Глава вторая ПОКОРЕНИЕ МОСКВЫ

Глава вторая

ПОКОРЕНИЕ МОСКВЫ

Подобно большинству провинциалов, Ельцин не любил Москву. Однажды его публично даже обвинят в этом – на приснопамятном октябрьском пленуме, когда догматик из КГБ Виктор Чебриков станет трясти крючковатым пальцем: «Не полюбил, Борис Николаевич, ты москвичей».

На самом деле это не совсем верно. Ельцин не то чтобы не любил Москву, а тем более москвичей. Скорее он страшился ее, как страшатся всего далекого, недоступного, а потому непонятного.

В своей «Исповеди…» Ельцин пишет, что «с предубеждением относился к москвичам». Из многочисленных с ними встреч вынес он уверенность, что москвичи-де – снобы, не скрывающие высокомерного снисхождения к глубинке. Тогда как согбенная провинция «рвется отдать своих выросших детей в Москву, на любых условиях, за любые унижения».

Этакая сценка у парадного подъезда: наш не любит оборванной черни.

Хотя, понятно, с каким контингентом пересекался Ельцин. Не с артистами или учеными, а с холеными номенклатурщиками. С тем же успехом представление, скажем, об Азербайджане можно вынести из посещений колхозных рынков, а отношение к славянам строить сугубо под впечатлением сценок из вытрезвителя…

«Не было никогда у меня мечты или просто желания работать в Москве, – кокетливо сообщает Ельцин дальше. – Я не раз отказывался от должностей, которые мне предлагали, в том числе и от должности министра. Свердловск я любил и люблю, провинцией не считал и никакой ущербности для себя в этом вопросе не чувствовал».

Борис Николаевич, как обычно, в своем репертуаре. Зовут его в столицу, зовут, чуть ли не на коленях умоляют, должности министров сулят (каких , правда, не называется; вряд ли союзного масштаба, скорее – республиканского, иначе он не преминул бы уточнить, сакцентировать ). А герой наш – неприступен, как Уральский хребет.

Такие наивные уловки могут впечатлить разве что восторженных пенсионерок. Конечно же, Ельцину очень хотелось переехать в Москву, о чем подробно написал я в предыдущей главе. Но столица одновременно и манила, и пугала его: вроде и хочется, и колется…

Яков Рябов, «крестный отец» Ельцина, свидетельствует, что регулярно слышал от своего питомца один и тот же вопрос: почему в ЦК выдвигают людей из областей, несравнимой с нашей Свердловской? Эта мысль не давала будущему президенту покоя.

Он ждал приглашения в Москву, как влюбленные барышни – звонка от предмета своего обожания. А предмет – подлец! – не звонит и не звонит, и вот уже барышня вся извелась, и на смену любви приходит раздражительная обида. До первого, впрочем, звонка.

Уже умер Брежнев, не стало Андропова. Уже отправил страной, не приходя в сознание, Черненко, а приглашения так и не поступало. Или поступало – но уровня его не достойное, вроде того, неназванного, таинственного министерства.

Справедливости ради следует признать, что и пост зав.отделом строительства ЦК, который предложили ему весной 1985 года, по степени престижности тоже уступал прежнему, свердловскому креслу. Но, как говорилось уже, это был лишь трамплин перед следующим броском.

По иронии судьбы, к работе в ЦК Ельцин приступил 12 апреля. Для него это было тоже датой своеобразного начала покорения космоса: только политического.

«Включился бурно, и отдел заработал активно, – с типичной ельцинской скромностью пишет он в мемуарах. – Возвращался домой в двенадцать – полпервого ночи, а в восемь утра уже был на работе».

Наверное, в вопросах строительства Ельцин толк действительно понимал. Только профессионализм его был весьма узок. Нигде, кроме Урала, он не работал. Специфики других регионов не знал, хотя любому понятно: стройки в Средней Азии или в Магадане не имеют ничего общего с уральскими. Это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Да и за последние десять лет от проблем отрасли Ельцин давно уже отошел.

Неудивительно, что о каких-то конкретных итогах его работы на посту зав.отделом строительства ничего не известно. За исключением лишь того, что и в столь короткий период Борис Николаевич успел не раз продемонстрировать крутой норов и даже разругаться со своим непосредственным куратором – секретарем ЦК Владимиром Долгих («ему первому пришлось столкнуться с моей самостоятельностью»).

Он продолжал действовать в своей привычной дерзкой манере: что мое – то мое. Никакого вмешательства в свои дела, советов и указаний Ельцин не терпел. Он никак не мог, да и не хотел расставаться с прежними начальственными замашками.

«Практически никогда мне не приходилось ходить в подчинении, – неуклюже объясняется он в мемуарах. – Я не работал замом. Пусть начальник участка, но не зам.начальника управления… и поэтому всегда привык принимать решения, не перекладывая ответственность на ко-го-то… Конечно, для моего вольного и самолюбивого характера такие холодно-бюрократические рамки оказались тяжелым испытанием».

Ладно хоть стульями на начальников своих не замахивался, как когда-то в ДСК. И на том спасибо.

Но ведь опять никто и слова дурного ему не сказал. Внутренняя жизнь ЦК проистекала совсем с другой, куда более замедленной скоростью. (Это все равно как пластинку на тридцать три оборота воткнуть в проигрыватель, где пружина заточена под семнадцать.) Тот же Долгих едва только примерился он к строптивому зав.отделом; едва решился приступить к воспитательному процессу , как уже – фью-ить – только Ельцина и видели.

И трех месяцев не проработал он в этой должности, не успел даже мало-мальски войти в курс дел, как сразу был отправлен на повышение: секретарем ЦК. Отныне с Долгих они находились на равных, но при этом отдел строительства по-прежнему оставался за Ельциным.

Это была первая волна горбачевской смены экспозиции . Летом 1985 года новый генсек начинает избавляться от доставшейся ему по наследству команды. Первой полетела голова секретаря ЦК Григория Романова – еще недавно его наряду с Горбачевым прочили в генсеки. С креслом министра иностранных дел распрощался вечный, как Дункан МакГлауд, Андрей Андреевич Громыко: знаменитый «mr. No». Их места заняли выходцы из регионов: лидер ленинградских коммунистов Зайков, 1-й секретарь ЦК Грузии Шеварднадзе.

Михаилу Сергеевичу требовались новые люди: не свидетели его восхождения , помнящие генсека юным провинциальным князьком и снисходительно взирающие на потуги нового генерального. А его личные выдвиженцы – горбачевцы – им самим приведенные на Олимп, благодарные и преданные ученики.

По крестьянской наивности Горбачев считал, что Ельцин подходит под эту категорию как нельзя лучше. Потом, конечно, выяснится обратное, но будет уже поздно…

29 июня на заседании Политбюро Горбачев, посетовав на низкие темпы строительства и замораживание капиталовложений, предлагает «посмотреть» Ельцина на посту секретаря ЦК.

«Посмотреть» – хорошее, хоть и забытое слово из прежнего партийного обихода. Есть в нем очевидный подспудный смысл – присмотреться, приглядеться, опробовать.

У Горбачева – большие виды на активного уральца. Впоследствии Михаил Сергеевич признается, что, выписывая Ельцина в ЦК, он уже примеривал его на Москву – главный партийный форпост, где правил бессменный кремлевский старец Виктор Гришин.

Надо думать, члены Политбюро о планах генсека догадывались, а посему инициативе его не препятствовали. Да и не принято такое было: генеральный секретарь – это партия, а партия – ошибаться не может.

Лишь престарелый премьер-министр Тихонов позволил себе в ходе заседания пробурчать что-то невнятное. Мол, «не чувствует» он Ельцина. Но замечание это вызвало только улыбку: к тому времени Тихонову стукнуло уже восемьдесят и чувствовать он мог разве что смену погоды, вызывающую ломоту в старческих, ревматических костях.

(Через три месяца Тихонова тихо сплавят на пенсию «по состоянию здоровья», так что злопамятному Ельцину даже мстить ему не придется.)

1 июля пленум ЦК утверждает Ельцина секретарем по строительству. Назначение это неожиданностью для него не было. (Описывая свои размолвки с недолгим куратором Долгих, он пишет, что тот понимал: «Мое нынешнее положение временное, и скоро мой статус может резко измениться».)

Была ли теперь его душенька довольна? В том-то и закавыка : казавшийся еще вчера недоступным и таким вожделенным пост секретаря ЦК стал для него теперь лишь очереднымтранзитом. Планка ельцинских амбиций росла не по дням, а по часам. Аппетит, как известно, приходит во время еды.

Если внимательно пролистать его первую книжку, складывается странное ощущение, что ему вообще ничего не нравилось, все казалось мелким и недостойным.

Должность – не та. Секретарство в ЦК – не сразу. Избрание в Политбюро – лишь через год (точнее, 10 месяцев). Опять же – партийная дисциплина.

Вот дают ему московскую квартиру – пятикомнатную! – в самом центре, на 2-й Тверской-Ямской. До Кремля – 10 минут пешком, дом – элитный, кирпичный, «только для своих». Но и это ему не по нутру.

«Шум, грязный район. Наши партийные руководители обычно селятся в Кунцеве, там тихо, чисто, уютно».

На самом деле Тверская – намного престижнее Кунцева. В Кунцеве живут те, кому не положена служебная дача, только и дача Ельцину не нравится. «Небольшая дачка», «одна на две семьи». Прямо-таки несчастная сиротка![2]

Через три месяца, после избрания секретарем ЦК, ему дают новую дачу – еще недавно на ней жил Горбачев. И что же?

«Уже снаружи дача убивала своими огромными размерами… холл метров пятьдесят с камином: мрамор, паркет, ковры, люстры, роскошная мебель… Одна комната, вторая, третья, четвертая, в каждой – цветной телевизор, здесь же на первом этаже огромная веранда со стеклянным потолком, кинозал с бильярдом, в количестве туалетов и ванных я запутался… Больше всего убивала бессмысленность всего этого».[3]

Подождите: маленькая «дачка» – плохо. Большая – тоже плохо. На него просто не угодишь. Будь Борис Николаевич женщиной, впору подумать, что живет он под гнетом вечного ПМС.

Он даже на Горбачева дуется , даром что тот вытащил его из далекого Свердловска, за полгода сделал секретарем ЦК, даже старую дачу свою отдал, хотя по иерархии подобная роскошь полагалась только членам Политбюро.

Но все это – вроде как само собой разумеющееся. Зато Горбачев не находил времени с ним встречаться, разговаривал только по телефону, и этих мелочных деталей оказалось вполне достаточно, чтобы перечеркнуть остальной позитив.

«Горбачев отлично понимал, – талдычит как пономарь Ельцин, – что он, как и я, тоже перешел в ЦК с должности первого секретаря крайкома. Причем края, который по экономическому потенциалу значительно ниже, чем Свердловская область».

Ау! Какой, к лешему, экономический потенциал. Уже семь лет как уехал Горбачев со Ставрополья; он отныне генеральный секретарь, глава государства, но Ельцин все не может забыть прежнего равенства, по старинке продолжая местечковое соперничество.

Он ведет себя точь-в-точь как одноклассник какой-нибудь знаменитости, который, видя своего школьного приятеля на телеэкране, не преминет заметить: тоже мне – звезда. Помню, как в третьем классе накостылял я ему по шее…

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

Маниакально-депрессивный синдром, как правило, сопровождается депрессией с проявлениями необоснованной раздражительности или даже злобности. Это единственный вариант депрессии, где на фоне тоскливо-злобного аффекта больные высказывают претензии не к себе, а к окружающим. Они испытывают мучительное желание как-то разрядить свое внутреннее напряжение, выместить раздражение на ком-нибудь или на чем-нибудь.

Впрочем, тогда еще всех особенностей характера своего протеже Горбачев не знал. Ельцин импонировал ему своей активностью, неординарным подходом к работе.

Не все разделяли этот щенячий восторг. Секретарь ЦК и будущий премьер Николай Рыжков, например, весьма скептически относился к Ельцину. Когда Горбачев с Лигачевым поинтересовались мнением бывшего директора «Уралмаша» (он-то знал Ельцина еще по Свердловску), тот дал земляку просто-таки уничижительную характеристику.

«Ельцин… по натуре своей – разрушитель. Наломает дров, вот увидите! Ему противопоказана большая власть. Вы сделали уже одну ошибку, переведя его в ЦК из Свердловска. Не делайте еще одну, роковую».

Но генсек советам Рыжкова не внял. Хотя правая рука его – небезызвестный Егор Лигачев – и вызвался для очистки совести скататься в Свердловск: проверить, так сказать, факты.

Горбачев позднее вспоминал:

«Выехал, через несколько дней звонит:

– Я здесь пообщался, поговорил с людьми. Сложилось мнение, что Ельцин – тот человек, который нам нужен. Все есть – знания, характер. Масштабный работник, сумеет повести дело».

Через пару лет этот масштабный работник схватится с Лигачевым не на жизнь, а на смерть. Именно в нем Ельцин узрит главного своего врага, перенеся на бедного Егора Кузьмича весь обличительный правдоискательский пафос.

Вот уж воистину: не делай добра – не получишь зла…

Уже потом, распрощавшись с властью, и Горбачев, и Лигачев наперебой кинутся уличать Ельцина во всех смертных грехах.

«Лично я знал его мало, а то, о чем знал, настораживало, – как бы отгораживается от своего питомца бывший генсек. – У меня была информация, свидетельствующая о том, что свердловский секретарь очень властолюбив и несамокритичен. Вспомнилось и такое наблюдение: как-то в разгар дискуссии на сессии Верховного Совета Ельцин покинул зал, опираясь на чье-то плечо. Многие заволновались – что произошло?.. А земляки улыбались: с нашим первым случается, иной раз перехватит лишнего. Этот человек дома строил, правда, не знаю как, но, по-моему, в основном “обмывал” их пуск».

Может, я чего-то недопонимаю? Если Ельцин – такая противоречивая личность, да еще и «перехватывает лишнего», какого рожна потребовалось Горбачеву его возвышать? Сидел бы себе в Свердловске, да и дело с концом.

Человек неизвестно как строит дома, в основном «обмывает» их пуск, а его вместо вызова на ковер разом назначают секретарем ЦК по строительству. С тем же успехом заподозренного в браконьерстве субъекта можно сделать министром рыбного хозяйства.

Вообще, разница в оценках Ельцина – в зависимости от времени их – тема для целой диссертации. Те, кто вчера еще всячески продвигал нашего героя и нарадоваться на него не мог, в одночасье вдруг опомнились, прозрели и начали вытаскивать какие-то пропахшие нафталином упреки, мелочные обиды и кляузы.

Особо преуспел в этом секретарь ЦК Яков Рябов, который, собственно, и вывел Бориса Николаевича в люди .

Послушать его – уж такой Ельцин сякой: и характер тяжелый, и культуры не хватает, и с людьми груб, и карьерист до мозга костей. Одно только непонятно: зачем, в таком случае, тот же Рябов тащил его наверх просто-таки за уши?

Отговорки, будто изменился он, переродился, в расчет, извините, не принимаются. Ельцин всегда оставался одним и тем же: и на стройке, и в обкоме, и в ЦК. Просто бульдожья хватка его, маниакальное упорство и жесткость недостатком прежде не считались. Наоборот даже, почиталась за достоинство.

Это как в футболе: все зависит от того, за какую команду ты болеешь. Пока побеждают твои любимцы – и откровенное подсуживание судьи, и грубость игроков воспринимаются в порядке вещей – лишь бы выиграть. Но как только происходит обратное, и судью – на мыло, и хулиганов – с поля.

В противном случае никогда в жизни Горбачев с Лигачевым не доверили бы Ельцину важнейший стратегический пост – московский горком.

Надо сказать, что тогдашний первый секретарь МГК Виктор Гришин, правящий столицей без малого два десятка лет, давно уже вызывал недовольство Горбачева.

Гришин – человек сталинского склада (подчиненные боялись его как огня, были случаи, когда прямо в кабинете первого они падали в обморок, а если кого-то называл он по имени-отчеству, это приравнивалось к величайшей похвале) – явно не вписывался в команду нового генсека.

Его пытались уйти и прежде: именно Гришин был основной мишенью в начатой Андроповым антикоррупционной кампании. Тогда, в начале 80-х, по Москве прокатились масштабные чистки. Были арестованы начальник Главторга Трегубов, директор Елисеевского магазина Соколов, директор «Океана» и десятки торговых работников рангом поменьше.

Столицу сотрясали слухи один кошмарнее другого – о гигантских взятках, передаваемых якобы «наверх», чуть ли не самому Гришину; о найденных в тайниках миллионах. Впрочем, слухи эти, почти уверен, тоже были частью антигришинской операции, ибо Лубянка, как никакая другая организация, мастерски умела целенаправленно распускать нужные себе сплетни.

Вообще, история эта темная, овеянная множеством легенд и мифов. В массовом сознании крепко-накрепко застыло убеждение, что Гришин и верхушка московского горкома венчали собой многоуровневую мафиозную пирамиду. Впрочем, массовое сознание – штука весьма ненадежная…

Если вдуматься, кто попал тогда под чекистско-прокурорский каток? Десяток директоров? Начальники торгов и плодовоовощных баз?

Эка невидаль. В советской торговле воровали испокон веку. Еще со Сталина зарплату работникам прилавка платили смехотворно мизерную. Остальное, дескать, доворуете сами.

Вот и доворовывали . Как, впрочем, и во всех остальных отраслях. При Андропове, помнится, пытались даже объявить борьбу несунам , которые тащат с предприятий и учреждений образцы своей продукции – от колбасы до автозапчастей – но кампания, не успев толком набрать обороты, заглохла. Потому как иначе всю страну пришлось делить на две части: одни бы сидели, другие – охраняли.

Даже слабоумному ясно, что начатое Андроповым наступление на московскую коррупцию имело под собой вовсе не процессуальную, а чисто политическую причину.

Когда в начале 1982 года из председателей КГБ Андропов перешел в секретари ЦК, вопрос с будущим вождем завис в воздухе. Мнения в Политбюро разделялись: далеко не все жаждали видеть на посту генсека вчерашнего шефа Лубянки. В их числе был и Гришин.

И тут, по случайному совпадению – стихия , ничего не скажешь – и начинается борьба с коррупцией. Метут одного за другим директоров и торговых начальников. Опять же сами собой возникают слухи об их связях с Гришиным и столичной верхушкой.

А дальше все проходит как по маслу. В ноябре умирает Брежнев. Недовольная прежде часть Политбюро по умолчанию избирает Андропова генсеком. И кампания разом сбавляет обороты.

Да если б даже и не сбавила, ничего это не изменило, потому как ни одного показания против Гришина арестованные торгаши не дали. Не в пример Узбекистану, где под молох КГБ и прокуратуры угодили десятки партийных вождей.

Теперь ответьте мне на один вопрос. Можно ли было найти на бескрайних просторах страны хоть один регион или республику, где в торговле не наличествовали бы массовые хищения и приписки? Ответ понятен априори. Значит, арестовать можно было каждого торгового номенклатурщика: бери любого – не ошибешься.

Но означает ли это, что все без исключения партийные вожди – секретари горкомов, обкомов, крайкомов – воровали вместе с ними? Сильно сомневаюсь.

Да и какой был смысл тому же Гришину собирать взятки с подчиненных торговцев, если и так жил он практически в раю? Бескрайняя дача, роскошная квартира, членовоз под боком. Зарплата – тыща двести. Продукты и вещи – на любой вкус. Захоти он даже полакомиться птичьим молоком – не тортом, понятно, а натуральным, волшебным этим напитком – орава лизоблюдов и прихлебателей в лепешку расшиблась бы, но поручение шефа исполнила.

Он был в прямом смысле слова небожителем. Не удивлюсь, если Гришин даже не знал, как выглядят деньги: доставать портмоне много лет ему уже не доводилось…

Я никоим образом не пытаюсь обелить Гришина и ему подобных. Грехов у этих людей выше крыши. Но своих , а не придуманных, приписанных грехов.

Да и на фоне нынешних коррупционеров те, прежние – Соколовы, Трегубовы, Чурбановы – выглядят просто нашкодившими пионерами.

За что в итого осудили того же злополучного Чурбанова, всесильного зятя генсека, первого зам.министра внутренних дел? За взятку в виде расшитого золотом халата. Все остальные обвинения – более 60 эпизодов – в суде развалились.

И не развалиться не могли, ибо в антикоррупционной горячке следователи не особо утруждали себя закреплением доказательств. Есть признание – и слава богу. Причем частенько доказательства эти выглядели весьма и весьма смехотворно. (Скажем, заведующую Гагаринским райторгом посадили на 8 лет за флакон духов «Красная Москва», полученный в подарок ко дню рождения.)

Знаете, например, в чем знаменитые Гдлян-Иванов (именно так, через дефис, точно сиамские близнецы, они и остались в истории) обвиняли председателя Верховного Суда СССР Теребилова?

Цитирую показания первого секретаря ЦК Узбекистана Усманходжаева:

«Осенью 1985 г. Владимир Иванович (Теребилов. – Авт .) прибыл в республику для встреч с избирателями… В беседе я воспользовался случаем и попросил Теребилова увеличить штаты судебных работников Узбекистана… Утром у себя в кабинете положил в дипломат черного цвета красочные альбомы и буклеты об Узбекистане и деньги – 20 000 руб. в конверте. Приехал к Владимиру Ивановичу в номер. Поставил на пол дипломат… Спустя некоторое время Теребилов мне позвонил и сообщил, что смог разрешить вопросы о расширении штатов судебных работников республики. Действительно, в 1986 г. Верховным судом СССР Верховному суду Узбекистана было выделено 24 или 26 дополнительных единиц судебных работников…»

Нехитрый арифметический подсчет: 20 тысяч за 25 (для ровного счета) штатных единиц. Получается 800 рублей за одну судейскую голову. Не слишком ли? И главное, какой республиканскому вождю с этого навар ? Ну, будет в Узбекистане на 25 судей больше. И толку-то?

Ладно, бог с ним, с Узбекистаном. Там-то как раз я охотно готов поверить в то, что вся республиканская верхушка превратилась в воровскую малину: Восток есть Восток.

Вернемся лучше к Гришину.

В 1984 году, после смерти Андропова, борьба с торговой столичной мафией резко пошла на спад. Гришин, ясное дело, успокоился. Но ненадолго.

С приходом Горбачева весь этот компромат – реальный, надуманный, не суть важно – мог быть снова запущен в дело.

Конечно, Горбачеву было далеко до Андропова. Организовывать кампании, проводить аресты и обыски – было не в его стиле. Генсек предпочитал действовать плавно, извечными аппаратными методами, и в «Советской России» появляется разгромная публикация о недостатках строительства в Москве, о процветающих приписках и воровстве.

Гришин понял намек правильно. Он даже собрал самых доверенных своих подчиненных, посетовал, что статья прямо направлена против него. «Может быть, мне уйти самому?»

Но не ушел. До тех пор, пока Горбачев напрямую не вызвал его и не сделал предложение, от которого тот не смог отказаться.

Забегая вперед, скажу, что в начале 90-х Гришин умер в глубокой нищете, сидя в собесовской очереди, куда пришел хлопотать насчет персональной пенсии. Может, я наивен, но как-то не вяжется это с образом «крестного отца» московской мафии.

…С уходом Гришина новым столичным вождем становится Ельцин.

«22 декабря 1985 года меня вызывают на Политбюро, – так описывает он свое назначение. – О чем пойдет разговор, я не знал, но когда увидел, что в кабинете нет секретарей ЦК, а присутствуют только члены Политбюро, понял, что речь будет идти, видимо, обо мне.

Горбачев начал примерно так: Политбюро посоветовалось и решило, чтобы я возглавил Московскую городскую партийную организацию – почти миллион двести тысяч коммунистов, с населением города – девять миллионов человек. Для меня это было абсолютно неожиданно. Я встал и начал говорить о нецелесообразности такого решения. Во-первых, я – инженер-строитель, имею большой производственный стаж. Наметились мысли и какие-то заделы по выходу отрасли из тупика. Я был бы полезнее, работая секретарем ЦК. К тому же в Москве я не знаю хорошо кадры, мне будет очень трудно работать».

Час от часу не легче. Только что жаловался он на «мелкий» участок работы, точно птица рвался на простор. И тут же – едва делают ему восхитительнейшее предложение (лучше и придумать трудно), идет в отказ.

Правда, абзацем ниже Ельцин сам себя опровергает:

«В тот момент действительно я оказался наиболее, ну, что ли, удачной кандидатурой для тех целей, которые он (Горбачев. – Авт .) ставил».

Скромностью наш герой явно не страдал: это мы уже не раз с вами проходили. Да и приемчики его новизной тоже не отличались. Сначала – поломаться, пококетничать для виду, а потом, набив себе цену, нехотя согласиться. Надо ведь чтобы не только он, но и руководство оценило: более «удачной кандидатуры» не найти.

Ход удался.

«Сегодня день ликования всей Москвы, – записал в дневнике 24 декабря горбачевский помощник Анатолий Черняев, – сняли наконец Гришина, заменили Ельциным».

Со времени ельцинского отъезда из Свердловска прошло всего восемь месяцев. С такой скоростью никто еще вершин кремлевского Олимпа не штурмовал.

Свою работу Ельцин начинает с привычного: сразу же показывает, кто в доме хозяин.

Зав.орготделом горкома Юрий Прокофьев вспоминает:

«На четвертый день утром раздается телефонный звонок: “Прокофьев, почему люди приходят так поздно на работу?” Звонок был где-то без четверти десять. Я объяснил, что в свое время Хрущев распорядился, чтобы горком начинал работу с десяти утра, с тем чтобы вечером члены горкома работали подольше. Ельцин был недоволен таким положением и добился, чтобы работу начинали в девять часов утра».

За 18 лет гришинского владычества Москва отвыкла от потрясений и суеты. Чиновничья жизнь текла здесь размеренно и чинно; все было известно и понятно заранее.

С воцарением Ельцина эта степенная плавность мгновенно закончилась. Он ворвался в мещанский столичный мирок, подобно комете Шумейкера-Леви, и все завертелось, закружилось и помчалось кувырком.

Как и в Свердловске, перво-наперво Ельцин принялся чистить кадры. Аппарат горкома был обновлен практически полностью. Из 33 секретарей райкомов сменилось 23, причем в некоторых районах перестановки происходили по несколько раз.

Ельцин разогнал 40 процентов партноменклатуры, 36 процентов городских чиновников, 44 процента профсоюзной элиты.

Достаточно было одного ельцинского косого взгляда, одного оброненного слова, и вчерашний полубог вылетал из теплого кабинета, точно пробка из бутылки. Если первому кто-то не приглянулся – спасти бедолагу уже ничто не могло: все прежние заслуги были не в счет.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

В 1700 году был издан указ Петра I – всем русским подданным, кроме крестьян, монахов, попов и дьяконов, брить бороду и носить платье немецкое (сперва венгерское, а потом мужескому полу верхнее – саксонское и французское, а нижнее и камзолы – немецкие). Женскому полу – немецкое. Ослушникам велено назначать штраф в воротах (московских улиц): с пеших 40 копеек, с конных – по 2 рубля. Запрещено купцам продавать и портным не шить русского платья под наказанием кнутом.

Работавший тогда в горкоме Юрий Прокофьев (потом он станет первым и последним секретарем МГК) приводит один весьма показательный эпизод. Ельцин поставил вопрос о снятии секретаря Ленинградского райкома Шахманова. Формально для этого требовалось решение районного пленума, однако район своего вождя сдавать отказался.

«Все работники горкома были брошены в район – собирать компрометирующие материалы на Шахманова для того, чтобы убедить директоров, сломать их. И опять райком не освободил Шахманова. Тогда Ельцин пошел на таран – бюро МГК, под его нажимом, объявило, что пленум Ленинградского райкома партии “еще не созрел, чтобы принимать самостоятельные решения”, и поэтому бюро МГК своей волей освобождает Шахманова от занимаемой должности».

По тому же сценарию – волевым решением горкома – был снят и секретарь Тимирязевского райкома Графов.

Все эти чистки происходили неизменно шумно, с публичными обвинениями во вредительстве перестройке. (Звучит жутковато: враг перестройки – почти как враг народа.)

Ельцину мало было просто снять человека: жертву требовалось непременно распять , воспитать на его примере других.

Александр Коржаков, пришедший тогда в охрану первого секретаря, пишет:

«Один раз я присутствовал на бюро горкома, и мне было неловко слушать, как Борис Николаевич, отчитывая провинившегося руководителя за плохую работу, унижал при этом его человеческое достоинство. Ругал и прекрасно понимал, что униженный ответить на равных ему не может».

Эти показательные порки нередко абсурдны были изначально. Тот же цитировавшийся мной Юрий Прокофьев описывает, например, как Ельцин, утверждая нового начальника главного управления торговли, приказал ему наладить работу за две недели. Разумеется, сделать что-либо тот попросту был бессилен, и в указанный срок – ровно две недели спустя – его принародно сняли на бюро горкома, как «не оправдавшего доверия». И тут же – обязательная публикация в «Московской правде», главном ельцинском рупоре…

Вот из-за этих унижений столичная элита и не принимала Ельцина. Если бы он просто снимал людей – за конкретные провалы и ошибки – к этому можно было б еще приноровиться. В конце концов, исстари власть в России держится на страхе, а где страх – там и уважение.

Но Ельцин не желал разводить антимонии. Он не любил, презирал аппарат и брезгливости своей и не думал даже скрывать. Первый секретарь относился к чиновникам, точно какой-нибудь гауляйтор к белорусским крестьянам. Он измывался над ними, форменным образом глумился, постоянно выдумывая новые издевательства.[4]

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

Издевательства, садистский синдром – патологическая склонность к насилию, получение удовольствия от унижения и мучения других.

Были установлены, например, «санитарные пятницы»; в эти дни чиновники обязаны были, точно буржуи 20-х годов, покидать кабинеты и отправляться убирать городские улицы.

По его приказу сотрудники ГАИ тормозили на МКАДе служебные «Волги» из горкомовского гаража, придирчиво выясняя цель выезда из Москвы. Таким изощренным способом Ельцин пытался бороться с неслужебными поездками номенклатуры, особенно их домашних. Понятно, что в большинстве досмотренных машин восседали начальственные жены, и в результате число персональных авто было резко сокращено.

Ельцин любил назначать служебные совещания, а то и заседания бюро чисто по-сталински – после 12 ночи. И горе тому партийцу, кто осмелится хоть раз зевнуть!

Сам он при этом успевал после обеда отдохнуть, восстановить утраченные силы, так что в горком приезжал бодрым и выспавшимся.

Ближайший соратник Ельцина, редактор «Московской правды» Михаил Полторанин рассказывал позднее:

«Он утром даст всем указания, пообщается с начальством, потом пообедает, поедет (сам мне признавался) на Ленинские, Воробьевы горы подышать воздухом. Там воздух хороший, вид великолепный – Москва как на ладони. Едет отойти, оттянуться. Оттуда – в медцентр, ложился в барокамеру и насыщался кислородом. К вечеру возвращался в горком и начинал всем разгон давать».

Подобный стиль работы выдержать могли далеко не все. Вновь, как когда-то в Свердловске, эпидемия инфарктов и инсультов начала косить местную номенклатуру.

Некоторые пытались покончить жизнь самоубийством. Первый секретарь Перовского райкома Аверченко выбросился с четвертого этажа, но, к счастью, уцелел. Первый секретарь Киевского райкома Коровицын испытывать судьбу не стал: он выпрыгнул уже из окна седьмого этажа.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Власть, по утверждению царя Ивана Грозного, должна была внушать всем покушающимся на нее страх. Бояться власти должны были все подданные, независимо от их общественного положения.

Царь делил людей только на две категории: на «благих» и на «злых», сиречь преданных ему и изменников. Жалование первых и наказание вторых он считал главной добродетелью христианского царя.

Избиение партийных кадров потом не раз будут ставить Ельцину в вину, особенно гибель секретаря Коровицына. Но Ельцин не был бы Ельциным, если бы даже собственные просчеты не обратил в свою пользу.

Кадровую чехарду он подавал не иначе как борьбу с застойной коррупцией.

«Я считал, что аппарат горкома, особенно те люди, которые проработали с Гришиным долгие годы, должны быть заменены, – распинается он в “Исповеди…”. – Эти аппаратчики были заражены порочным стилем эпохи застоя – холуйством, угодничеством, подхалимством. Все это было твердо вбито в сознание людей, ни о каком перевоспитании и речи быть не могло, их приходилось просто менять».

В очередной раз Ельцин противоречит самому себе. Всего несколькими страницами раньше, объясняя, почему со скрипом соглашался он перейти в МГК, Борис Николаевич пишет:

«Я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина».

То есть слепым оружием в чужих руках быть он не желал. (Тоже, нашли дурака – таскать кому-то каштаны из огня.) Но почему-то, едва только назначение это состоялось, все сомнения разом были забыты, и полетели над столицей боярские головы – «особенно те, которые проработали с Гришиным долгие годы».

Парадокс!

Но разве не парадокс – другое утверждение нашего героя: «В аппарате (МГК. – Авт .) сложился авторитарный стиль руководства. Авторитарность – да еще без достаточного ума – это страшно».

Можно подумать, будто сам Борис Николаевич – воплощение застенчивой интеллигентности. По степени авторитарности, особенно бездумной, Гришин и рядом с ним не лежал.

Тем не менее новые порядки первого секретаря приходятся москвичам по душе. Ельцин им нравится ровно за то, за что боятся и ненавидят его аппаратчики.

Общество жаждало перемен, неважно даже каких. Страна, и столица в частности, устала уже от безликих, серых, унылых вождей.

В глазах москвичей Ельцин выглядел реформатором, бунтарем, нонконформистом; воплощением этакого уральского Че Гевары.

Не в пример своему дряхлому предшественнику, Ельцин энергичен, молод и свеж. Точно заведенный, он мотается по стройкам и предприятиям, беседует с рабочими и студентами. (Потом он будет говорить, что объездил двести предприятий.)

Вот когда пригодился наработанный в Свердловске опыт. Откатанные на Урале PR-технологии без труда прививаются на столичной земле.

Бурю восторгов вызвали его внезапные ревизии столичных магазинов. Врываясь в какой-нибудь окраинный гастроном, первый секретарь с истинно лубянским пристрастием начинал допытываться у обомлевших продавцов:

– Сколько сортов мяса в продаже? Наименований молочной продукции? Куда девается свежая колбаса?

Работники прилавка без сознания валились штабелями, и довольный Ельцин принимался рассказывать случайным покупателям, как вредители и спекулянты мешают проводить перестройку, но победа все равно будет за нами; дефицита не станет, продовольственную проблему решим, жилищные неурядицы – ликвидируем.

Его простецкий стиль общения, напускные открытость и доступность поражали непривычных к такому обхождению горожан. Да и сам он выглядел как плоть от плоти народа: великан с простым крестьянским лицом, которое то и дело озарялось чуть застенчивой глуповатой улыбкой.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Пришедший к власти в 1982 году Юрий Андропов остался в памяти советских людей как человек, пытавшийся весьма своеобразным способом ужесточить трудовую дисциплину. Чекисты и их добровольные помощники устраивали массовые облавы в кинотеатрах, магазинах и даже банях в надежде заставить людей находиться в рабочее время на рабочем месте. Ко всем обнаруженным не там, где им положено было находиться, приклеивали ярлык прогульщиков и тунеядцев. После чего к ним применялись различные методы воздействия: от устных нравоучений до серьезных партийных взысканий.

Эти хождения в люди приносили Ельцину колоссальную популярность. В считанные месяцы он стал народным любимцем, причем симпатизировали ему – случай беспрецедентный – все слои общества, не взирая на кастовые противоречия: от интеллигентов до работяг. Такого массового признания удостаивались в новейшей истории единицы: разве только Высоцкий и Шукшин…

Конечно, с высоты сегодняшних политтехнологий, его приемы не отличаются разнообразием, но тогда для Москвы все это было в новинку.

Первый секретарь ездил в общественном транспорте вместе с обычными гражданами. Давился с ними в переполненных автобусах. Средь белого дня спускался в метро.

Он демонстративно вставал в очереди в магазинах, посещал поликлиники и химчистки.

В Ельцине москвичи увидели столь любимый в народе образ народного царя, борющегося со злыми боярами. (Недаром все без исключения предводители крестьянских бунтов выдавали себя за наследников трона – от Лжедмитрия до Пугачева.)

О нем слагались легенды и мифы. Говорили, например, что Ельцин одним мановением руки заставляет вороватых торгашей доставать из подсобок желанный дефицит и продавать его простым трудящимся. Везде, где ни появляется он, разом торжествует справедливость, мздоимцев и казнокрадов снимают, а тем, кого неправедно зажимают, первый самолично раздает награды.

И ведь так нередко оно и бывало.

Корреспондент радиостанции «Маяк» Александр Рувинский вспоминает, как в «Останкино», на встрече Ельцина с журналистами, ему прислали из зала записку: почему у нас работает спецбуфет для начальства? Реакция была мгновенной.

«Он… публично принимал извинения от руководства Гостелерадио. Буфет тут же закрылся. После отставки Ельцина в конце того же года он был восстановлен».

Огромную роль в создании его имиджа сыграли регулярные встречи Ельцина с общественностью. Опять же, не в пример Гришину, этот уральский увалень мог разговаривать с людьми без бумажки, отвечать на любые, пусть даже нелицеприятные вопросы.

В начале 1987 года в доме политпросвещения состоялась его шумная, вошедшая в историю встреча с пропагандистами и агитаторами. Зал был набит битком – по свидетельству очевидцев, людей собралось не меньше тысячи. Вместо обычного косноязычного доклада, Ельцин сразу же предложил задавать ему вопросы, на которые отвечал шесть часов кряду.

«Записки посыпались водопадом, их было несколько сотен, – рассказывает участник той встречи Михаил Антонов. – О чем его спрашивали? Обо всем. Какой у него оклад, какая семья, когда можно ожидать жилье очередникам, которые ждут его уже много лет, когда улучшится снабжение Москвы продуктами питания, как его встретили товарищи по Политбюро? Почему-то больше других запомнился вопрос: в каком ателье Ельцин заказывает гардероб? Он ответил, что носит только отечественную одежду, которую покупает в магазине, а ботинки на нем купленные еще в Свердловске (назвал и цену – очень умеренную), и очень ими доволен.

Из ответов Ельцина следовало, что в Москве неразрешимых проблем нет, было бы желание у руководителей улучшить жизнь населения. Так, отвечая на какой-то вопрос о неполадках в торговле, он сказал: неужели так трудно построить легкие торговые городки, куда подмосковные хозяйства могли бы привозить свою продукцию? Действительно, скоро появилось множество таких городков, но после отставки Ельцина они пустовали.

Уже на следующий день вся Москва говорила об этом выступлении Ельцина. У всех на устах была будто бы сказанная им фраза: «Пока мы живем так бедно и убого, я не могу есть осетрину и заедать ее черной икрой; не могу глотать импортные лекарства, зная, что у соседки нет аспирина для ребенка».

Знали бы, набившиеся в этом зале люди, какой издевкой будут звучать лет через десять эти красивые слова об осетрине и аспирине! Но…

Грех не вспомнить здесь пушкинские строки:

«Ах, обмануть меня не трудно,

Я сам обманываться рад».

Это было чем-то сродни наваждению. Эпидемия поголовной любви к секретарю МГК накрыла столицу, и немногочисленные здравые голоса терялись в гуле оваций.

Когда замечательный писатель Юрий Поляков написал одну из лучших своих повестей – «Апофегей» – ее долго не решались печатать. И не то чтобы художественные достоинства повести вызывали сомнения. Вовсе нет! Но слишком прозрачными были поляковские намеки и аналогии.

В одном из героев «Апофегея» – 1-м секретаре Краснопролетарского райкома партии Михаиле Петровиче Бусыгине по прозвищу БМП – без труда угадывался образ Ельцина.

По сюжету БМП приезжает в Москву из провинциального городишка Волчьешкурска и обрушивается на райком, «как ураган “Джоанн” на курорты Атлантического побережья».

Засучив рукава, он принимается устанавливать свежие порядки, разгоняя старые проверенные кадры – тех, «кто не хочет работать по-новому».

Он ходит по магазинам, интересуясь, «куда девались мясо и колбаса», закрывает спецбуфеты и проводит многочасовые встречи с восторженным населением, раздавая автографы. Его боятся аппаратчики и боготворят простые жители.

Как ни странно, при всем этом назвать БМП персонажем положительным – просто не поворачивается язык.

«Он упивается властью, – устами главной своей героини ставит диагноз автор. – Это плохо кончится… Людьми может управлять только тот, кому власть в тягость».

Уже потом, когда «Апофегей» увидел свет, Ельцина часто спрашивали о его отношении к повести.

«Это провокация и гнусные происки партократов», – неизменно ответствовал он, и в эти минуты сходство его с вымышленным БМП становилось особо заметным…

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

Маниакальное состояние средней степени выраженности – это повышенное настроение, характеризующееся многоречивостью и чрезмерной подвижностью. В этом состоянии человек блещет остроумием, обилием идей, речь его сопровождается остротами и цитатами. Такие люди полны оптимизма, грандиозных планов и уверенности в их осуществлении, при этом они легко дают обещания, которые часто не выполняют.

Впрочем, для достижения всенародного признания одних только встреч и хождений в народ явно недоставало. В конце концов, скольких очевидцев, зрителей мог охватить один, пусть даже и очень моторный человек? Ну, тысячу, две. Даже – десять. Для девятимиллионного города – песчинка.

Газета – вот что требовалось для всеобъемлющего покорения аудитории. Партийная печать, которая, как учил Ленин, есть не только коллективный агитатор и пропагандист, но и коллективный организатор.

Органам столичного горкома испокон веку служила газета «Московская правда». Издание на редкость скучное и пустое.

И Ельцин решает превратить этот официальный листок в рупор своих реформ и идей.

Возможно, мысль эта пришла ему в голову после городской партконференции, на которой он делал свой первый доклад в новом качестве. Было это 24 января 1986 года. А уже на другой день у киосков наблюдалось невиданное прежде столпотворение. Люди рвали «Мосправду» с докладом из рук друг у друга, не веря собственным глазам.

Впервые в жизни не какой-нибудь диссидент, не диктор-клеветник с радиостанции «Свобода», а самый что ни на есть посконный большевистский руководитель во всеуслышание заявлял такое ! О бюрократии, показухе, о костном мышлении партруководства и отрыве его от народа.

Редактором «Московской правды» работал тогда некто Владимир Марков. О профессионализме его мне судить трудно, но гибкостью мысли человек этот явно не отличался.

При первом же посещении Ельциным редакции Марков позволил себе непростительную ошибку. Когда коллектив собрался в комнате для совещаний, первый секретарь, естественно, занял председательствующее место – сиречь кресло главного редактора. Марков возражать не посмел, но придвинул свой стул к Ельцину и уселся рядом с ним, образовав этакий президиум .

Борису Николаевичу это очень не понравилось. Он кинул презрительный взгляд на редактора и ногой отпихнул его стул вместе с седоком в сторону. Журналисты переглянулись: они уже заранее поняли, что последует дальше.

И верно. Вскоре в «Мосправде» появился новый редактор – Михаил Полторанин, работавший до этого корреспондентом «Правды». Он станет одним из ближайших соратников Ельцина, в российском правительстве займет кресло министра печати, успеет даже побыть вице-премьером. Потом, правда, президент выкинет его на свалку истории – подобно абсолютному большинству своих прежних наперсников – но случится это не скоро.

Пока же Полторанин, с подачи Ельцина, начинает коренную перестройку газеты. Из боевого горкомовского листка «Мосправда» начинает превращаться в массовое, популярное издание. В ней, к примеру, появляется невозможная прежде рубрика «Октава», где пишется о новостях современной музыки. То и дело публикуются острые, критические материалы – на журналистском жаргоне «гвозди» – которые бичуют сановные пороки, вызывая понятный читательский ажиотаж.

«Мосправда» пишет о стягивании элитных спецшкол к министерским кварталам; первая говорит о ежегодных дебошах в парке культуры на День пограничника, воюет с привилегиями.

На ее страницах в обязательном порядке освещаются все проводимые первым секретарем порки; отчеты городских пленумов публикуются теперь без купюр, с упоминанием всех подвергшихся обструкции товарищей . Уговоры, что удары эти приходятся не только на самих провинившихся , но и на их родных, Ельцина не впечатляют.

«У нас не должно быть зон, свободных от критики», – гневно сдвинув брови, отвечает он чрезмерно добреньким советчикам…

(Через год, когда в соответствии с его же заветами «Мосправда» напечатает отчет с пленума МГК, на котором Ельцина снимали с должности, – целиком, со всеми обвинениями и эскападами, – о былой принципиальности Борис Николаевич забудет враз и примется обвинять ЦК в жестокости и бессердечности.)

Острота материалов и как следствие рост популярности газеты (за год со стотысячного тиража она рванула за миллион) вызывает изжогу у центральной власти. Недовольство высказывает даже Горбачев.

На апрельском пленуме ЦК 1987 года он во всеуслышание заявляет с трибуны:

«Пресса разжигает страсти. Особенно “Московская правда”. Крикливо: “Знать России”, “Новоявленные аристократы”, “Бить по штабам”, “Куски с барского стола”. Это – пена на перестройке. МГК пора разобраться. Прессу надо поддерживать, но из рук не выпускать».

Сегодня роль «Мосправды» в прорыве цензурных твердынь как-то подзабылась. Таранами свободной печати принято считать «Московские новости», «Огонек», мой родной «Московский комсомолец». Но первой была все же именно «Мосправда», за что и пострадала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.