Глава 17. Кактус

Глава 17. Кактус

В конце пятидесятых я работала в Медицинском центре Калифорнийского университета. Центр объединяет большую группу зданий, где проводится как медицинское обучение, так и медицинская практика, и находится на вершине одного из холмов в Сан-Франциско. Этот холм прозвали горой Парнас. В отличие от места обитания греческого бога Аполлона и муз подавляющее число дней в году сан-францисский Парнас окутан туманом. Я жила всего в двух кварталах от Медицинского центра, и мне редкий раз удавалось поймать проблеск Города, раскинувшегося у подножия холма. Слушая в мае и июне сообщения по радио, в которых говорилось, как в округах Марин и Контра-Коста, расположенных через Залив, люди изнемогают от девяносто градусной жары по Фаренгейту,[44] я с негодованием думала, что полгода на Парнасе непременно отучили бы этих людей жаловаться. (Моя зарплата не позволяла мне иметь машину, а чтобы искать сдающиеся квартиры в районе Залива автомобиль просто необходим. Так что я оставалась на своем месте.)

Я работала машинисткой в отделении патологий, печатала медицинские отчеты. В конце рабочего дня я частенько ужинала в одной из двух огромных больничных столовых. Обычно я устраивалась вблизи больших двойных окон и читала какую-нибудь книжку, которой увлекалась на тот момент. Тогда я много читала, потому что жила одна и, как всегда, книги входили в число моих лучших друзей. Они составляли мне компанию и дарили мне неоценимое богатство, в то время как остальная моя жизнь была неинтересной, тревожной и сероватой. Мне шел тридцатый год. Начав работать в центре, я стала ходить на свидания с ординаторами, работавшими в центре, а потом обнаружила, что сильно привязалась к одному тихому, задумчивому психиатру по имени Пол. Длилось это несколько месяцев. Впервые я проявила интерес к этому человеку однажды вечером, в кафетерии, когда группа врачей, сидевших за дальним концом моего стола, начала возбужденно и аргументированно дискутировать. В числе споривших был привлекательный мужчина с пепельными волосами и приятным смехом. Он отличался заметной чертой характера, которая редко встречается и у обычных людей, а среди врачей — почти никогда: он не возражал, если обнаруживалось, что сообщил какую-то неправильную информацию, или когда он допускал ошибку; казалось, он с одобрением относился к тому, что неверные сведения были исправлены.

Когда он остался за столом один после того, как остальные отправились на дежурство, я набралась храбрости и подошла к нему, чтобы отметить это его качество, ведь он действительно не ломал копья и не обижался, если с ним спорили. Я поделилась с ним своими впечатлениями, тщательно подбирая слова, со всем обаянием, на которое только была способна, и добавила, что, на мой взгляд, это замечательное качество, достойное восхищения. Он рассмеялся и спросил, можно ли присоединиться ко мне и что я думаю насчет того, чтобы еще выпить кофе.

К концу того вечера я узнала, что Пол — умный, интересный человек, что он разводится, что развод проходит тяжело и дошел пока только до середины, а еще то, что Пол мне понравился. К концу следующей недели мы оба знали, что стали друг для друга тем, в чем оба нуждались, — партнером, с которым можно веселиться, заниматься любовью, разговаривать и делиться самым сокровенным.

Спустя несколько месяцев я обнаружила, что беременна. Пол оказался в ужасно противоречивом положении. Пока он был женат, он все время пытался завести ребенка. Но в итоге ему пришлось поверить в то, что он не может иметь детей. Как не вовремя пришлось ему узнать, что он все-таки не бесплоден. В условиях жестокой битвы, в которую превратился развод, было необходимо, чтобы никто не знал о наших с Полом отношениях, а тем более о моей беременности. Было и еще одно печальное обстоятельство: мы с Полом не собирались жить вместе в будущем. Так что вместо того, чтобы стать приятным сюрпризом, неожиданная беременность обернулась крупным досадным затруднением. Мы начали обсуждать аборт.

Природу совершенно не интересуют всякие там «затруднения», но порой она в самом деле находит способ осуществить правосудие, чтобы исправить некоторые дефекты или недостатки. Должно быть, ей не понравилось то, что происходило во мне к тому моменту, когда я была примерно на втором месяце беременности.

Как-то раз, вернувшись домой после работы, я вновь погрузилась в противоречивые мысли, ставшие для меня обычным явлением (я уже родила одного сына — Кристофера, когда мне было двадцать и была замужем; брак оказался коротким и губительным). С этими невеселыми мыслями я отправилась в ванную. Со стонами боли я села на унитаз. Невидящим взором я смотрела на запотевший черно-белый кафель на полу, пока, наконец, не исторгла из себя плод. Я быстро посмотрела вниз, чтобы только увидеть крошечный комочек, плавающий в крови, и извиниться перед неродившейся душой, которая должна была жить в этом комочке: «Прости; все это было не вовремя, мой дорогой Кто бы ты ни был. Может быть, когда-нибудь…»

Сняв испачканную одежду, я отправилась на поиски чистой пластиковой скатерти. Сложила ее вдвое и расстелила на постели. Потом осторожно легла прямо посередине скатерти и откинулась на груду подушек, совершенно измученная. Когда я чувствовала, как время от времени из моего тела выходят мягкие сгустки крови, я думала, что это был послед. Я продолжала дремать, испытывая облегчение оттого, что боль ушла. В ту ночь Пол дежурил в больнице. Я собиралась все убрать к его приходу утром, но могла лишь отдыхать, пока кровь не остановилась и силы не начали возвращаться ко мне.

Должно быть, прошло не меньше двух часов, прежде чем я смутно ощутила, как что-то холодит мне кожу, и открыла глаза. Я обнаружила, что сижу в сгустках крови по самые бедра. У меня кружилась голова, и до меня дошло, что, вполне возможно, я потеряла больше крови, чем обычно теряет женщина после отхода последа, и что, может быть, мне следует позвонить кому-нибудь и посоветоваться. Я не могла сообразить, кому бы позвонить, потому что не собиралась беспокоить Пола, пока он был на дежурстве. Потом я вспомнила о хорошенькой молоденькой медсестре по имени Тесс, которая жила в соседней квартире. Мне показалось, было бы неплохо, чтобы она меня осмотрела, просто на тот случай, если вдруг я неверно оценивала ситуацию. Когда я попыталась слезть с постели, предупреждающий внутренний голос сказал мне двигаться с крайней осторожностью. Он сказал: «ТЫ НЕ ДОЛЖНА ПАДАТЬ В ОБМОРОК». Я совсем не чувствовала страха, но подумала, что хорошо бы не вставать на ноги из-за головокружения. Так что я медленно поползла на четвереньках в гостиную, нечаянно стащив с кровати свой халат. Я кое-как добралась до телефона в дальней части квартиры. Я сняла телефон с кофейного столика и поставила его на пол, удивляясь, какой же тяжелый был телефонный аппарат.

Тесс оказалась дома. Я доползла до двери, чтобы открыть ее, и легла на пол, где теперь разливалась небольшая лужа крови. Взглянув на меня, Тесс сразу же схватилась за телефон. Я слышала, как она что-то говорила про экстренный случай и потерю крови. Потом она стала на колени и осторожно надела на меня халат. Когда она завязывала пояс, то сказала лишь следующее: «Не двигайся, милая; побереги свои силы». А я улыбалась ей счастливой улыбкой, чувствуя себя умиротворенной и жизнерадостной одновременно.

Когда она пошла за полотенцем для меня, то остановилась рядом с кроватью и пробормотала что-то похожее на «Боже мой!» Дав мне полотенце, чтобы положить его между ног, Тесс собрала мою сумочку, медленно подняла меня с пола и помогла мне спуститься к ее машине. Пока она закрывала входную дверь моей квартиры, я сидела, словно послушное дитя, временами теряя сознание, но чувствуя себя в безопасности и довольной. Когда мы приехали в больницу, к подъезду, куда подъезжает «скорая помощь», Тесс пошла все подготовить к моему приему, а я открыла свою сумочку и достала оттуда пудреницу. Я только хихикнула, увидев свое отражение в зеркальце: никогда еще мне не доводилось видеть такой цвет лица у человека — бледно-серый, со слабым оттенком зеленого в тени.

Я лежала на кушетке. Вокруг меня суетились люди. Мне показалось, что там было двое врачей и, по меньшей мере, одна медсестра. Они пытались отыскать вену у меня на руке, чтобы воткнуть туда иглу для переливания крови. Но я-то знала, что со мной все будет в порядке, и пыталась сказать серьезным, суетившимся фигурам, чтобы не волновались, убедить их в том, что я не собиралась умирать. В ответ я услышала короткий, резкий приказ лежать спокойно; казалось, мое благодушное настроение их раздражало. Это замечание сначала меня немного задело, потом я на него обозлилась. В конце концов, я ничего с собой не делала, это природа и боги приняли решение.

Почти сразу же обида и гнев исчезли. Я вновь лежала в состоянии приятной эйфории. Древние римляне, должно быть, понимали в ней толк, если учесть, что совершать самоубийство они предпочитали, перерезая себе вены на запястьях и истекая кровью в ванне с теплой водой. Так поступали, по крайней мере, представители высших слоев.

Через несколько дней кто-то объяснил мне, что большая часть сгустков крови не была последом. Они появились в результате кровотечения из какого-то капилляра внутри матки. Он почему-то не закрылся после выкидыша, хотя должен был. Я потеряла немногим больше шести пинт[45] крови. Я забыла точную цифру, зато прекрасно помню, как была поражена, когда мне напомнили, что в теле женщины содержится в среднем лишь девять пинт крови.

Узнав о случившемся, Пол пошел ко мне домой и все прибрал. То, что он увидел там, Пол полушутя описал как «сцену кровавого убийства, совершенного топором». На самом деле он был глубоко потрясен, его раздирали противоречивые чувства — ужас, облегчение и сожаление. Впоследствии он сказал мне, что не сможет забыть, что я чуть было не умерла. Все это было чересчур.

Как-то мартовским вечером я сидела в столовой за чашкой» остывшего кофе и читала при свете уходящего дня, падавшем на книгу из большого окна. Внезапно один мой знакомый прокатил свой поднос с едой по столику напротив меня и уселся там. Д-ра Сэмюеля Голдинга отправили в наш медицинский центр на год — проходить интернатуру. Его направили сюда заниматься психиатрией. Д-р Голдинг был всего лишь на несколько дюймов выше меня ростом, коренастенький, с жесткими черными волосами. Он был одним из самых интересных — и очаровательно странных — людей, которых мне довелось узнать. Он попал в отделение патологий, и с ним мы познакомились, признав друг в друге независимых людей. Мы начали разговаривать за обедом и порой за ужином, когда он оставался на позднее дежурство и заглядывал в кафетерий.

Сэм был очень рассеянным человеком, иногда его рассеянность доходила прямо до беспамятства. Возможно, это была реакция на рабочее расписание, которое он должен был соблюдать, и последствие того, что он должен был уделять много внимания утомлявшим его вещам. Эти вещи он рассматривал как неизбежное зло, которое нужно пережить на пути к одной-единственной имевшей значение цели — стать психиатром. Я была уже достаточно знакома с миром медицины и знала, что к психиатрии относились, как к бедной сиротке, а тех, кто ею занимался, считали чудаками. По крайней мере, такова была стандартная позиция обычного врача и обычного профессора медицинской школы. Поэтому на любого человека, который изучал медицину и давал понять, что хочет заниматься психиатрией, обрушивался целый град саркастических оскорблений со стороны преподавателей, не говоря уже о сокурсниках.

(Я пришла в изумление, узнав, что, по данным, по крайней мере, одного исследования, выходило, что 98 % докторов были республиканцами, а все психиатры, которых я встречала, оказывались демократами. И в самом деле — странно.)

Самый смешной пример рассеянности Сэма, однако, не имел ничего общего со скукой, а, напротив, объяснялся его простодушием. Однажды вечером, ужиная в кафетерии, мы приняли участие в бойком обсуждении ритуальных обрядов какого-то племени американских индейцев. Я сказала Сэму, что мне нужно в дамскую комнату, но что я быстро вернусь. Он встал из-за стола вместе со мной и, продолжая что-то объяснять и жестикулируя обеими руками, проводил меня по коридору к двери с табличкой «Ж». Я полагала, что он будет ждать меня у двери. Я прошла в кабинку и тут же услышала, как Сэм вошел за мной в женский туалет, не прерывая своей речи. Он, очевидно, забыл, что в медицинском центре не было такой вещи, как общий для мужчин и женщин туалет. Я решила не рисковать: мне не хотелось, чтобы Сэм оказался в шоке, если бы я дала ему понять, где он находится. Я просто села на унитаз и стала слушать, порой восторженно ухая в подходящих местах. Я едва сдерживала смех и отчаянно надеялась, что в туалет не зайдет женщина с переполненным мочевым пузырем.

Когда я закончила (чуть быстрее, чем обычно), мы вышли из туалета. Сэм проводил меня обратно в кафетерий, его хирургический халат был не завязан сзади, как это частенько случалось. Мы заняли свои места за столом и продолжили беседу. Я никогда не рассказывала Сэму об этом курьезном происшествии.

Обычно мы с Сэмом обсуждали человеческий разум, говорили о мире в целом и порой о космосе. Однако независимо от темы нашего разговора, она неизбежно сворачивала на одну из двух тем. Первая была связана с племенами севере- и южноамериканских индейцев, о которых, казалось, Сэм знал все — и их обычаи, и традиции, и ритуалы, и верования — все. Или так мне казалось. Второй любимой нашей темой были психоделики, как естественного происхождения, так и искусственно созданные. Разумеется, две эти темы с легкостью и довольно часто перетекали друг в друга, потому что, как выяснилось, почт каждая отдельная культура в племенах американских индейцев использовала изменяющие сознание растения. И Сэм был хорошо о них осведомлен.

Я знала лишь то, что вычитала в книгах, тогда как Сэм какое-то время жил в бассейне Амазонки среди индейцев и лично попробовал разные галлюциногены. Поэтому, в основном, мне отводилась роль благодарного слушателя и ученика, что было удобно нам обоим.

За одним исключением. Я открыла, что у Сэма был настоящий талант к рисованию. Однажды он показал мне написанный от руки отчет о вскрытии трупа, подготовленный к перепечатке» И на полях разлинованной желтой бумаги я увидела небольшие красивые наброски, сделанные карандашом. Там были нарисованы загадочные создания, растения, цветы, деревья и что-то, похожее на драгоценности. Я воскликнула: «Господи, д-р Голдинг, это же невероятно!» Сэм воззрился на меня с искренним недоумением, потом заглянул ко мне через плечо, чтобы посмотреть, о чем это я.

— Это? О, я все время машинально рисую эту ерунду. Что в ней такого необычного?

Выяснилось, что Сэм вырос в семье врачей и ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь отметил его способность рисовать. Очевидно, что его родители не были в этом заинтересованы, не думали они и о том, что рисование интересует их детей. В любом случае, талант художника не имел явного отношения к медицине. Я занималась живописью всю свою сознательную жизнь и поэтому не смогла сдержать возмущения, узнав о таком пренебрежительном отношении. Я предложила Сэму поучить его основам рисования.

Он был тронут моим неожиданным интересом и согласился приходить в мою маленькую квартирку вечером по вторникам в том случае, если он не дежурил в этот день. Он учился тому, как пользоваться различными кистями и акварельными красками. Я сама никогда толком не училась писать маслом и не могла позволить себе приобрести набор масляных красок, но рассказывала Сэму все, что знала.

Он воспроизводил в рисунках те образы, которые, по его словам, он видел, находясь под воздействием галлюциногенов. Опыты с галлюциногенами проводились частной исследовательской группой под руководством одного из друзей Сэма, которого он назвал Шурой, — это имя сразу вылетело у меня из головы. Сэм входил в эту группу. Он рассказывал мне о собраниях этой группы, пока рисовал у меня. Несколькими месяцами раньше Сэм также принимал участие в серии экспериментов с наркотиками, которые проводились по субботам прогрессивным преподавателем в учебной психиатрической клинике, приписанной к главной больнице. Он тоже считал, что любой, кто планирует заняться карьерой в области психиатрии, должен испытать воздействие самых широко используемых препаратов на себе, поскольку в будущем ему, несомненно, придется иметь дело с пациентами, которые подверглись воздействию этих наркотиков и злоупотребляли ими.

Эти экспериментаторы — большинство из них были врачами-ординаторами на третьем году специализации — снимали на камеру самих себя, когда они находились под воздействием героина, марихуаны, ЛСД и мескалина. На каждый наркотик отводился день. Пока мы сидели в кафетерии, Сэм часами рассказывал мне об этих встречах и о том, что он узнавал. Во время наших вторничных вечеров он рисовал некоторые образы, появившиеся в его сознании после экспериментов в клинике и у Шуры. Рисуя, Сэм рассказывал мне об эмоциях и идеях, которые ему довелось пережить. Его рассказ прерывался лишь тогда, когда время от времени при помощи кисти или большого пальца я демонстрировала ему очередной полезный элемент техники рисования.

Однажды в один из наших вечеров, после того, как мы отложили рисунки и кисти, я отважилась спросить у Сэма, смогу ли я когда-нибудь принять один из этих наркотиков и мог бы он стать моим гидом.

— Не вижу для этого никаких препятствий, — ответил Сэм. -

Какой наркотик ты хотела бы попробовать, как тебе кажется?

Поскольку я читала восхитительный отчет Хаксли о его эксперименте с мескалином, равно как горький рассказ Андре Мишо о его опыте с тем же наркотиком, я сказала Сэму, что, похоже, на протяжении многих столетий пейот принимали тысячи-; людей, об этом сохранились впечатляющие сведения. Мне действительно хотелось попробовать его. Я добавила, что не очень-. то понимаю разницу между мескалином, добытым из пейота, и мескалином, синтезированным в лаборатории. Но я была готова попробовать любой из них, какой удастся достать Сэму.

Сэм сказал, что постарается все устроить, хотя не мог ничего обещать окончательно. Я поблагодарила его и пообещала самой себе не очень надеяться, вдруг ничего бы не получилось по какой-нибудь причине. Зная о рассеянности Сэма, я понимала, что должна подготовить себя даже к тому, что он вообще обо всем забудет.

Я обратилась с просьбой к Сэму две недели назад.

Теперь, отодвинув от себя книгу и заложив нужную страницу бумажной салфеткой, я усмехнулась, Глядя на своего взъерошенного друга, одетого в зеленый хирургический халат, опять не завязанный сзади.

— Как делишки, Сэм?

— Думаю, тебе будет интересно узнать, — ответил он в своей обычной резковатой манере, разрывая кусочек хлеба. — Я завелся несколькими бутонами пейотля, которых будет достаточно для нас обоих.

Я уставилась на него, раскрыв рот от удивления. «Ты до тал? Как замечательно! Они у тебя действительно есть?»

Сэм проглотил ложку супа, а потом спросил: «Ты все ей хочешь это попробовать?»

Мой желудок пустился в странный танец и начал то подпрыгивать вверх, то опускаться вниз. Тем не менее я вытянула лок вперед и, опершись на них, пристально посмотрела на Сэма. «Я в самом деле хочу это попробовать, Сэм. Очень хочу. Просто скажи, где и когда».

— Как насчет следующего воскресенья?

Я одобрительно кивнула: «Прекрасно. Значит, в следующее воскресенье». С каким-то неистовством я размышляла, произойдет ли в назначенный день что-нибудь такое, что мне обязательно запомнится.

Нет, Пол не со мной, и в этот выходной я не увижусь с Кристофером.

Одно воскресенье в месяц я проводила со своим маленьким сыном. Он жил с моим бывшим мужем и его новой женой в округе Марин, потому что она не должна была ходить на работу. Они не хотели, чтобы я виделась с мальчиком чаще, чем раз в четыре недели, поскольку, как они говорили, эти свидания действовали на него разрушительно.

В следующее воскресенье ничего не случится.

— Где мы будем делать это, Сэм?

Сэм съел еще немного супа, после чего спросил: «Где ты будешь чувствовать себя максимально удобно — как насчет твоей квартиры? Мы могли бы начать там».

— Да, конечно. У меня дома, — я чувствовала смущение. До сих пор я никогда не принимала психоделики. Я даже не курила травку. А теперь, совсем неожиданно, чудесный мир Одиса Хаксли вот-вот откроется передо мной. Или, возможно, я увижу демонов Мишо. Я не знала, чего бы еще такого спросить у Сэма.

Между тем Сэм собрал остатки супа кусочком хлеба. Я надеялась, что он не заметит моего замешательства. Он не должен передумать, он не должен!

— Во сколько?

— Что во сколько? — переспросил Сэм, подняв глаза от тарелки. — А, ты имеешь в виду, во сколько мы встретимся в воскресенье? Ну, как насчет девяти часов утра? Не хочу начинать слишком поздно; помяни мое слово, это будет продолжаться целый день.

— Да, само собой, — я прокрутила в уме сказанные Сэмом слова и задумалась над тем, что бы спросить еще. Я чувствовала себя полной идиоткой. Как нужно готовиться к этому дню, который собираешься провести, приняв что-нибудь вроде пейота?

— Мы не будем долго сидеть в четырех стенах, — сказал Сэм. — Может, сходим в парк, если привыкнешь к качке. Во время таких опытов лучше быть на воздухе, на природе.

Внезапно Сэм перестал быть для меня молодым человеком, который не удосужится проверить, одинаковые ли носки он надел, и который забывает о половине конференций, где ему следовало побывать; теперь он был знающим человеком, учителем.

Я кивнула в ответ.

Наверняка есть еще что-то, о чем я должна обязательно спросить Сэма. Что еще я должна узнать перед воскресеньем?

— Может быть, я что-то должна сделать перед этим, Сэм? Я хочу спросить, надо ли мне как-то подготовиться? Может, ничего не есть?

Сэм как раз начал выходить из-за стола с подносом: «А, здорово, что ты напомнила. Да. В воскресенье утром у тебя должен быть пустой желудок. Можешь пить, что захочешь, но не ешь. Тебя может вырвать. Обычно так и случается».

Он уже приготовился уходить, потом обернулся и добавил: «И не добавляй сливки в кофе. Никакого масла или жира. Это замедляет усвоение. Да, еще. Было бы славно, если бы у тебя в холодильнике стоял апельсиновый сок. Увидимся в воскресенье утром».

Я смотрела, как Сэм пробирается между столами и обходит стулья, встречающиеся на его пути к месту, где надо было сдавать поднос. В голове у меня была полная сумятица, проносились какие-то образы, я что-то начала представлять и жутко разволновалась. На секунду я задумалась, а что если я умру во время эксперимента, и с удивлением отметила, что эта мысль ни чуточки меня не испугала.

Еще не было и восьми утра, как я встала и оделась. Я надела джинсы и светло-голубой свитер. Обычно в этот час я крепко спала, наверстывая ранние — в полседьмого утра — подъемы во время рабочей недели. Я сидела в гостиной, прихлебывая кофе с сахаром и без сливок, и смотрела в окно, поджидая Сэма. Я была абсолютно уверена, что то, что произойдет сегодня, изменит мою жизнь, но как — я не могла догадаться. И еще я знала, что была к этому готова. Пришла пора, подумала я. Пришла пора.

Сэм появился пять минут десятого. Под мышкой он нес большой бумажный пакет. Время от времени мой желудок урчал от голода и беспокойства. Я присела на диван, крепко обхватила себя руками, сделала попытку улыбнуться и спросила: «И как же мы будем это делать?»

— У тебя есть апельсиновый сок?

— Конечно. Подожди секунду, — я принесла бутылку сока и два высоких стакана для напитков. Поставила все это на кофейный столик и вновь села на диван. Сэм все еще стоял. Под моим неотрывным взглядом он открыл пакет и вынул оттуда большую банку, до половины наполненную густой коричневато-черной жидкостью. Там плавали какие-то кусочки. Сэм аккуратно поставил банку на столик. Я пробормотала: «Какая жалость, что это так ужасно выглядит. Это и есть пейот?»

— Да, это заваренные бутоны пейота. Мы смешаем это с апельсиновым соком; может, будет вкуснее.

— На вкус это так же отвратительно, как и на вид?

— О, гораздо хуже, — с готовностью ответил Сэм, присаживаясь подле меня. — Вполне возможно, что это самая мерзкая вещь на свете!

Я вспомнила, что Сэм упомянул рвоту в нашем разговоре в кафетерии. У меня перехватило дыхание, стоило мне посмотреть на банку.

— Сэм, что произойдет, если меня вырвет — я хочу сказать, не повредит ли это делу?

— Нет, — ответил Сэм. — Почему-то рвота не влияет на ход эксперимента, пока тебе удается ненадолго удержать ее до нового приступа.

Господи, кажется, все будет гораздо сложнее, чем я думала. Я украдкой взглянула на колдовскую жидкость: «Сколько там бутонов?»

— Я заварил четырнадцать крупных бутонов, так что на каждого из нас приходится семь, если у меня получится отмерить точное количество, этим я и собираюсь заняться прямо сейчас.

Я смотрела, слегка раскачиваясь, как сидевший рядом со мной Сэм тонкой струйкой наливает густую темную дрянь сначала в один, затем в другой стакан, и продолжает медленно и осторожно доливать до тех пор, пока каждый стакан не оказался наполнен на треть. После чего Сэм открыл принесенную мной из кухни бутылку и долил стаканы соком, оставив до края расстояние шириной в палец. Закончив работу, Сэм откинулся на спинку дивана и сделал мощный выдох.

Я невнятно сказала: «Теперь мы это выпьем, да?»

— Теперь мы это выпьем.

Сэм поднялся с дивана. Я тоже встала и, взяв свой стакан, чокнулась со стаканом Сэма.

Сэм улыбнулся и посмотрел прямо мне в глаза, что было необычно для него; в каком-то смысле, он был довольно робким.

— Пусть боги благословят нас, — сказал Сэм. Я была удивлена и тронута этими словами. Уж от кого, а от Сэма я не ожидала такого услышать.

Я сделала небольшой глоток смеси из своего стакана и тут же выплюнула это обратно. «Боже мой, Сэм! Это УЖАСНО!»

— Да, это так, не правда ли, — согласился он с гордостью. Я взглянула на Сэма. Он продолжал глотать жидкость, лицо скривилось, глаза закрыты. Я перевела взгляд на чудовищную смесь в стакане, который я держала в руке, и подумала, как вообще я смогу это выпить. На вкус содержимое стакана было не просто горьким; как только она попадала в рот, к горлу подкатывала тошнота. Словно тело внезапно решило, что это вещество не подходит для человека, и приготовилось сопротивляться его приему всеми способами.

Я взяла стакан, прошла через арку, отделявшую гостиную от спальни, и присела на краешек кровати. Отсюда я могла беспрепятственно видеть унитаз в ванной комнате. При случае я смогу в мгновение ока добраться до туалета, пришло мне в голову, после чего я сделала глоток и постаралась не думать о том, что я пью.

Полчаса спустя я все еще сидела на кровати. Мой стакан опустел. Сэм расхаживал в гостиной, допивая остатки жидкости. Ни один из нас не произнес ни слова с момента начала испытания. Мне не хотелось двигаться, да и говорить тоже. Я собиралась оставаться на месте и не дергаться, чтобы мой желудок продолжал нормально работать и чего-нибудь не выкинул.

Вдруг Сэм прошел через арку, натолкнувшись на деревянную дверь, и скрылся в ванной. До меня донеслись характерные для рвоты звуки. Я тут же заткнула уши пальцами.

Не позволяй себе думать об этом. Думай о свете, который льется через окна в соседней комнате; думай о том, как ляжешь на кровать и о том, что тебе больше не придется двигаться; думай о том, как приятно и спокойно быть здесь, как спокойно.

Когда я вытащила пальцы из ушей, все, что я услышала из ванной, был звук льющейся воды. С облегчением я улеглась на кровать.

Никаких быстрых движений. Все делай как в замедленном изображении.

Дверь ванной открылась. На пороге возник Сэм. Он смотрел на меня с легким смущением. Я улыбнулась ему: «Ты в порядке?»

— Да. Всегда это со мной случается. А как ты?

— Пока все нормально. Просто собираюсь оставаться в неподвижности какое-то время.

Он забрался на кровать и растянулся рядом: «Хорошая идея. Присоединяюсь».

В комнате было очень тихо. Я не чувствовала никакого напряжения, никакой неловкости оттого, что лежала в постели рядом с Сэмом. Я положила руки под голову и стала рассматривать потолок, ожидая, что что-нибудь произойдет. На тот момент я была уверена лишь в том, что наконец-то мне стало хорошо, что желудок был в порядке, и еще пожелала, как было бы прекрасно больше никогда в жизни не пить эту ужасную гадость.

На мгновение я задумалась, смогу ли теперь смотреть на апельсиновый сок без тошноты, и решила, что смогу, потому что люблю этот сок. Потом я подумала о женщинах и рвоте, о том, тяжелее ли мужчины переносят тошноту, поскольку ведь их тошнит не так часто, как женщин; некоторых женщин тошнит во время менструации, а во время беременности тошноту по утрам испытывает большинство женщин. Они учатся медленно двигаться и успокаивать желудок при помощи воды, крекеров и мыслей о том, что их не тошнит. Наверное, подумала я, мужчины борются с тошнотой, как с врагом, насильно сдерживая себя, что отнюдь не помогает слабому желудку.

Я повернула голову к Сэму, чтобы поделиться с ним своими мыслями, но замерла с наполовину открытым ртом. Глаза Сэма были закрыты, мягкий свет, который шел из окна в гостиной, очерчивал контуры его лица. У него был рот серьезного ребенка, в нем читалась легкая уязвимость и задумчивость, и лишь в уголках наметилась явная твердость.

Твердость. Где проходит граница между твердостью и упрямством? Ну конечно! Когда человек тебе нравится и ты с ним согласен, это будет твердость, а если ты придерживаешься другого мнения, тогда он будет для тебя упрямцем.

От этого детского лица взрослого человека исходило приглушенное сияние. Я никогда раньше не удосуживалась изучить лицо Сэма. В самом деле, кто будет с пристальным любопытством рассматривать лицо человека, который не является ему ни родственником, ни любовником — по крайней мере, нашей культуре это не свойственно. Поразительно, как много мог рассказать о Сэме его рот, если уделить время и рассмотреть его повнимательней.

Мне казалось абсолютно нормальным вот так рассматривать Сэма.

Я нарушила тишину, осознав нечто большее, чем могла увидеть. «Я только что поняла, Сэм; ты ведь чужой, не так ли? И именно такой путь тебе по душе, тебе нравится быть посторонним». Я по-детски радовалась за себя, за свою способность так глубоко и хорошо все понимать.

Сэм открыл глаза; глаза у него были карие. Он смотрел прямо на меня, в его взгляде не было и следа прежней робости.

Он спросил: «Что ты видишь?»

— Я вижу восхитительное сочетание вещей, которое особенна,1 выдает твой рот, и мне только что пришло в голову — понятия не,| имею, почему — что ты решил остаться вне обычного, ты знаешь, медицинского братства. Клуба врачей. И, скорее, не потому, что они тебя не понимают, не хотят водить с тобой дружбу; ты сам не хочешь, чтобы тебя приняли, ведь они тебе не нравятся. А это значит, что мне не нужно за тебя волноваться, к чему я склоняюсь.

Не думаю, что Сэм усмотрел какой-нибудь смысл в вышесказанном.

Его губы тронула улыбка, он отвернулся. Через некоторое время он сказал: «Посмотри по сторонам. Видишь что-нибудь интересное?»

Я села на кровати и оглянулась вокруг. Во-первых, выясни- 1 лось, что я могу двигаться, не думая о своем животе. Я посмотрела на собственное тело и почувствовала, что оно исчезло; казалось, все было нормально. Никакой тошноты и ощущения, что лучше не двигаться. Теперь я могла отвлечься и перевести внимание на другие вещи.

Поверхность стен в спальне пришла в движение, испуская слабое мерцание. Стоило мне сфокусировать взгляд в одной точке, как в этой области движение останавливалось, но боковым зрением было видно, что в других местах рябь на стенах не прекращалась.

Что-то еще изменилось, но несколько мгновений я не могла точно определить, в чем заключалось изменение. Кровать по-прежнему была кроватью, лампа оставалась той же старенькой, лампой, примостившейся на маленьком столике рядом с кроватью, который все не перестал быть прикроватным столиком.

Через арку я могла видеть окна в моей гостиной, озаренные мягким весенним светом. Мебель выглядела знакомой и дружелюбной. Никаких превращений больше не наблюдалось. Не было никаких танцующих на полу существ. Тем не менее у меня появилось какое-то новое внутреннее ощущение. Мне нужно было рассмотреть его получше. К тому же изменилось время. Казалось, что оно замерло, по крайней мере, на мгновение. Я посмотрела сверху на лежавшего Сэма. «Все кажется обычным, как оно и должно быть. Я хочу сказать, что стулья не превратились в мистических животных или во что-нибудь еще, но во всем появилось что-то очень странное. Это невероятно личное ощущение, в какой-то мере приятное и дружеское, словно я нравлюсь двум своим комнаткам — знаю, это не самое научное наблюдение, которое ты слышал, но появилось какое-то дружеское расположение ко всему — ну, что-то вроде того».

— Я и не просил научных наблюдений, — мягко заметил Сэм.

— И время, — добавила я. — Время идет не как обычно.

Я капельку помолчала, только чтобы еще раз оглядеться, потом сказала: «Свет, идущий из соседней комнаты, просто великолепен. В воздухе плавают пылинки и, мне кажется, они что-то напевают».

Сэм ничего не ответил, но тишина в комнате была чрезвычайно приятной. Я подумала о том, какой славной была тишина. Я бы не возражала, если бы она продолжалась вечность. Впрочем, я была бы не против, если бы она нарушилась. Просто повсюду не было ни признака напряжения или тревоги. Лишь сияние и абсолютное умиротворение.

Я сказала: «У меня внутри все улыбается. И у меня такое ощущение, что с миром все хорошо. По крайней мере, все нормально здесь, в этом уголочке мира».

— Хорошо, — сказал Сэм оживленно, опуская ногу на пол. — Очень скоро мы увидим, что происходит в остальном мире.

— О Господи! Ты имеешь в виду, снаружи? Думаешь, это неопасно?

Сэм, недоуменно: «Неопасно? Почему это должно быть опасным?»

Он беспокоится, вдруг мне нехорошо.

— Я в порядке, Сэм, просто я волнуюсь, а что если люди заметят, то есть я же чувствую себя совсем иначе и не знаю, насколько странными мы покажемся другим людям.

— Ты напомнила мне, что пора бы сделать одну очень важную вещь, — сказал Сэм. — Отправляйся в ванную и посмотри на себя в зеркало Потом вернешься сюда и расскажешь мне, что ты там увидишь.

— Ладно, — я встала с постели, отметив, что мое тело было; невесомым и очень сильным. Я знала, что через меня проходит какая-то энергия, но специфического покалывания или других признаков этого я не чувствовала.

Я включила свет в ванной и посмотрелась в зеркало. Я уви-,3 дела себя в возрасте восемнадцати-девятнадцати лет, когда я была похожа на киноактрису Ингрид Бергман, причем сходства! было настолько близким, что несколько раз — к моему великому восторгу — незнакомые люди ошибались, приняв меня за i. На лбу и вокруг рта еще не появились морщинки. Глаза был серо-голубые, зрачки неправдоподобно расширились. В этом лице было нечто действительно привлекательное, решила я; и не было больше неглубоких морщинок вокруг глаз и рта, словно говорящих «будь осторожна, не лезь, куда не приглашали» — эти следы раздражения и горечи исчезли. Теперь лицо выражало лишь доброту и чувство юмора. На это лицо и в самом деле было приятно посмотреть.

С таким чувством, будто наткнулась на что-то важное, подумала: передо мной определенно доброе создание; это личностью, на которую я смотрю в зеркале, нужно дорожить, Все совершенные ею ошибки и промахи не отняли у нее душевное тепло и способность проявлять заботу и любить. Я увидела, как у меня затуманились от слез глаза, и была потрясена до глубины души такой сильной симпатией по отношению к самой себе.

Я выключила в ванной свет и сообщила Сэму: «Я выгляжу на десять лет моложе. Это нормально?»

— Так часто случается. Должно быть, это связано с релаксацией и ослаблением обычных защитных механизмов и спадом напряжения. Что-нибудь еще?

— Да, — я задумалась над тем, как сформулировать свою мысль — Мне понравилось лицо, отражавшееся в зеркале. Я хочу сказать, что мне действительно понравилась женщина, которую я видела. Я не привыкла к этому. Думаю, что и большинство людей тоже.

— Теперь мой черед, — Сэм спрыгнул с кровати и пошел в ванную. Я подумала, что проблемы с желудком у него уже закончились. Когда он вышел из ванной, я посмотрела на него и немного подождала, но он лишь улыбнулся и прошел в гостиную. Я последовала за ним. На Сэме были джинсы и джемпер цвета ириски. Я поняла, что не замечала этих деталей раньше, потому что была слишком взволнованна и растерянна.

Сэм подошел к эркеру и, отодвинув штору, посмотрел на улицу.

— Солнце не такое яркое. У тебя есть плащ, который можно взять с собой7 По радио передавали, возможен дождь, так что надо приготовиться к нему.

— Плащ? — переспросила я, пытаясь вникнуть в смысл этого слова. Я вовсю шевелила мозгами: мне надо было понять, почему все, что меня окружало, словно открылось мне навстречу, излучая при этом свет. Ощущение наполняющего комнату света не проходило, хотя солнечные лучи в комнату уже не проникали.

Я больше чувствовала этот свет, чем видела.

— Ты ведь в порядке? — спросил Сэм. — То есть твой желудок успокоился, не так ли?

— О да, с ним все хорошо.

— Тогда я думаю, что пора пойти на разведку. И не беспокойся насчет того, что кто-нибудь обратит на тебя внимание. Люди видят лишь то, что хотят видеть.

— Согласна.

Я открыла шкаф и вытащила оттуда свой голубой плащ. Он был из тонкой ткани, зато у него имелся капюшон. Я поинтересовалась у Сэма:

— А у тебя есть плащ?

— Он в машине. Я захвачу его, когда мы выйдем из дома.

Я догадалась взять с собой сумочку. Я перекинула лямку сумки через плечо, стараясь выглядеть разумным и нормальным человеком.

— У тебя есть ключи от двери?

Я пошарила в сумочке и нашла ключи:

— Да, вот они.

— Ладно, пошли.

Слава тебе, Господи, что со мной рядом есть кто-то, кто может думать о таких простых, но необходимых вещах, как ключи. Мой разум рвется погулять на свободе.

Когда мы вышли, Сэм взял из машины плащ и надел его, а потом протянул мне руку. Взявшись за руки, мы пошли по тротуару. Сэм сказал мне:

— Если захочешь где-нибудь остановиться и постоять, просто скажи мне. Мы никуда не торопимся.

— Хорошо, конечно. Спасибо.

— Я обвела взглядом тротуар, соседние здания, фонари. Казалось, все вокруг излучает слабый свет. Мы миновали маленький садик. Там рос низкий кустарник, он будто представлял нам себя, призывая обратить на него внимание, признать его. Я улыбнулась в ответ и выдохнула: «Привет».

Впереди нас медленно прогуливался пожилой человек в поношенном пальто. Когда мы поравнялись с ним, я быстро взглянула на его профиль, попытавшись проникнуть внутрь. Я почувствовала невидимые стены и скучную, болезненно чувствительную усталость, готовность прийти в раздражение в любую минуту. Мне подумалось, если бы можно было остановить этого человека и сказать ему что-нибудь в таком духе: «Дорогой сэр, просто откройте глаза и хорошенько оглянитесь; вокруг вас потрясающий мир! Не закрывайтесь от жизни и окружающей красоты».

Не больше нескольких секунд я наслаждалась собственной отзывчивостью и мудростью: в голове внезапно появились новые мысли, прервавшие мое блаженство. Во-первых, я подумала, что этот человек испытывал необходимость в стенах, которые возвел вокруг себя, и не хотел, чтобы его спасали. Во-вторых, ни я, ни кто-нибудь еще не имели права говорить ему, что можно жить по-другому, что есть вариант существования и получше, чем его; ни у кого нет права уговаривать его увидеть или услышать то, что он не хотел видеть и слышать. Он сам выбрал свой путь, и я не должна совершать ошибку и браться за оценку того образа жизни, о котором я ничегошеньки не знала.

О Боже! Он просто почувствует себя оскорбленным.

Я припомнила, как мать учила меня, что в духовных делах есть одно правило: никогда не предлагать другому человеку то, о чем он не просил. Как она говорила: «Дождись, когда тебе зададут вопрос, и лишь потом предлагай ответ».

Я подумала обо всех книгах, о миллионах книг на свете, в которых люди так много писали о человеческой душе, о жизни и смерти, о сущности Бога, и о том, как мало людей прочли эти книги. Еще я подумала о том, сколько людей принимали пейот. Я много раз слышала, как люди говорили о Хаксли и его ощущениях от мескалина, выражая желание пережить нечто подобное, попасть в такое же приключение. Но сколько из них действительно попытались отыскать мескалин или пейот, чтобы попробовать его самим? В большинстве своем люди держатся за то, что им знакомо. Кто на самом деле отважится изменить свой мир?

Я сделаю это. Я рискну.

Между тем Сэм спросил:

— Может, пойдем в парк? Это всего лишь в нескольких кварталах отсюда.

— Да, конечно.

Мы шли, взявшись за руки. Каждый раз, когда я видела прохожих на тротуаре или на другой стороне улицы, я открывалась им навстречу, чтобы почувствовать движения чужого тела, проникнуть в душу человека, ощутить, чем она была наполнена — несчастьем или мечтами, предвкушением или удовольствием. Прикасаться к эмоциональному полю людей мне казалось легким делом. Правда, приходилось напоминать себе, что невозможно было проверить, имело ли отношение то, что, на мой взгляд, я воспринимала, к реальности — к реальности другого человека.

Не важно. Мне это нравится.

Пройдя несколько кварталов, я осознала, что двигаюсь легкой ритмичной походкой, которая каким-то образом гармонировала со всем окружающим. Я чувствовала, что попадаю в унисон, и все, что я видела, — ребенка, взбегающего по короткой лестнице к двери своего дома, женщину, высунувшуюся из окна на высоком этаже, чтобы вытрясти одежду, мужчину в кожаной куртке, вскапывающего землю вокруг розового куста, — все это было музыкой. Своим бытием, своими чувствами, движениями, которые мы совершали, каждый из нас создавал беззвучную музыку.

Сэм спросил меня: «Хочешь посидеть немного, просто чтобы сориентироваться?»

Мы были уже в парке, и Сэм показывал на основание огромного дуба. Я расстелила свой плащ на земле, села на него и прислонилась спиной к стволу дерева. Сэм разместился рядом. Со всех сторон нас окружали деревья: эвкалипты, виргинские дубы, кипарисы и какие-то еще, названия которых я не знала. Кроме деревьев, была еще и трава. Я различала в ней, по крайней мере, пять разных оттенков зеленого.

На другой стороне тропинки напротив нас рос еще один величественный дуб. Я смотрела на него снизу вверх и, словно глазами самого Ван Гога, видела, как по стволу, беря начало от каждой ветки, движется энергия, и как она взрывается крошечными вспышками, по форме напоминающими листья. Массивное, неподвижное дерево, и все-таки оно живет, находясь в постоянном, необходимом движении. Я знала, что увиденное мною существовало в действительности; просто я забыла, как нужно смотреть, чтобы это видеть.(Много лет спустя в каком-то музее на выставке картин Морриса Грейвза[46] у меня перехватило дыхание от изумления, когда я увидела его поразительные сосны. Вот еще один человек, который вспомнил, как нужно смотреть!)

Это своеобразная жизненная сила; может, это то, что называют эфирной оболочкой? Есть ли какой-нибудь способ видеть это непрекращающееся движение всегда, не только под воздействием наркотика?

Ответ пришел тут же: «Все, что от тебя требуется, — дать себе достаточно времени, чтобы целиком сконцентрировать внимание».

Проследив взглядом, как растет толстая нижняя ветка дуба, давая рождение более тонким отходящим от нее веточкам, я обнаружила, что ко всему прочему могу и слышать эту ветку как музыкальный звук, как отдельную ноту, вливающуюся в собрание остальных гармоничных нот.

Я вспомнила, как стояла во дворе школы-интерната, которую посещала, пока жила в Канаде. Мне было шестнадцать лет. Я смотрела в небо, там, в вышине, парила птица. И тогда я открыла, что мысленно могу перевести линию этого полета в звук.

— Попробуй что-нибудь, Элис, — сказал Сэм. Забавно было услышать, как он называет меня по имени. Я в самом деле не могла припомнить, чтобы раньше Сэм обращался ко мне по имени. Ну надо же! Очевидно, произошел смелый скачок в глубины неведомого — или что там я сегодня делаю, если доктор Голдинг так напрягся и вспомнил, как меня зовут!

У меня вырвался смешок, но я решила не рассказывать эту шутку Сэму; все это было слишком сложно. Кроме того, я не возражала, когда Сэм вплоть до сегодняшнего дня не называл меня по имени. Это было частью присущей ему робости.

Я улыбнулась Сэму: «Что?»

— Вытяни свою руку перед собой и посмотри на нее.

Это казалось довольно простым делом. Я подняла правую руку и застыла от удивления. Я привыкла к своей прелестной, сильной руке с пальцами пианиста, но теперь по всей ее поверхности носился целый рой невероятно крошечных точек. Я знала, что это такое, и не нуждалась ни в чьих подтверждениях.

— Боже мой! Так вот как выглядят атомы!

Я повернула голову к Сэму и увидела самую широкую из его улыбок.

Он так рад — для него это зрелище тоже, должно быть, поразительно — видеть, как кто-то впервые открывается всему этому.

Я вернулась к рассматриванию своей руки и продолжала наблюдать, как странные силы прорывались сквозь кожу и кружились вокруг. Потом я посмотрела на огромный дуб, на все остальные деревья и их листья, на растущую вокруг траву — все было проникнуто этим беспрерывным движением.

Все есть энергия, энергия, принимающая форму травинок, кроликов, человеческих тел и камней, но мы живем в мире, где нас учат видеть все неизменным, неподвижным, сплошным. Интересно, в каком возрасте мы перестаем видеть этот уровень действительности? Должно быть, в самом раннем.

— Хочешь поделиться своими мыслями? — спросил Сэм.