Новый 1914-й?

Новый 1914-й?

Те, кто связывал свои иллюзии с политикой разрядки Вилли Брандта, быстро отрезвели в эру Гельмута Шмидта. Руководство СЕПГ не было обеспокоено сменой канцлера в Бонне. Прагматика Шмидта, казалось, легче было принимать в расчет, чем визионера Брандта. Кроме того, мы делали ставку на то, что годы правления Шмидта сочтены.

Несколько месяцев спустя после выборов 1976 года с разочаровывающими для СДПГ результатами Герберт Венер сообщил своему другу Эриху Хонеккеру через Фогеля, что Шмидт находится в политическом, физическом и личном кризисе “небывалой до сих пор глубины”. Венер полагал, что “возможно самое худшее”. Во всяком случае, коалиция вряд ли протянет дольше 1980 года, доверительно сообщил он своему связному Вольфгангу Фогелю.

Сообщения Фогеля и Шалька стали любимым чтением Мильке. Опираясь благодаря этим контактам на свою исключительную осведомленность, он надеялся обеспечить себе преимущество во внутреннем политическом противостоянии в руководстве СЕПГ. От случая к случаю информацию о разговорах с Венером и другими ценными источниками Фогеля или Шалька он показывал и мне или ограничивался устными намеками на них. В этой тартюфовой игре он, однако, не учел, что и моя служба имела непосредственный доступ к этим политикам, например через Карла Винанда. Этот источник подтверждал мрачные прогнозы относительно будущего социал-либеральной коалиции. Осенью 1979 года Винанд сообщил о доверительном разговоре между Шмидтом и Штраусом, в котором обсуждалась возможность большой коалиции после выборов будущего года. В таком варианте Штраус должен был стать вице-канцлером.

Хонеккер написал на полях этого сообщения: “Штраус тоже будет не хуже, чем коалиция СДПГ — СвДП”.

Между тем Хонеккер пытался использовать связи между ГДР и ФРГ на официальном и доверительном уровнях. Однако устойчивое недоверие Москвы к слишком далеко идущему сближению двух германских государств постоянно сдерживало шефа СЕПГ. И Хонеккер, подобно своему предшественнику Ульбрихту, с озабоченностью наблюдал за тесными контактами некоторых социал-демократов с Москвой. Он, естественно, опасался, что Федеративная республика и Советский Союз договорятся за спиной ГДР по германскому вопросу.

Это недоверие подогревалось информацией Герберта Венера. Председатель фракции СДПГ постоянно предостерегал от московских и боннских интриг против ГДР. В этой связи он назвал поименно посла Валентина Фалина, его заместителя Квицинского и его политического советника Португалова. Венер считал, что на западногерманской стороне с одобрения Москвы интригует против ГДР его товарищ по партии Эгон Бар. Сообщения, которые осложняли отношения между ГДР и ФРГ, согласно Венеру, из Москвы часто доставлял именно Бар, и, по его сведениям, они были четко авторизованы Брежневым.

На этом фоне началась тщательно маскируемая возня вокруг встречи между Хонеккером и Шмидтом. Хонеккеру эта встреча была желательна, поскольку сулила укрепление его престижа и консолидацию внутри ГДР. Москва тормозила, Шмидт медлил.

Мильке также чувствовал интригу, которая препятствовала осуществлению германо-германской встречи в верхах. Он полагал, что за ниточку тут дергает Эгон Бар. Министр, бравший в расчет только Венера, не хотел учитывать очевидные факты, которые ему были известны из наших информационных сводок. Он проигнорировал их даже тогда, когда Венер передал ему через Фогеля в высшей степени секретную запись канцлера Шмидта от 10 апреля 1977 г. Эта бумага свидетельствовала, что Шмидт как концептуально мыслящий стратег отводил ГДР в списке приоритетов место далеко не из первых.

Я тогда записал в своем дневнике: “Если бы наши дилетанты на самом деле прочитали и поняли этот документ, у них не осталось бы никаких иллюзий. Для реалистически мыслящего канцлера после связей с США отношения с Советским Союзом имеют абсолютно первостепенное значение. Затем следует многое другое и только после этого в силу своей чрезвычайной сложности — отношения с ГДР, и то, если он из этого хоть что-нибудь сможет извлечь… Мы должны в нашей стране наладить экономику и устранить другие причины существующего недовольства, а не совать так далеко свой нос. Не исключено, что в скором времени подует холодный ветер”.

К сожалению, я оказался прав. Если после заключения восточных договоров слово “разрядка” стало конъюнктурным, то в 1979 году политический ветер стал заметно прохладнее. Опять ужесточилась конфронтация, и быстрее, чем когда-либо, стала раскручиваться спираль гонки вооружений. Впервые ракеты с атомными боеголовками стратегического назначения размещались на немецкой земле, то есть в непосредственной близости от водораздела между военно-политическими блоками.

В обстановке все более обостряющейся холодной войны Москва буквально аллергически реагировала на планы встречи Хонеккера и Шмидта. По советскому образцу Хонеккер дал согласие в 1976 году на избрание его председателем Государственного совета. Как и в случае с Брежневым, культ его личности стал приобретать гротескные и нетерпимые черты, а сам он все больше стал терять чувство реальности.

Эрих Хонеккер тешил себя иллюзиями, что проблемы германо-германских отношений можно решить в интересах ГДР своими силами. Повторяющиеся сообщения Венера о контактах между Москвой и Бонном, минуя ГДР, он комментировал спокойно: “Они ничего не решат без нас”. Это была его ошибка, но и я не был совершенно свободен от этой иллюзии. Последствий тотальной зависимости ГДР от Советского Союза я не представлял себе до конца. Связи со страной моего детства и юности, признание моей службы и ее достижений убаюкивали меня иллюзорным чувством партнерской равноценности.

С времен Сталина ГДР была объектом советских интересов, такой она оставалась и при Хрущеве, Брежневе, Андропове, пока Горбачев не передал ее НАТО.

В феврале 1980 года я вылетел в Москву с делегацией нашего министерства во главе с Мильке. Поводом была 30-я годовщина министерства, в связи с чем мы привезли ордена и медали для награждения ведущих офицеров КГБ. Председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов на торжественной церемонии отсутствовал. Было сказано, что он находится на плановом обследовании в больнице.

Тогда Мильке и я поехали в кремлевскую клинику в Кунцево, на окраине Москвы. Я знал Кунцево в годы моей эмиграции как дачный пригород, где отдыхало руководство Коминтерна. Недалеко от поселка в строго охраняемом лесочке у Сталина была летняя резиденция. За прошедшее время столица продвинулась сюда со своими новостройками. В больнице для высшей номенклатуры был специальный корпус, где лечились только члены политбюро. Больничные палаты дополнялись здесь жилыми комнатами и рабочими кабинетами.

Андропов приветствовал нас в костюме. Он выглядел бледным и расслабленным. Он никогда не производил впечатления человека, часто бывающего на свежем воздухе. Мильке и Андропов в соответствии с протоколом удалились для короткого разговора с га азу на глаз. Между тем сопровождавший нас руководитель разведывательной службы Владимир Александрович Крючков доверил мне государственную тайну: болезнь его шефа была серьезной. Был нужен совет компетентного немецкого уролога.

Это была плохая новость. Я высоко ценил политические и аналитические способности Андропова. Среди посвященных он считался реальным преемником больного Брежнева. Советский Союз, его союзники и прежде всего все более угрожающее международное положение требовали в Кремле здорового человека масштаба Андропова. Я возлагал на него большие надежды.

В своей обычной трезвой манере Андропов сделал так, чтобы церемония награждения прошла быстро и без громких слов. После этого у нас начался разговор о ситуации в связи с конфликтом Востока и Запада. Никогда до сей поры я не видел Андропова столь серьезным и подавленным. Он обрисовал очень мрачный сценарий, по которому атомная война представляла собой реальную угрозу. Его трезвый анализ подводил к выводу, что правительство США всеми средствами стремится к ядерному превосходству над Советским Союзом. Он процитировал президента Картера, его советника Збигнева Бжезинского и представителей Пентагона, высказывания которых сводились к тому, что при определенных обстоятельствах упреждающий удар против Советского Союза и его союзников представляется оправданным.

Малооптимистичным было высказывание Андропова и о положении в Афганистане. Я осторожно поинтересовался, не предполагается ли закончить авантюру в Афганистане. Он меня тотчас же понял и сказал как-то отстраненно: “Теперь мы уже не можем отступить”. Человек, который, по моим соображениям, более чем кто-либо другой в советском руководстве стремился к разумной политике, реформам и разрядке, казалось, искал ответ на стремление Запада к превосходству только лишь в политике силы. Итог его анализа был таков: “Сейчас не время обнаруживать слабость”.

Это было и однозначным предостережением руководству ГДР. Андропов дал понять, что советское руководство с большим недоверием следит за тайными переговорами на различных уровнях между германскими государствами. О важных переговорах нашего руководства с Бонном товарищи в Кремле не были информированы или информированы не полностью, особенно о подготовке встречи Гельмута Шмидта с Эрихом Хонеккером. Андропов предостерег от ошибочной оценки западногерманского канцлера. На мое замечание, что, по нашей информации, складывается все-таки неоднозначное представление о внешней политике Шмидта, он сказал: “Да, у этого человека два лица. Но фактически он стоит на стороне американцев. С ним не следует вести переговоры на высшем уровне”.

Характеристика Шмидта как человека с двумя лицами не противоречила нашему представлению о нем. Бундесканцлер принадлежал к духовным отцам “двойного решения” НАТО, которое теперь делало непредсказуемо опасным развитие конфликта Запад — Восток. Именно Шмидт после соглашения между Вашингтоном и Москвой об ограничении количества межконтинентальных ракет спросил: а как же теперь будет выглядеть защита Западной Европы?

Ответ был дан НАТО в конце 1979 года решением разместить ядерные ракеты в четырех западноевропейских странах, в том числе в Федеративной республике, если Советский Союз не уберет свои ракеты из ГДР и западной части России. Правда, в сообщениях наших источников были признаки того, что бундесканцлер сам стал опасаться тех ракет, которые он же попросил. Однако перед общественностью в противоположность большей части своей партии он выступал бескомпромиссным защитником “двойного решения” НАТО и противником движения за мир.

От Герберта Венера к нам поступали все более драматичные предостережения о возрастающей опасности войны. Через наши связи с Венером мы получили строго доверительный документ председателя парламентской фракции СДПГ. В нем он высказал следующее предположение: “ЦРУ посеяло бациллы возможной войны между двумя германскими государствами. Это не выдумка. Нейтронные бомбы скроены для Рура и Берлина. Я разделяю скепсис Шмидта относительно Картера. Не потому, что у него темные намерения, а потому, что он способен использовать любой вариант. Эта позиция вполне может обернуться боком”.

Но Вольфгангу Фогелю Венер представил совершенно негативный облик Шмидта. Он полагал, что человек, которому он помог стать канцлером, действует в русле “авантюрной” политики США. Это опасение он довел до сведения “друга своей юности” Эриха Хонеккера.

Теперь, по прошествии лет, опасение войны, которое возобладало в начале 80-х годов, может показаться преувеличенным. Однако в Бонне и Восточном Берлине лица информированные и мыслящие были тогда серьезно озабочены. Эту озабоченность разделяли и многие граждане в обоих германских государствах. “Шпигель” вышел в 1980 году с заглавной статьей под названием “Как в августе 1914-го? Страх перед большой войной”. Сравнение с обстановкой накануне первой мировой войны, когда великие державы неудержимо двигались к вооруженному конфликту, сами его, в сущности, не желая, было, согласно нашим источникам, предметом дискуссии ответственных политиков. Однако, вопреки разумному подходу, власть имущие и на Востоке, и на Западе, казалось, были подвержены фатальному давлению. Москва и Вашингтон требовали также от своих немецких союзников подчиниться своей конфронтационной логике.

Министр иностранных дел ГДР Фишер вернулся после встречи со своим советским коллегой Громыко с такими же впечатлениями, которые оставила у меня встреча с Андроповым. Предложения нашего, руководства о развитии отношений с ФРГ были в Москве практически проигнорированы. То, что Громыко хоть как-то их воспринял, можно было понять лишь по его недоверчивым «опросам.

Эрих Хонеккер уже давно отказался от слепого подчинения Москве. Без колебаний он следовал своему курсу расширения контактов ГДР и Бонна на высшем уровне. Он упрямо стремился к осуществлению своей мечты — быть встреченным в Бонне на красном ковре под звуки гимна ГДР. Столь же значительным для него было возвращение в родной Саар, где он под руководством Герберта Венера когда-то организовывал борьбу против национал-социалистов.

Важнейшей целью интенсивных политических контактов между Бонном и Восточным Берлином было, конечно, создание, в противоположность атмосфере иррациональности в отношениях двух великих держав, некоей общегерманской оси разума.

Хонеккер и его окружение пытались, насколько возможно, скрывать германо-германские переговоры на различных уровнях от недоверчивого любопытства советского посольства в Восточном Берлине. В той мере, в какой эти контакты не ускользали от сотрудников и источников моей службы, я узнавал подробности больше из Бонна, нежели от посвященных лиц в Берлине.

Запланированный визит канцлера Гельмута Шмидта в ГДР после однозначного вето Москвы стал для Хонеккера нереальным. Подобное же давление на Шмидта с целью отказа от встречи исходило и из Вашингтона. Канцлер это сделал, избавив тем самым председателя Государственного совета от мучительной необходимости отменить свое приглашение.

Наши источники, близкие Ведомству федерального канцлера, и после выхода из игры Гййома продолжавшие снабжать нас достаточной информацией, давали знать, что Гельмут Шмидт против своей воли и зачастую вопреки более разумным соображениям уступал давлению Вашингтона. С другой стороны, подтверждалось мнение Андропова о том, что в конечном счете лояльность по отношению к Вашингтону брала у канцлера верх над всеми остальными соображениями. Когда США потребовали от ФРГ бойкотировать Олимпийские игры в Москве летом 1980 года, в руководстве СДПГ разразился скандал. Во время кризисного заседания у канцлера в апреле 1980 года, согласно нашей информации, Шмидт пригрозил отставкой, чтобы получить согласие на бойкот. Требование США экономических санкций против Советского Союза было на этом заседании отвергнуто большинством собравшихся социал-демократов. Брандт, Венер, Бар и Апель решительно высказались против санкций. Только Ханс-Юрген Вишневски одобрил их.

Первым, кто нас проинформировал об этом заседании, был Герберт Венер. В тот же день он пригласил к себе адвоката Фогеля и продиктовал сообщение для Эриха Хонеккера: “Мы ведь тянем за один канат. Я ему (Хонеккеру) обещал предостеречь вас от возможной опасности войны. С сегодняшнего дня я знаю, что она приближается, даже, возможно, уже кипит”. Венер оценивал положение, как в “1914-м”. Он потерял доверие к канцлеру и настоятельно просил Фогеля: “Скажите другу моей юности, что Шмидт находится в дебрях заблуждений. Выпутается ли он из них и каким образом, всякое возможно”.

В кризисном 1980 году Хонеккер попытался выступать по отношению к Москве как равноправный партнер. Он вновь выразил озабоченность концентрацией вооружений, солдат и ядерных ракет на территории ГДР, но переоценил свое влияние. Мильке тоже еще надеялся остановить гонку атомных вооружений на границе между двумя германскими государствами и воспрепятствовать размещению советских ракет.

Мне всегда была ясна уязвимость Советского Союза перед лицом американской политики силы и гонки вооружений. Президентство Картера доставило много забот Кремлю. Человек, непредсказуемый для нас, он представил рекордный военный бюджет на сумму свыше 157 млрд. долларов, которые он инвестировал в ракеты MX и “Трайдент”, в крылатые ракеты и атомные подводные лодки. Один из ведущих советских ядерных стратегов доверительно сказал мне, что не хватит ресурсов всего нашего союзного лагеря, чтобы выдержать такое.

Затем, когда слабоватый Картер был заменен размахивающим саблей антикоммунистом Рейганом, советское руководство увидело реальную опасность упреждающего атомного удара НАТО. Размещение носителей атомного оружия на немецко-немецкой границе означало драматическое сокращение подлетного времени в случае ядерного нападения НАТО.

В качестве ответного шага на новую ситуацию Москва разработала план, включавший в себя все государства Варшавского договора. Он получил кодовое название РЯН (аббревиатура слов “ракетно-ядерное нападение”). Этот план должен был дать возможность незамедлительно сообщить на центральный пульт, а оттуда в Москву о любом признаке готовящегося атомного нападения НАТО. Был разработан каталог признаков, по которым можно было бы судить о подготовке нападения. Наши источники в натовских штабах, в ФРГ и США были соответствующим образом проинструктированы. Наивысший приоритет имело наблюдение за базами ракет “Першинг-2” и крылатых ракет, местонахождение которых мы уже установили и сообщили в Москву.

Для выполнения этой задачи штаб нашей разведки был расширен. Он получил специально оборудованное место дислокации, которое должно было быть оснащено спецсвязью со своим партнером в Москве. Министр приказал всем подразделениям госбезопасности незамедлительно сообщать Главному управлению разведки о признаках подготовки к нападению. Специальной рабочей группе министра было поручено форсировать строительство запасного командного бункера на случай войны. Для руководства разведки в Госенских горах, юго-восточнее Берлина, был вырыт противоатомный бункер. Я не очень верил в пользу подобных сооружений. Расположенные в них маскировочные объекты, впрочем, превосходно годились для каких-нибудь общественных мероприятий и для размещения гостей.

Проведение же мероприятий в рамках плана РЯН требовало много времени и сил. В середине 80-х годов нажим Москвы относительно сроков работ стал постепенно ослабевать. Анализ важных сообщений, которые мы получали от нашего источника в НАТО Райнера Руппа, давал нам основание полагать, что непосредственной угрозы ядерно-ракетного нападения нет.

Москва должна была быть довольна той военной и военно-политической информацией, которую мы ей доставляли. В то же время данные, которые мы получали от наших советских коллег, были значительно скромнее. Несмотря, однако, на эту диспропорцию, мы никогда не считали себя только помощниками-исполнителями Москвы. В военной и стратегической областях мы с полным сознанием признавали ведущую роль Советского Союза. Тем не менее разочаровывало то, как советские союзники, подобно оккупантам, размещали в ГДР атомные ракеты. Нам было известно, где должны стоять ракеты НАТО. В то же время где и когда в наших лесах будут спрятаны советские ракеты, наши друзья не сообщили ни самому Хонеккеру, ни Мильке. И вполне понятно, почему за несколько недель до ввода советских ракет Мильке сказал мне: “Даже не возникает и вопроса, что мы тратим миллиарды и вырубаем наши леса для стартовых площадок. Ты увидишь, они еще будут договариваться”. Ни он, ни кто-либо другой из государственного руководства не могли воспрепятствовать вырубке просек и полян в лесах и тому, что ракеты под прикрытием темноты ввозили замаскированными под лесовозы.

В сущности, мы, немцы, в качестве статистов принимали участие в военных играх супердержав. Я так никогда и не узнал, были ли планы относительно упреждения предполагаемого нападения противника с нашей стороны. Во всяком случае, кремлевское руководство нас в такие планы не посвятило бы. Ядерные стратеги обеих сторон, конечно, знали, что от Германии, даже при ограниченной атомной войне, осталось бы лишь поле, усеянное радиоактивными развалинами.

В то лето 1980 года, когда призрак 1914 года бродил по Европе, а моя служба мобилизовывала все свои возможности на Западе, чтобы своевременно узнать о предполагаемой опасности, за нашей спиной в Польше возникала новая угроза. Усиление забастовочного движения, которое в июле и августе привело к образованию профобъединения “Солидарность”, имело очевидные экономические причины: произвольные повышения цен на продукты переполнили чашу терпения рабочих.

21 августа 1980 г., в 12-ю годовщину вступления государств Варшавского договора в Чехословакию, Мильке вызвал меня на совещание по вопросу о положении в Польше. По сравнению с 1968 годом существовало принципиальное различие: тогда интервенция была реакцией на политику руководства в Праге во главе с Александром Дубчеком, в Польше же движение исходило снизу. Руководство в Варшаве стремилось успокоить своих союзников. В полученной министром информации из Варшавы было заявлено, что правящая Польская объединенная рабочая партия мобилизовала своих членов и контролирует положение. Мильке сомневался, что политическое руководство сможет сдержать “контрреволюцию”. После совещания с Хонеккером в конце августа он предложил мне, чтобы я, используя свои хорошие связи, сам на месте оценил обстановку.

Я согласовал сроки с моим старым знакомым Франчишеком Шляхчичем, который при Тереке стал вторым человеком в ПОРП, с Мирославом Милевским, заместителем министра внутренних дел, и с моим коллегой Яном Словиковским, руководителем польской разведки. В самолете я еще раз просмотрел короткое резюме информаций о Польше западногерманской разведки и МИДа. По сообщениям одного из наших лучших агентов в Бонне, руководство СДПГ хотело знать, действительно ли от западногерманской разведки и окружения Франца-Йозефа Штрауса исходит инициатива срыва переговоров забастовочного комитета с польским правительством и для этой цели якобы выделено 400 тыс. марок.

Не имеет смысла подробно воспроизводить мои заметки о разговорах с польскими друзьями. В них не содержится ничего, кроме смеси беспомощности, попыток умиротворения, критики собственного руководства и высокомерной недооценки интеллектуальных вождей оппозиции. Лех Валенса оценивался как фигура, управляемая извне, едва ли не чудак, которого не надо принимать всерьез. В этой оторванной от реальности позиции моих польских собеседников мало что изменилось до декабря следующего года, когда в Польше было введено военное положение.

Уже во время моей поездки в августе 1980 года эта оторванность от реальной действительности сказалась в том, что министр внутренних дел буквально через двадцать четыре часа задудел в другую дудочку. Мне заявили, что из двадцати одного требования гданьских рабочих двадцать можно принять, однако ни в коем случае не требование свободных независимых профсоюзов: легализация оппозиции недопустима. Едва я возвратился в Берлин и подготовил свой доклад, как получил сообщение из Варшавы, что ЦК ПОРП принял все требования забастовочного комитета. Таким образом, я мог и не ездить в Польшу.

В этой пробе сил “Солидарности” против государственного аппарата и партии она совершила прорыв. Границы власти четко обозначились. Запад колебался между ликованием по поводу первых успехов на пути к либерализации и опасением, что польское государство проявит слабость, которая побудит членов Варшавского договора к интервенции. “Пражская весна” со всеми ее последствиями еще была свежа в памяти.

Чтобы избежать подобного хода событий, внутри министерства государственной безопасности, включая и мою службу, были образованы специальные рабочие группы по польскому вопросу. Перед разведкой на первый план была выдвинута задача собирать информацию о намерениях западных служб, правительственных инстанций, партий и организаций относительно соседней страны. Наши партнеры в Польше просили нас, в частности, информировать о польских эмигрантских кругах и их действиях; в Мюнхене работала радиостанция “Свободная Европа”, в Париже издавался эмигрантский журнал “Культура”. Одновременно перед нами была поставлена задача вырабатывать собственные оценки положения в Польше.

Во время моей второй поездки в Варшаву Милевский был уже министром внутренних дел. Министр, казавшийся в своем огромном кабинете особенно маленьким, уделил нашему разговору много времени и не скупился на критику нового генерального секретаря партии Кани и премьер-министра Ярузельского. Я не мог отделаться от впечатления, что наше присутствие и мои расспросы ущемляют национальное достоинство польского министра.

Все наши источники в правительственных кругах ФРГ, в руководстве СДПГ и в западногерманской разведке давали нам понять, что на Западе считали неизбежным вмешательство Советского Союза и его союзников. Западноевропейские политики стремились не допустить прямой интервенции. От папы и кардинала Вышиньского до советников западноевропейских профсоюзов — все стремились оказать сдерживающее влияние на радикальных лидеров польского профсоюзного движения.

Довольно часто в те дни я чувствовал себя как бы парализованным. Пражский сценарий 1968 года, еще стоявший перед глазами, подталкивал Польшу, нашего непосредственного соседа, к еще более катастрофическим событиям. В Москве и Восточном Берлине рычаги власти держали в руках старики, едва ли способные принять дальновидные и мудрые решения.

До лета 1981 года угрозы забастовок сменялись обманчивым спокойствием. Когда Войцех Ярузельский пришел к руководству и назначил вместо Милевского Кищака, человека из своей команды, министром внутренних дел, порвались мои главные личные связи с Варшавой. Когда в середине октября Ярузельский был избран генеральным секретарем ПОРП, было заявлено, что политическое руководство сделает все, чтобы нормализовать положение собственными силами.

Известие о том, что в ночь с 12 на 13 декабря в Польше было введено военное положение, поразило меня так же, как Хонеккера и Шмидта, которые совещались на Вербеллинзее, под Берлином. Позже Ярузельский объяснил, что этим шагом он предотвратил ввод советских войск. Мне не представляется возможным, что подобное намерение не было согласовано с Москвой.

Из моих бесед с Андроповым и Крючковым я пришел к убеждению, что для СССР после опыта 1968 года, ввязывания в гражданскую войну в Афганистане, перед лицом напряженных отношений с Китаем и демонстративной политики силы со стороны США военное вторжение в Польшу исключено. В свете этого шаг Ярузельского был наименьшим злом, дававшим прежде всего возможность передышки. Но такому аналитически мыслящему человеку, как Андропов, должно было быть ясно, что этот шаг не дает решения на длительную перспективу.

Чем ожесточеннее развивалась холодная война между супердержавами, тем интенсивнее становились тайные контакты между Шмидтом и Хонеккером, которые в эту пору регулярно вели между собой телефонные переговоры. Мильке показал мне записи этих переговоров. В них раскрывался тот Гельмут Шмидт, который оказывался значительно более вдумчивым и обеспокоенным, чем он представал и перед общественностью, и перед собственными товарищами по партии. После 1990 года западногерманские политики упорно замалчивали или принижали доверительность и откровенность своих контактов с представителями СЕПГ.

Вместо отмененной встречи Шмидта с Хонеккером был организован визит члена политбюро Гюнтера Миттага к канцлеру. Герберт Венер через Вольфганга Фогеля готовил нашу сторону к этому разговору. Как впоследствии сообщал Миттаг, 17 апреля 1980 г. он встретил в лице Шмидта реалистичного аналитика, который со всей определенностью придерживался девиза: “Никогда больше война не должна начаться с немецкой земли”. Шмидт, по словам Миттага, усматривал серьезную опасность в ухудшении международного положения и дословно сказал следующее: “Все выходит из-под контроля”. Он опасался возможного столкновения великих держав. Американский президент подвергается сильному внутриполитическому давлению, которое тяготеет над ним, и мировые державы вследствие этого медленно, но верно вступают в конфронтацию, которая быстро может привести к возрастающей панике. Миттагу, в свою очередь, канцлер пожаловался на давление, которое оказывает Вашингтон на Бонн, и просил с пониманием отнестись к участию ФРГ в бойкоте Олимпийских игр.

В это время в Тегеране посольство США было захвачено “воинами Аллаха”. Миттаг сообщил, что Шмидт опасается иррациональной реакции президента США на происшедшее. В такой угрожающей обстановке Шмидт надеется, по словам Миттага, что контакты между обоими государствами будут непременно сохранены; оба государства должны пытаться оказывать сдерживающее влияние на своих “больших друзей”. Эрих Хонеккер должен знать, что он, Гельмут Шмидт, вполне предсказуем. Со стороны Федеративной республики не произойдет “ничего сумасбродного”.

Миттаг, со своей стороны, заявил от имени Хонеккера, что отмена решения о размещении ракет в ФРГ была бы важнейшим шагом для укрепления мира. Предназначенные для общественности формальные заявления о встрече едва ли позволяли ощутить, как тесно сблизились в этой кризисной ситуации правящие круги двух германских государств. Насколько мне известно, Шмидт после беседы с Миттагом звонил Хоннекеру. Во время этого разговора оба подтвердит ли готовность сделать все, “чтобы с немецкой земли никогда больше не началась война”.

Люди в обоих германских государствах не были в курсе деталей политической жизни, но в общем ощущали угрозу, таящуюся в международной ситуации. Почти одновременно на Западе и на Востоке стало развиваться движение за мир, в котором нашла отражение серьезная обеспокоенность сложившейся обстановкой. Новое массовое движение раньше отчетливо проявилось в Федеративной республике. Это был протест против размещения ракет и против воинственной внешней политики США. Консервативные политики и СМИ утверждали, что это движение “управляется с Востока”. Сам Гельмут Шмидт бросил демонстрантам упрек, что они работают на Москву и на Восточный Берлин.

Действительно, это движение было полезным для внешнеполитических целей нашей стороны, и у нашего руководства существовала большая заинтересованность в его поддержке, а если возможно, то и в оказании на него влияния. Когда осенью 1981 года в Бонне была организована большая демонстрация, то близко стоящий к нам Немецкий союз мира стал одним из ее инициаторов. Однако группы и личности, на которых мы могли воздействовать, были в меньшинстве. Перед тремястами тысяч демонстрантов, пришедших в Бонн, среди прочих выступил писатель Генрих Бёлль, известный подцержкой диссидентов из социалистических стран. Нашим единственным оратором был политик из СвДП Вильям Борм, да и он не был готов следовать нашим тактическим установкам.

В перспективе внешнеполитическая польза западногерманского движения за мир вскоре вошла в противоречие, с точки зрения нашего руководства, с его внутриполитическими последствиями. В ГДР организовывалось собственное движение за мир, которое выступало не только против гонки вооружений, но и против нарушений прав человека, против милитаризации образования в наших школах. Государственная власть реагировала на это репрессиями вместо того, чтобы вступить в диалог с движением, которое она не могла подчинить своему контролю. Так, она упустила возможность вступить в диалог с находящимся под влиянием церкви движением за мир и вместо этого пошла по пути применения административных мер. Узколобость такой политики для многих была непостижима. Я возражал против того, чтобы выяснение отношений с движением за мир было передано министерству государственной безопасности. Мое мнение было, однако, доведено лишь до очень узкого круга лиц.

Противоречие между политикой мира на международной арене и жесткой, вплоть до репрессий, позицией по отношению к участникам движения за мир у себя в стране все более бросалось в глаза, вызывая растерянность даже среди партийного и государственного аппарата. С одной стороны, выдвигалось требование ужесточить реакцию на идеологические диверсии, что выталкивало некоторые группы борцов за мир в ряды оппозиции, а с другой — движение за мир на Западе поддерживалось в соответствии с нашей внешней политикой. В то же время устанавливались все более тесные связи между протестующими на Востоке и на Западе, чьи требования, по существу, были идентичными.

Такая ситуация сказывалась и на работе многих подразделений государственной безопасности. В контрразведке ответственные за оппозиционные группировки, молодежь и церковь не могли разрешить это противоречие. Они должны были принимать меры против “враждебно негативных” сил и в то же время не имели права наносить ущерб внешней политике. Эти противоречивые требования порождали неуверенность у сотрудников, вплоть до министра. Среди прочего эта ситуация сказалась, в частности, на отношении к “зеленым” в ФРГ. Их представителям, а среди них были такие известные деятели движения за мир, как Петра Келли и Герт Бастиан, неоднократно отказывали во въезде в ГДР, так как они хотели здесь встретиться с участниками борьбы за мир.

Для разведки, ориентированной на внешнюю политику, с движением за мир было проще. С нашей точки зрения, движение за мир объективно было направлено против политического курса США и зависимых от него правительств. И количественно, и качественно оно имело совершенно другой вес, чем его предшественники — кампания “Борьба против атомной смерти” в 50-е годы и пасхальные марши в 60-е. Наши анализы показали, что принципиальная переоценка ценностей происходила как раз среди молодежи из буржуазных семей. Карьера и материальное благосостояние были для них не столь важны, как чувство сопричастности к общему делу и самоутверждение. Современные технологии отождествлялись ими с угрозой войны и отсутствием будущего, капиталистическое государство — с отчуждением и лишением возможности самовыражения. Для нашей работы это были важные аспекты. Среди сторонников движения за мир мы могли рекрутировать новых сотрудников. Предпосылкой тому была их учебная специализация, в перспективе обещавшая нам новые источники, и то, что политически они не были явно ангажированы. Ибо мы знали, что активисты движения находились под столь же бдительным наблюдением Ведомства по охране конституции и других западных служб, как оппозиционеры в ГДР со стороны контрразведки.

Другой целью нашей работы было предоставление партийному руководству объективной информации о “зеленых” и других группировках, с тем чтобы устранить предубеждения. Я рассчитывал также на некоторый внутриполитический эффект в достижении более терпимого отношения к движению за мир в ГДР.

И наконец, разведка вносила свой вклад в пропагандистскую битву, которая кипела между блоками. Одна небольшая группа борцов за мир представляла для нас особый интерес. Она называла себя “Генералы за мир”. В 1981 году девять бывших высоких воинских чинов из различных стран НАТО объединились, поскольку опасались, что гонка атомных вооружений, прежде всего на Западе, может привести к ядерному аду. Среди них был отставной генерал граф Баудиссин, один из отцов бундесвера и его демократическая совесть. Из Англии в группу вошел генерал Майкл Харботтл, из Америки — адмирал Джон Маршалл Ли, из Франции — адмирал Антуан Сангинетги, из Нидерландов — генерал фон Мейенфельдт, из Италии — генерал Нино Пасти, из Португалии — генерал Франсиску да Кошта Гомеш. Через несколько месяцев после основания группы к ней примкнул отставной генерал Герт Бастиан, в последнее время командир танковой дивизии, оставивший свою службу в бундесвере, поскольку не хотел нести ответственность за ракетное вооружение и разделять все более реакционные настроения своих коллег. Спутницей жизни Бастиана стала самая популярная и яркая представительница западногерманского движения за мир Петра Келли.

Девять высокопоставленных военных, как бы парадоксально это ни звучало, вскоре приобрели весьма значительный статус в движении за мир. Их влияние вышло далеко за рамки круга непосредственных участников. Уже во вторую мировую войну все они были офицерами и в своих странах пользовались большим уважением. Многие из них работали в области стратегического планирования НАТО, а также участвовали в разработке концепций атомного устрашения. Никто не мог их упрекнуть, как молодых активистов, что они не знают того, о чем говорят. Они могли с чисто военной точки зрения убедительно опровергнуть американский пропагандистский лозунг “о советской угрозе”.

Головой и мотором группы, своего рода директором-распорядителем был Герхард Каде, сотрудник-исследователь Гамбургского университета и публицист. Его основные исследовательские интересы лежали в области связей высшего генералитета с военной индустрией в ФРГ и США. Изыскания привели его к резко критической оценке роли военнопромышленного комплекса в системе рыночного хозяйства.

Большой проблемой группы “Генералы за мир” было финансирование их деятельности. Поездки на совместные встречи, доклады и дискуссии они вынуждены были оплачивать из своих средств. У них не было возможности публиковать свои анализы и требования. Это был наш шанс.

У меня не было необходимости давать своим сотрудникам специальные распоряжения искать контакты с группой.

Вскоре после ее основания один сотрудник доложил мне, что его отделу через источник в Гамбурге удалось выйти на организатора “Генералов за мир” Герхарда Каде. Он был готов к переговорам с посланцем из ГДР.

Я послал двух людей, которые приехали якобы по поручению Совета министров ГДР» что мы часто делали для контактов с потенциальными источниками в Западной Германии. Мы не были настолько наивными, чтобы полагать, что этой “крыше” действительно поверят. Тот, кто имел хоть какое-то представление о структурах ГДР, должен был быстро догадаться, что имеет дело с разведкой. Но это прикрытие действовало успокаивающе на партнера по переговорам и давало ему определенную защиту, а уж совсем наивные оставались убежденными, что они ведут беседу с представителями политических или научных кругов. В подобных деликатных случаях мы, как правило, поступали совершенно иначе, чем секретные службы США, которые редко прибегали к маскировке и предпочитали с самого начала вести разговор о вербовке и оплате.

После нескольких встреч и разговоров Каде получил псевдоним Супер, что выражало и его значение для нас. В разговоре Каде быстро перешел к проблеме группы “Генералы за мир” — к отсутствию финансовых ресурсов. Он полагал, что ежегодная сумма в 100 тыс. марок существенно облегчила бы ее общественную деятельность. Я санкционировал эту сумму, которая, естественно, выплачивалась не от имени разведки, а как помощь от Института политики и экономики.

Когда стало ясно, что эта акция принесла большой успех, всевозможные инстанции в ГДР стали утверждать, что это их заслуга. Самой неприятной была при этом роль зятя Хонеккера Манфреда Файста, который до 1989 года руководил отделом международной информации в ЦК. Файст рассказывал Хонеккеру, что он является инициатором поддержки генералов.

Я не знаю, все ли члены группы “Генералы за мир” были информированы об источнике финансирования, точнее сказать, что они понимали под этим институтом. Они должны были задаться вопросом, каким образом у их объединения оказались деньги, но возможно, что они удовлетворились объяснением Каде о нашедшемся спонсоре.

Наше ежегодное пожертвование было не единственной поддержкой с Востока. Одновременно КГБ постарался установить связь с Каде и проинформировал меня об этом. Совершенно очевидно, что Каде удалось побудить КГБ командировать одного советского генерала в группу “Генералы за мир”, во всяком случае это имело место.

Впрочем, это совсем не означало, что группа стала попросту рупором Москвы. Каде должен был выносить свои собственные представления на обсуждение всей группы, а своенравными личностями, входившими в нее, вряд ли можно было манипулировать. Тем не менее в заявлениях генералов можно было ощутить то влияние, которое мы проводили через Каде.

Так, например, бывший генерал-танкист Бастиан поначалу в равной мере возлагал ответственность за гонку вооружений и на Восток, и на Запад, а в последующем все более четко принимал позиции Варшавского договора. Когда в 1987 году в одном интервью для радио ГДР его спросили, служит ли последняя речь советского министра иностранных дел Громыко укреплению мира, Бастиан ответил: “Да, я так думаю. Я полагаю, что предложения, которые последнее время исходят из Москвы, весьма конструктивны, и надеюсь, что они найдут позитивный отклик на Западе”. Близость Бастиана к позициям Москвы вызвала в западногерманском движении за мир острые дискуссии и не всегда была созвучна заявлениям его спутницы жизни Петры Келли.

У меня нет доказательств того, был ли Бастиан осведомлен о контактах Каде. Однако оба так тесно сотрудничали друг с другом, что Бастиан должен был по меньшей мере о чем-то догадываться. Образ мыслей этого цельного человека купить этим было нельзя. Во всяком случае, для нашей контрразведки он оставался подозрительной личностью, и ему долгое время был закрыт въезд в ГДР.

Герхард Каде умер в 1995 году. Его связи с нами и с КГБ никогда не были обнаружены. Герт Бастиан покончил с собой после того, как застрелил Петру Келли.

Когда меня спрашивают, не сожалею пи я о том, что проник в такую группу идеалистически настроенных и глубоко порядочных людей, чтобы по возможности ими манипулировать, я могу совершенно спокойно ответить однозначно — “нет”. В этой акции — в отличие от некоторых других операций — у меня никогда не было сомнений. В конце концов, мы не были ни инициаторами этой группы, ни ее идеологическими подсказчиками. Мы только содей ствовали тому, чтобы их голос был услышан. То, что некоторые члены этой группы, возможно и под нашим влиянием, сближались с нашими внешнеполитическими позициями, делу не вредило. Как едва ли какие-нибудь другие группировки, “Генералы за мир” благодаря их компетенции и мужеству помогли широкой общественности в 80-е годы осознать опасность войны и тем самым подвигнуть правительства на более разумный политический курс. Как и вчера, я сегодня испытываю по отношению к этим людям глубокое уважение.