуникациями с Западным Берлином, включая воздушный коридор.

Увидев в лице Кеннеди отнюдь не колеблющегося или слабого партнера, Хрущев реагировал вспышкой гнева. Не найдя со стороны США понимания своей позиции по проблемам Лаоса и по соглашению о запрете ядерных испытаний, чего не учитывали американские эксперты, он предложил Кеннеди в беседе с глазу на глаз попытаться ослабить опасную конфронтацию в берлинском вопросе. Это оказалось напрасным. Теперь, по прошествии многих лет, мы знаем, что партнеры по переговорам взваливали друг на друга ответственность за возможное начало войны. Говорят, Кеннеди заявил после переговоров: “Может прийти холодная зима”.

Тем временем наша информация, поступающая из США, свидетельствовала о лихорадочной разработке Пентагоном контрмер на случай блокады Берлина, и Вашингтон делал достоянием гласности сообщения, выдержанные в подобных тонах.

Из западных штабов мы получали документы относительно чрезвычайного плана, предусматривавшего переброску в Западный Берлин американских гарнизонов, которые, чтобы проверить реакцию Москвы, должны были силой оружия пробить возможные заграждения. Министр обороны Макнамара предлагал объявить ситуацию национальным бедствием, а еще один план предусматривал в качестве предупреждения на случай блокады Западного Берлина даже нанесение первого ограниченного атомного удара. Конечно, следовало считаться и с возможностью того, что доверенные лица наших информаторов намеренно допускали утечку информации, но в серьезности положения, сложившегося после Венской встречи, сомневаться не приходилось.

Ясность внесло телевизионное выступление Кеннеди в конце июля 1961 года, в котором он недвусмысленно высказался за соблюдение обязательств относительно Западного Берлина и охарактеризовал любую агрессию против города как “нападение на всех нас”. Даже если Хрущев еще некоторое время и говорил о своем сепаратном мирном договоре с ГДР, карты были брошены. Отступил не Кеннеди, а Хрущев.

Неожиданно решительная позиция Кеннеди, подчеркивавшего значение трех принципов в берлинском вопросе — присутствие западных союзников, свободный доступ в город и его жизнеспособность, — отметила границу между войной и миром. Так выглядела ситуация, существовавшая до утра 13 августа 1961 г.

Сколь ни велики были в то воскресное утро шок, возмущение и отчаяние берлинцев и правящего бургомистра Западного Берлина, который напрасно требовал энергичного вмешательства западных держав, со столь же большим облегчением вздохнули политики в Вашингтоне, Лондоне и Париже, так как грозный кризис, сложившийся вокруг Берлина, начал терять свою остроту. “Их права в отношении Западного Берлина остались неприкосновенными”,— писал в своих воспоминаниях Вилли Брандт.

13 августа застало все западные разведки, как и мою службу, совершенно неподготовленными. Кеннеди был проинформирован только через несколько часов, но продолжал свою прогулку на яхте после того, как выразил обязательный “торжественный протест” и дал указание не обострять ситуацию, а сигнализировать Советскому Союзу, что будет сохраняться спокойствие.

В это воскресенье и Хрущев находился далеко от Москвы — на Черном море — и мог в своей летней резиденции в Пицунде спокойно ждать реакции Вашингтона. Он ведь самым внимательным образом следил за тем, чтобы не были нарушены три принципа, о которых говорил Кеннеди, и отмел желание Ульбрихта воспользоваться свободным доступом в Западный Берлин как средством давления.

Телевизионное интервью, которое американский сенатор Фулбрайт дал 30 июля — менее чем за две недели до строительства стены, — оказалось, как ни странно, незамеченным немецкой общественностью. А между тем влиятельный специалист по внешней политике заявил в своем выступлении: “Если они хотят закрыть границу, то могут сделать это на следующей неделе и даже не стать из-за этого нарушителями договора. Я не понимаю, почему восточные немцы не закрыли уже давно свою границу, ведь, как мне кажется, у них есть все права на это”. Годы спустя стало известно резкое замечание Кеннеди: “Стена, черт возьми, лучше войны”.

Казалось, первое значительное возбуждение уже улеглось, когда произошел инцидент, вновь нагнавший немало страха. Кеннеди направил в Западный Берлин в качестве посланца “морального вооружения” генерала Люшиуса Д. Клея, в свое время прославившегося как “герой воздушного моста”. Там генерал, известный как крайний ненавистник коммунистов и пылкий приверженец политических авантюр, использовал относительно незначительный случай, чтобы “делать большую политику” так, как он это понимал.

Часовой народной полиции ГДР у контрольно-пропускного пункта “Чек-пойнт Чарли” потребовал от Алана Лайтнера, высшего гражданского чиновника американской миссии в Западном Берлине, предъявить документы, хотя как военные, так и гражданские служащие администрации западных держав пользовались правом беспрепятственного доступа в Восточный Берлин. Клей сразу же счел, что пришел чае преподать наглядный урок. Сначала он послал двух военных полицейских в штатском вместе с огромным десантом журналистов к пограничному переходу в Восточный Берлин, где они попытались пройти мимо часовых, не предъявив документы. Отправленные назад, они вернулись в сопровождении трех джипов, в которых сидели солдаты, подготовленные к боевым действиям. Этот спектакль повторялся три дня подряд, и на третий день Клей, чтобы увенчать действо, приказал танкам проехать мимо “Чек-пойнт Чарли”, вслед за чем по другую сторону границы появились советские танки. Это было и для Москвы, и для Вашингтона уж слишком; обе стороны отвели свои танки, а США отозвали Клея из Западного Берлина.

Был преодолен еще один кризис, но отнюдь не холодная война в целом. Это стало нам более чем ясно, когда Кеннеди без малого через два года после возведения стены — в июне 1963 года — посетил Западный Берлин и воскликнул, выступая перед почти 400 тысячами слушателей: “Я берлинец!” Эти знаменитые слова прозвучали как отповедь Хрущеву.

И тем не менее почти незаметно началась новая фаза мировой политики.

Отставка 80-летнего канцлера Аденауэра в октябре 1963 года была связана не только со старостью. Время этого политика истекло и в переносном смысле. С ним разрядка была невозможна, и даже в рядах собственной партии множились признаки недовольства им. И мы замечали, что политические деятели Западной Германии все в большей степени отходили от идеи конфронтации с великой державой на Востоке, причем, конечно же, не последнюю роль играл пример гибкости, показанный американским президентом, вызывавшим всеобщее восхищение. Неделю спустя после визита Кеннеди в Западный Берлин Эгон Бар выступил с речью в Евангелической академии в Тутцинге. Речь обратила на себя большое внимание, но тогда всю ее значимость еще не предвидели. Темой выступления было “изменение посредством сближения” — идея, позже вошедшая в историю как концепция “новой восточной политики”. На том же заседании Вилли Брандт заявил: “Решение германского вопроса существует только вместе с Советским Союзом, а не против него”.

В результате закрытия границы 13 августа 1961 г. моя служба не только оказалась в плачевной ситуации из-за возникшей необходимости заново организовывать переброску курьеров и агентов через границу, но и, сверх того, столкнулась с попытками контрразведки, подчиненной Мильке, устанавливать личность наших источников и нелегальных сотрудников. Мы решительно отвергли эти попытки. Так возникла парадоксальная ситуация: контроль на границе, установленный с нашей стороны, создал для нашей разведки гораздо большие проблемы, чем относительно безобидные меры контроля на западной стороне.

Даже встречи на обочинах транзитных автомагистралей, которые часто легче было устроить для наших западных информаторов, чем посещения ГДР, приходилось организовывать так, чтобы не оказаться под прицелом нашей контрразведки. Вплоть до закрытия границы было нетрудно запускать наших сотрудников в мощный поток беженцев, стремившихся на Запад. Теперь этот путь оказался закрыт. Некоторые кандидаты на выезд застряли в процессе подготовки, а так как “зеленая граница” еще не была очень плотной, мы отважились на переброску своих людей под видом бегства.

Приходилось полностью заново продумать практику переселения. Эти операции становились все более дорогостоящим делом, — от обеспечения необходимых документов до прочесывания западногерманской системы оповещения о беженцах и погибших с целью поиска брешей, в которые мог бы устремляться поток иммигрантов. Мы снабжали некоторых наших кандидатов документами жертв воздушных налетов на Дрезден, так как многие погибшие из числа беженцев не учитывались в центральном информационном каталоге. Могло случиться, что настоящий владелец таких документов еще был жив и находился в Федеративной республике, но часто все обходилось.

С годами между VI отделом нашего Главного управления разведки, ответственным за переселения, и так называемой “нелегальной линией” Первого главного управления КГБ сложились тесные, даже дружественные деловые отношения. Они основывались и на том, что председатель КГБ Юрий Андропов трезво оценивал разведывательные возможности “легальных” резидентур в зарубежных представительствах и высказывался за усиление работы по “нелегальной линии”.

Наш VI отдел отвечал за изготовление необходимых документов. Подлинно мастерскую работу эксперты этого отдела провели после моего выхода в отставку. Были изготовлены новые западногерманские заграничные паспорта и удостоверения личности — фальшивые документы, вызывавшие не лишенное зависти восхищение знатоков во всем мире. Их подделка считалась невозможной.

Так как наши меры должны были срабатывать и в серьезном случае, то есть при прерывании всех коммуникаций, работавших в мирных условиях, мы обучали резидентов-нелегалов передаче и приему шифрованных радиограмм. Для этого им служили специально изготовленные миниатюрные устройства, замаскированные под бытовые приборы и тому подобные безобидные предметы. Их конструкция постоянно совершенствовалась. В первые годы существования службы нашим сотрудникам и сотрудницам приходилось изучать тяжелую технику приема и передачи ключом Морзе и упражняться в этом искусстве, но с течением времени они стали без лишнего шума передавать и принимать шифрованный текст за несколько секунд с помощью скоростного передатчика размером не больше пачки сигарет. Эти люди жили в условиях постоянной борьбы с пеленгующими устройствами контрразведки противника, но никто не был раскрыт во время сеансов радиосвязи.

Одним из важнейших средств связи всегда оставались односторонние радиоконтакты — передача информации и указаний из центра в район действий разведчика. С помощью радиоаппарата, который можно было приобрести в магазине, с растянутым по возможности коротковолновым диапазоном приемник мог принимать зашифрованные радиосообщения. Кстати, БНД практиковала ту же систему, которую она называла “службой круговой радиосвязи”. При всей надежности и простоте этого метода его эффективность зависела все-таки от надежности системы шифрования. Позже я еще вернусь к фатальным последствиям, которые имела расшифровка наших радиограмм до 1961 года.

В середине 70-х годов появилось новое техническое устройство, до тех пор считавшееся едва ли возможным: оно улавливало излучение, исходящее из обычного радиоприемника. Это вызвало необходимость принять тяжелое решение — либо работать с обычным прибором, рассчитывая на меньшую вероятность обнаружения, либо использовать специальный приемник, который в случае раскрытия должен был изобличить своего владельца в шпионаже.

Вполне понятно, что мы серьезнее, чем когда-либо, стали соблюдать правила конспирации, Это касалось отношений как внутри нашего Главного управления, так и с советскими офицерами связи и уж тем более с контрразведкой нашего собственного министерства. Никому, кроме сотрудников, непосредственно отвечавших за конкретную операцию, не разрешалось обладать какой бы то ни было информацией о сети и личностях наших агентов. Постоянно повторявшиеся попытки Мильке и контрразведки отменить существовавшие особые положения и добиться создания системы централизованного учета агентуры, которые я без устали отбивал, стали причиной длительных трений. Так как министр сам стремился засекретить любой приказ и любую речь, он мало что мог привести в опровержение моей позиции. До тех пор, пока я не оставил службу, централизованный учет для Главного управления разведки был возможен только с помощью четырех основных характеристик личности, так что наши источники никоим образом нельзя было отличить — и нельзя отличить по-прежнему — от десятков тысяч других людей, когда-либо оказавшихся в поле зрения разведки.

Усложнившиеся условия перехода границы и бесплодное выяснение отношений с контрразведкой не были нашими единственными проблемами. К наращиванию усилий нас принуждали и тяжелые кадровые потери. Макс Хайм — начальник отдела разведки, отвечавший за христианские партии Федеративной республики, — сбежал на Запад и выдал противнику все, что знал. До повторения “дела Вулкан” не дошло, но некоторые источники были арестованы. Особенно сильно затронул нас арест генерального секретаря Лиги прав человека Вольфрама фон Ханштейна, приговоренного к шести годам тюрьмы.

Фон Ханнггейн самоотверженно сотрудничал с нами по убеждению и установил немало важных связей. Он происходил из старинной дворянской семьи, его отец и дед были известными учеными и писателями, приверженцами гуманистического мировоззрения. Вольфрам фон Ханштейн последовал этой традиции, выступив против набиравшего силу национал-социалистского движения. После 1933 года он зарабатывал на жизнь как автор исторических романов, а призыва в вермахт избежал, уйдя в подполье.

Первым указал мне на фон Ханштейна Вильгельм Цайссер. Фон Ханштейн несколько лет провел в заключении в Советском Союзе, а после освобождения жил в Дрездене. Против ожиданий не только он, но и его жена выразили готовность работать на нас и переселиться для этого в Западную Германию. Свой земельный участок вместе с виллой они передали городу Дрездену, жестоко пострадавшему во время войны, а ценную обстановку предоставили нам в пользование.

Вызывали удивление целеустремленность и энергия, с которыми фон Ханштейн, приближавшийся к шестому десятку, устанавливал и активизировал связи. Самыми ценными среди них оказались контакты с Генрихом Кроне, ближайшим доверенным лицом Аденауэра, и с Эрнстом Леммером. Первый из них в ранге министра по особым поручениям отвечал за вопросы безопасности, а второй был министром по общегерманским вопросам и руководителем организации Кураториум “Неделимая Германия”. Фон Ханштейн концентрировался прежде всего на деятельности, направленной против ГДР и других социалистических стран. Его участие в работе Кураториума “Неделимая Германия” позволяло нам быть в курсе концепций и представлений, которыми руководствовалось боннское правительство, а также наблюдать за координацией действий оппозиции. Его особенно тесный контакт с руководителем Восточного бюро СДПГ Стефаном Томасом и комитетами “Спасите свободу” и “Объединение жертв сталинизма” заблаговременно обеспечивал нам доступ ко всей заслуживавшей внимания информации об этих организациях.

О том, насколько прочно фон Ханштейн был связан с нами, может быть, лучше всего свидетельствует следующее обстоятельство. Находясь в тюрьме, он установил контакт с тремя интересными для нас товарищами по заключению. После освобождения из заключения фон Ханштейн возвратился в ГДР, где и умер в 1965 году.

Упоминавшийся Хайм выдал и барона фон Эппа, представителя известной в Германии фамилии, родственника пресловутого Риттера фон Эппа, который в начальный период деятельности НСДАП играл в ней заметную роль. Фон Эпп установил связь с нами по собственному желанию. Его переполняло стремление возместить ущерб, причиненный нацистами другим народам, и воспрепятствовать возможному возвращению национал-социализма к власти. В ходе первых бесед он сделал мне ряд авантюристических предложений, доходивших до границ терроризма, и только в дли тельных спорах удалось отговорить его от претворения этих идей в жизнь. Фон Эпп был предан как раз в тот момент, когда начал разрабатывать многообещающий источник в ХДС.

В то же время в Бонне открылись и новые перспективы. Увеличив число своих избирателей на два миллиона, социал-демократы достигли лучшего результата на выборах за все послевоенное время. Впервые зашла речь — и не просто в форме отвлеченных спекуляций — об участии СДПГ в правительстве. Большая коалиция все-таки не была создана, и правительственную политику продолжали определять христианские демократы и свободные демократы. Но нам следовало наблюдать и оценивать и самые малые свидетельства такого развития событий, которое могло привести к ослаблению холодной войны и длительной разрядке.